Налейте мне, граждане, рюмку вина,

Но только ни слова о бабах,

Ведь мне изменила гадюка-жена,

Пока я был на баррикадах.

Не пуля Спецназа сразила меня,

Не палка ОМОНовца сбила,

А эта зараза средь белого дня

Взяла да и мне изменила.

В то хмурое утро, когда этот сброд

Нагнал в Москву танков и страху,

Я понял, что мой наступает черед,

И чистую вынул рубаху.

Я понял, что участь моя решена,

Сказал я: "Прощай!" своей Зине.

Она же лежала, как лебедь нежна,

На жаркой простершись перине.

А к Белому дому сходился народ.

Какие там были ребята!

Кто тащит бревно, кто трубу волочет,

Оружие пролетарьята.

Баррикады росли, и металл скрежетал,

И делали бомбы умельцы.

Взбирался на танк и Указ зачитал

Борис Николаевич Ельцин.

Мы нашу позицию заняли там,

Где надо согласно приказа,

Бесплатно бинты выдавалися нам

И старые противогазы.

Мы все, как один, здесь, ребята, умрем,

Но так меж собой порешили —

Ни шагу назад! За спиной Белый дом —

Парламент свободной России.

Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,

Мы за руки взяли друг друга.

Давай выводи свой кровавый ОМОН,

Плешивая гадина Пуго.

В дождливой, тревожной московской ночи

Костры до рассвета горели.

Здесь были казаки, и были врачи,

И многие были евреи.

Но встал над толпой и, взмахнувши рукой,

Среди тишины напряженной

Народный герой, авиатор Руцкой

Сказал сообщенье с балкона.

Сказал, что настал переломный момент,

Что нынче живым и здоровым

Из Крыма в Москву привезен президент,

Подлец же Крючков арестован.

Он здесь замолчал, чтобы дух перевесть,

Послышались радости крики.

А кончил словами: "Россия, мол, есть

И будет навеки великой!"

...................................................................

Пока я там жизнью своей рисковал,

Боролся за правое дело,

Супругу мою обнимал-целовал

Ее зам. начальник отдела.

Он долго ее обнимал-целовал,

Он мял ее белое платье,

А на ухо ей обещанья шептал,

Сулил повышенье в зарплате.

Покуда я смерти смотрелся в лицо

Бесстрашно, как узник у стенки,

С таким вот развратником и подлецом

Жена задирала коленки.

...................................................................

Я там трое суток стоял, словно лев,

Не спал и почти не обедал,

Домой проходя мимо здания СЭВ,

Я принял стакан за победу.

Победа пришла, вся страна кверху дном,

У власти стоят демократы.

А мне же достался похмельный синдром

Да триста целковых в зарплату.

С утра на небо вышло солнце.

А мне с похмелья нелегко.

Но я заначил два червонца

На жигулевское пивко.

Указ о смертном бое с пьянством

Жить нам всем долго приказал.

И я, с завидным постоянством,

С утра за пивом на вокзал.

А там крутые бизнесмены,

Палатки полные всего,

А в них искусственные члены

Гораздо больше моего.

Вибратор, вибростимулятор.

Ах, как кружится голова.

А среди них кооператор

Стоит, как Терминатор-два.

Привет вам, хваткие ребята.

Я просто счастлив видеть вас.

Теперь каюк пролетарьяту —

Вы наш господствующий класс.

Для вас сияют магазины

И носят девушки чулки.

Для вас веселые грузины

Из кошек жарят шашлыки.

Я поклонюся вам три раза,

Скажу вам русское "мерси".

Пусть большей частью вы с Кавказа,

Но вы – спасители Руси!

Страна воскреснет с новой силой,

Спасет ее капитализм.

Жаль, что меня сведет в могилу

До той поры алкоголизм.

Покуда я совсем не спился,

Сегодня в счастье и борьбе

Пью за систему бирж "Алиса"

И за тебя, РТСБ.

Я пью сегодня горько, сладко

За вас, вершители судеб,

За эту грязную палатку

И за тебя, мой "Менатеп".

Мой эксклюзивный дистрибьютер

(Звучит-то как! Эх, вашу мать!)

Постой, потом продашь компьютер,

Позволь тебя поцеловать.

Зароют, а не похоронят

У перекрестка трех дорог.

И только пьяный грай вороний

Взлетит на запад и восток.

А вслед за ним, за этим граем,

Не огорчаясь, не спеша,

Простясь с землей, не бредя Раем,

В ад поплывет моя душа.

Никто главу не сыплет пеплом,

Никто волос в тоске не рвет.

Едва колеблемая ветром

Душа над родиной плывет.

Плывет с улыбкой безобразной

На перекошенном лице,

Бесстрастно, как после оргазма,

Воспоминая о конце.

Как закипала кровь в азарте,

Как с миром разрывалась связь,

Как прочь душа рвалась из плоти,

То матеряся, то молясь.

Как показал последний кукиш,

Как разменял последний грош.

Теперь мне руки не покрутишь,

Ногой под ребра не сшибешь.

Теперь не тело и не атом,

И не объект для рук и губ.

Смотрю на мир, как патанатом

Смотрел на мой разъятый труп.

Земля лежит, поджав колена,

Едва остывший человек.

Ее исколотые вены

Как русла пересохших рек.

Земля лежит в лесах, в асфальте,

Как в морге, где хрустя чуть-чуть,

Такой блестящий, узкий скальпель

Вскрывал уже пустую грудь.

Здесь, над шестою частью суши,

Я не один, плывут вдали

Все нераскаянные души

Из нераскаянной земли.

Вверху озоновые дыры.

Ну, а внизу, в густом дыму

Мы, хлопнув дверью, вышли с пира

В зубовный скрежет и во тьму.

И эта тьма теперь навеки

Души руины приютит.

А в справке, что подпишут в ЖЭКе,

Причина смерти – суицид.

Великой Родины сыны,

Мы путешествовали редко.

Я географию страны

Учил по винным этикеткам.

Лишь край граненого стакана

Моих сухих коснется уст,

От Бреста и до Магадана

Я вспомню Родину на вкус.

Пусть никогда я не был там,

Где берег Балтики туманен.

Зато я рижский пил бальзам

И пил эстонский "Вана Таллинн".

В тревожной Западной Двине

Я не тонул, держа винтовку,

Но так приятно вспомнить мне

Про белорусскую "Зубровку".

И так досадно мне, хоть плачь,

Что отделилась Украина,

А с ней "Горилка", "Спотыкач",

И Крыма всяческие вина.

Цыгане шумною толпою

В Молдове не гадали мне.

Мне помогали с перепою

Портвейн "Молдавский", "Каберне".

И пусть в пустыне Дагестана

Я не лежал недвижим, но

Я видел силуэт барана

На этикетках "Дагвино".

Пускай я не был в той стране,

Пусть я всю жизнь прожил в России,

Не пей, красавица, при мне

Ты вина Грузии сухие.

Сейчас в газетных номерах

Читаю боевые сводки.

А раньше пил я "Карабах"

Для лакировки, после водки.

Хоть там сейчас царит ислам

И чтут Коран благоговейно,

Но лично для меня "Агдам"

Был и останется портвейном.

Да, не бывал я ни хера

В долинах среднеазиатских,

Но я попью вина "Сахра",

И век бы там не появляться.

Я географию державы

Узнал, благодаря вину,

Но в чем-то были мы не правы,

Поскольку пропили страну.

Идет война, гремят восстанья,

Горят дома, несут гробы.

Вокруг меняются названья,

Границы, флаги и гербы.

Теперь я выпиваю редко,

И цены мне не по плечу,

Зато по винным этикеткам

Сейчас историю учу.

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили,

И труп с разрывающим душу гудком

Мы в тело земли опустили.

Серели шинели, краснела звезда,

Синели кремлевские ели.

Заводы, машины, суда, поезда

Гудели, гудели, гудели.

Молчала толпа, но хрустела едва

Земля, принимавшая тело.

Больная с похмелья моя голова

Гудела, гудела, гудела.

Каракуль папах и седин серебро…

Оратор сказал, утешая:

– "Осталось, мол, верное политбюро —

Дружина его удалая".

Народ перенес эту скорбную весть,

Печально и дружно балдея.

По слову апостола, не было здесь

Ни эллина, ни иудея.

Не знала планета подобной страны,

Где надо для жизни так мало,

Где все перед выпивкой были равны

От грузчика до адмирала.

Вся новая общность – советский народ

Гудел от Москвы до окраин.

Гудели евреи, их близок исход

Домой, в государство Израиль.

Кавказ благодатный, веселая пьянь:

Абхазы, армяне, грузины…

Гудел не от взрывов ракет "Алазань" —

Вином Алазанской долины.

Еще наплевав на священный Коран,

Не зная законов Аллаха,

Широко шагающий Азербайджан

Гудел заодно с Карабахом.

Гудела Молдова. Не так уж давно

Он правил в ней долгие годы.

И здесь скоро кровь, а совсем не вино

Окрасит днестровские воды.

Но чувствовал каждый, что близок предел,

Глотая крепленое зелье.

Подбитый КамАЗ на Саланге гудел

И ветер в афганских ущельях.

Ревели турбины на Мигах и Ту,

Свистело холодное пламя.

Гудели упершиеся в пустоту

Промерзшие рельсы на БАМе.

Шипели глушилки, молчали АЭС.

Их время приходит взрываться.

Гудели ракеты, им скоро под пресс,

Защита страны СС-20.

Над ним пол-Европы смиренно склонит

Союзников братские флаги,

Но скоро другая толпа загудит

На стогнах Берлина и Праги.

Свой факел успел передать он другим.

Сурово, как два монумента,

Отмечены лица клеймом роковым,

Стояли Андропов с Черненко.

Не зная, что скоро такой же конвой

Проводит к могильному входу

Их, жертвою павших в борьбе роковой,

Любви безответной к народу.

Лишь рвалось, металось, кричало: "Беда!"

Ослепшее красное знамя

О том, что уходит сейчас навсегда,

Не зная, не зная, не зная.

Пришла пятилетка больших похорон,

Повеяло дымом свободы.

И каркала черная стая ворон

Над площадью полной народа.

Все лица сливались, как будто во сне,

И только невидимый палец

Чертил на кровавой кремлевской стене

Слова – Мене, Текел и Фарес.

С тех пор беспрерывно я плачу и пью,

И вижу венки и медали.

Не Брежнева тело, а юность мою

Вы мокрой землей закидали.

...................................................................

Я вижу огромный, разрушенный дом

И бюст на забытой могиле.

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили.

Стоит напротив лестницы

Коммерческий ларек

В нем до рассвета светится

Призывный огонек.

Там днем и ночью разные

Напитки продают —

Ликеры ананасные

И шведский "Абсолют".

Там виски есть шотландское,

Там есть коньяк "Мартель",

"Текила" мексиканская,

Израильский "Кармель".

Среди заморской сволочи

Почти что не видна

Бутылка русской водочки

Стоит в углу одна.

Стоит скромна, как сосенка,

Средь диких орхидей,

И этикетка косенько

Приклеена на ней.

Стоит, как в бане девочка,

Глазенки опустив,

И стоит в общем мелочи,

Ивановский разлив.

Надежда человечества

Стоит и ждет меня,

Сладка, как дым отечества,

Крепка, словно броня.

Стоит, скрывая силушку,

Являя кроткий нрав.

Вот так и ты, Россиюшка,

Стоишь в пиру держав.

Ославлена, ограблена,

Оставлена врагу.

Душа моя растравлена,

Я больше не могу.

Пойду я ближе к полночи

В коммерческий ларек,

Возьму бутылку водочки

И сникерса брусок.

Я выпью русской водочки

За проданную Русь,

Занюхаю я корочкой

И горько прослезюсь.

Я пью с душевной негою

За память тех деньков,

Когда в России не было

Коммерческих ларьков.

Когда сама история

Успех сулила нам,

Когда колбаска стоила

Два двадцать килограмм.

Давно бы я повесился,

Я сердцем изнемог,

Но есть напротив лестницы

Коммерческий ларек.

Сергею Аветисяну, человеку и гражданину

То не свет, но еще не тьма.

То не явь, но уже не сон.

То ли снег засыпал дома,

То ли дым в окно нанесен.

То ли это ты, слепота,

То ли так – туман поутру.

Жизнь течет слюной изо рта,

Мир ползет дождем по стеклу.

Из глухих колдовских озер

Поднимается муть со дна,

Заволакивает мой взор

Грязно-белая пелена.

Окружает меня стеной,

В ней звучат голоса невнятно,

Лица тех, кто рядом со мной,

Превращает в мутные пятна.

Заволакивает берега,

Пароходы идут, трубя,

И как ты мне не дорога,

Заволакивает тебя.

Дунул ветер, и все поплыло

В никуда от причала буден,

Забывая о том, что было,

И не зная того, что будет.

С кем последнюю рюмку пьем?

Неизвестны их имена.

И хрусталь помутнел, и в нем

Непонятен сам цвет вина.

Значит, мне на ощупь блуждать,

Забредать в чужое жилье,

И тела других обнимать,

Принимая их за твое.

Ничего-то я не сберег,

Разве этого я хотел?

Но плывем мы лоб в лоб, бок в бок

Караваном туманных тел.

И последние краски дня,

И осенний неяркий свет

Заволакивает от меня,

Заволакивает…

На мне уж волосы седые,

Но все равно я не пойму —

Зачем вы продали Россию?

Почем? И, главное, кому?

Но вижу, вы кому-то злому

Продали Родину мою.

Вы сняли памятник Свердлову

Убили царскую семью.

Вы всюду насадили пьянство,

На нашем сидючи горбе.

Вы уничтожили дворянство,

Вы развалили КГБ.

Ни капли не благоговея.

Закрыли вы монастыри.

Да что там! Вы из мавзолея

Чуть Ленина не унесли!

Вы по указке Моссовета

Из храма сделали бассейн.

Что б вам сказал на все на это,

Когда б узнал, Саддам Хусейн?

По всей стране ликует ворог,

В Кремле бесчинствует Хасид.

Бутылка водки аж сто сорок!

Вот геноцид так геноцид.

Народ российский сном окован,

Но он проснется, враг, дрожи.

Его возглавят Алкснис, Коган

И Умалатова Сажи.

Народ проснется, он прозреет

И крепко вдарит по ушам

Всем тем чеченцам, тем евреям,

Несдобровать и латышам.

Мы с нетерпеньем ждем приказов,

И скоро нам дадут приказ.

Ведь с нами Язов, и Ниязов

Тоже, наверное, за нас.

Мы встанем против царства рока,

Пылая праведным огнем,

С зеленым знаменем Пророка,

С святым Георгием на нем.

Мы выйдем, все вокруг сметая,

Врагов погубим навсегда.

Над нами Троица Святая

И Серп, и Молот, и Звезда.

Мы выйдем с Господом Иисусом

И (да продлит Господь их дни)

С самим Фиделем Кастро Русом,

С аятоллою Хомейни.

Не отдадим ни пяди Крыма,

Ни флота и ни корабля,

Ни книжек этого раввина.

Курилы – русская земля!

Под треск огня, под лязг металла

Разгоним этот стыд и срам,

Поддержат нас континенталы

Пассионарии всех стран.

Национально и соборно

В стране устроим Третий Рим.

Закроем видео и порно

И ваш журнальчик запретим!

Ампул пустых частокол

Встал между мной и тобой.

Сделай мне, доктор, укол,

Чтобы прошла эта боль.

Я еще, значит, живой,

Раз дозвонился к врачу.

Доктор, прерви мой запой,

Я тебе все оплачу.

Ну, о болезни моей

Что я могу рассказать?

Рыжая челка у ней

И голубые глаза.

Доктор, лекарств не жалей,

Я трое суток без сна.

Белой горячки белей

Кожи ее белизна.

Мой алкогольный психоз,

Яркий, навязчивый бред.

Я среди лилий и роз

Вижу ее силуэт.

Доктор, смелей, не дрожи,

Дозу не надо снижать.

Дай мне недельку пожить,

Я б ей успел все сказать.

Кыш, улетай, воронье.

Я не был счастлив ни дня.

Тонкие руки ее

Не обнимали меня.

Ей же за мной не нырнуть

В этот подавленный мир,

В хрипло дышащую грудь,

В ад коммунальных квартир.

Я жил, как вся Россия,

Как травка в поле рос.

И вот – гипертония,

И в печени – цирроз.

Стал организм мой вытерт,

Как старое пальто.

Ни закусить, ни выпить…

А жизнь тогда на что?

Мне дом родной – больница,

Хоть не пенсионер.

Вдруг весь я развалился,

Как мой СССР.

Ах, доктор, доктор, доктор.

Доктор дорогой,

Посмотрите, доктор,

Что у меня с ногой.

Скакала по паркету,

Взлетала к потолку.

Теперь до туалета

Едва доволоку.

Ах, доктор, доктор, доктор,

Доктор дорогой,

Посмотрите, доктор,

Что у меня с рукой.

Как дрались эти руки

И как ласкали грудь.

Теперь простые брюки

Не в силах застегнуть…

Скакала по паркету,

Взлетала к потолку.

Теперь до туалета

Едва доволоку.

Есть же повод расстроиться

И напиться ей-ей.

По моей Метростроевской,

Да уже не моей

Я иду растревоженный,

Бесконечно скорбя.

По-еврейски Остоженкой

Обозвали тебя.

Где ты, малая родина?

Где цветы, где трава?

Что встает за уродина

Над бассейном "Москва"?

Был он морем нам маленьким,

Как священный Байкал.

Там впервые в купальнике

Я тебя увидал.

Увидал я такое там

Сзади и впереди,

Что любовь тяжким молотом

Застучала в груди.

Где дорожки для плаванья?

Вышка где для прыжков?

Где любовь эта славная?

Отвечай мне, Лужков.

Так Москву изувечили

Москвичи, вашу мать,

Чтоб начальству со свечками

Было где постоять.

Где успехи спортивные?

Оборона и труд?

Голосами противными

Там монахи поют.

Я креплюсь, чтоб не вырвало,

Только вспомню – тошнит,

Немосковский их выговор,

Идиотский их вид.

Что за мать породила их?

Развелись там и тут,

Всюду машут кадилами,

Бородами трясут.

За упокой да за здравие,

Хоть святых выноси!

Расцвело православие

На великой Руси.

На дальнем московском объекте,

Где краны, забор да сортир,

Средь бела дня, верьте-не верьте,

Однажды пропал бригадир.

Случиться такому ведь надо.

Он был полон сил и здоров.

Угрюмо молчала бригада.

Мелькали фуражки ментов.

Вполголоса шли разговоры.

С утра еще был он живой.

Растерянный доктор со "скорой"

Седою качал головой.

Фундамент огромного зданья,

Железные бабки копров.

Сбирал лейтенант показанья,

На стройке искал фраеров.

Володька, с КамАЗа водитель,

Сказал: "Здесь концов не найдешь…"

И масляной ветошью вытер

Блестящий бульдозера нож.

Слезами глаза мои пухнут.

Он был как отец нам и брат,

Ходил в лакированных туфлях,

Под мышкой носил дипломат.

Отправил однажды бульдозер

Халтурить, подделав наряд,

Налил всей бригаде по дозе,

А деньги сложил в дипломат.

И вот получил он награду,

Не знаю, как вышло уж так —

Зачем не делился с бригадой?

Почто обижал работяг?

Солдаты для следственной группы

Лопатили тонны земли,

Искали останки от трупа

Да так ничего не нашли.

Нашли они следственной группе,

Где сваи из грунта торчат,

Один лакированный туфель

Да черный портфель-дипломат.

А Леха, Володькин брательник,

Прошедший Сургут, Самотлор,

Он ватник накинул на тельник,

Сказал, закурив "Беломор":

"Начальник, молчи об народе.

Тебе ль за народ говорить?

Народ, как в семнадцатом годе,

Сумеет себя защитить!"

…На дальнем московском объекте,

Где ямы, бетон да тоска,

На память безвременной смерти

Заделана в цоколь доска.

Уж не придет весна, я знаю.

Навеки осень надо мной.

И даже улица родная

Совсем мне стала не родной.

Среди моих пятиэтажек,

Где я прожил недолгий век,

Стоят мудилы в камуфляже

И сторожат какой-то Bank.

Как поздней осенью поганки,

Мелькают шляпками в траве,

Повырастали эти банки

По затаившейся Москве.

Сбылися планы Тель-Авива.

Мы пережили тяжкий шок.

И где была палатка "Пиво",

Там вырос магазин "Night Shop".

И пусть теснятся на витрине

Различных водок до фига

Мне водка в этом магазине

В любое время дорога.

Смотрю в блестящие витрины

На этикетки, ярлычки.

Сильнее, чем от атропина,

Мои расширены зрачки.

Глаза б мои на вас ослепли,

Обида скулы мне свела,

Зато стучат в соседней церкви,

Как по башке, в колокола.

И я спрошу тебя, Спаситель,

Распятый в храме на стене:

"По ком вы в колокол звоните?

Звоните в колокол по мне!"

По мне невеста не заплачет,

Пора кончать эту фигню.

Не знаю – так или иначе,

Но скоро адрес я сменю.

Зарежут пьяные подростки,

Иммунодефицит заест,

И здесь на этом перекрестке

Задавит белый "мерседес".

По окровавленном асфальте

Размажусь я, красив и юн,

Но вы меня не отпевайте,

Не тычьте свечки на канун.

Без сожаленья, без усилья,

Не взяв за это ни рубля,

Меня своей епитрахилью

Накроет мать-сыра земля.

Кончаю так – идите в жопу,

Владейте улицей моей,

Пооткрывайте здесь найт-шопов,

Секс-шопов, банков и церквей.

Я слова подбирать не стану.

Чтоб до смерти вам кровью сраться.

Я за гибель принцессы Дианы

Проклинаю вас, папарацци!

Что, довольны теперь, уроды?

Натворили делов, ублюдки?

Вы залезли в кровать к народу,

Вы залезли людям под юбки.

Из-за вас, тут и там снующих

И пихающихся локтями,

С ней погиб культурный, непьющий,

Представительный египтянин.

Растрепали вы все, как бабы.

А какого, собственно, черта?

Ну, любила она араба

И инструктора конного спорта.

Не стесняясь светского вида,

Проявляла о бедных жалость,

С умирающими от СПИДа,

То есть с пидорами целовалась.

А еще клеймлю я позором

Не поведших от горя бровью,

Всю семейку этих Виндзоров,

С королевой, бывшей свекровью.

Бывший муж хоть бы раз прослезился,

Хоть бы каплю сронил из глаза.

У меня, когда отчим спился,

Стал похож он на принца Чарльза.

Принц Уэльский нашелся гордый,

Ухмыляется на могиле.

Да в Москве бы с такою мордой

И в метро тебя не пустили!

Повезло же тебе, барану,

Представляю, как ты по пьяни

Эту розу, принцессу Диану,

Осязал своими клешнями.

Нам об этом вашем разврате,

Обо всех вас – козлах безрогих,

Киселев, политобозреватель,

Рассказал в программе "Итоги".

Киселев был со скорбным взором,

Он печально усы развесил.

У него поучитесь, Виндзоры,

Как горевать по мертвым принцессам.

Если вы позабыли это,

Мы напомнил вам, недоноскам,

Как Марии Антуанетты

Голова скакала по доскам.

О том, что сделал с Карлом Кромвель,

Об Екатеринбургском подвале

Мы напомним, да так напомним,

Чтобы больше не забывали!

Над Берлином рассветает,

Расступается туман.

Из тумана выплывает

Над рекою ресторан.

Там за столиком Хорст Вессель,

Обнявшись с Лили Марлен.

Не поднять ей полных чресел

С его рыцарских колен.

Он с Марленой озорует,

Аж ремни на нем скрипят,

А вокруг сидит, ревнует

Штурмовой его отряд.

Мрачно смотрят исподлобья

И ерошат волоса

С ним повязанные кровью

Ветераны из СА.

На подбор голубоглазы,

Белокуры, словно снег.

Все на смерть готовы разом,

Их двенадцать человек.

Что, Хорст Вессель, ты не весел?

Что, Хорст Вессель, ты не смел?

Ты не пишешь больше песен,

Ты, как лед, остекленел.

Как пригрел эту паскуду,

На борьбу не стало сил.

Эта фройляйн явно юде,

Большевик ее любил.

Любит вас, поэтов, Лиля,

Был поэт тот большевик,

Настоящая фамилья

Не Марлен у ней, а Брик.

Шляпки модные носила,

Шоколад "Рот Фронт» жрала,

Раньше с красным все ходила,

Счас с коричневым пошла.

Дураки вы, Хорст, с ним оба,

То любя, то не любя.

Довела его до гроба,

Доконает и тебя.

Приглядись ты к этим лицам,

Ужаснись еврейских морд,

Пожалей ты свой арийский,

Драгоценный генофонд.

Ишь нашел себе забаву,

Встретил в жизни идеал,

Променял ты нас на фрау,

Нас на бабу променял!

За спиной такие речи

Слышит грозный командир,

И обняв рукой за плечи,

Он Лили с колен ссадил.

Он берет ее за шею

Осторожно, как букет,

И швыряет прямо в Шпрее

Через низкий парапет.

Шпрее, Шпрее, мать родная,

Шпрее, Шпрее, Дойче Флюс.

Серебром волны играя,

Ты, как Вир, сладка на вкус.

То под мост ныряешь в арку,

То блестишь издалека,

Не видала ль ты подарка

От орла-штурмовика.

Ты река германцев, Шпрее,

Не прощаешь ты измен,

Прими в сестры Лорелеи

Эту Брик или Марлен.

Шпрее, Шпрее, Муттер Шпрее,

Только пятна на воде.

Одолели нас евреи,

Коммунисты и т. д.

Это кто там крутит палец

Возле правого виска?

Дойчланд, Дойчланд, юбер алес.

Наша психика крепка.

Пусть в меня свой камень бросит

Кто сочтет, что я не прав.

Вот такой Партайгеноссе

Получается Майн Кампф.

Что ж вы, черти, приуныли?

Мы же немцы, с нами Бог!

Разливай по кружкам или

Запевай "Ди фанне хох"!

Из-за ратуши на штрассе

Грудь вперед за рядом ряд

Выступает дружной массой

Хорста Весселя отряд.

Впереди, державным шагом

Выступая вдалеке,

Кто-то машет красным флагом

С черной свастикой в кружке.

От добра и зла свободен,

Тверд и верен, как мотор,

То ли Зигфрид, то ли Один,

То ли Манфред, то ли Тор.

Низко нависает

Серый потолок.

Баю-баю-баю,

Засыпай, сынок.

Засыпай, проснешься

В сказочном лесу,

За себя возьмешь ты

Девицу-красу.

Будут твоим домом

Светлы терема,

Мир друзьям-знакомым,

А врагам тюрьма.

Из лесу выходит

Бравый атаман,

Девицу уводит

В полночь и туман.

Спит пятиэтажна,

В окнах ни огня,

Будет тебе страшно

В жизни без меня.

Из лесу выходит

Серенький волчок,

На стене выводит

Свастики значок.

Господи, мой Боже!

Весь ты, как на грех,

Вял и заторможен,

В школе хуже всех.

Ростом ты короткий,

Весом ты птенец.

Много дрянной водки

Выпил твой отец.

Спи, сынок, спокойно,

Не стыдись ребят,

Есть на малахольных

Райвоенкомат.

Родине ты нужен,

Родина зовет.

Над горами кружит

Черный вертолет.

Среди рваной стали,

Выжженной травы

Труп без гениталий

И без головы.

Русские солдаты,

Где башка, где член?

Рослый, бородатый

Скалится чечен.

Редкий, русый волос,

Мордочки мышей.

Сколько полегло вас,

Дети алкашей,

Дети безработных,

Конченных совков,

Сколько рот пехотных,

Танковых полков…

Торжество в народе,

Заключают мир,

Из лесу выходит

Пьяный дезертир.

Не ревет тревога,

Не берут менты.

Подожди немного,

Отдохнешь и ты…

Что не спишь упрямо?

Ищешь – кто же прав?

Почитай мне, мама,

Перед сном "Майн Кампф".

Сладким и паленым

Пахнут те листы.

Красные знамена,

Черные кресты.

Твой отец рабочий,

Этот город твой.

Звон хрустальной ночи

Бродит над Москвой.

Кровь на тротуары

Просится давно.

Ну, где ваши бары,

Банки, казино?

Модные повесы,

Частный капитал,

Все, кто в "мерседесах"

Грязью обдавал.

Все телегерои,

Баловни Москвы,

Всех вниз головою

В вонючие рвы.

Кто вписался в рынок,

Кто звезда попсы,

Всех примет суглинок

Средней полосы…

Но запомни, милый,

В сон победных дней

Есть на силу сила

И всегда сильней.

И по вам тоскует

Липкая земля,

Повезет – так пуля,

Если нет – петля.

Торжество в народе,

Победил прогресс,

Из леса выходит

Нюрнбергский процесс.

Выбьют табуретку,

Заскрипит консоль.

Как тебе все это?

Вытерпишь ли боль?

Только крикнешь в воздух:

"Что ж Ты, командир?

Для кого Ты создал

Свой огромный мир?

Грацию оленей,

Джунгли, полюса,

Женские колени,

Мачты, паруса?"

Сомкнутые веки,

Выси, облака.

Воды, броды, реки,

Годы и века.

Где Он, тот, что вроде

Умер и воскрес?

Из лесу выходит

Или входит в лес?

В Чечне, в отдаленном районе,

Где стычкам не видно конца,

Служили в одном батальоне

Два друга, два храбрых бойца.

Один был седой, лысоватый,

Видавший и небо, и ад.

Его уважали ребята,

Он был в батальоне комбат.

Другой, лет на двадцать моложе,

Красив был, как юный Амур,

Любимцем солдат был он тоже,

Певун, озорник, балагур.

Однажды пошли на заданье

Весной, когда горы в цвету,

Отряд получил приказанье —

Соседнюю взять высоту.

Вот пуля врага пролетела,

Послышался стон среди скал,

И рухнуло мертвое тело,

То младший товарищ упал.

Десантники взяли высотку,

Чечены на юг отошли,

И снайпершу в белых колготках

Бойцы на КП привели.

Была она стройной блондинкой,

На спину спускалась коса,

Блестели, как звонкие льдинки,

Ее голубые глаза.

Комбат посмотрел и заплакал,

И нам он в слезах рассказал:

"Когда-то студентом филфака

Я в Юрмале все отдыхал.

Ах, годы мои молодые,

Как много воды утекло.

И девушка с именем Вия

Ночами стучалась в стекло.

Был счастия месяц короткий,

Как сладко о нем вспоминать!

В таких же вот белых колготках

Валил я ее на кровать.

Неловким, влюбленным студентом

Я был с ней застенчив и тих.

Она с прибалтийским акцентом

стонала в объятьях моих.

Ты думала – я не узнаю?

Ты помнишь, что я обещал?

Так здравствуй, моя дорогая,

И сразу, наверно, прощай!

Тебя ожидает могила

Вдали от родимой земли.

Смотри же, что ты натворила!"

…И мертвого ей принесли.

Латышка взглянула украдкой

На свежепредставленный труп,

И дрогнула тонкая складка

Ее ярко крашеных губ.

Она словно мел побелела,

Осунулась даже с лица.

"Ты сам заварил это дело,

Так правду узнай до конца!

Свершилася наша разлука,

Истек установленный срок,

И, как полагается, в муках

На свет появился сынок.

Его я любила, растила,

Не есть приходилось, не спать.

Потом он уехал в Россию

И бросил родимую мать.

Рассталась с единственным сыном,

Осталась в душе пустота,

И мстила я русским мужчинам,

Стреляя им в низ живота.

И вот, среди множества прочих,

А их уже более ста,

И ты, ненаглядный сыночек,

Застрелен мной в низ живота".

В слезах батальон ее слушал,

Такой был кошмарный момент,

И резал солдатские уши

Гнусавый латвийский акцент.

Но не было слез у комбата,

Лишь мускул ходил на скуле.

Махнул он рукой, и ребята

Распяли ее на столе.

С плеча свой "Калашников" скинул,

Склонился над низким столом

И нежные бедра раздвинул

Он ей вороненым стволом.

"За русских парней получай-ка,

За сына, который был мой…"

И девушка вскрикнула чайкой

Над светлой балтийской волной.

И стон оборвался короткий,

И в комнате стало темно.

Расплылось на белых колготках

Кровавого цвета пятно.

А дальше рукою солдата,

Не сдавшись злодейке судьбе,

Нажал он на спуск автомата

И выстрелил в сердце себе.

Лишь эхо откликнулось тупо

Среди седоглавых вершин…

Лежат в камуфляже два трупа

И в белых колготках – один.

И в братской, солдатской могиле

На горной, холодной заре

Мы их поутру схоронили

В российской, кавказской земле.

Торжественно, сосредоточась,

Без лишних, бессмысленных слов

Отдали последнюю почесть

Из вскинутых в небо стволов.

Под звонкие народные частушки

Среди церквей, трактиров и палат

Великий Александр Пушкин

В Москве родился двести лет назад.

Когда была война с Наполеоном,

Не удержали дома паренька.

По простыням сбежал через балкон он

И сыном стал гусарского полка.

Он был в бою беспечен, как ребенок,

Врубался в гущу вражеских полков.

Об этом рассказал его потомок,

Прославленный Никита Михалков.

Трудны были года послевоенные,

Но Александр взрослел, мужал и креп.

На стройке храма у француза пленного

Он финский ножик выменял на хлеб.

И не пугал тогда ни Бог, ни черт его,

Он за базар всегда держал ответ,

Он во дворах Покровки и Лефортова

У пацанов имел авторитет.

Он был скинхедом, байкером и рэпером,

Но финский нож всегда с собой носил,

А по ночам на кухне с Кюхельбекером

Он спорил о спасении Руси.

Запахло над страной XX съездом.

Он кудри отпустил, стал бородат,

Пошел служить уборщиком подъезда

И оду "Вольность" отдал в Самиздат.

Он мыл площадки, ползал на коленках,

Отходы пищевые выносил,

А по ночам на кухне с Евтушенко

Он спорил о спасении Руси.

И несмотря на то, что был он гений,

Он был веселый, добрый и простой.

Он водки выпил больше, чем Есенин,

Баб перетрахал больше, чем Толстой.

В судьбе случались разные превратности,

Пришла пора доносов, лагерей.

И он имел на службе неприятности,

Поскольку был по матери еврей.

Он подвергался всяческим гонениям,

Его гоняли в шею и сквозь строй,

И он не принял Нобелевской премии,

Он в эти годы был невыездной.

Враги его ославили развратником,

И император выпустил указ,

Чтоб Александра в армию контрактником

Призвали и послали на Кавказ.

Но Пушкин, когда царь сослал туда его,

Не опозорил званья казака.

Он тут же зарубил Джохар Дудаева,

И у него не дрогнула рука.

И тотчас все враги куда-то юркнули,

Все поняли, что Пушкин-то – герой!

Ему присвоил званье камер-юнкера

Царь-страстотерпец Николай Второй.

И он воспел великую державу,

Клеветникам России дал отпор

И в "Яре" слушать стал не Окуджаву,

Краснознаменный Соколовский хор.

Пришел он к Церкви в поисках спасения,

Преодолел свой гедонизм и лень.

И в храме у Большого Вознесения

Его крестил сам Александр Мень.

И сразу, словно кто-то подменил его,

Возненавидел светских он повес.

И, как собаку, пристрелил Мартынова

(Чья настоящая фамилия Дантес),

Когда подлец к жене его полез.

По праздникам с известными политиками

Обедни он выстаивал со свечкою,

За что был прозван либеральной критикой

Язвительно – "Колумб Замоскворечья".

Пешком места святые обошел он,

Вериги стал под фраком он носить,

А по ночам на кухне с Макашовым

Он спорил о спасении Руси.

Ведь сказано: "Обрящите, что ищите".

А он искал все дальше, дальше, дальше.

И сжег вторую часть "Луки Мудищева",

Не выдержав написанной там фальши.

Он научил нас говорить по русскому,

Назвал его всяк сущий здесь язык.

Он на Лубянке, то есть, тьфу, на Пушкинской

Нерукотворный памятник воздвиг.

Я перед ним склоню свои колени,

Мне никуда не деться от него.

Он всех живых живей, почище Ленина.

Он – наше все и наше ничего.

Ко мне на грудь садится черным вороном

И карканьем зовет свою подружку,

Абсурдную Арину Родионовну

Бессмысленный и беспощадный Пушкин.

На севере Родины нашей,

За гордым Уральским хребтом,

Хорошая девочка Маша

У мамы жила под крылом.

Цвела, как лазоревый лютик.

Томилась, как сотовый мед.

Шептали вслед добрые люди:

"Кому-то с женой повезет".

Но жизнь – это трудное дело,

В ней много встречается зла.

Вдруг мама у ней заболела,

Как листик осенний слегла.

Лежит она, смеживши веки,

Вот-вот Богу душу отдаст.

А Маша горюет в аптеке,

Там нету ей нужных лекарств.

Сидит, обливаясь слезами,

Склонивши в печали главу.

Да умные люди сказали:

"Езжай-ка ты, Маша, в Москву.

Живет там глава государства

В тиши теремов и палат,

Поможет достать он лекарство

Ведь мы его электорат".

Ее провожали всем миром,

Не прятая искренних слез.

Никто не сидел по квартирам.

Угрюмо ревел тепловоз.

Вслед долго платками махали,

Стоял несмолкаемый стон.

И вот на Казанском вокзале

Выходит она на перрон.

Мужчина идет к ней навстречу:

"Отдай кошелек", – говорит.

А был это Лева Корейчик,

Известный московский бандит.

Вот так, посредине вокзала

Наехал у всех на виду,

Но Маша ему рассказала

Про горе свое и беду.

Тут слезы у Левы как брызни,

Из глаз потекло, потекло…

Воскликнул он: "Чисто по жизни

Я сделал сейчас западло.

Чтоб спать мне всю жизнь у параши,

Чтоб воли мне век не видать

За то, что у девочки Маши

Я деньги хотел отобрать.

Достанем лекарство для мамы,

Не будь я реальный пацан,

Начальник кремлевской охраны —

Мой старый и верный друган.

Чтоб мне не родиться в Одессе,

Не буду я грабить сирот".

Довез он ее в "мерседесе"

До самых кремлевских ворот.

И впрямь был здесь Лева свой в доску,

Так жарко его целовал

Начальник охраны кремлевской,

Высокий седой генерал.

Усы генерала густые,

Упрямая складка у рта,

Под сердцем героя России

Горит золотая звезда.

Поправил он в косах ей ленту,

Смахнул потихоньку слезу,

И вот в кабинет к президенту

Он нашу ведет егозу.

На стенах святые иконы,

Огромное кресло, как трон,

Стоят на столе телефоны.

И красный стоит телефон.

Притихли у двери министры.

Премьер застыл, как монумент.

А в кресле на вид неказистый

Российский сидит президент.

Взвопил он болотною выпью,

Услышавши Машин рассказ:

"Я больше ни грамма не выпью,

Раз нету в аптеках лекарств".

Не веря такому поступку,

Министры рыдают навзрыд.

Снимает он красную трубку,

В Америку прямо звонит.

"Не надо кредитов нам ваших,

Не нужно нам мяса, зерна.

Пришлите лекарство для Маши,

Ее мама тяжко больна".

На том конце провода всхлипнул,

Как будто нарушилась связь,

А это всем телом Билл Клинтон

Забился, в рыданьях трясясь.

Курьеры метались все в мыле,

Умри, но лекарство добудь.

И Моника с Хиллари выли,

Припавши друг другу на грудь.

И вот через горы и реки

Летит к нам в Москву самолет,

А в нем добрый доктор Дебейкл

Лекарство для Маши везет.

Да разве могло быть иначе,

Когда такой славный народ?

Кончаю и радостно плачу,

Мне жить это силы дает.

Застрелил его пидор

В снегу возле Черной речки,

А был он вообще-то ниггер,

Охочий до белых женщин.

И многих он их оттрахал

А лучше бы, на мой взгляд,

Бродил наподобье жирафа

На родном своем озере Чад.

Играл бы в Гарлеме блюзы,

Но поэтом стал, афрорусский.

За это по всему Союзу

Ему понаставили бюсты

Из гипса, бронзы и жести

На книжках, значках, плакатах

Он всех нас за эти лет двести

Не хуже, чем баб, затрахал.

Но средь нас не нашлося смелых,

Кроме того пидараса,

Что вступился за честь женщин белых

И величие арийской расы.

* * *

Последний шепот,

И нет в живых.

Прощай, Европа

Сороковых.

Где на панели

У серых стен

Ночами пели

"Лили Марлен".

Чуть что хватались

За острый нож

И отзывались

На кличку "Бош".

Где розы млели,

Звенела сталь,

И фильмы Лени

Шли Риффеншталь.

Остались мили,

Руины мерить.

Все разбомбили

В-26.

Где наши замки,

Монастыри?

Зачем вы, янки,

Сюда пришли?

С другого света

Достались нам

Лишь сигареты

Да чуингам…

Арбайтер, арбайтер, маляр-штукатур,

Подносчик неструганных досок,

Скажи мне, когда у тебя перекур?

Задам тебе пару вопросов.

Скажи мне, арбайтер, сын вольных степей,

Зачем ты собрался в дорогу?

Зачем ты за горстку кацапских рублей

Здесь робишь уси понемногу?

Сантехнику ладишь, мешаешь бетон,

Кладешь разноцветную плитку?

Зачем на рабочий сменял комбиньзон

Расшитую антисемитку?

Скитаешься ты в чужедальних краях,

По северной хлюпаешь грязи.

Ужель затупился в великих боях

Трезубец Владимира князя?

Не здесь же, где щепки, леса, гаражи,

Тараса Шевченко папаха лежит?

Ты предал заветы седой старины,

Не вьются уж по ветру чубы.

Не свитки на вас, даже не жупаны,

Усы не свисают на губы.

О чем под бандуру поют старики?

Почто с москалями на битву

Не строят полки свои сечевики

Под прапором жовто-блакитным?

Где ваши вожди, что, блестя сединой,

Пируют на вольном просторе?

Шуршат шаровары на них шириной

С веселое Черное море.

Щиты прибивают к Царьградским вратам,

Эпистолы пишут султанам?

Хмельницкий Богдан и Бендера Степан,

Другие паны-атаманы?

Где хлопцы из прежних лихих куреней

В заломленных набок папахах,

Гроза кровопийцев жидов-корчмарей,

Гроза янычаров и ляхов?

Ты скажешь, что в этом не ваша вина,

Но ты не уйдешь от ответа.

Скажи, где УНА? Нет УНА ни хрена!

УНСО налицо тоже нету.

Он медлит с ответом, мечтатель-хохол,

Он делает взгляд удивленный,

И вдруг по стене он сползает на пол,

Сырой, непокрытый, бетонный.

– Оставь меня, брат, я смертельно устал,

Во рту вкус цветного металла,

Знать, злая горилка завода "Кристалл"

Меня наконец доконала.

Раствора я больше не в силах мешать, —

Успел прошептать он бригаде.

– Лопату в руках мне уж не удержать,

Простите меня, Бога ради.

Последняя судорога резко свела

Его бездыханное тело,

Как птицу ту, что к середине Днепра

Летела да не долетела.

Не пел панихиду раскормленный поп,

Не тлел росный ладан в кадиле,

Запаянный наглухо цинковый гроб

В товарный вагон погрузили.

В могилу унес он ответ мне. Увы…

Открыли объект к юбилею Москвы.

Все было как надо —

Фуршет, торжество.

Там фирма "Гренада"

Теперь, ТОО.

У входа охрана

Взошла на посты.

Шуршат бизнес-планы,

Блестят прайс-листы.

И принтер жужжит

На зеркальном столе,

Не надо тужить

О несчастном хохле.

Не надо, не надо,

Не надо, друзья.

Гренада, Гренада,

Гренада моя…

…И только ночами,

Когда кабаки

В безбрежной печали

Зажгут маяки,

И сумрак угарный

Висит над Москвой,

Украинки гарны

Встают вдоль Тверской,

Охранник суровый

Отложит свой ствол,

Из тьмы коридором

Выходит хохол.

Суров он и мрачен,

И страшен на вид,

Он – полупрозрачен,

Проводкой искрит.

Он хладен, как лед,

Бледен, как серебро,

И песню поет

Про широкий Днипро,

И фосфором светит.

И пахнет озон.

Пугает до смерти

Секьюрити он.

– Еврей в России больше, чем еврей, —

И сразу став как будто выше ростом,

Он так сказал и вышел из дверей.

Вдали маячил призрак Холокоста.

Но на раввина поднялся раввин,

Разодралась священная завеса.

Он бросил взгляд вниз, по теченью спин,

И хлопнул дверцей "мерседеса".

Вослед ему неслося слово "Вор",

Шуршал священный свиток Торы,

И дело шил швейцарский прокурор,

И наезжали кредиторы.

В Кремле бесчинствовал полковник КГБ,

Тобой посаженный на троне,

Но закрутил он вентиль на трубе

И гласность с демократией хоронит.

Застыла нефть густа, как криминал,

В глухом урочище Сибири,

И тихо гаснет НТВ-канал,

Сказавший правду в скорбном мире.

Все перепуталось: Рублево, Гибралтар,

Чечня, Женева, Дума, Ассамблея,

На телебашне знаковый пожар…

Россия, лето, два еврея!

За пустынной промзоной,

Где лишь пух в тополях,

Рос парнишка смышленый

В белокурых кудрях.

Со шпаной на задворках

Не курил он траву,

Получал он пятерки

У себя в ПТУ.

Он в компании скверной

Горькой водки не пил.

Рядом с девушкой верной

Вечера проводил,

С той, что под тополями

Так любила ласкать,

Забавляясь кудрями,

Белокурую прядь.

Над автобусным кругом

Расцветала весна,

На свидание с другом

Торопилась она.

Ждет в назначенный час он,

А кудрей-то и нет.

За арийскую расу

Стал парнишка скинхед.

И, предчувствуя беды,

Сердце сжалось в груди —

Если парень в скинхедах,

Значит, счастья не жди.

И последние силы

Все собрав изнутри,

Она тихо спросила:

– Где же кудри твои?

И ответил ей парень,

Пряча горькую грусть:

– Да мы тут с пацанами

Поднялися за Русь,

Разогнули колена,

Мы готовы на смерть.

В своем доме нацменов

Сил нет больше терпеть.

Все купили за взятки.

Посмотри: у кого

Все ларьки и палатки,

АЗС, СТО?

Но они пожалеют,

Что обидели нас.

И запомнят евреи,

И узнает Кавказ.

Есть и в русском народе

Кровь, и почва, и честь,

Blood and Honour und Boden,

И White Power есть.

И в глазах у подруги

Почернел белый свет.

Стиснув тонкие руки,

Прошептала в ответ:

– Зачем белая сила

Мне такой молодой?

Не хочу за Россию

Оставаться вдовой.

Если я надоела,

Так иди умирай

За арийское дело,

За нордический край.

И парнишка все понял

И, идя умирать,

Протянул ей в ладони

Белокурую прядь.

А как тверже металла

Он ступил за порог,

Вслед она прошептала:

– Береги тебя Бог.

А сама позабыла

Своего паренька,

Вышла за Исмаила,

За владельца ларька.

Над автобусным кругом

Ветер плачет по ком?

Вся прощалась округа

С молодым пареньком.

В роковую минуту

Бог его не сберег.

Сталью в сердце проткнутый

На асфальт он полег.

В башмаках со шнуровкой

Вот лежит он в гробу

В кельтских татуировках

И с молитвой на лбу.

А тихонько в сторонке,

Словно саван бледна,

Пряча слезы, девчонка

С ним прощалась одна.

От людей она знала,

Что парнишку убил,

Размахнувшись кинжалом,

Ее муж Исмаил.

И глядела в могилу,

Дрожь не в силах унять,

А в руках теребила

Белокурую прядь.

Над автобусным кругом

Собрались облака.

Добралася подруга

До родного ларька.

Голос слышала мужа,

Не спросила: – Открой.

А приперла снаружи

Дверь стальною трубой.

И минут через десять,

Как соломенный стог,

Запылал зло и весело

Промтоварный ларек.

Заливать было поздно,

А рассеялся дым —

Исмаил был опознан

По зубам золотым.

Ветер тайн не просвищет,

След собакам не взять,

Но нашли на кострище

Белокурую прядь.

Увозили девчонку,

Все рыдали ей вслед.

На запястьях защелкнут

Белой стали браслет.

Снятый предохранитель

Да платочек по лоб.

Никогда не увидеть

Ей родимых хрущоб…

Сколько лет миновало,

Парни водят подруг,

Как ни в чем не бывало,

На автобусный круг.

И смеются ребята,

Им совсем невдомек,

Что стоял здесь когда-то

Промтоварный ларек.

Канонады раскаты,

На передний наш край

Сорок пятый – проклятый

Надвигается май.

Окружили наш бункер,

Сыплют мины на нас…

Что ж, разлейте по рюмкам

Остающийся шнапс.

Застегните свой китель,

Штурмбанфюрер СС,

Фрау Шульц отпустите,

Ее муж уже здесь.

Выдать фауст-патроны,

Пьем под "Гибель богов"

За витые погоны,

За штандарты полков.

За двойные зиг руны,

За здоровье коллег.

Не грусти, Кальтенбруннер,

Выше нос, Шелленберг.

До свиданья, мой фюрер,

Мой рейхсфюрер, прощай

Видерзейн, фатер Мюллер,

Майн геноссе партай.

За последний пьем выстрел,

За неведомый страх,

За дубовые листья

На железных крестах,

За Париж и Варшаву,

За оружия звон,

За бессмертную славу

Всех германских племен.

Может, через минуту

Наш окончится бой.

Ах, Германия муттер,

Что же станет с тобой?

Твои нивы измяты,

Твои вдовы в слезах,

Тебя топчет пархатый

Большевистский казак.

И заносит заразу

Твоим девушкам гунн,

И киргиз косоглазый

Гонит в кирху табун.

Смерть стоит на пороге,

И, вошедший в кураж,

Маршал их кривоногий

Тычет пальцем в Ла-Манш.

И, как ужас Европы,

На горящий Рейхстаг

Забрался черножопый

И воткнул красный флаг.

И в холодное утро,

Хохоча и грубя,

В комиссарскую юрту

Приведут и тебя.

Тебя встретит лежащий

На кошме замполит,

Пучеглазый, как ящер,

Толстогубый семит.

Он в предчувствии ласки

Ухмыльнется сквозь сон

И распустит завязки

Своих ватных кальсон…

Им не взять меня целым

Пока шнапс на столе,

Пока есть парабеллум

С одной пулей в стволе.

Для немецкого воина

Лучше гибель, чем плен.

На секундочку, фройляйн,

С моих встаньте колен.

Упирается дуло

В поседевший висок,

Сердце сладко кольнуло,

Палец жмет на курок.

Пусть забрызгал я скатерть,

И пропала еда,

Но меня не достать им

Никогда, никогда…

В центре Москвы историческом

Ветер рыдает навзрыд.

Вуз непрестижный, технический

Там в переулке стоит.

Рядом стоит общежитие,

В окнах негаснущий свет.

И его местные жители

Обходят за километр.

В общем, на горе Америке

И познакомились там

Соня Гольдфинкель из Жмеринки

И иорданец Хасан.

Преодолевши различия

Наций, религий, полов,

Вспыхнула, как электричество,

Сразу меж ними любовь.

Сын бедуинского племени

Был благороден и мил,

Ей на динары последние

Джинсы в "Березке" купил.

Каждой ненастною полночью,

Словно Шекспира герой,

Он к своей девушке в форточку

Лез водосточной трубой.

Утром дремали на лекциях,

Белого снега бледней.

Нет такой сильной эрекции

У пьющих русских парней.

Крик не заглушишь подушкою,

Губы и ногти в крови.

Все общежитие слушало

Музыку ихней любви.

Фрикции, эякуляции

Раз по семнадцать подряд.

Вдруг среди ночи ворвался к ним

В комнату оперотряд.

Если кто не жил при Брежневе,

Тот никогда не поймет

Время проклятое прежнее,

Полное горя, невзгод.

Как описать их страдания,

Как разбирали, глумясь,

На комсомольском собрании

Их аморальную связь.

Шли выступления, прения,

Все, как положено встарь.

Подали их к отчислению,

Джинсы унес секретарь.

Вышел Хасан, как оплеванный,

Горем разлуки убит,

Но он за кайф свой поломанный

Ох как еще отомстит.

И когда армия Красная

Двинулась в Афганистан,

"Стингером", пулей, фугасами

Там ее встретил Хасан.

Русских валил он немерено

В Первой чеченской войне,

Чтобы к возлюбленной в Жмеринку

Въехать на белом коне.

Сколько он глаз перевыколол,

Сколько отрезал голов,

Чтоб сделать яркой и выпуклой

Эту большую любовь.

В поисках Сони по жизни

Перевернул он весь мир,

Бил он неверных в Алжире,

В Косово, в штате Кашмир.

Так и метался по свету бы,

А результатов-то – хрен.

Дело ему посоветовал

Сам Усама бен Ладен.

В царстве безбожья и хаоса,

Где торжествует разврат,

Два призматических фаллоса

В низкое небо стоят.

Там ее злобные брокеры

Спрятали, словно в тюрьму,

Но в эти сакли высокие

Хода нема никому.

Екнуло сердце Хасаново,

Хитрый придумал он план

И в путь отправился заново,

Взяв с собой только Коран.

Ну, а в далекой Америке

Тужит лет десять уже

Соня на грани истерики

На сто втором этаже.

Пусть уже больше ста тысяч

Личный доход годовой,

Пальчиком в клавиши тычет,

Грудь ее полна тоской.

Счастье ее, на востоке ты,

Степи, березы, простор…

Здесь только жадные брокеры

Пялят глаза в монитор.

Горькая жизнь, невеселая,

Близятся старость и мрак.

Знай, запивай кока-колою

Осточертевший Биг-Мак.

Вдруг задрожало все здание,

Кинулись к окнам, а там —

Нос самолета оскаленный,

А за штурвалом – Хасан.

Каждый, готовый на подвиги,

Может поспорить с судьбой.

Вот он влетает на "Боинге"

В офис своей дорогой.

"Здравствуй, любимая!" – в ухо ей

Крикнул он, выбив стекло.

Оба термитника рухнули,

Эхо весь свет потрясло.

Встречу последнюю вымолив,

Мир бессердечный кляня,

За руки взялись любимые,

Бросились в море огня.

Как вас схоронят, любимые?

Нету от тел ни куска.

Только в цепочки незримые

Сплавились их ДНК.

Мы же помянем, как водится,

Сгинувших в этот кошмар.

Господу Богу помолимся…

И да Аллаху Акбар!

Заметает метелью

Пустыри и столбы,

Наступает похмелье

От вчерашней гульбы.

Заметает равнины,

Заметает гробы,

Заметает руины

Моей горькой судьбы.

Жил парнишка фабричный

С затаенной тоской,

Хоть и в школе отличник,

Все равно в доску свой.

Рос не в доме с охраной

На престижной Тверской,

На рабочей окраине

Под гудок заводской.

Под свисток паровоза,

Меж обшарпанных стен

Обонял я не розы,

А пары ГСМ.

И в кустах у калитки

Тешил сердце мое

Не изысканный Шнитке,

А ансамбль соловьев.

В светлой роще весенней

Пил березовый сок,

Как Сережа Есенин

Или Коля Рубцов.

Часто думал о чем-то,

Прятал в сердце печаль

И с соседской девчонкой

Все рассветы встречал.

В детстве был пионером,

Выпивал иногда.

Мог бы стать инженером,

Да случилась беда.

А попались парнишке,

Став дорогою в ад,

Неприметные книжки

Тамиздат, самиздат.

В них на серой бумаге

Мне прочесть довелось

Про тюрьму и про лагерь,

Про еврейский вопрос,

Про поэтов на нарах,

Про убийство царя,

И об крымских татарах,

Что страдают зазря.

Нет, не спрятать цензуре

Вольной мысли огня,

Всего перевернули

Эти книжки меня.

Стал я горд и бесстрашен,

И пошел я на бой

За их, вашу и нашу

За свободу горой.

Материл без оглядки

Я ЦК, КГБ.

Мать-старушка украдкой

Хоронилась в избе.

Приколол на жилетку

Я трехцветный флажок,

Слезы лила соседка

В оренбургский платок.

Делал в темном подвале

Ксерокопии я,

А вокруг засновали

Сразу псевдодрузья.

Зазывали в квартиры

Посидеть, поболтать,

Так меня окрутила

Диссидентская рать.

В тех квартирах был, братцы,

Удивительный вид:

То висит инсталляция,

То перформанс стоит.

И, блестящий очками,

Там наук кандидат

О разрушенном храме

Делал длинный доклад,

О невидимой Церкви,

О бессмертьи души.

А чернявые девки

Ох, как там хороши!

Пили тоже не мало,

И из собственных рук

Мне вино подливала

Кандидатша наук.

Подливали мне виски,

Ну, такая херня!

И взасос сионистки

Целовали меня.

Я простых был профессий,

Знал пилу да топор.

А здесь кто-то профессор,

Кто-то член, кто-то корр.

Мои мозги свихнулись,

Разберешься в них хрен —

Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,

Пьер Тейар де Шарден,

И еще эти, как их,

Позабыл, как на грех,

Гершензон, бля, Булгаков,

В общем авторы "Вех".

Я сидел там уродом,

Не поняв ни шиша,

Человек из народа,

Как лесковский Левша.

Их слова вспоминая,

Перепутать боюсь,

Ах, святая-сякая,

Прикровенная Русь.

Не положишь им палец

В несмолкающий рот.

Ах, великий страдалец,

Иудейский народ.

И с иконы Распятый

Видел, полон тоски,

Как народ до заката

Все чесал языки…

Так на этих, на кухнях

Я б глядишь и прожил,

Только взял да и рухнул

Тот кровавый режим.

Все, с кем был я повязан

В этой трудной борьбе,

Вдруг уехали разом

В США, в ФРГ.

Получили грин-карты

Умных слов мастера,

Платит Сорос им гранты,

Ну а мне ни хера.

Средь свободной Рассеи

Я стою на снегу,

Никого не имею,

Ничего не могу.

Весь седой, малахольный,

Гложет алкоголизм,

И мучительно больно

За неспетую жизнь…

Но одно только греет —

Есть в Москве уголок,

Где, тягая гантели,

Подрастает сынок.

Его вид даже страшен,

Череп гладко побрит.

Он еще за папашу

Кой-кому отомстит.

Постойте, господин хороший,

Спросил бездомный инвалид,

Подайте мелочи немножко,

Моя душа полна обид.

Я в жизни претерпел немало,

Мои немотствуют уста,

Отец мой пил, а мать гуляла,

Я из Сибири, сирота.

Я с детства слышал, как кряхтела,

Шипела сладострастно мать,

Под гарнизонным офицером

Скрипела шаткая кровать.

Но как-то ночью пьяный тятя,

Вломившись в избу со двора,

Пресек навеки скрип кровати

Одним ударом топора.

Убив маманю с офицером,

Тела их расчленив с трудом,

Сосватал высшую он меру,

Меня отправили в детдом.

И вот я, маленькая крошка,

В рубашку грубую одет.

Кормили мерзлою картошкой,

Макали носом в туалет.

Там били шваброй и указкой,

Там не топили в холода,

Там я совсем не видел ласки,

А только горестно страдал.

Там лишь в сатиновом халате

К нам в спальню ночью заходил

Заслуженный преподаватель,

Садист и гомопедофил.

Так проходили дни за днями,

Мне стукнуло шестнадцать лет,

Казенную рубаху сняли

И выгнали на Божий свет.

Лишь пацаны мне помогали,

Когда я вышел налегке,

Нашли работу на вокзале,

Пристроили на чердаке.

Но кто-то не платил кому-то,

И, вдруг, ворвавшись на вокзал,

Где я работал проститутом,

Наряд ментов меня забрал.

И врач сказал в военкомате,

Куда привел меня конвой:

– Дистрофик, гепатит, астматик.

И вывод – годен к строевой.

И вот в Чечню нас отправляет

Российский Генеральный штаб.

Дрожи, Басаев и Гелаев,

Беги, Масхадов и Хаттаб.

Но там в горах за двадцать баксов,

Не вынеся мой скорбный вид,

Меня к чеченам продал в рабство

Герой России, замполит.

Я рыл для пленников зинданы,

Сбирал на склонах черемшу,

Я фасовал марихуану,

Сушил на солнце анашу.

Но что возьмешь с меня, придурка.

Раз обкурившись через край

От непогасшего окурка,

Я им спалил весь урожай.

Ломали об меня приклады,

Ногами били по зубам,

Но в честь приезда лорда Джадда

Решили обратить в ислам.

В святой мечети приковали

Меня к специальному столу,

Штаны спустили, в морду дали

И стали нервно ждать муллу.

Вошел мулла в своем тюрбане,

Взглянул и выскочил опять,

Крича: – Аллах, отец созданий!

Смотри, да что там обрезать?

Нога чечен пинать устала.

Так и пропала конопля.

Меня прогнали к федералам

Прям через минные поля.

Вокруг меня рвалось, я падал,

Потом уже издалека

По мне ударили из "Града"

Родные русские войска.

А я все полз, все полз сквозь взрывы

И, лишь услышав громкий крик:

"Стой, бля! Стреляю! В землю рылом!"

Я понял, что среди своих.

Неделю мучался со мной

Из контрразведки дознаватель.

Сперва подумали – герой,

Потом решили, что предатель.

Уже вовсю мне шили дело,

Готовил ордер прокурор.

Меня в санчасти пожалела

Простая женщина-майор.

Анализ взяв мочи и кала,

И кровь из пальца и из вен,

Она меня комиссовала

С диагнозом – олигофрен.

Вот полузанесен порошей,

Сижу, бездомный инвалид.

– Подайте, господин хороший,

В моей груди огонь горит.

Но господин в английской шляпе

И кашемировом пальто

Ответил бедному растяпе:

– Ты говоришь щас не про то.

Я – состоятельный мужчина,

А ты сидишь и ноешь тут.

А в чем по-твоему причина?

Всему причина – честный труд.

Я тоже видел в детстве горе.

Я не гонял, как все, собак.

Учился я в английской школе,

Чтоб в жизни сделать первый шаг.

И от отца мне доставалось,

Он не миндальничал со мной.

Из-за графы – национальность

Он был тогда невыездной.

Как трудно с пятым пунктом этим,

Пройдя сквозь множество препон,

Мне было в университете

Быть комсомольским вожаком.

И оказаться в моей шкуре

Никто б, уверен, не был рад,

Когда писал в аспирантуре

Я ночью к празднику доклад.

С таким балластом бесполезным

Тебе подобных чудаков

Нам поднимать страну из бездны

Сейчас, ты думаешь, легко?

Нам всем и каждому награда

За труд даруется судьбой.

Кончай дурить! Работать надо!

Работать надо над собой!

Служу я в фонде "Трубный голос",

И мне выплачивает грант

Миллиардер известный Сорос,

Когда-то нищий эмигрант.

Не уповал на чью-то милость

И не бросал на ветер слов,

А взял да и придумал "Windows"

Билл Гейтс – владелец "Microsoft".

А разве нет у нас примеров?

Примеры есть, и не один.

Вагит, к примеру, Алекперов,

Да тот же Павел Бородин.

Чем здесь сидеть, словно придурок,

Перебирать гроши в горсти,

Попробуй что-нибудь придумать,

Чего-нибудь изобрести.

От денег толку будет мало,

Но я даю тебе совет,

А также книгу для начала:

"Как мне освоить Интернет".

Тут господин взглянул на "Ролекс"

И заспешил своим путем,

Чтобы успеть с обеда в офис,

Поправив папку под локтем.

Бродяга подоткнул пальтишко,

Припрятал собранную медь,

Открыл подаренную книжку

И стал "Введение" смотреть.

Так разошлись на перекрестке.

А кто был прав? Поди пойми.

Такие хитрые загвоздки

Жизнь часто ставит пред людьми.

Есть в Нью-Йорке 2 офисных центра,

Что стоят на обрыве крутом

Высотой по 400 метров,

Из них видно далеко кругом.

Но ужасное дело случилось —

В каждый билдинг влетел самолет.

Они вспыхнули, как две лучины.

Шел 2001 год.

Заливало счета керосином,

Как спагетти, сгибался металл.

Программист из далекой России

У компьютера пост не бросал.

Приближалось багровое пламя,

Персонал, обезумев, ревел.

Он в Малаховку старенькой маме

Посылал этот текст на e-mail.

Не убит я в сражении пулей,

Не тону я средь бурных морей,

Как пчела в загоревшемся улье,

Жду я смерти в ячейке своей.

Я имел здесь хорошие виды,

Я PR и маркетинг учил.

Отчего ж злой пилот Аль-Каиды

Нас с тобой навсегда разлучил?

Я умел зарабатывать баксы,

Я бы мог даже выйти в мидлл-класс.

Из-за спорной мечети Аль-Акса

Замочили в сортире всех нас.

Через месяц мне б дали грин-карту,

Сразу в гору пошли бы дела.

Сколько сил, сколько нервов насмарку,

Ах, зачем ты меня родила?

Не побрившись, не сосредоточась,

Даже рук вымыть некогда мне,

Ухожу я в неведомый офис,

Где не спросит никто резюме.

Так прощай навсегда, моя прелесть,

Никогда уж не встретиться нам.

Вот уж ноги мои загорелись,

Подбирается пламя к рукам.

Вспоминай своего ты сыночка,

Дорогая, любимая мать…

Не успел тут поставить он точку,

Начал вдруг небоскреб проседать.

Словно лифт, опустившийся в шахту,

Как в бездонный колодец ведро,

Небоскреб вдруг сложился и ахнул,

Сверху сделалась зона зеро.

Тучи пыли вставали в эфире,

Репортеры срывались на крик.

А народ ликовал во всем мире,

Что Америке вышел кирдык!

Рейсом "Пан Америками"

Взмах рукою из окна

Там за морем-океаном

Есть блаженная страна.

Словно два хрустальных гроба,

Вертикально на попа

Там стоят два небоскреба,

А вокруг шумит толпа.

Как в водоворот сортира,

Как на лампочку из тьмы,

Со всего большого мира

К ним стекаются умы.

Там достойная работа,

Там возможности расти,

Продавай "Дженерал Моторс",

Покупайте "Ай-Ти-Ти".

И стоять бы башням вечно,

Да подумали враги:

Не Аллаху это свечки,

А шайтану кочерги.

Рейсом "Пан Американа"

Курсом прямо на закат

Два отважных мусульмана

Отправлялись на джихад.

Прозевала их охрана,

Как орлы, поднявшись ввысь,

Вдруг достали ятаганы

И к пилотам ворвались.

И два"Боинга"воткнули,

Отомстив неверным псам,

Как серебряные пули,

Прямо в сердце близнецам.

Все дымило, все кровило,

Как в компьютерной игре.

Это было, было, было,

Это было в сентябре.

Кверху задранные лица,

Весь Манхэттен запыля,

Две огромных единицы

Превратились в два нуля.

Звон стекла, и скрежет стали,

Вой сирен, пожарных крик…

Мусульмане ликовали,

Что Америке кирдык.

Горы гнутого железа,

Джорджа Буша злой прищур.

Я-то вроде не обрезан,

Отчего ж я не грущу?

У меня друзья евреи,

Мне известен вкус мацы.

Почему ж я не жалею

Эти башни-мертвецы?

Может, лучше бы стояли,

Свет во тьме, где нет ни зги,

И, как в трубы, в них стекали

Наши лучшие мозги.

Там теперь круги развалин,

Вздохи ветра, тишь да гладь.

А нам с этими мозгами

Значит, дальше куковать.

Ах, белые березы

Срубили не за грош,

Пошел мой нетверезый,

Да под чеченский нож.

Прощался с ним по-старому

Весь бывший наш колхоз

С гармошкой да с гитарою,

Да с песнею до слез.

Прощай ты, моя лапонька,

Смотри не ссучься тут,

Чечены за контрактника

И выкуп не берут.

За государства целостность,

За нефтяной запас

Спит с горлом перерезанным

Несчастный контрабас.

Стоит угрюмым вызовом

Несдавшийся Кавказ,

Маячит в телевизоре

Ведущий-пидорас.

Но спит контрактник кротко,

Не видит этих рож.

Теперь с дырявой глоткой

Уж водки не попьешь.

Не держит горло воздух,

А он в горах хорош…

Ах, белые березы

Срубили не за грош.

Ах, для чего два раза Вы родились

По разным стилям, Господи Иисус?

За две недели до того допились,

Что сперма стала горькою на вкус.

А тут еще ударили морозы

Под 25, да с ветром пополам,

И сколько брата нашего замерзло

По лавочкам, обочинам, дворам.

Холодные и твердые, как камень,

Под пение рождественских коляд

Они в обнимку не с особняками,

А с гаражами рядышком стоят.

И из какой-то подзаборной щели

В подсвеченной, "Бабаевской" Москве

Зачем Петру работы Церетели

Я пальцем погрозил: "Ужо тебе!"

С тех пор, куда бы я, Емелин бедный

Своих бы лыж в ночи не навострил,

За мной повсюду навигатор медный

Под парусом с тяжелым плеском плыл.

Словно певец печальный над столицей,

Плыл командор, Колумб Замоскворечья.

Пожатье тяжело его десницы,

Не избежать серьезного увечья.

И в маленькой загадочной квартире,

Где не сумел достать нас император,

Все праздники мы прятались и пили,

Метелью окруженные, как ватой.

И ангелы нам пели в вышних хором,

Приоткрывая тайну бытия,

И хором с ними пел Филипп Киркоров,

Хрипели почерневшие друзья.

Сводило ноги, пол-лица немело,

В ушах стоял противный гулкий звон,

И нервы, словно черви, грызли тело,

Закопанное в жирный чернозем.

Мне друг пытался влить в рот граммов двести,

Хлестал по морде, спрашивал: "Живой?"

Но мнилось мне – то выговор еврейский —

Явился нас поздравить Боровой.

Да что упоминать расстройство речи,

Расстройство стула, памяти и сна,

Но глох мотор, отказывала печень,

И все казалось, вот пришла Она,

Безмолвная, фригидная зазноба,

Последняя и верная жена.

С похмелья бабу хочется особо,

Но отчего же именно Она?

Она не знала, что такое жалость.

Смотрел я на нее, как изо рва.

Она в зрачках-колодцах отражалась

Звездой семиконечной Рождества.

Играть в любовь – играть (по Фрейду) в ящик,

Ее объятья холодны, как лед,

Ее язык раздвоенный, дрожащий

При поцелуе сердце достает.

Ах, кабы стиль один грегорианский

Иль юлианский, все равно кого,

Тогда бы точно я не склеил ласты…

Из-за тучки месяц

Выглянул в просвет.

Что же ты не весел,

Молодой скинхед?

Съежившись за лифтом,

Точно неживой,

Отчего поник ты

Бритой головой?

Парень ты не робкий,

И на всех местах

Ты в татуировках,

В рунах да в крестах.

Хороши картинки,

Как видеоклип,

Хороши ботинки

Фирмы "Getty grip".

Фирма без обмана.

В этих башмаках

Вставки из титана

Спрятаны в мысках.

Чтоб не позабыл он,

С гор кавказских гость,

Как с размаху пыром

Биют в бэрцовый кость.

Отчего ж ты в угол

Вжался, как птенец,

Или чем напуган,

Удалой боец?

На ступеньку сплюнул

Молодой скинхед,

Тяжело вздохнул он

И сказал в ответ:

– Не боюсь я смерти,

Если надо, что ж,

Пусть воткнется в сердце

Цунарефский нож.

И на стадионе

Пусть в любой момент

Мне башку проломит

Своей палкой мент.

Страх зрачки не сузит.

Нас бросала кровь

На шатры арбузников,

На щиты ментов.

Но полковник-сучила

Отдавал приказ,

И ОМОН всей кучею

Налетал на нас.

Черепа побритые

Поднимали мы.

Кулаки разбитые

Вновь сжимали мы.

Возникай, содружество

Пламени и льда,

Закаляйся, мужество

Кельтского креста.

Чтоб душа горела бы,

Чтобы жгла дотла,

Чтобы сила белая

Землю обняла.

Но бывает хуже

Черных и ментов,

Есть сильнее ужас —

Первая любовь.

Та любовь, короче,

Это полный крах,

Это как заточкой

Арматурной в пах.

Это как ослеп я,

И меня из мглы

Протянули цепью

От бензопилы.

Русская рулетка,

Шанс, как будто, есть.

Ну, а где брюнетка

Из квартиры шесть?

С книжками под мышкой

В институт с утра

Шмыгала, как мышка,

Поперек двора.

С ней, как в пруд подкова,

Я упал на дно,

Не видал такого

И в порнокино.

Тел тягучих глина,

Топкая постель.

Что там Чичоллина,

Что Эммануэль.

Липкие ладони,

Рта бездонный ров.

Вот те и тихоня,

Дочь профессоров.

Называла золотком,

Обещала – съест,

На груди наколотый

Целовала крест.

А потом еврейкой

Оказалась вдруг,

Жизнь, словно копейка,

Выпала из рук.

Любишь ли, не любишь,

Царь ты или вошь,

Если девка юдиш,

Ты с ней пропадешь.

Мне теперь не деться

Больше никуда,

Обжигает сердце

Желтая звезда.

Как один сказали

Мне все пацаны,

Из огня и стали

Грозные скины:

– Ты забыл обиды,

Боль родной земли.

Эти еврепиды[1]

Тебя завлекли.

Никогда отныне

Пред тобой братва

Кулаки не вскинет

С возгласом "Байт па!"

И тебе, зараза,

Лучше умереть.

Пусть вернут алмазы,

Золото и нефть.

Чтоб твоей у нас тут

Не было ноги,

Шляйся к пидарасам

В их "Проект О.Г.И.".

И убит презреньем,

Хоть в петлю иди,

Я искал забвенья

На ее груди.

Вдруг вломились разом

К ней отец и мать

И, сорвав оргазм нам,

Начали орать:

– Прадеды в могиле!

Горе старикам!

Мы ж тебя учили

Разным языкам!

Жертвы Катастрофы!

Похоронный звон!

А тут без штанов ты

Со штурмовиком!

Чтоб не видел больше

Я здесь этих лиц.

Ты ж бывала в Польше,

Вспомни Аушвиц.

Где не гаснут свечи,

Где который год

Газовые печи

Ждут, разинув рот.

Где столб дыма черный

До безмолвных звезд.

Помни, помни, помни,

Помни Холокост!

И не вздумай делать

Возмущенный вид,

Если твое тело

Мял антисемит.

Плакать бесполезно,

Верь словам отца.

Это в тебя бездна

Вгля-ды-ва-ет-ся.

Не гуляй с фашистом,

Не люби шпанье…

В США учиться

Увезли ее.

И с тех пор один я

Три недели пью.

Страшные картины

Предо мной встают.

Сердце каменеет,

Вижу, например,

Там ее имеет

Двухметровый негр.

Весь он, как Майкл Джордан,

Черен его лик.

Детородный орган

У него велик.

А я не согласен,

Слышите, друзья!

Будь он хоть Майк Тайсон,

Не согласен я!

Горькая пена

Стынет на губах.

Капельница в вену,

Мое дело швах.

Вышла мед сестренка,

На дворе апрель.

Подо мной клеенка,

Я мочусь в постель.

Травка зеленеет,

Солнышко блестит.

Медсестра, скорее

Камфару и спирт.

Стало мое рыло

Травки зеленей.

Эх, не надо было

Пить пятнадцать дней.

Клейкие листочки

Тополей и лип.

Отказали почки,

Я серьезно влип.

Сохнет, стекленеет

Кожи чешуя.

В общем по апрелю

Не дежурный я.

Видно, склею ласты,

Съеду на погост.

Что-то не задался

Мне Великий пост.

Здесь я, как бесполый,

Без всего лежу.

Пришел типа голый,

Голый ухожу.

Ждут меня в кладовке,

Там, где пищеблок,

Рваные кроссовки

Фирмы "Риибок",

Куртка со штанами,

Мелочь в них звенит.

Все меж пацанами

Честно поделить.

Всем, со мною жравшим,

Дайте по рублю,

Передайте Маше —

Я ее люблю.

Обо мне когда-то

Вспомнит кто-нибудь?

Где дефибриллятор,

Два контакта в грудь?

Свесившись над краем,

Никто не орет:

– Мы его теряем,

Ебанные в рот!

Всем, сыгравшим в ящик,

Путь за облака,

Где отец любящий

Ждет верного сынка.

Бухнусь на колени,

Я пришел домой.

Ну, здравствуй, в пыльном шлеме

Зеленоглазый мой.

С высоты Земля-то

Кажется со вшу,

Я с него, ребята,

За нас всех спрошу.

Жми на тормоза

Сразу за кольцевою.

Ах, эти глаза

Накануне запоя.

Здесь ржавый бетон,

Да замки на воротах.

Рабочий район,

Где нету работы.

Здесь вспученный пол,

И облезлые стены,

И сын не пришел

Из чеченского плена.

Ребят призывают

Здесь только в пехоту

В рабочем квартале,

Где нету работы.

Сыграй на гармони

В честь вечной субботы

В рабочем районе,

Где нету работы.

Про тундру и нары

Спой, друг мой нетрезвый,

Под звон стеклотары

В кустах у подъезда.

Воткнул брату Каин

Здесь нож под ребро,

Здесь ворон хозяин,

Здесь зона зеро.

Я сам в этой зоне

Рожден по залету

В рабочем районе,

Где нету работы.

Лишь в кителе Сталин

Желтеет на фото —

Хранитель окраин,

Где нету работы.

Грустит на балконе

Юнец желторотый,

Простерши ладони

К бездушным высотам.

От этих подростков,

Печальных и тощих,

Еще содрогнется

Манежная площадь.

От ихнего скотства

В эфире непозднем

Слюной захлебнется

Корректнейший Познер.

Мол, кто проворонил?

Да где пулеметы?

Загнать их в районы,

Где нету работы!

Нас всех здесь схоронят

И выпьют до рвоты

В рабочем районе,

Где нету работы.

Мы только мечтаем,

Морлоки и орки,

Как встретим цветами

Здесь тридцатьчетверки.

Вслед бегству Антанты

– Здорово, ребята!

Нам субкоманданте

Кивнет бородатый.

Теперь здесь все ваше,

А ну, веселей-ка!

Не бойся, папаша,

Бери трехлинейку.

Ревком приказал,

И занять срочно надо

Мосты и вокзалы

И винные склады.

У власти, у красной

Надежная крыша,

Она пидарасам

Не сдаст Кибальчиша.

Я встревожен, вашу мать,

Бьюсь головой об стену,

Боюсь Францию отдать

Жан-Мари Ле Пенну.

Он ведь против нацменьшинств,

Против пидарасов.

Сволочь злобная, фашист,

Ветеран спецназа.

Стонет майская трава

Под солдатской бутсой.

Ну, французский буржуа,

Ты совсем рехнулся.

Лучше б ты бросал свой лист

За Фортейна Пима.

Пусть тот тоже был нацист,

Но хотя бы пидор.

А голландский демократ

Укокошил гада.

Весь свободный мир был рад,

Так ему и надо.

Слышу я "Лили Марлен",

Слышу я "Хорст Вессель",

Вижу, как сидит Ле Пени

В президентском кресле.

Вы попомните меня,

Изберете гада.

Будет, будет вам Чечня,

Будет вам Руанда.

И поднялся весь Пари,

Разогнул колена,

Чтобы трахнуть Жан Мари

Хренова Ле Пенна.

Против одноглазых рож

За свободу Франции

Встал народ всех цветов кож,

Секс-ориентаций.

Исламист и феминист,

Содомит с шиитом,

Антиглобалист, троцкист…

Все за мир открытый.

Выходи, транссексуал,

На защиту транса,

Воздымай магрибский галл

Знамя резистанса.

Восклицал: "Но пасаран!"

Доктор из Сорбонны.

И зачитывал Коран

Шейх в чалме зеленой.

И поклялся всем мулла,

Что врагам бесстыжим

Ни "Хамас", ни "Хезболла"

Не сдадут Парижа.

Аплодирует народ

Сурам из Корана,

А над площадью плывет

Дым марихуаны.

Смотрят радостно со стен

Неразлучной парой

Вниз Усама бен Ладен

Рядом с Че Геварой.

Новогодние деды,

Близнецы и братья,

И сплелись две бороды

В сладостном объятье.

Раздается в высоте

Через весь квартал:

"Либерте!", "Фратерните!"

И "Аллах Акбар!"

В общем, не прошел злодей,

Выпал в маргинальность.

Торжество святых идей,

Мультикультуральность.

Тут истории конец,

Прям по Фукуяме,

И вообще – полный пиздец,

Я прощаюсь с вами.

Октябрьским вечером, тоскуя,

Ропщу на скорбный свой удел

И пью я пятую, шестую

За тех, кто все-таки сумел

Ответить на исламский вызов —

Семьсот заложников спасти.

И я включаю телевизор

И глаз не в силах отвести.

Как будто в трауре невесты

В цветенье девичьей поры

Сидят чеченки в красных креслах,

Откинув черные чадры.

Стройны, как греческие вазы,

Легки, как птицы в небесах,

И вместо кружевных подвязок,

На них шахидов пояса.

Они как будто бы заснули,

Покоем дышит весь их вид,

У каждой в голове по пуле,

На тонких талиях пластид.

Их убаюкивали газом,

Как песней колыбельной мать,

Им, обезвреженным спецназом,

Не удалось себя взорвать.

Над ними Эрос и Танатос

Сплели орлиные крыла,

Их, по решенью депутатов,

Родным не выдадут тела.

Четыре неподвижных тела

В щемящей пустоте рядов

Исчадья лермонтовской Бэлы

И ниндзя виртуальных снов.

Сидят и смотрят, как живые,

Не бросив свой последний пост

Теперь, когда по всей России

Играют мальчики в "Норд-Ост".

Обо мне написали в газете,

А она все равно не дала…

Смотрю на вас, девчата,

И думаю: "Ну да!

И я была когда– то

Стройна и молода.

Поверьте старой тете,

Послушайте совет.

Вот я гляжу, вы пьете

Мытищинский абсент.

Вы не боитесь ада.

Вам жизнь – эксперимент.

Но только пить не надо

Мытищинский абсент.

Глаза сольются в щелки.

Уйдет к другой бойфренд.

Не пейте вы, девчонки,

Мытищинский абсент.

Не верьте грамотеям

И книжке "НЛО"

Что, мол, Зеленой феей

Верлен назвал его.

Рембо, скажи на милость,

Бодлер… Зато потом

Отправит вас омнибус

Всех вместе в Шарантон.

Цирроз сожрет печенку.

Муж станет импотент.

Не пейте вы, девчонки,

Мытищинский абсент.

И если кто вам скажет

Что пил его Ван Гог,

Гоните его сразу же

Как ступит на порог.

Гоните его к черту.

Подумаешь, Винсент.

Не пейте вы, девчонки,

Мытищинский абсент.

С таким вот провокатором

Недолго до беды.

Не знайтесь вы с ребятами

Из творческой среды.

Расскажет такой парень,

Что он интеллигент,

И подливать вам станет

Мытищинский абсент.

Ты, чтобы не вонял он,

Скажи ему в глаза:

– Козел твой погоняло,

А мне нужен казак.

Пусть будет он чеченом,

Пусть будет он таджик

Простой, обыкновенный

Трудящийся мужик.

Пусть будет он военный

Сапог и ксенофоб,

Но только не богема,

Не андеграунд чтоб.

Пусть будет он политик

Несет тоскливый бред,

Но только бы не критик,

Не литературовед.

Пусть делать заставляет

По два часа минет,

Но только б не прозаик,

Но лишь бы не поэт.

Пусть будет он дебилом.

Пусть платит алимент.

Но только бы не пил он

Мытищинский абсент".

Не жужжи, комар проклятый,

Над моею головой,

Руки, ноги, как из ваты,

За окном июльский зной.

Не жужжи ты, не кружи ты

Над моею головой,

Пусть глаза мои закрыты,

Я пока еще живой.

Кровь мою не пей, не надо,

Ядовитая она,

Вся продуктами распада

Спирта едкого полна.

Вдруг она тебя отравит,

Рухнешь ты, как сбитый "Ан",

Ляжем рядом мы две твари,

Как Изольда и Тристан.

Густ, как борщ, горячий воздух,

Мы в нем сваримся, комар,

Сколько полушарий мозга

Разобьет сейчас удар.

Воздух булькает, клокочет,

Не надышится им рот,

Сколько лопнет этой ночью

Миокардов и аорт.

Задохнувшись в перегаре,

Заглянув за самый край,

Друг единственный, комарик,

Ты-то хоть не умирай.

Чуя крови вкус соленый,

Ты лети, комарик мой,

Над огромной, раскаленной,

Предынфарктною Москвой.

Долг последний заплати мой,

Я ж кормил тебя собой,

Расскажи моей любимой —

Я женился на другой.

Пусть не ждет меня, Иуду

И не льет пусть слезных струй,

Передай, что помнить буду,

И покрепче поцелуй.

В ее горнице прохлада,

Скромен девичий альков,

Робко теплится лампада

У бумажных образков.

Она, как ребенок, дышит,

Разметавшись на шелках,

Чуть гудит ее кондишен,

Четки в сахарных руках.

Ее писк твой не разбудит,

Сядешь тихо ты, как тать,

На ее лебяжьи груди,

Те, что мне не увидать.

И на миг один короткий

Обвенчает твой живот

Мою кровь, что горше водки,

С ее сладкою, как мед.

Обезьянник, обезьянник,

Граждане рядком лежат.

Не томи меня, начальник,

Отпусти меня, сержант.

Ты украл мою зарплату,

Ты вписал меня в тетрадь.

Так скажи своим сатрапам —

Можно клетку отпирать.

Не бандит, не хулиган я,

Не шахид чеченский злой,

И почти совсем не пьян я,

Отпусти меня домой.

Дома горько плачут детки,

Чьи желудочки пусты,

Тянут ручки, словно ветки,

Облетевшие кусты.

Я и сам бы с ними плакал,

Как осенний куст чернел.

Все, что заработал папа

Отнял милиционер.

Ты ответь, в погонах чудо,

В чем я все же виноват?

Ведь у нас еще покуда

Вроде как не шариат.

Ты и сам сидишь поддатый

У решетчатых дверей.

Полюбуйся на себя-то,

Ты в пять раз меня пьяней.

Пьет алкаш одеколоны,

Ты же пьешь людскую кровь.

Оборотень ты в погонах,

Натуральный ты вервольф.

Все молчишь с ухмылкой хамской.

А чуть что – и в морду дашь,

Революции исламской

Тоже выискался страж.

И поскольку продолжаешь

В клетке ты меня держать,

Я тебя счас напужаю

Голой жопой, как ежа.

Типа графа Монте Кристо

Отомщу тебе врагу —

Выпью как-нибудь грамм триста,

А получку всю сожгу.

Всю сожгу, чтоб уж наверно

Не досталось тебе, бля,

Там ни доллара, ни евро,

Ни российского рубля.

Крикнешь ты: "Держи барана!"

Скажешь ты: "Дои козла!"

Сунешь лапы мне в карманы,

А там пепел да зола.

Так вот я, словно Кутузов,

Национальный наш герой,

Тебя встречу, как французов,

Только пеплом да золой.

И еще простое слово

Выскажу, прощаясь, я —

"Не похож ты на Жеглова

Совершенно ни… фига".

Где под вечер страшно

Выйти без дружков,

Где пятиэтажки

Не сломал Лужков,

Среди слез и мата,

Сразу за пивной,

У военкомата

Ты стоишь со мной.

Глаза цвета стали,

Юбка до колен.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен.

У военкомата

Крашеных ворот

Знают все ребята,

Как берешь ты в рот,

Как, глотая сперму,

Крутишь головой.

Я твой не сто первый

И не сто второй.

Всем у нас в квартале

Ты сосала член.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен.

Но пришла сюда ты

На рассвете дня

Провожать в солдаты

Все-таки меня.

Строятся рядами,

Слушают приказ

Парни с рюкзаками

В брюках "Adidas".

Выдадут и каску,

И противогаз,

На фронтир кавказский

Отправляют нас.

Эх, мотопехота —

Пташки на броне,

Ждите груз двухсотый

В милой стороне.

Снайпершей-эстонкой

Буду ль я убит,

Глотку ль, как сгущенку,

Вскроет ваххабит.

Слышав взрыв фугаса,

Заглянув в кювет,

Парни мое мясо

Соберут в пакет.

Вот настанет лето,

Птицы прилетят,

Я вернусь одетый

В цинковый наряд.

Ты мне на вокзале

Не устроишь сцен.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен.

Смятыми цветами

Жмешься у перил,

Их твой новый парень

Тебе подарил.

Эх, тычинки, пестик,

Прижимай к груди,

И он грузом двести

Станет, подожди.

Будет тот же финиш —

Цинковый сугроб.

Ты букетик кинешь

На тяжелый гроб.

И прощу тогда я

Тысячу измен.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен!

В церкви пенье мерное,

С вздохами, с молитвами,

Воскресенье Вербное.

День рожденья Гитлера.

И менты все нервные,

Как пред Курской битвою,

В воскресенье Вербное,

В день рожденья Гитлера.

Обстановка скверная,

Ждут фашисты бритые

Воскресенья Вербного,

Дня рожденья Гитлера.

Запаслись, наверное,

Бейсбольными битами

К воскресенью Вербному,

К дню рожденья Гитлера.

Я иду за первою

Утренней поллитрою

В воскресенье Вербное,

В день рожденья Гитлера.

Морда характерная,

Во рту привкус клитора,

Воскресенье Вербное,

День рожденья Гитлера…

Братан умрет от пули,

Панк сдохнет на игле,

Дурак запьет в июле,

А умный в ноябре.

Роняет листья клены.

Как пьется, Боже мой,

Под красные знамена,

Под выкрики: "Долой"!

На кухне или в спальной,

В тепле бетонных нор,

Под звук дождя стеклянный,

Под умный разговор.

Приятель окосевший

Спросил, взглянув в окно:

"Что, Александр Херцевич,

На улице темно"?

В ответ другой приятель,

Тоже библиофил,

Вздохнул, взглянув на слякоть:

"Ноябрь. Достать чернил…"

Стакан об зубы щелкнул,

Наполнив рот спиртным,

И в полусвете стекол

Приснилась осень им.

Задремлет гость на стуле,

Хозяин на ковре,

Дурак запьет в июле,

А умный в ноябре.

Он – парень осторожный,

Ему немало лет,

Об нем "Патруль дорожный"

Не сделает сюжет.

Он не запьет в июле,

Газ выключит везде,

В постели не закурит,

Как Феникс во гнезде.

Он женщину с вокзала

Не приведет в свой дом,

Чтоб та его кромсала

Хозяйственным ножом.

И если станет нужно,

Он в магазин пойдет,

Пока повсюду лужи,

Но все-таки не лед.

Он знает то, как просто

Заснуть, присев в мороз,

Что травматизм раз во сто

Опасней, чем цирроз.

Увидев вдруг валькирий

Вдоль комнаты полет,

О том, что с ним делирий,

Он без врача поймет.

Он не доставит хлопот.

Он не создаст проблем.

Его богатый опыт

Полезен будет всем.

В развитии процесса

Прошли недели две,

Потом из МЧСа

Бойцы сломали дверь.

Врачи-специалисты

По запаху говна

Нашли довольно быстро

Тело хозяина.

Его словно раздули,

Он вспух и посинел,

Но пах бы он в июле

Значительно сильней.

Раз вино налито,

Выпей прямо щас.

Придут ваххабиты,

Выльешь в унитаз.

На грудь наколи ты

"Не забуду мать".

Придут ваххабиты,

Будут обрезать.

Вот перед имамом

Закутан в паранджу,

Я под ятаганом

Связанный лежу.

Режьте, душегубы,

Режьте до корня.

Все равно не любит

Милая меня.

Каленым железом

На радость врагу

Вот и я обрезан

По самый немогу.

И теперь уж кукиш,

Через много лет

Ты меня полюбишь,

А я тебя нет.

Вот подкрался вечер,

Как карманный вор.

Любить тебя нечем,

Я уйду в террор.

У меня нет страха

Больше ни хуя,

Я жених Аллаха,

Милая моя.

Я не ем свинину,

Водку я не пью,

Я зато задвину

Гуриям в Раю.

Бороду не брею,

Хоть и не растет.

У меня к евреям

Свой особый счет.

Я тебя, сестричка,

Ни в чем не виню.

Дорого яичко

Ко Христову дню.

Есть в земле Давида

Черный минарет.

Там набью пластидом

Джинсовый жилет.

А в кармане спрячу

Карточку твою,

Выполню задачу

Поставленную.

Жизнь свою собачью

Вспомню наяву,

Возле Стены Плача

Я себя взорву.

На экранах мира,

Среди новостей

Покажет "Аль-Джазира"

Крошево костей.

Где кровью залитая,

Опалив края,

Кружит над убитыми

Карточка твоя.

А на старой даче

В северной стране

Ты о жертвах плачешь,

Но не обо мне.

Обо мне заплачет

Над рекой ветла…

Было б все иначе,

Если б ты дала.

Сладостными майскими ночами,

Всех расстроив, кончилась война.

Я брожу в тревоге и печали,

Не могу я въехать ни хрена.

В прах повергли Ниневию

Или там Ниневию,

Но вопросы кой-какие

Предъявить имею я.

Ох, как ты нас наебала,

Ох, как ты нас бросила

Родина Сарданапала

И Навуходоносора.

Обещали генералы,

Что кирдык пиндосам

На земле Сарданапала

И Навуходоносора.

Вся Россия вам желала

Бить америкосов,

Вам, сынам Сарданапала

И Навуходоносора.

Мы прислали вам ракет,

Средства электроники,

А вы сделали минет

Бушу лучше Моники.

Вам Саддама было мало,

Надо вам Иосифа,

Надо вам Сарданапала,

Навуходоносора.

Сдали родину врагам

И, как крысы мерзкие,

Растащили по домам

Черепки шумерские.

Раз дошли у вас враги

До святынь Багдада,

Хрен простим мы вам долги

В десять миллиардов.

Если променяли смерть

Вы на удовольствия,

Хер вам в рот за вашу нефть,

А не продовольствие.

Уж взялись за это дело

Навуходоносоры,

Где же ваши ибн Гастелло?

Ваши Бен Матросовы?

Где же ваш Эль Сталинград

Для заморской вражины?

Почему, бля, не горят

Нефтяные скважины?

Где там мстители БААС

По пустыне рыскают?

Где ваш ядовитый газ?

Язва где сибирская?

Где священная война?

Глаза ваши бесстыжие.

Нет, из этого говна

Выхода не вижу я.

Веселее огня меня

Твои волосы жгут,

И опять моя пятерня

Собирает их в жгут.

Эти волосы – благодать,

Чтоб в погромную ночь

Трижды на руку намотать

И по гетто волочь.

Чтоб волос рыжеватый блеск,

Чтобы в небо оскал,

И пожаров горючий треск

Чтоб вокруг заиграл.

По заплеванной мостовой

Я тащил тебя в тень.

Ну, а в левой руке змеей

Извивался кистень.

Долго место искал, где лечь,

Копошился в пыли.

И глубоко под кожу плеч

Твои ногти вошли.

Ты сегодня мне дашь ответ,

Ты заплатишь по всем счетам,

На черта было двести лет

Меня спаивать по шинкам.

За цирроз, за беззубый рот

Я с тебя получу,

За простату мою, что гниет

И не держит мочу.

За ягодовских палачей,

За кулацких сирот,

За вредителей, за врачей,

Что травили народ.

За эсэров-боевиков,

За Льва Троцкого, за Каплан,

Что и Горький, и Щербаков

Дали дуба, доверясь вам.

За чумной ваш нынешний пир,[2]

Презентации, кабаки,

За редакции, где в сортир

Вы спускали мои стихи.

За те волосы, в их огне

Я сгораю дотла,

И за то, что сама ты мне

Никогда б не дала.

Идешь утром за пивом,

Глаза вскинешь и: "Wau!"

До чего же красива

Ты, родная Москва.

Дожила до расцвета,

Взмыла до облаков.

Москва – город поэтов,

Ею правит Лужков.

Ночью в спальных районах

Окна ярко горят,

Над дисплеем склоненных

Вижу тыщи ребят.

Бьется жаркое сердце,

Мышка пляшет в руке,

Так рождаются тексты

На родном языке.

Утро серого цвета,

Как тужурка мента[3].

Москва – город поэтов,

В ней царит красота.

Алкоголик сопьется,

Вор на деле сгорит,

Шизофреник рехнется,

Красота же – царит.

Ее славят народы,

Соловьи и цветы.

Как мне тяжко, уроду,

Жить среди красоты.

Меж резных минаретов,

Небоскребов под Гжель

Рыщут стаи поэтов,

Огибая бомжей.

Только б им не попасться.

Может, Бог не продаст.

Москва – город контрастов,

Я в ней тоже контраст.

В Берендеевом царстве,

В стране сказочной Оз

Член отверженной касты,

Неприкаян, как пес.

Вот крадусь я, отпетый

Гомофоб и фашист,

Через город поэтов

Город нац-секс-меньщинств.

Город мой грановитый,

Переулки, мосты.

Меня грабят бандиты,

Забирают менты.

Что за сны тебе снятся,

Город мой дорогой?

Ой, как больно, по яйцам,