Непризнанный стратег

Когда летом 1915 г. в стране разразился первый с начала войны политический кризис (о нем ниже), Николай II разрешил его очень удачным ходом – сам, без посредствующей фигуры, стал во главе Действующей армии. «Решение Николая II взять на себя верховное главнокомандование было, по-видимому, его последней попыткой сохранить монархию и положительным актом предотвратить надвигающийся шторм… Решительный шаг государя подавал какую-то надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II справедливо считал, что занимая пост Верховного главнокомандующего он сможет возродить и усилить личную преданность ему генералитета, офицерства и простых солдат»[85]. Тем не менее этот шаг царя резко критиковался и тогда, и впоследствии. Многие говорили, что данное решение государя стало фатальным для монархии. Однако никто так и не смог представить в пользу такого суждения какие-либо веские аргументы.

Во всей этой критике всегда четко просматривался один мотив: царь сместил Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича вопреки мнению «общества», то есть элитных слоев. Этим, очевидно, и исчерпывалась «фатальность» царского решения: царь противопоставил себя фрондирующим группировкам элиты, отстранив их любимца, заигрывавшего с либеральной общественностью. Вследствие чего эти группировки почувствовали себя ущемленными и с удвоенной энергией повели борьбу за дискредитацию и свержение Николая II. Но в таком случае изображение царского решения как «рокового» есть не что иное, как взваливание вины с больной головы на здоровую. Ибо кто, как не само «общество», было повинно в критике государя и в подготовке почвы для революции?

Генерал Брусилов, который, при всех своих несомненных военных дарованиях, в политической сфере был всего лишь бездумным транслятором умело инспирируемого «общественного мнения», писал про решение Николая II стать во главе армии: «Принятие на себя должности Верховного главнокомандующего было последним ударом, который нанес себе Николай II и который повлек за собой печальный конец его монархии». Однако прославленный генерал не задался трудом хотя бы пояснить: каким именно образом?

Правда, он прямо утверждает о несоответствии Николая II должности Верховного главнокомандующего: «Было общеизвестно, что Николай II в военном деле решительно ничего не понимал и что взятое им на себя звание будет только номинальным, а за него все должен будет решать его начальник штаба. Между тем, как бы начальник штаба ни был хорош, допустим даже – гениален, он не может по сути дела везде заменять своего начальника… Отсутствие в сущности настоящего Верховного главнокомандующего очень плохо сказалось во время боевых действий 1916 года, когда мы по вине верховного главнокомандования не достигли тех результатов, которые могли легко повести к окончанию вполне победоносной войны и к укреплению самого монарха на колебавшемся троне»[86].

Во-первых, в не столь удачных, как хотелось бы, результатах кампании 1916 г. есть немалая вина самого Брусилова, неудачно действовавшего на следующих, после тактического прорыва, этапах Луцкой операции. Во-вторых, при том стратегическом плане, который Русская армия имела на ту кампанию, вообще невозможно говорить, что она могла бы уже в том году победно закончить войну. Но это не был план Николая II – это был план союзников и русского генералитета, совместными усилиями настоявших перед царем на его принятии.

Объективный анализ позволяет утверждать, что, вопреки всем конъюнктурным домыслам и самооправданиям современников, Николай II как военный стратег стоял не ниже большинства своих генералов.

Период самых тяжелых для России поражений пришелся на то время, когда Верховным главнокомандующим был великий князь Николай Николаевич. Вопреки распространявшейся вокруг него либеральным обществом легенде «великого полководца», он был никчемным стратегом. В частности, великий князь был непосредственно повинен во многих неудачах Русской армии, особенно в катастрофе в Галиции в мае 1915 г.

Свои стратегические идеи Николай II впервые пытался осуществить еще в начале 1915 г., до вступления в Верховное командование. Это было предложение провести высадку десанта на турецкое побережье в непосредственной близости от Стамбула и захватить Босфор совместно с союзниками, десантировавшимися у Дарданелл, или в одиночку. Повторно царь вернулся к идее десантной операции в конце того же года. О том, какая судьба постигла эти замыслы, мы упомянули в предыдущей главе.

Стратегический план кампании 1916 г. был навязан России союзниками и полностью поддержан начальником штаба царя, «одаренным» генералом Алексеевым. Перед его обсуждением в Шантильи, правда, Алексеев выдвинул свое предложение. Внешне оно выглядит близким к планам Николая II. Но сходство тут только кажущееся. Алексеев считал, что главный удар следует наносить силами появившегося у союзников нового Балканского фронта. Это действительно было слабое место обороны Четверного союза, что показали события конца 1918 г. Однако и у союзников пока не было возможности настолько усилить там свои войска, чтобы нанести противнику решающее поражение. Алексеев предлагал двинуть на этот фронт 16 русских корпусов. Однако каким образом они могли туда попасть при нейтралитете Румынии и неприятии самим Алексеевым идеи десанта против Болгарии или Турции – план Алексеева не раскрывал. В общем, этот продукт «полководческого таланта» начальника штаба Верховного как будто заранее был рассчитан на то, чтобы стратегическое планирование союзников не встретило с русской стороны достойной альтернативы.

При планировании кампании 1917 г. заместитель Алексеева генерал от кавалерии Василий Гурко и генерал-квартирмейстер штаба генерал-лейтенант А.С. Лукомский предложили наносить главный удар силами Румынского фронта с целью вывести из войны Болгарию и установить связь с Балканским фронтом союзников. Это было близко основной стратегической идее государя – искать решения войны на южных ТВД. Однако Алексеев сделал все, чтобы похоронить этот замысел. Роль Алексеева в этих событиях довольно неприглядна. Год назад он сам высказывал идеи, сходные с планом Гурко – Лукомского. Теперь же он, опираясь на мнения полных стратегических нулей – генералов Эверта и Рузского, отверг этот план еще на стадии обсуждения. Он представил государю собственный план, основанный на шаблонном повторении кампании 1916 г. с нанесением главного удара силами Юго-Западного фронта. Царь, не информированный об альтернативных предложениях, утвердил этот план Алексеева. Одновременно, однако, Николай II распорядился готовиться к десантной операции на Босфоре, которая должна была состояться в апреле 1917 г. Но, даже если бы не было революции, нетрудно представить, что замысел такой операции, скорее всего, постигла бы та же участь, что и в 1915 г.

Анализ стратегических предположений Николая II показывает: царь неизменно указывал, что врага надо бить там, где он слабее всего, в его мягкое подбрюшье! Но большинство его генералов предпочитали вновь и вновь в лоб атаковать врага. Тяжелые потери у Нарочи и на Стоходе ничему их не научили. Впрочем, учитывая зловещую предательскую роль ряда военачальников при подготовке «дворцового переворота» и во время Февральской революции, возможно, что они сознательно саботировали планы царя, способные принести России победу. Ибо не желали делить плоды этой победы с монархом или, что то же самое, не желали победы императорской России.

Как же поступил царь? Так же, как в этой ситуации, наверное, поступил бы любой на его месте. Встречая единодушное неприятие «экспертов», он ждал до тех пор, пока жизнь не покажет их неправоту. Что же она показала? В конце 1918 г. прорывы союзников на Балканском и Палестинском фронтах привели к быстрому выводу из войны Болгарии и Турции, после чего вся геостратегическая система обороны Четверного союза в считаные дни рухнула как карточный домик. Как и предвидел Николай II. Только к тому времени уже ни царя не было в живых, ни России – среди победителей…

«Русский Царь уже не был хозяином в своей стране – не был хозяином своей вооруженной силы. Дважды он повелевал овладеть Константинополем – и дважды это повеление не было исполнено Его военачальниками (Великим князем в мае и ген. Щербачевым в ноябре 1915 г.). А когда Государь назначил в третий раз овладеть Царьградом в апреле 1917 г. – все сроки оказались безвозвратно пропущенными. Вот основной стержень русской драмы в Мировую войну»[87].

Лейтмотив неоднократно цитируемого нами историка-монархиста Антона Керсновского неизменен: Русской армии во Вторую Отечественную войну не хватало головы! Не хватало единой командной воли помноженной на грамотную стратегию. И этому он все время находит убедительные подтверждения. Казалось бы, это прямое обвинение в адрес Николая II. Обвинение, которое Керсновский именно в силу своих монархических убеждений не может высказать прямо. Но нет, не все так просто. Тот же историк постоянно подчеркивает достоинства стратегических решений, предлагавшихся государем. Хвалит он его и за занятие должности Верховного. Как это все совместить?

Противоречие тут только кажущееся. Да, Николаю II постоянно приходилось бороться с неприятием (а не сознательной ли обструкцией?) его стратегических рецептов шаблонно мыслящими (или держащими заднюю политическую мысль?) генералами. Удивительно, но у русского самодержца не было такой власти, чтобы просто взять и приказать своим военачальникам сделать то-то и то-то вопреки их аргументам и доводам. Не было именно в силу традиции русского абсолютизма, признававшей за специалистом высший авторитет в сфере его профессиональной компетенции. А последний государь отнюдь не обладал амбициями корифея любой отрасли знаний. Николай II действительно мог чувствовать недостаточную уверенность, предлагая военным специалистам собственные планы.

Будучи одиноким со своим мнением в Ставке, что мог сделать Николай II? Сместить целую когорту высших военачальников и назначить на их место других, слепо повинующихся царскому приказу и не имеющих собственного суждения? Таким путем царь еще вернее мог привести армию и свой престол к гибели. Вся политика Николая II шла иным путем: он стремился выдвигать на высокие посты не тупых исполнителей, а компетентных профессионалов. Иначе он не мог успешно проводить модернизацию страны. Не его вина была в том, что таких людей в его время осталось мало – Николай II наследовал государственный аппарат, формировавшийся столетиями до него.

Сила Николая II – не бояться давать власть людям с самостоятельным суждением – в решающий момент обернулась слабой стороной. Дальше мы увидим, в каком состоянии находились такие люди, составлявшие Совет министров, летом 1915 г. Независимость их мнения от мнения царя на деле оказалась полной зависимостью от мнения оппозиции. Вот почему с этого времени Николай II был вынужден отойти от прежних принципов кадровой политики и заняться персональным подбором исполнителей исключительно по критерию личной преданности[88]. В условиях, когда фрондированием занялась вся верхушка общества, этот критерий приобретал наибольшую важность. Отсюда – частые смены министров, та «министерская чехарда», которая характеризовала царское правительство в конце 1916 – начале 1917 г.

Преобразуя на новых началах кадровую политику в высшем эшелоне госаппарата, Николай II просто физически не мог одновременно столь же радикально «зачистить» высший командный состав армии. К тому же это было бы чревато и с политической точки зрения: генералы в отставке благодаря своим связям могли быть не менее опасны, чем генералы в Ставке. Наоборот, не трогая их, царь резонно предполагал, что тем самым может рассчитывать на ответную лояльность и с их стороны. В чем, как мы знаем, просчитался. Но это не было результатом мнимой наивности государя.

Просто из двух реорганизаций – правительства и Ставки – Николай II решил первым делом реорганизовать правительство. Такой порядок действий был совершенно логичным. В гражданских кадровых вопросах государь, похоже, действительно разбирался лучше, чем в военных. Да и в конце концов, создать твердое преданное царю правительство было важнее, чем убедить Ставку принять военно-стратегический план царя. При наличии такого правительства победа рано или поздно достижима, а вот при его отсутствии даже победа не гарантирует сохранения режима. Поэтому пусть пока именно эти генералы воображают, что руководят армией. Кроме того, при общем фрондировании элиты, велика ли вероятность, что новый состав высшего командования будет меньше склонен к интригам, чем существующий? Такими, судя по действиям, были соображения Николая II, легшие в основу его политики последних 20 месяцев царствования.

В генеральских обвинениях по адресу Николая II нетрудно увидеть попытку оправдания собственных просчетов и поведения в февральско-мартовские дни 1917 г. Без негодования невозможно теперь читать цитированные выше строки Брусилова про государя, который, как очевидно, обладал глубокими познаниями в военных вопросах и несомненным стратегическим талантом полководца.

Из всех аргументов о пагубности царского решения лично стать во главе армии заслуживает разбора единственно такой. В Могилеве Николай II оказался отрезан от важнейших политических событий, происходивших в столице. Информация о них до него не доходила или искажалась. В динамично, как всегда при революциях, менявшейся обстановке царь был лишен возможности принимать быстрые и адекватные решения. Подтверждение этому видят в запоздалой реакции государя на Февральский переворот. В конечном итоге царь оказался просто в плену у своих генерал-адъютантов, которые в решающий момент «почтительно приставили семь револьверных дул к вискам обожаемого монарха»[89].

Однако еще раз обратим внимание на то, что внутри страны царь боролся прежде всего с революцией, а не со своими конкурентами за власть в элитных кругах. Разрабатывая стратегию противодействия революции, он вынужденно ориентировался на опыт 1905–1907 гг., ибо другого у него не было. Этот опыт подсказывал, что глава государства может легче всего оказаться отрезанным от страны, находясь именно в столице. Революция стремится захватить первым делом географические узлы управления страной. Находясь же вне столицы, тем более – в своем военном штабе, царь мог обезопасить себя от первых ударов революции, выиграть время и собрать силы для подавления мятежа. Военная Ставка в Могилеве и должна была стать таким штабом контрреволюции!

Стратегическая обоснованность этого решения Николая II видна как из того, что после падения правительства в Петрограде царь еще несколько дней пользовался свободой действий, так и из того, что во время следующего переворота – Октябрьского – Ставка почти на месяц действительно смогла стать оплотом контрреволюции.

Николай II не смог и, очевидно, не мог предвидеть всего, что произойдет. Мог ли он предполагать, что решающий удар самодержавию будет нанесен не революционерами, а теми, в контрреволюционной мотивации которых он был уверен?! Мог ли он ожидать, что «черновую работу» революции – техническое принуждение к отречению царя от власти – сделает его же ближайшее генеральское окружение?!

Безосновательно упрекать царя в том, что он проглядел измену своих генерал-адъютантов. Ничто не дает права так утверждать. Более того, само решение Николая II перенести свое местопребывание в Ставку было вызвано вполне сознательной необходимостью лично и непосредственно следить за военной верхушкой! У государя не было «слепого доверия» ни к генералу Алексееву, ни к генералу Рузскому, ни к кому бы то ни было вообще (кроме, быть может, своей супруги, но и то, судя по письмам, он очень часто оспаривал ее мнение по политическим вопросам и поступал по-своему). Контрреволюционная стратегия Николая II зиждилась в этом случае на вполне рациональном расчете. Он обоснованно ожидал, что, несмотря на любые политические разногласия с самодержавием, военная элита Империи, в случае революции, вновь, как и в 1905 г., окажется на стороне престола – для того, чтобы справиться с общим опасным противником.

Таким образом, главный, как выяснилось уже post factum, просчет государя состоял в том, что он считал своих противников в элите людьми разумными, способными предвидеть последствия своих действий. Неадекватность элиты спутала карты не только самодержавному строю. Она, резко проявляясь и в дальнейшем, обрекла на поражение все вообще антибольшевистские силы.

Политиканствующий класс

Благодаря поэту Николаю Некрасову на века оказалась запечатлена реплика известного сановника Ф.В. Ростопчина про элитную молодежь, из которой впоследствии вышли декабристы: «В Европе сапожник, чтоб барином стать, / бунтует – понятное дело. / У нас революции делает знать. / В сапожники, что ль, захотела?» Эта ирония не выглядит ни меткой, ни глубокой. Естественно, руководители восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. собирались, в случае успеха своего выступления, стать руководителями всего Российского государства, то есть не только остаться в рядах элиты, но и повысить свой статус. Да и отмеченная революционность представителей элитных слоев населения не была чем-то исключительно русским, отличавшим нашу страну от Европы.