Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кельтские сумерки

ModernLib.Net / Культурология / Йейтс Уильям Батлер / Кельтские сумерки - Чтение (стр. 6)
Автор: Йейтс Уильям Батлер
Жанр: Культурология

 

 


Он впустил меня в дом, посадил у очага и говорит: "Ну, начинай". "Я, – говорю, – знаю одну только сказку. Как сидел я на этом самом месте и пришли двое, вы самые, притащили покойника, а потом насадили его на вертел и поставили меня вертеть его над огнем". "Что ж, – говорит он мне, – вполне подходящая сказка. Ну ладно, иди, ложись вон там и спи себе с миром". И я пошел, как было сказано, и лег; а наутро проснулся посреди зеленой лужайки, на травке!»
      Редкий год в Драмклиффе не являются какие-нибудь предзнаменования и знаки. Перед удачной путиной многие видят в небе сельдевую бочку в обрамлении грозового облака; а в месте, называемом здесь Колумкиллев Плес, где сплошь трясина и топь, наблюдают в подобных же случаях древнее судно, выплывающее из дали морской, и правит им сам Святой Колумба. Бывают, впрочем, и дурные знамения. Несколько путин тому назад один рыбак видел у самого горизонта знаменитую Хай Бразил (3), берег, где всякий, кто бросит якорь, не найдет ни забот, ни печали, ни насмешек и брани, и будет гулять всю жизнь в тенистых рощах и наслаждаться беседою с Кухулином и прочими героями времен стародавних. Все, однако же, уверены, что явление Хай Бразил предвещает какое-нибудь национальное бедствие.
      Драмклифф и Россес просто битком набиты духами. На болотах ли, у дорог, вратах, на склонах холмов и у берега моря они являются во всех мыслимых видах: безголовые женщины, мужчины в доспехах, призрачные зайцы, псы с огненными языками, тюлени-свистуны, и так далее, и тому подобное. Буквально на днях такой вот тюлень-свистун потопил у самого берега судно. Есть в Драмклиффе кладбище, древности невероятной, в «Анналах Четырех Магистров» (4) имеется запись о воине по имени Декадах, умершем в 871 году: «Верный долгу своему боец из племени Конна лежит в Драмклиффе под крестом орехова дерева». Не так давно одна старушка зашла поздно ночью на кладбище помолиться, и вдруг перед нею встал человек в стальных доспехах и спросил ее, куда она идет. Местные, все как один, уверены, что это был «верный долгу своему боец из племени Конна» (5), который и после смерти с принятою в древние времена верностью долгу своему несет на кладбище бессрочную вахту. Здесь все еще в ходу обычай спрыскивать порог в доме, где умер маленький ребенок, куриной кровью, чтобы отвлечь от слабенькой его души злых духов. Злые духи вообще падки на кровь. Если ты, перебираясь через стену в развалины форта, поранишь нечаянно руку, жди неприятностей.
      Самый чудной в Драмклиффе и Россесе дух – это призрак в образе бекаса. В одной хорошо мне знакомой деревне стоит за домом куст: я не стану говорить, в Драмклиффе ли эта деревня, в Россесе, на склонах ли Бен Балбена или даже на равнине близ Нокнарей, у меня на то свои причины. У дома и у куста есть история. Жил когда-то в доме этом человек, который нашел на пристани в Слайго пакет, а в пакете – три сотни фунтов ассигнациями. Пакет обронил на пристани капитан-иностранец. И человек этот о том знал, но не сказал никому ни слова. Деньги предназначены были в уплату за фрахт, и капитан, не осмелившись показаться судовладельцам на глаза, вышел в море и там, посреди океана, покончил с собой. А вскоре после того умер и человек, подобравший на пристани деньги. И душа его никак не могла успокоиться. По крайней мере, в доме стало твориться черт знает что. Люди, которые еще помнят всех участников этой истории, говорят, что сами видели, как его жена молилась возле этого самого куста за душу покойного, являвшуюся там чуть не каждую ночь. Куст стоит за домом и по сей день; когда-то он был частью живой изгороди, изгороди давно уже нет, но к нему никто бы не осмелился даже подступиться с топором или с лопатой. Что же до странных звуков и голосов, они не прекращались до тех самых пор, пока несколько лет назад во время ремонта из цельного куска штукатурки не вылетел вдруг бекас и не умчался прочь; с этого дня, по словам соседей, дух падкого на деньги земляка обрел наконец-то покой.
      Все эти долгие годы предки мои и родственники жили и живут в окрестностях Драмклиффа и Россеса. Всего несколько миль к северу – и я уже совершеннейший чужак, и ничего мне там не найти по этой самой причине. Когда я спрашиваю там о фэйри, то чаще всего получаю в ответ что-нибудь вроде (я привожу слова женщины, живущей возле форта из белого камня, одного из немногих в Ирландии каменных ратов, на приморских склонах Бен Балбена): «У них свои дела, у меня свои, и мы друг другу не родня». Подобного рода разговоры, видите ли, могут быть чреваты для болтуна всяческого рода неприятностями. Только личная к вам привязанность или детальное знакомство с вашей родословной вплоть до энного колена способны развязать осторожные эти языки. Один мой друг (имени его я называть не стану, чтобы не дать повода к сплетням) (6) обладает удивительным искусством – ему раскрываются души самые что ни на есть замкнутые, но он взамен снабжает эти перегонные кубы зерном из собственных своих угодий. Кроме того, он по прямой линии потомок известного гэльского чародея, и у него есть что-то вроде основанного на праве давности собственного негласного права знать обо всем, что касается существ из иного мира. Они ему как-никак родня, если верить тому, что о происхождении подобного рода людей говорят в народе.
 

КРЕПКИЙ ЧЕРЕП, БОЖИЙ ДАР

 
      Как-то раз исландские крестьяне нашли на кладбище, где был когда-то похоронен знаменитый их поэт по имени Эгил (7), череп с необычайно толстыми стенками. Сама по себе толщина костей убедила их в том, что череп сей принадлежал человеку необыкновенному, а именно Эгилу, собственной персоной. Для уверенности они положили череп на каменную стену и принялись лупить по нему молотком. Там, куда молоток попадал, оставались белые отметины, но сам череп даже и не треснул, что убедило их окончательно: это череп поэта и заслуживает как таковой всяческого почитания. У нас здесь, в Ирландии, много общего с исландцами, или с «ланами», как мы привыкли называть и их самих, и прочих скандинавов. В некоторых горных и просто отдаленных районах, и в деревнях на побережье мы до сих пор проверяем друг друга на прочность тем же самым способом, каким исландцы проверяли на подлинность череп Эгила. Возможно, мы унаследовали обычай сей от данских пиратов, чьи отдаленные потомки, как объяснили мне в Россесе, до сих пор помнят каждое поле, каждый холмик на когда-то принадлежавших им землях Ирландии и могут описать тебе Россес из края в край, не хуже любого из местных. Есть на побережье место, которое так и называется – Тычки, мужчины там все как один рыжие, не бреются отродясь и бород не стригут, так вот там и дня не проходит без драки. Я видел, как они перессорились между собой на лодочных гонках, и после рыкающей перебранки на гэльском принялись дубасить друг друга веслами. Передняя лодка встала бортом и не дала пройти второй, явно ее нагонявшей, причем гребцы орудовали длинными своими веслами вовсю, и только для того чтобы победа досталась третьей. В Слайго мне рассказали историю о том, как одного человека из Тычков судили в Слайго за то, что он проломил кому-то в драке череп. Человек этот прибег в защиту свою к аргументу в Ирландии небезызвестному: есть, мол, на свете головы настолько хлипкие, что вменять кому-либо за них ответственность просто смысла нет. После чего он обернулся, окинул полным презрения взглядом стряпчего, выступавшего от имени обвинения, и воскликнул: «Вот у этова фитюльки, если дать ему, как следоват, черепушка разлетится враз, что твое яйцо, – а затем просиял на судью улыбкой и добавил голосом льстивым до крайности: – А вот по Вашей Милости черепу лупи себе хоть две недели».
      Я писал все это много лет назад, опираясь при этом на воспоминания, которые и тогда уже быльем поросли. Совсем недавно я сам побывал в Тычках и нашел их во всем подобными сотням других таких же заброшенных, забытых Богом местечек. Я, должно быть, имел тогда в виду Мугороу, место куда более дикое; на детские воспоминания надежда небольшая, уж больно хрупкая это вещь.
      1902
 

МОЛИТВА МОРЯКА

 
      Капитанам дальнего плавания, когда они стоят на мостике или глядят себе из окон рубки, часто приходится думать о мироздании и о Боге. В родных долинах, среди маков и спеющей ржи человек вправе забыть обо всем на свете, кроме теплых лучей солнца, ласкающих кожу лица, и приветливой тени под изгородью; но тот, кто ходил сквозь тьму и шторм, думать просто обязан. Однажды, пару лет тому назад, мне довелось ужинать с капитаном Мораном на борту парохода «Маргарет», который по дороге из Бог весть откуда в Бог знает куда бросил якорь в Слайго. Я нашел его человеком весьма осведомленным в самых разных областях, более того, как это часто бывает с моряками, знания его приправлены были очарованием сильной и цельной личности.
      – Сэр, – спросил он меня, – вы слыхали когда-нибудь о капитанской молитве?
      – Нет, – ответил я, – просветите меня, темного.
      – Звучит она так, – был ответ: – О, Господи, застегни мне душу на все пуговицы (8).
      – И что сие означает?
      – Это значит, что когда они врываются ночью ко мне в каюту, будят меня и кричат: «Капитан, все кончено, мы идем ко дну»,- я дурака из себя им делать не позволю. Вот, к примеру, сэр, были мы, значит, как раз посередь Атлантики, стою я себе на мостике, и тут подымается ко мне мой третий, а вид у него – любо-дорого, краше в гроб кладут. И говорил «Капитан, нам крышка». Я ему. «Ты, когда подписывал контракт, не знал, что столько-то процентов судов каждый год идет ко дну?» – «Так точно, сэр, знал», – говорит; а я ему: «А разве тебе не заплатили за то, чтобы ты сам пошел ко дну?» «Так точно, – говорит, – сэр»; и я тогда ему сказал: «Тогда застегнись на все и утони как человек, черт тебя подери!»
 

О БЛИЗОСТИ НЕБА , ЗЕМЛИ И ЧИСТИЛИЩА

 
      В Ирландии этот мир и мир, в который мы попадем после смерти, расположены совсем неподалеку друг от друга. Я слышал об одном призраке, который много лет подряд обитал одновременно в стволе дерева и под сводом старого моста, а моя старуха из Мэйо рассказала мне следующее: «У меня в деревне есть куст, и люди говорят, что под ним отбывают наказание свое сразу две души. Когда ветер дует в одну сторону, у одной есть где от ветра укрыться, а когда он дует с севера, то греется другая. Он потому весь и перекрученный такой, что они все липнут к нему и тянут каждая на себя. Я-то сама в это не верю, но многие у нас ночью мимо этого куста ни в жисть не пошли бы». И в самом деле, бывают времена, когда миры соприкасаются столь тесно, что земные наши приобретения кажутся всего лишь тенями вещей иных, горних. Одна моя знакомая дама увидела как-то раз деревенскую девочку, бежавшую по улице в длинной нижней юбке, причем подол волочился за ней по земле; она спросила девочку, почему бы не подрубить ей юбку покороче. «Это бабушкина юбка, – сказала девочка в ответ, – вы что, хотите, чтобы она слонялась тут по всей округе, задравши подол по самое мое? а она ведь и умерла-то – всего три дня прошло.» Я читал об одной женщине, которая стала после смерти являться родственникам потому, что они ее похоронили в слишком коротком саване, и угли Чистилища обожгли ей коленки. Крестьяне искренне уверены в том, что за гробом их ждут такие же точно дома, только крыша там никогда не течет, а стены подновлять не надо, они и так все время белые, и в кладовке всегда полно доброго масла и молока. И только изредка забредет какой-нибудь лендлорд, или землемер, или сборщик налогов – поклянчить Христа ради хлебца и тем продемонстрировать, каким, собственно, образом Господь отделяет агнцев своих от козлищ.
      1892 и 1902
 

ЕДОКИ ДРАГОЦЕННЫХ КАМНЕЙ

 
      Порой, когда я далеко от суматохи дел и мнений, когда я забываю ненадолго о собственной суетности, мне приходят грезы наяву, то призрачные и зыбкие, то живые, и в достоверности своей осязаемые не хуже, чем твердь земная под ногами. Однако, туманна ли их плоти или видима ясно, они приходят и уходят, повинуясь собственным своим законам, они кочуют мимо, они возникают и гаснут, и не в моей власти повелевать ими. Однажды я увидел смутно, как сквозь дымку, огромную черную яму и парапет вокруг нее; на этом парапете сидела бесчисленная стая обезьян, и все они ели драгоценные камни, целые пригоршни драгоценных камней. Камни взблескивали зеленым и алым, и обезьяны пожирали их с жадностью неописуемой. Я знал, что вижу собственный свой Ад, Ад художника, что все, кто ищет прет красного, кто алчет слишком жадно чуда, теряют в конце концов мир и внутреннюю целостность и обращаются в посредственность, без формы и смысла. Мне довелось заглянуть и в чужие глубины, в Ад, уготованный не мне; я видел инфернального привратника, адского Петра с черным лицом и белыми губами, он взвешивал в присутствии неясных чьих-то теней на странной формы двойных весах не только дурные их дела, но и добрые, которые они могли бы совершить, но оставили, однако же, невоплощенными. Я видел, как чаши весов ходили вверх и вниз, но, как ни старался, так и не смог разглядеть, чьи же тени толпились вокруг. В другой раз я видел бесчисленных бесов всех видов и форм – рыбообразных, змееподобных, обезьяноликих и песьеголовых, сидящих вокруг черной ямы, совсем как в собственном моем Аду; и все они глядели вниз, на отражение Небес, сиявшее им подобием луны из самых глубин черной ямы.
 

МАТЕРЬ БОЖЬЯ НА ГОРАХ

 
      Когда мы были дети, мы не говорили «как отсюда до почты» или «как от зеленной лавки до мясной», но измеряли расстояние и время, опираясь на заложенный массивною крышкой колодец в лесу или на старую лисью нору. Мы были тогда в ряду творений Божьих, мы были под Его рукой, и многие древние слова и вещи были понятны нам без объяснения, были близки и еще – были нам ровесники. Мы бы не слишком в те дни удивились, найди мы в горах рядом с выводком белых грибов сияющий след ноги ангела, потому что нам ведомо было отчаяние, бездонное, как море, и простая, без осознания причин и следствий любовь, и всякое иное вечное чувство – ныне же ноги наши опутала ловчая сеть. Однажды я получил письмо от знакомой девушки-протестантки, которая отправилась как-то раз в горы за этими самыми белыми грибами, – она красива сама по себе да еще и одета была в прелестное бело-голубое платье, – так вот, девушка эта повстречала в горах стайку крестьянских детишек и стала частью их общей грезы. Едва увидев ее, они попадали тут же наземь, личиками вниз, прямо там, где стояли; потом подошли еще двое или трое, все прочие встали и последовали за ней с некоторой даже потугой на смелость. Она заметила, что они ее боятся, а потому, пройдя еще немного, остановилась и протянула к ним руки. Крохотная девчушка тут же бросилась к ней в объятья с криком: «Ах, ты же Дева Мария, прямо с картинки!» «Нет, – сказала другая такая же и тоже подошла поближе, – она небесная фея (9), она одета в цвет неба». «Нет, – сказала тут же третья, – это наперстянковая фэйри, только она выросла совсем большая». Все прочие дети решили, однако, что она, скорее всего, Дева Мария, потому что одета она в платье подобающих цветов. Ее доброе протестантское сердце не могло, конечно, не встревожиться при виде идолопоклонства столь явного: она усадила их кружком и попыталась объяснить, кто она такая, – им, однако, объяснений не требовалось. Обнаружив полную бесперспективность доводов сколь угодно разумных, она спросила их, приходилось ли им слышать о Христе. «Да, – тут же отозвался ей голосок, – но Он нам не нравится, потому что Он бы нас всех поубивал, если бы не Дева». «Скажи Ему, чтобы Он на меня не сердился», – кто-то принялся шептать ей на ухо. «Он и говорить со мной не хочет, потому что отец на меня ругается, что я бесенок», – выкрикнула еще одна девочка.
      Она долго говорила с ними о Христе и об апостолах, пока конец беседе не положила проходившая мимо старушка с клюкой; та приняла ее, должно быть, за отчаянного некого миссионера, охотника до неокрепших в католической вере душ, а потому увела детишек прочь, не обращая внимания на все их разъяснения насчет Царицы Небесной, которая спустилась с неба, чтобы побродить по горам и поговорить с ними ласково. Когда дети ушли, девушка пошла своей дорогой, но не успела отойти и на полмили, как из канавы, шедшей параллельно просеке, чуть выше по склону, выскочила та самая девочка, которую отец обзывал бесенком, и сказала: она, мол, поверит, что перед ней «обыкновенная леди», если на той надеты две юбки, потому как «на ледях всегда по две юбки». «Две юбки» были предъявлены, и девочка, разочарованная донельзя, поплелась уныло прочь; однако же несколько минут спустя выскочила опять же из канавы и закричала, обиженно и зло: «Папка бес, мамка бес и я тоже бес, а ты – обыкновенная леди», – и, зашвырнув в обидчицу свою пригоршнею глины и мелких камушков, разревелась и убежала прочь. Когда моя прекрасная протестантка добралась наконец до дому, она обнаружила, что потеряла где-то дорогой кисточку со своей парасольки. Год спустя она оказалась случайно на той же самой горе, на сей раз в простом черном платье, и навстречу ей попалась девочка, которая год назад первая назвала ее Девой Марией, прямо с картинки. Кисточка, та самая потерявшаяся кисточка, болталась у девочки на шее; знакомая моя сказала: «Здравствуй, я та леди» что была здесь в прошлом году и говорила с вами о Христе». – «Нет, не ты! нет, не ты! нет, не ты!» – отчаянно прозвучало в ответ.
 

ЗОЛОТОЙ ВЕК

 
      Не так давно, помнится, я сидел в поезде, и поезд подъезжал уже к Слайго. Когда я был там в последний раз, что-то меня тревожило, и я все ждал какого-то послания от существ, или бесплотных состояний духа, или кто они там ни есть, короче говоря, от тех, кто населяет призрачное царство. Знак был мне явлен: однажды ночью, лежа между сном и явью, я с ослепительной достоверностью увидел черное существо, наполовину ласку, наполовину пса, бегущее быстро по верху каменной стены. Потом черный зверь вдруг исчез, и из-за стены появилась другая похожая на ласку собака, но белая, я помню, как просвечивала сквозь белую шерсть розовая кожа и вся она окружена была ярким сиянием: я тут же вспомнил крестьянскую сказку о двух волшебных псах, бегущих друг за другом непрерывно, и один из них день, другой – ночь, один добро, другой же зло. Великолепный сей знак совершенно меня в тот раз успокоил. Теперь, однако, я жаждал послания иного совершенно рода, и случай, если то был случай, мне его вскоре доставил: в вагон вошел нищий и стал играть на скрыпке, сделанной едва ли не из старого ящика из-под ваксы. Я не слишком-то музыкален, но звуки скрыпки наполнили меня странным чувством. Мне казалось, я слышу голос, жалобу из Золотого века. Этот голос говорил мне, что мы несовершенны, что нет в нас цельности, что мы давно уже не тонкое кружевное плетение, но как куски шпагата, которые скрутили за ненужностью в узел и зашвырнули в чулан. Он говорил, что мир однажды был совершенен и добр, и совершенный и добрый сей мир все еще существует, но только он похоронен, как розовый букет под сотнею лопат песка и глины. Фэйри и самые невинные из многочисленного племени духов населяют его и скорбят о падшем нашем мире в бесконечном и жалобном плаче, который слышится людям порой в шорохе камыша под ветром, в пении птиц, в горестном стоне волн и в сладком плаче скрыпки. Он говорил, что среди нас красивые обычно неумны, а умные – некрасивы; и что лучшие наши минуты испорчены безнадежно тончайшею пылью вульгарности или булавочным уколом печального воспоминания; и что скрыпке плакать и плакать о нас до скончания века. Он сказал, наконец, что, если бы только жители Золотого века могли умереть, нам стало бы легче и мы, может быть, были бы даже счастливы, потому что смолкли бы тогда печальные их голоса; но они обречены петь, а мы плакать, До тех самых пор, покуда не откроются всем нам врата вечности.
 

УПРЕК ШОТЛАНДЦАМ, УТРАТИВШИМ ДОБРОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ СОБСТВЕННЫХ ДУХОВ И ФЭЙРИ

 
      Вера в фэйри бытует до нынешнего дня не в одной только Ирландии. Буквально позавчера мне рассказали об одном шотландском фермере, который был искренне уверен в том, что в озере, прямо у него под окнами, обитает водяная лошадь. Она внушала ему страх, а потому он потратил уйму времени и сил, пытаясь выловить ее сетью, а потом и вовсе взялся озеро свое осушить. Боюсь, доберись он в конце концов до лошади, ей бы не поздоровилось. Ирландский крестьянин в подобной ситуации давно бы уже наладил с «бесом» отношения вполне добрососедские. Ибо в Ирландии вообще между людьми и духами существует, как правило, некий застенчивый взаимный интерес. Если они начинают строить друг другу козни, то не без оснований на то каждый признает за противной стороной право на личные, особенные и не всегда понятные мотивы и чувства. И есть такие рамки, за которые ни одна сторона выходить не станет. Ирландский крестьянин ни за что на свете не стал бы обращаться с пленным фэйри так, как это сделал человек, чью историю поведал нам Кэмпбелл (10). Человек тот поймал женщину-келпи (11) и привязал ее к лошади позади себя. Она была вне себя от ярости, но он привел ее к повиновению, вогнав в нее разом иголку и шило. Они подъехали к реке, и она вся просто извелась от страха: ей, кажется, нельзя было пересекать любую текущую воду. Он еще раз вогнал в нее иглу и шило. Тогда она взмолилась: «Коли меня шилом, но пусть этот твой тонкий, на волосок похожий раб (игла. – У. Б. И.) меня не трогает». Они доехали до постоялого двора. Человек схватил фонарь и принялся на нее светить; она стекла тут же наземь, быстро, «как падающая звезда», и превратилась в кусок студня. Конечно же, она умерла. Не стали бы ирландцы вести себя с фэйри и так, как то описано в старой хайлендерской балладе. Один тамошний фэйри присматривал, из чистой расположенности, за маленькой девочкой, ходившей резать торф на склоне его холма. Каждый день этот фэйри высовывал из-под земли руку, а в руке у него был волшебный нож. Девочка брала у него нож и резала им торф. Времени это у нее занимало совсем немного – ведь нож-то был заколдованный. Но вот ее братья заподозрили, что дело тут нечисто. В конце концов они решили проследить за ней и выяснить, кто же ей помогает. Они увидели, как из-под земли выросла маленькая, словно бы детская рука, и девочка взяла из той руки нож. Когда она нарезала столько торфа, сколько ей было нужно, девочка трижды ударила рукояткою ножа оземь. Тут же из склона холма опять выросла рука подземного ее благодетеля. Братья выхватили у девочки нож и одним ударом руку эту отсекли. И фэйри тот никому больше в тех местах не показывался. Он втянул искалеченную руку свою обратно под землю, уверенный, как гласит текст, что девочка его предала.
      Вы, шотландцы, народ слишком мрачный, вы теологи до мозга коей. У вас даже Дьявол – и тот исправный прихожанин. «Где ты живешь, добрая женщина, и как здоровье вашего священника?» – спросил он ведьму, встретив ее ночью на проезжей дороге, как то позже выяснилось на суде. Вы сожгли всех своих ведьм. Мы же в Ирландии оставили их в покое. Правда, если быть точным, одной из них «лояльное меньшинство» вышибло-таки глаз капустной кочерыжкой в городе Каррикфергус 31 марта 1711 года. Но ведь «лояльное меньшинство» наполовину состоит именно из шотландцев (12). Вы совершили сногсшибательное открытие – все фэйри как один суть язычники, и язычники злостные. И на этом основании вы с готовностью отдали бы их всех под суд. В Ирландии те смертные, которые не прочь подраться, часто уходили к фэйри и принимали участие в их сражениях между собой, а те в свою очередь научили людей искусству врачевания при помощи трав, а некоторым дали волю слышать даже и волшебную свою музыку. Кэролан (13) провел однажды ночь в зачарованном рате. И всю жизнь потом у него звучали в голове их мелодий; оттого-то он и стал таким великим музыкантом. Вы, шотландцы, прокляли фэйри с амвона. В Ирландии же им было разрешено обращаться к священникам по вопросам, связанным со статусом их душ. К несчастью, священники пришли в конце концов к выводу, что душ у них нет и что они растают, подобно яркому, но призрачному миражу, в последний день Творения; но решение это было принято скорее с грустью, нежели со злорадством. Католическая вера любит жить в мире со своими соседями.
      Эти два подхода, столь разные между собой, повлияли и на сам характер царства духов и гоблинов в каждой из двух стран. Если вас интересуют истории об их добрых и забавных проделках, вам нужно ехать в Ирландию; за историями страшными добро пожаловать к шотландцам. В ирландских наших «страшилках» всегда есть элемент игры, притворства. Когда селянин забредает ненароком в заколдованную избушку и его заставляют там вертеть всю ночь над огнем насаженный на вертел труп, это нас не очень-то пугает: мы знаем, что он проснется наутро посреди зеленого луга, весь вымокший от утренней росы. В Шотландии все иначе. Вы и в самом деле утратили былую благорасположенность к вам призраков ваших и гоблинов. Волынщик МакКриммон с Гебридских островов взял свою волынку и отправился, играя громко на ходу, в грот на берегу моря; и с ним пошла его собака. Люди, оставшиеся снаружи, долго еще слушали музыку. Он прошел под землей, должно быть, не менее мили, а потом до них донеслись звуки борьбы. Волынка смолкла – как отрезало. Прошло еще сколько-то времени, и из грота выползла собака – с нее живой содрали шкуру; она была при последнем издыхании, и сил у нее не доставало даже на то, чтобы скулить. Есть еще одна подобная история о человеке, который нырнул в озеро, где, по слухам, на дне был спрятан клад. На дне он и в самом деле увидел огромный железный сундук. Рядом с сундуком лежало чудище, велевшее ему ни секунды не медля возвращаться туда, откуда он спустился. Он поднялся на поверхность; но те, что были в лодке, узнав, что он таки видел клад, упросили его нырнуть еще раз. Он нырнул. Чуть погодя со дна всплыли сердце его и печень, и вода замутилась кровью. Что стало с прочими частями тела, так никто никогда и не узнал.
      Подобного рода водяные и другие подводные чудища весьма характерны для шотландского фольклора. У нас они тоже встречаются, но мы боимся их куда как меньше. Один из таких монстров обитает в реке Слайго, в омуте. Вся округа искренне верит в его существование, но это не мешает крестьянам так и сяк сюжет этот обыгрывать и окружать сей непреложный факт домыслами самыми невероятными. Когда я был маленьким мальчиком, я отправился в один прекрасный день к «нехорошему» омуту ловить угрей. Возвращаясь домой с огромным угрем на плече – голова его свешивалась у меня спереди, а хвост тащился сзади по земле, я повстречал по дороге знакомого рыбака. Я тут же принялся рассказывать ему о невероятных размеров угре, в три раза большем, чем мой, который оборвал мою лесу и ушел себе, как ни в чем не бывало, в глубину. «Да, это он и есть, – сказал рыбак. – Ты слышал, как он заставил моего брата эмигрировать? Мой брат был, сам знаешь, ныряльщик и подрядился в управление гавани расчищать от камней дно. И вот однажды под водой подплывает к нему это чудище и спрашивает человеческим голосом: "Ну, и что ты здесь забыл?" – "Камни, сэр, – говорит ему мой брат, – я собираю камни". – "Слушай, а не лучше ли будет, если ты уберешься отсюда подобру-поздрову?" – "Так точно, сэр", – ответил ему мой брат. Вот потому-то он и эмигрировал».
 

ВОЙНА

 
      Когда некоторое время тому назад прошел слух о войне с Францией, я встретил в Слайго одну свою знакомую, бедную солдатскую вдову, и зачитал ей фразу из письма, только что полученного мной из Лондона: «Народ здешний просто с ума посходил, все жаждут воевать, но Франция, кажется,, настроена миролюбиво», – или что-то вроде того. Она за всю свою долгую жизнь о войне передумала немало – война представлялась ей частично по рассказам солдат, частью же по традиции, связанной с восстанием 1798 года (14), – но при слове «Лондон» интерес ее удвоился: в Лондоне у нее была масса знакомых, да и ей самой пришлось как-то жить в «перенаселенном этом месте». «Они в Лондоне только что не на голове друг у дружки живут. Потому и устают от мирной жизни. Они тай только и мечтают, чтобы их всех поубивали. Оно бы, может, и к лучшему; да только французы-то наверняка ничего, окромя мира да спокойствия, и не желают. Здешний-то народ, ежели война начнется, тоже особо возражать не станет. Они тут какие есть – такие есть, не лучше и не хуже. И могут не хуже разных прочих перед лицом Господа нашего умереть на поле брани, по-солдатски. Я думаю, уж на Небе-то их расквартируют получше, чем здесь.» Потом она стала говорить, что не слишком-то приятно будет видеть, когда детишек станут поднимать на штыки, и я понял, что теперь взяла свое стойкая устная традиция воспоминаний о великом восстании. Наконец она сказала: «Ни разу в жизни не видала человека, который на самом деле был на войне, а потом любил бы о войне говорить. Они скорее воду в решете носить возьмутся». Когда она была девочкой, они всей семьей, и соседи тоже, сидели по вечерам у огня и говорили о том, что скоро, по всему видать, будет война, и вот теперь опять по всем приметам война не за горами, потому как «бухта вся вдруг заросла, не вода, а сплошь одна трава». Я ее спросил – а во времена фениев (15) она так же боялась войны? Она всплеснула в ответ руками: «Да нет, что вы, я больше никогда и не жила так весело, как в те времена. У нас в доме квартировали тогда офицеры, и я весь день бегала по улице за военным оркестром, а по ночам ходила в дальний конец сада посмотреть, как один солдат, там, на задах, в поле уже, прямо не снимая красного мундира (16), обучает фениев ружейным приемам. А ночью раз наши ребята привязали к дверному кольцу кишки от старой клячи, она недели три как сдохла; я утром пошла дверь отпирать, а они там и висят». Постепенно разговор наш перешел, как то обычно в здешних местах с подобного рода разговорами и происходит, на битву Черной Свиньи (17), каковая собеседнице моей представлялась финальной схваткой между Ирландией и Англией, мне же – Армагеддоном, после которого весь мир вернется в Первозданный Хаос; а от этой приятной темы – ко всяческого рода афоризмам о войне и о возмездии. «Вы вот, к примеру, знаете, что такое проклятие Четырех Отцов? Они пронзили Младенца копьем, и было им сказано: "Прокляты будете во каждом четвертом колене вашем", – вот оттого-то чума и всякие другие напасти в каждом четвертом колене и происходят.»
      1902
 

КОРОЛЕВА И ДУРАК

 
      Человек по имени Хирн, знахарь, который живет на границе графств Клэар и Голуэй, говорил мне, что у фэйри «в каждом доме» есть «своя королева и свой дурак», и если та либо другой тебя «тронут», пиши пропало, хотя на всех прочих, обыкновенных, фэйри есть своя управа.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8