Действительно, не могло же у нас не оказаться общих знакомых! К нам тоже в университет приглашали Шафрановского провести курс кристаллографии. Он смог приехать всего на месяц. Остальные занятия сняли, и мы щелкали сингонии с утра до ночи. Все двадцать четыре студента сдали ему на отлично. Провожать пришли к поезду с цветами. Цветов тогда не бывало зимой, срезали примулы с окна. В каникулы ездили в Ленинград и навестили Иллариона Илларионовича. Знаменитый профессор водил нас по институту, по музею, представлял своим почтенным коллегам: "Это мои юные друзья из Новосибирска, помните, я Вам рассказывал..."
      Общие знакомые - будто опорные столбы в завязывающемся общении.
      Дмитрий Петрович не захотел остаться в аспирантуре, - это ж можно и заочно, а горнодобывающие заводы ждут, якобы, не дождутся специалистов. Ну и романтика Севера, Востока... Потом работал в Н-ском институте Горного дела,..., диссертации, чаепития, беспробудные празднества, мелкопоместные интрижки в лабораториях,..., дети выросли.., пенсия рано - в пятьдесят пять лет, мог бы еще работать, но как многие тогда в "застойные времена", ушел в "самоизгнание".
      - Душа не вынесла маразма.
      Купил за бесценок дом в деревне, - от суеты мирской не скроешься, но можно не участвовать, ну и поразмышлять полезно...
      Обыкновенная биография. Примечательно, как человек в ней располагается.
      Наше приключение с колодцем его позабавило.
      - Впрочем, не так уж глупо...
      И сказал вдруг:
      - За каждым человеком стоит судьба, и звезда его в колодце прошлого отражается.
      Больше мы со Светкой не выбрались в ту деревню. Но разговор не забылся.
      После Томаса Манна мы все заглядываем в "бездон-ный колодец", "даже в том случае, и может быть как раз в том случае, если речь идет о прошлом всего только человека, о том загадочном бытии, в которое входит и наша
      собственная, полная естественных радостей и сверхъестественных горестей жизнь, о бытии, тайна которого является альфой и омегой всех наших речей и вопросов"...*
      В том общем колодце прошлого оседают наши события, смешиваются, повторяются, совпадают. Мы облицовываем его камнями наших легенд. Истории вечный источник, свои, чужие, что было, было ли - не было, - сливается в зыбкой воде, но что бывало, бывает, и как оно бывает, - выносит память на поверхность настоящего дня.
      "Праздник повествования, ты торжественный наряд тайны жизни, ибо ты делаешь вневременность доступной. (...) И форма вневременности - это Вот Сейчас и Вот Здесь".*
      Наша легенда о том, как мы со Светкой лазали в колодец, тоже ушла в прошлое.
      Что еще сказал тогда Дмитрий Петрович? Кажется, так.
      Сколько бы ни носило тебя по земле, колодец твоего времени остается на месте, в него спускается цепь бесконечных превращений, из него ты черпаешь свои силы, а на краю сторожко стоит журавлик, однажды он поднимется к облакам и улетит вслед за журавлиной стаей.
      49. Между прочим
      Между прочим, у нас со Светкой не принято "преда-ваться воспоминаниям", это не вписывается в наш кодекс. Понятно, мы пересказываем порой своим детям познавательные подробности из богатого подвигами житейского опыта, как же иначе, если есть, чем похвастаться.
      Оглянувшись назад, далеко, до самого отрочества, можно разглядеть в невнятных его границах, что именно тогда начинаем мы активно формировать свое будущее. Хотя по беглому ощущению, между щедрым детством и разливанной юностью отрочество проскальзывает словно досадное ни то - ни се, оно само между прочим.
      Я стою сейчас где-то там... это чувство потерянности, неопределенное томленье... ведь было только что, совсем недавно... какое-то счастье, как данность, детство, будто приданое, положенное новорожденному, а весь мир дар волхвов, необычайно единый: дом, двор, простор остальной земли и небо с неизменной сменой закатов и восходов, невыбранные подружки, Женька моя на всю жизнь, - нам потребуется потом дистанция, чтобы заново обрести друг друга...
      Я стою в отрочестве, оказавшись вдруг один на один с этим инородным пространством, в хаосе разрозненных предметов, и всей своей гусиной кожей топорщусь от страха и зябкого отчуждения...
      Стою в дверях седьмого класса, где я - новенькая, еще это жгущее любопытство сдвоенных пар глаз. Я приехала из Фрунзе от Бати, посреди учебного года, в Женькин класс меня не взяли, - мы чересчур просились быть вместе. Посадили на свободное место к девочке, которая решила сразу показать свою обособленность. Она обмакнула перо в чернила и прочертила парту пополам.
      Я придвинула локоть строго к границе.
      Она резко подняла свою крышку, проверяя, не заступила ли я. Порылась, достала перочинный ножик и стала меланхолически резать черту раздела.
      Я вынула свой нож и пошла ей навстречу.
      К четвертому уроку траншея была густо удобрена чернилами, и мы уселись, сложив руки, как подобает примерным ученицам.
      Ни разу не повернув лицо к другой, чувствуем сначала лишь матерчатое нервное трение рукавов, агрессия скапливается на кончике локтя, вот уже острия уперлись-впились-сцепились, ни одна не уступает, сейчас как отдерну руку! - то-то она пролетит, повалится ... Похоже, коварная мысль одномоментна, - взглядываем прямо в глаза друг другу!.. Глазищи огромные, серые, нахальные, и так это по опаленному ободу глазницы видно, что от унижения она бы умерла... И я бы умерла.
      - Меняемся ножичками?..
      Дальнейшее наше знакомство со Светкой развивается по мальчишескому канону: наскок, еще наскок, вот так можешь? а вот эдак?
      Почему-то весь класс записали в стрелковый кружок. На стадион утром пришли только мы двое. Пустынный каток, и вообще непонятно, где здесь стреляют. Но уходить неохота. Мы в телогрейках, в штанах, выпущенных на валенки, в переодевании в самом - большие возможности. Носимся по льду, изображая фигуристов, валя-емся, кувыркаемся, выдрючиваемся, - каждая хочет показать себя, отличиться, отличаться, но тут же великодушное предложение сравняться. Карабкаемся на громадный сугроб трибуны, штурмуем эту снежную крепость с башней наверху, там будет наш штаб, - мы обмениваемся намеками, фразами из прочитанного, приноравливаясь к составлению хрестоматийной пары, например, Том Сойер и Гек Финн или Петя и Гаврик,..
      Вдруг за гребнем трибуны, внизу оказывается тир.
      - Можно нам пострелять?
      - Что ж, сбросите снег с крыши, заработаете по пять пулек.
      - О-о-о!
      А в марте мы увяжемся на боевые стрельбы в Заельцовский бор.
      Лежа на ватнике, щекой к прикладу, целюсь, целюсь, рука под стволом огромной винтовки ходит ходуном, в оптический глазок вплывает то одна мишень, то другая, в хмельном восторге солнечного припека, порохового дыма, талой земли, ружейного масла, этого ватника, замызганного многими сменами юных стрелков, такого родного...
      Мы вовсе не огорчены результатами. Уходим подальше в лес и разводим первый наш общий костер.
      - А все-таки я попала в мишень!
      - Нет, а я-то, четверку выбила!
      Каждую весну потом мы будем уезжать на трамвае до конца города, немножко пройти, и там есть такое болотце, где растут самые ранние цветы, похожие на толстыелютики. Возвращаясь домой, мы раздариваем желтыецветы кондукторше, пассажирам, билеты с нас даже не спрашивают.
      В городе у нас тоже масса дел. Изо дня в день город встречает нас неожиданный и большой, переменчивый в погодных настроениях и сезонных нарядах. В его улицах и постройках, в "нахаловках" , облепивших овраги, еще много свободы для воображения. Чердаки, подвалы, чужие заборы, подворотни напичканы событиями. Чем не событие, например, забраться на крышу, еще лучше - на купол театра, еще выше - на трубу кочегарки, и со-быть, то есть совместно быть с каждой железной скобой лестницы, пока лезешь, преодолевая препятствие и свой страх, и потом на верхушке собой охватить разом всю панораму. Или пробираясь под мостом через Обь, по его аркам и пролетам, со-единить берега. А то еще вплавь.., но ведь мы не можем сознаться, что реку нам не одолеть, и как раз мероприятие приходится на октябрь, когда главное испытание - зайти в ледяную воду.
      Однажды через дыру в глухой изгороди мы обнаружим ипподром, и нам не откажут за малолетство, тем более, что скаковая секция только возобновляется. Боже мой, слиться с лошадью, и мчаться, мчаться, - барьер! еще барьер! седлом под зад и летишь башкой в последний забор, препятствие называется "клавиши". Но это особый рассказ.
      Понятно, что для такого первобытного опробования собственных сил, для становления, нужен дружок, не просто соучастник, но другой я.
      Со Светкой мы во многом совпадали, и все же притяжение крылось в различии. Мы явились друг для друга как бы внешней средой.
      Про наш дом она рассказывала своей маме: комнаты огромные, коридорище, ковров нет, лампочки висят голые и на дверях никаких штор, письменные столы, полки с книгами.
      - Они что, в учреждении живут? - изумилась мама.
      А у Светки, в их жилой комнате, правда, со шторками и абажуром, с круглым столом посередине, - четыре кровати, застеленные серыми одеялками, приятно-мохнаты-ми, но такими, что сердце щемит. И нет чего-то, что воспринималось бы родным и похожим, как в квартирах моих детских подружек. У Светки два старших брата, мама маленькая с горько-ироническим подвижным лицом. За ними стоит легенда, как они жили раньше в "генеральском доме". У них была даже домработница, что воспринимается избыточно, словно "мениск" над полной чашей, да чего там, сами стены были устоем благополучия. В начале войны отец-генерал "пропал без вести", жуткие слухи перетряхнули сибирский тыл, генеральские семьи повыкинули на улицу. Маленькая отчаянная Елизавета Григорьевна подняла отчаявшихся жен на бунт, они взяли и заселились самовольно в новый офицерский дом, чином пониже, но выгнать их почему-то больше не решились.
      Это у них впервые услышала я выражение, дескать, "жен-щина бьется, бьется"...
      История Светкиной семьи отсоединилась во мне от книжных приключений, в которых герои с легкостью теряли все и возрождались из пепла, - здесь были реальные переживания, и Светкина мать билась, билась.
      Постепенно и другие многие легенды перешли в ранг социалистического реализма, мы ведь в закоулицахвстречали разнообразных людей. Дворники иногда нас гоняли, но чаще давали почистить тротуар, подолбить ломом, никто, конечно, не завязывал лом узлом, однако потенция силы таилась в самом слове. С электриками мы обходили подъезды, собирали перегоревшие лампочки, -это ж в каждой - взрыв!, если ее ударить об стенку. Мы пристраивали в кочегарки подобранных кошек и собак, потом навещали их с гостинцами, а одну овчарку подарили в детдом. Наши собеседники - старики на лавочках, шофера, извозчики еще тогда были, попутчики в электричке, а на вокзале!.., если потолкаться... Люди охотно рассказывали о себе, и мы охотно сопровождали их по извивам жизненного пути. Судьбы почти сплошь горькие, утраты, потери, мало кто возрождался заново, только тягостное преодоление невзгоды. И все же приключенческие атрибуты присутствовали: шрамы, наколки, гимнастерки, жаргонные словечки, фуражка с крабом, ложка в сапоге, финка, да мало ли? Маска, к примеру.
      Мы крутимся возле шапито. "Цирк приехал! Цирк приехал!" - ежелетний провинциальный праздник. Нам не удается проникнуть без билетов. Ходим кругами, - что бы такое придумать?.. Около служебного выхода курит клоун. Вмиг соображаем букетик с газона:
      - Здравствуйте, уважаемый Клоун, нам бы очень хотелось подарить Вам цветы от уважаемой публики прямо на арене, а нас вот не пускают... ?...
      Сквозь нарисованную улыбку на нас глядит измученный постный человек, вяло забирает пучок, медлит, мнется, вдруг достает трешку из манжета:
      - Быстро за портвейном, через пятнадцать минут выйду.
      Он судорожно потом, крючковато схватил бутылку и выглохтал половину:
      - Спрячьте пока.
      - А как же мы?
      - Ждите здесь.
      Вновь появился перед самым концом спектакля. Пустую бутылку в потеках грима сунул нам в руки:
      - Завтра придете?.., - с надеждой.
      Эта авантюра получила название "Как мы дружили с клоуном", ведь приключению необходимо название.
      Еще такое - "Иностранец на заборе".
      Мы со Светой провожаемся. Ну, известно: сначала она меня, теперь давай я тебя, и так далее. Уже поздно. На безлюдном Красном проспекте очень заметно один дядька пытается перелезть через загородку на аллее.
      - Вам помочь?..
      - О, пожалуйста, где зди-есь отель "Сибирь"?
      - Давайте, мы Вас проводим.
      Дядька большой, борода веером, говорит с сильным акцентом.
      - Вы иностранец? Speak English?
      - О, да, и-ес, Норвегия, или, мать ее, Дания, где-то так, симпозиум, наука, карашо, дева-шки, оча-аровати-елна-и ...
      В щечку мы все же позволяем поцеловать, - неловко уклоняться, у них, поди, так принято. Дядька явственно утрачивает русскую речь.
      Около гостиницы к нему кидается вдруг какой-то юркий, пьяненький, тычет в живот:
      - Ты куда подевался? Мы с ног сбились, а он тут с девками хороводится!
      Мы страшно возмущены:
      - Вот Россия! Даже с иностранцами не могут без фамильярности.
      - Да какой он иностранец!.. Постой-постой, это ж дочка Янушевича! Я к вам заходил перед совещанием, не узнала? А это Банников! О-ха-ха! Иностранец выискался! Охмурил девчонок. Мы только что с твоим батькой выпивали у Юрлова!
      - Янушевича? Дочка? Оча-аровати-ельно! - русским заплетающимся языком радуется Банников, - Вот так встреча! Александр Иванович мой старинный друг. До-обрый друже. Как соберемся все старики на банкете, то есть, на симпозиуме, на нас с ним ставки делают, кто кого переврет. Ма-астер! Снимаю шляпу...
      Или такое - "Слепой музыкант"...
      Нам нравится вслушиваться в чужие истории, кому-то удается помочь, чаще посочувствовать. Мы не вмешиваемся в жизнь людей, только смутно ощущаем, как их прошлое вкрадывается в наше будущее, едва уловимо меняя нас. Может быть, это всего лишь пластичность неустойчивой души или смена клеток в предопределенном росте, но отроческий максимализм наш отзывается на каждую встречу, как на откровение, и откровение это не только в том, что открывается внутреннему взору, оно требует действия, а действие рождает перемены.
      Слепой баянист давно завладел нашим интересом. Он играл в клубах, на танцплощадках, и самое доступное, - его приглашали на многочисленные концерты в день выборов. Поистине, этот день выливался в бесплатный праздник для старух и детей. На каждом агитпункте с раннего утра до позднего вечера одни артисты сменяли других, а на скудные рублики в буфете можно было купить мандарины. Мы выжидали нашего баяниста и следовали потом за ним неотступно. Он играл "Амурские волны", "Утомленное солнце" и много чего, редко в каком-нибудь небойком месте - "На сопках Маньчжурии". Мы со Светкой выставляли друг другу локоть - наш жест высшего восхищения.
      Однажды мы подкараулили возможность перевести любимого слепого через улицу, и он "попался на удочку".
      Его история: до войны учился в ленинградской консерватории, пошел на фронт не просто добровольцем, но горделиво воображал себя Римским-Корсаковым, был ранен, то есть нашпигован осколками и еще потерял глаза, долго валялся по госпиталям, пытался покончить с собой, но каждому хоть раз да попадется на пути человек, встреча с которым обернется вторым рождением, тот был военным врачом, сам не выжил...
      - Когда я совсем задурил, он рассказал под большим секретом, что есть на Валааме лечебница, где лежат инвалиды без рук - без ног, "для прогулки" их подвешивают в таких особых конвертах. Среди них есть оперный певец, и он поет... Висит на стенке и поет своим слушателям... Я завел себе баян, потому что долго еще вставать не мог. Главное было победить не столько немощность, сколько гордыню, смириться с тем, что композитора из меня не вышло.
      Недавно я снова встретила нашего "Слепого музыканта". Он играл в переходе метро, прохожие скупо бросали ему дешевые сотенные бумажки в раскрытый футляр. Ничего жалкого не было в его фигуре на раскладном стульчике, так же несколько кичливо откинута голова, и приплюснутые к переносице пустые глазницы обращены в какую-то даль:
      "Пла-чет, пла-чет мать-стару-шка,
      пла-чет мо-лода-я же-на,
      пла-чут все, как один че-ло-век..,"
      подпевает он тенорком "На сопках Маньчжурии".
      Я стою и слушаю. Как бы показываю Светке выставленный локоть в давнем нашем отрочестве. Боже правый, сколько десятилетий минуло.
      В нечетких возрастных берегах, кажется порой, жизнь течет будто слитное движение, смена состояний, некое единство познавательных энергий, изменчивое, непостоянное, переливчатое в своих противоречиях единство, что и стало твоей судьбой, словно какое-нибудь музыкальное произведение, например, этот вальс, или еще "Амурские волны" в его репертуаре.
      Но один за другим вспыхивают непроизвольно эпизоды.., - вот мы ведем слепца через улицу, а ему вовсе не требуется помощь, - он все умеет сам, и чтобы мы его не жалели, он говорит, рассказывает.., впрочем, как знать?, может быть, просто у него возникла потребность высветить эпизод для себя... Повторное переживание удва-ивает прошедшее, в былом оно проскочило между прочим, теперь же раздвигает настоящий момент для новых размышлений. Ты окунулся в свое состояние, будто бы совпал с собой, но "не прежним вернулся на прежнее место", и в этой нетождественности именно сейчас, а не раньше, видно, сколь емко было мгновение, индивидуально, не похоже на все другие, само - полное через край противоречиями и возможностями.
      Повторяет же всякий человек по-своему. Вот почему у нас со Светкой не принято "садиться вспоминать" вместе. Пересказывать - пожалуйста, и как угодно, а ностальгия - жалобна и может все исказить. Наш "мальчишеский кодекс" по мере продвижения лет вбирал многие поправки, его параграфы получали заголовки общих приключений, одно оставалось незыблемым: никогда и ни за что нельзя жалеть себя. Мы и не жалуемся на свои беды, когда же нарушаем канон, теряем друг к другу интерес. Хотя это вовсе еще не конец в совместных постижениях.
      А тогда, давно, после знакомства с "иностранцем", после их Орнитологической конференции, мы напросились к Бате в экспедицию. Операция, наскоро названная "Серебряный олень", сразу же не уместилась в свои кавычки, ведь за ней крылась теперь уже моя легенда. Она обещала продолжительность, превращалась в путешествие, может быть, выплескивалась за край отрочества, да и крышу нам предстояло покорять позначительней.
      Вот только самое начало.
      По горам Тянь-Шаня вышагивает высокий человек, Серебряный Олень, за ним из последних сил тащимся мы, одна несет общее наше ружье, другая патронташ.
      - Ну-ка, пробегите по тем кустикам.
      Конечно, зайца видит та, у которой патронташ:
      - Стреляй, стреляй, а- а, раззява!
      - Молодцы, девчонки, хорошо выгнали. Вот и мясо будет на обед. В другой раз кричите погромче.
      А в другой раз пошли с ночевой, между прочим, искать снежного человека. Но об этом будет особо. Пока же весь день поднимаемся к ледникам.
      - Нужно добыть чего-нибудь на ужин. Я затаюсь там наверху, гоните по ущелью. Поторапливайтесь, скоро стемнеет.
      По всем правилам охоты прем через густой ельник, покрикиваем, поглядываем, "ведем наблюдения". Ага, вон дупло, слышно, как птенцы надрываются, мы уже выучены, - положено сначала "добыть" взрослую птицу, чтобы точно определить потомство: Бах! Готово!
      Окрыленные лезем на ель, за молодыми, рука не проходит в дупло, ковыряем ножом, не получается, находчиво затаскиваем ружье наверх, - сам же говорил, что наблизком расстоянии дробь пробивает большую дырку, кидаем пальцы, кому нажимать на курок, вторая приставляет кончик ствола к цели: ба-бах! В пороховой гари летим с веток, а надо же снова лезть за результатом. Готово, птички увязаны в мешочек, чтобы не растерять ихних блох, этикетка: где, когда, кем, каков биотоп, ... Мы и не заметили, сколько времени проваландались.
      - Батя! Мы, кажется, дятла добыли...
      Он выдвинулся на нас из заката, высоченный, как черный утес, с дурацкими веточками на макушке, за-таивался, ждал... Вытянул посохом ту, что с ружьем, и другую - пониже патронташа.
      Сидим, уже прощенные, у костра. Он отошел за водой к ручейку, шепчемся:
      - Знаешь, сначала страшно было, а когда огрел палкой, чуть не засмеялась, совсем на мальчишку похож. Еще в индейцев играет. И в снежного человека верит.
      - И я верю.
      - Вообще-то, я тоже.
      А на стоянках вечерами Батя рассказывал. Мы уж и сами читали кое-какие книжки Вальтера Скотта, Купера. Но он пересказывает так, будто это случаи из его романтического отрочества. Впрочем, рыцарство не стареет, и потом, важно, какова в тебе отвага на перемены после поступка.
      Мы все просим, - еще, еще.
      - Ну хорошо. Расскажу про своего учителя. Вот у девчонок завелся приятель - иностранец Банников...
      - Ой, ну Батя, ну ладно...
      - А на том совещании среди иностранцев был замечательный датчанин Иогансен Ганс Христианович, крупнейший орнитолог. Когда-то был профессором Томского университета. Несколько раз мы вместе путешествовали. Краем гражданская война зацепила его на Алтае. Вдруг какие-то бои рядом, захватили в плен партизаны, ну и он стал партизаном, - ружье при себе, кое-какие припасы остались. И вот не поладил он с главарем. То есть как он мог не поладить? Ужасно боялся этого головореза. Они оба влюбились в одну алтайку-красавицу. Ганс Христианович ухаживает, цветочки, то-се, а тот ярится. Объявил профессора буржуем и врагом революции, связал, на утро казнь назначил. "Только мы его обманули. Ночью она меня развязала, и мы убежали потихоньку", - рассказывал Иогансен. Вообще-то, он был из тех, кто подвержен приключениям, то есть сам их не искал, но попадал в разные ситуации. И любил повторять: "Никогда не нужно отчаиваться, что бы ни случилось, все это только - между прочим". А теперь спать, спать, завтра рано подниму. Продолжение в следующий раз.
      50. Батин рассказ
      О Дальнем Востоке мы могли слушать бесконечно. Свое путешествие с Иогансеном Батя расписывал каждый раз по-иному. На первый план выходили то те, то другие персонажи: рыбаки, контрабандисты, разбойники-хунху-зы; Мартын, знаменитый тем, что сам себе руку отрубил из принципа; змеелов Анисим, уверявший всех, будто слышал, как змеи кричат; охотники за жень-шенем. В отроги Сихоте-Алиня за этими чудодейственными корешками ходили обычно китайцы. Говорили, что русские староверы под пытками выведали у них секрет, но сами в тайгу не совались, а подкарауливали охотников и отбирали добычу. Китайцы же сначала шли отыскивать цветущие растения и помечали листья, - если другой найдет, не тронет, - они чтили чужую собственность. Осенью выкапывали корни, давали им названия разных животных, самую высокую цену просили за корень, похожий на человека.
      Часто героинями Батиного повествования становились птицы с их повадками и необычной внешностью: синий соловей, меньше воробушка; голубая сорока, которую очень непросто рассмотреть в листве черного дуба, а ее сестра-болтушка живет еще только в одном месте - в Испании; утка-мандаринка, что устраивает гнезда в дуплах высоченных деревьев; маленькая ночная цапля кваква или пара белых журавлей над плоским болотом;...
      Батя рассказывает, а мы как бы разглядываем ожившие китайские картинки.
      И конечно, главные герои - два друга Шурка и Колька, студенты-путешественники. Возглавлял экспедицию Иогансен Ганс Христианович.
      Он был сыном датского консула в Риге, окончил Петроградский университет и прибыл в Томск на кафедру зоологии. В 1918 году двадцатилетний исследователь попал к партизанам, однако ему удалось сохранить коллекцию собранных птиц, к тому же обзавестись красавицей женой. В двадцать шестом году, уже профессор-орни-толог, он отправляется с двумя второкурсниками в экспедицию на Дальний Восток.
      Батя рассказывает:
      "Ранняя весна. Катим на поезде через всю Сибирь. Мы с Колькой изо всех сил стараемся выглядеть серьезно, бегаем в тамбур покурить и похихикать. Коротаем время за разговорами. Профессор кажется нам большим чудаком. Мы уже бывали у него дома и видели жену-алтайку. Действительно, красавица, и все покуривает глиняную трубочку, ребенок заплачет, она сунет ему трубку вместо соски. А когда он прибыл в Томск летом шестнадцатого, его пригласил к себе на дачу Герман Эдуардович Иоганзен, маститый профессор, обрусевший немец. По утрам он обычно копался в огороде, а Ганс Христианыч ходил на охоту, что-нибудь приносил к обеду. Вот как-то он возвращается, а Герман уже в огороде, встречает:
      - Та-ак, молодой человек, чем Вы нас сегодня побалуете?
      - Да вот, пару уток взял и пять рябчиков. Уток подарил соседу, его сыновья на фронте, хотелось сделать что-нибудь приятное.
      Вдруг Иоганзен побагровел, ногами затопал, да как закричит:
      - Это что же получается? Одни немцы убивают наших сыновей, другие немцы съедают наших уток!
      "Я как стоял, так и упал", - рассказывал Ганс Христианыч. И месяц отлежал в больнице.
      Больше всего нас забавляло, что в те поры он был нашим ровесником.
      В Спасске мы занялись экипировкой. Университет выдал нам на все - про все двести рублей. Этого даже по тем временам было маловато, хотя дорога и кипяток обошлись бесплатно. Колька, который вел бухгалтерию, в графе "расходы" сделал первую запись - "кипяток бесплатно".
      Ну, спрашиваем у Иогансена, что нужно купить.
      - Дроби, пороху. Можно соли и сухарей.
      - А сахару? - в один голос.
      - Я сладкое не люблю.
      Тогда уж мы сами добавили к списку сахар, свиное сало, купили ведро, о мясе не беспокоились, - на Ханке полно дичи и рыбы.
      Пока готовились, жили у Колькиного отца на пасеке под Спасском. Шили сами себе ичаги, такие болотные сапоги из кожи, постреливали птичек, собирали бабочек-жуков. Два раза в день устраивали "Великий жор", то есть уминали хлеб с медом, чего даже не вписывали в "расходы".
      Как-то Колька не выдержал и съехидничал:
      - Ганс Христианыч, Вы ведь, кажется, сладкое не любите?
      - Но ведь это же липовый мед!
      И этим было сказано все. Спасск славился своим медом. Но вот что интересно, когда липа запаздывает с цветеньем, пчелы летят на бархатное дерево и травятся, что пасечники только недавно раскусили. Такой "враг" оказался пострашнее шершня или мотелицы.
      На Ханку мы отправились через болото к устью реки Лефу. Там на травяных островках селились рыбаки и охотники. А на гриве уже никто не жил. Мартына в прошлую зиму нашли убитым возле своей избушки. По канаве, проложенной через трясину, на лодке мы добрались до самого большого острова.
      Стоят три дома.
      В первом обитают братья Крыловы, бывшие контрабандисты, хотя и теперь не брезгуют. Около избы грязь, валяются рыбьи кости, однако пришлось зайти, так уж принято. А братья любят поговорить. С краю на лавку примостился отец, тихий тощенький старичок в зеленоватых космах. Да вставил словцо, кстати, удачное.
      - Цыть, старая собака, пшел в свой куток!
      Тот и поплелся за печку.
      - Подыхать пора, собаке, а он все ерзает!
      Вторая хатка метрах в двухстах - старика Грушенцева. Правда, все его зовут "Каскана". Заядлый охотник, а значит, и заядлый рассказчик, и присказка у него - "как сказано", обкатанная до "касканы".
      - Сижу на зорьке, каскана, глядь, журавли сели в осоку, да белые, каскана, глазам своим не верю, редкая птица. Схватил ружье, а те давай прыгать на одном месте, крылами машут, шеи склонили, ну, каскана, пляшут и только. Загляделся, из скрадка поднялся, а они хоть бы что, каскана, вытанцовывают кругами, я и отошел тихонько, раз у них такой бал наметился...
      Грушенцев приглашал нас остаться у него, но в его маленькой избенке жил постоялец, какой-то новый рыбак. Откуда? Зачем? Никто не знал. Иван Федорович, человек весьма положительный, всех навеличивал по отчеству и на Вы, не ругался, что само по себе уже было загадочно.
      На вечер Каскана пригласил нас на "чехарду". К нему в сезон охоты наезжал известный в Спасске предприниматель Чекарда, который готовил кушанье из уток с солеными огурцами. Отменное варево. Потом Чекарда перестал ездить в эти места.
      - Он же, каскана, одну шубу трем охотникам подарил. Берет лодку, нанимает охотника, чтобы возил, каскана, сам только стреляет. У него ружье шестого калибра, а стрелок, каскана, знатный. Ну, охота кончилась, Чекарда и говорит: "Денег я тебе не дам, возьми мою шубу у такого-то, я у него прошлый год оставил." Каскана. А потом и вовсе заявил: "Зиму поносил, хватит, мне шуба самому нужна."
      Чекарду и так не очень-то любили. Вздорный мужик, мне еще батька о нем рассказывал. В Спасске в базарный день старики ходят на рынок потолкаться, потолковать, вроде воскресный клуб у них, так Чекарда обязательно к кому-нибудь прицепится. И к вечеру расходятся старики по домам, бороды порваны, ругаются на чем свет стоит, опять же есть повод выпить, обиду унять. А "чехарду" научились готовить все охотники в округе, и ваш покорный слуга не остался в стороне.
      Остановились мы в третьей хате, у Бочка. Уж одна его хата отличалась от других: чистенькая, побеленная, в палисаднике цветут желтые пахучие гвоздики, два улья. Сам - гладкий, приветливый, говорливый:
      - А, студенты пожаловали, изучать родные края!
      После обеда мы с Колькой вымыли посуду. Бочок нас похвалил и тут же рассказал поучительную историю:
      - Недели две назад приезжали ко мне гости, уездное начальство. Ну, как водится, сварил им рыбы, покормил, дал лодку. Они сгреблись и уехали, а посуду грязную побросали. Ладно, сам себе думаю, собрал все как было. Приплывают через три дня с утками. Опять сварил и подаю те же немытые миски, ложки медные аж позеленели. Что тут поднялось! Ну я им и говорю: "А после вас из этой посуды никто не ел"...
      Таков был веселый Бочок. На каждый случай у него была готова побaсенка. Через неделю он направил нас дальше, в устье Лефу, где на малом островке жили рыбаки - старик со старухой.
      - Люди они хорошие. На двоих будет лет полтораста. Почему на двоих? А тут их так и меряют. Друг без дружки ни на шаг. Он левой ногой ступнет она правой, он упадет - она подхватит, она упадет - он пропадет. Примут вас как родных. Деток-то им Бог не дал.