Все началось с крика

Прогрессивных журналистов:

– Кто мог напасть на человека со скрипкой?

Ну конечно, фашисты!

Известно, какой нации у нас скрипачи,

Это вам не какие-нибудь швеи-мотористы,

Они той же нации, что врачи —

Гинекологи и дантисты.

Идет музыкант из консерватории

В «Рюмочную» на Никитской,

А вместо этого попадает в историю —

Подвергается атаке фашистской.

Здесь, в ЦАО, такое ежеминутно случается,

Фашистов здесь больше, чем в 41-м

под Брестом.

Хотя, говорят, что еще рано отчаиваться,

Президент заявил, что ксенофобия

не должна иметь место.

Сидит музыкант грустно на тротуаре,

Думает: «Ничего себе, пообедал».

И жалеет свою «Страдивари»,

Которую с криком «Зиг Хайль!» унесли

скинхеды.

И еще от того музыканту невесело

И как-то даже особенно страшно,

Что на его скрипке теперь будут играть

«Хорста Весселя»

И другие фашистские марши.

Короче, сидит, потирает разбитый пятак

И сокрушается по поводу кражи…

Но на самом деле все было совершенно

не так,

А как все было, мы сейчас вам расскажем.

Дело в том, что не все менты

во Владивостоке

Ломают кости автолюбителям.

В Москве остались самые стойкие,

Они дают отпор хулиганам и грабителям.

И когда музыкант, ставший жертвой

преступления,

Сумел поднять с тротуара свое

пострадавшее тело,

Он сразу отнес в милицию заявление,

И немедленно было возбуждено уголовное

дело.

И следствием было установлено быстро,

Что не надо нам тут вешать лапшу на уши,

Никакие не фашисты это были, а сушисты,

В смысле те, которые делают суши.

Их не беспокоили могендовиды,

Им был абсолютно не свойственен

великорусский шовинизм,

Так как были они из Сибири монголоиды,

И традиционной религией их был шаманизм.

Это были двое мужчин с Алтая,

Прибывшие в Москву на заработки, которые

Благодаря своей внешности самураев

Устроились в сетевое кафе «Якитория».

Они варили побеги молодого бамбука,

Резали рыбу фугу и скатов,

Пока не настал этот кризис, сука,

И в трудовом коллективе не началось

сокращение штатов.

Выгнали их из «Якитории» на мороз.

Стоят они, холодают и голодают.

Вдруг навстречу со скрипкой идет виртуоз,

И решили ограбить его гости с Алтая.

Нету у них профсоюза,

Некому за них заступиться.

Так по скользкой дорожке якудза

Пошли самураи из дальней провинции.

Набросились сразу двое,

Вывернули карманы

Ожившие киногерои

Из фильмов Такеши Китано.

Но напрасно они по карманам шарили,

Не нашлось у артиста ни одной ассигнации,

Тогда они взяли его «Страдивари»

С целью последующей реализации.

Закопали ее в глубине двора,

Чтобы потом продать за многие тыщи,

Но, слава Богу, не фраера

Наши московские сыщики.

Они дорожат офицерской честью,

Они не зря носят высокие звания.

И вот в программе «Чрезвычайное

происшествие»

Задержанные дают признательные

показания.

Остается надеяться им только на УДО,

Если, конечно, в заключении будут вести

себя достойно.

В общем, не задался ихний Буси-до,

Что в переводе с японского означает «Путь

воина».

Катится по Москве вал преступлений

корыстных,

Грабят квартиры, на улице режут.

Одни винят во всем этом фашистов,

Другие винят во всем этом приезжих…

Ну а вас же, граждане, предупреждали,

что в результате кризиса

Появилось много бандитов с большой

дороги.

И если вдруг видите, к вам кто-то

приблизился —

Скрипку под мышку и ноги, скорее, ноги.

В Чечне, в отдаленном районе,

Где стычкам не видно конца,

Служили в одном батальоне

Два друга, два храбрых бойца.

Один был седой, лысоватый,

Видавший и небо, и ад.

Его уважали ребята,

Он был в батальоне комбат.

Другой, лет на двадцать моложе,

Красив был, как юный Амур,

Любимцем солдат был он тоже,

Певун, озорник, балагур.

Однажды пошли на заданье

Весной, когда горы в цвету,

Отряд получил приказанье —

Соседнюю взять высоту.

Вот пуля врага пролетела,

Послышался стон среди скал,

И рухнуло мертвое тело —

То младший товарищ упал.

Десантники взяли высотку,

Чечены на юг отошли,

И снайпершу в белых колготках

Бойцы на КП привели.

Была она стройной блондинкой,

На спину спускалась коса,

Блестели, как звонкие льдинки,

Ее голубые глаза.

Комбат посмотрел и заплакал,

И нам он в слезах рассказал:

– Когда-то студентом филфака

Я в Юрмале все отдыхал.

Ах, годы мои молодые,

Как много воды утекло.

И девушка с именем Вия

Ночами стучалась в стекло.

Был счастия месяц короткий,

Как сладко о нем вспоминать.

В таких же вот белых колготках

Валил я ее на кровать.

Неловким, влюбленным студентом

Я был с ней застенчив и тих.

Она с прибалтийским акцентом

Стонала в объятьях моих.

«Ты думала – я не узнаю?

Ты помнишь, что я обещал?

Так здравствуй, моя дорогая,

И сразу, наверно, прощай!

Тебя ожидает могила

Вдали от родимой земли.

Смотри же, что ты натворила!»

…И мертвого ей принесли.

Латышка взглянула украдкой

На свежепредставленный труп,

И дрогнула тонкая складка

Ее яркокрашенных губ.

Она словно мел побелела,

Осунулась даже с лица.

«Ты сам заварил это дело,

Так правду узнай до конца.

Свершилася наша разлука,

Истек установленный срок,

И как полагается, в муках

На свет появился сынок.

Его я любила, растила,

Не есть приходилось, не спать.

Потом он уехал в Россию

И бросил родимую мать.

Рассталась с единственным сыном,

Осталась в душе пустота,

И мстила я русским мужчинам,

Стреляя им в низ живота.

И вот среди множества прочих,

А их уже более ста,

И ты, ненаглядный сыночек,

Застрелен мной в низ живота».

В слезах батальон ее слушал,

Такой был кошмарный момент,

И резал солдатские уши

Гнусавый латвийский акцент.

Но не было слез у комбата,

Лишь мускул ходил на скуле.

Махнул он рукой, и ребята

Распяли ее на столе.

С плеча свой «калашников» скинул,

Склонился над низким столом

И нежные бедра раздвинул

Он ей вороненым стволом.

«За русских парней получай-ка,

За сына, который был мой…»

И девушка вскрикнула чайкой

Над светлой балтийской волной.

И стон оборвался короткий,

И в комнате стало темно.

Расплылось на белых колготках

Кровавого цвета пятно.

А дальше рукою солдата,

Не сдавшись злодейке судьбе,

Нажал он на спуск автомата

И выстрелил в сердце себе.

Лишь эхо откликнулось тупо

Среди седоглавых вершин…

Лежат в камуфляже два трупа

И в белых колготках – один.

И в братской, солдатской могиле

На горной, холодной заре

Мы их поутру схоронили

В российской, кавказской земле.

Торжественно, сосредоточась,

Без лишних, бессмысленных слов

Отдали последнюю почесть

Из вскинутых в небо стволов.

На Тверской, где шумно и красиво,

Где стоит Центральный телеграф,

Выпив-то всего бутылку пива,

Я подвергся нарушенью прав.

Был двумя ментами с автоматом

Схвачен и посажен в «воронок»,

И хоть был ни в чем не виноватым,

Доказать я ничего не смог.

Упирался, как меня тащили,

Грыз зубами клетку на окне,

Только ни один правозащитник

В этот час не вспомнил обо мне.

Был засунут в клетку, как в зверинец,

Я такой же, в общем, как и все, —

Не чечен, не турок-месхетинец —

За меня не вступится ПАСЕ.

Много раз дубинкой был ударен

Под слова угроз и хруст костей,

Но так как не крымский я татарин,

Не попал я в сводку новостей.

Истрепали по дороге нервы,

Поломали плечевую кость,

Что-то я не вижу Аллу Гербер —

Это ж натуральный холокост.

Пожалей меня, Елена Боннэр,

Пусть совсем не твой я контингент,