Глава 1

Детские впечатления

Из многочисленных пересказов моей любимой истории с самого раннего детства узнала я о храбром и красивом мальчике[1], который в возрасте двенадцати или тринадцати лет три раза убегал из школы. В первый раз он отправился прямо к отцу[2] на поле битвы. Последний тотчас же вернул его к учителям; во второй раз он присоединился к солдатам армии своего отца, где его обнаружил один из штабных офицеров и отвез в генеральский лагерь. Там мальчика отчитали и вновь вернули к занятиям, но он снова бросил их и в третий раз отправился в армию как раз накануне Виксберга. В конце концов отец, покоренный настойчивостью и преданностью сына, позволил юному солдату остаться и подвергнуться всем трудностям лагерной жизни вместе с командующим, быт которого отличался еще большей суровостью, чем у большинства окружающих. Для него нашли пони и походную кровать. По ночам отец и сын спали бок о бок в генеральской палатке, или же мальчик лежал в полусне, смутно ощущая, как молчаливый мужчина ходит взад-вперед и перебирает карты, планируя предстоящие битвы и кампании, а затем садится писать приказы для завтрашнего боя.

На рассвете отец и сын объезжали с инспекцией войска или поднимались на какое-нибудь возвышение, откуда генерал мог руководить сражением. Они всегда были вместе. По-видимому, этот благородный и преданный мальчик никогда не мешал командующему, и тот впоследствии с удовольствием рассказывал о том, какое мужество проявлял его младший товарищ под огнем и с какой жизнерадостностью переносил неудобства походной жизни во время военных действий.

4 июля 1863 года он рядом с отцом вошел в Виксберг и с тех пор оставался на фронте. Когда в 1865 году наступил мир, на счету пятнадцатилетнего мальчика было два года постоянных участий в походах и большой накопленный опыт, сделавший его взрослее и немало послуживший ему в дальнейшей карьере. После войны последовал год подготовительных занятий, и юный ветеран поступил в Уэст-Пойнт. Дисциплина в академии, несомненно, казалась суровой для того, кто скитался по полям сражений, а озорство этого кадета нередко доводило его до беды, но его превосходное знание математики и талант ко всему, что касалось лошадей, муштры, стрельбы и прочих военных дисциплин, помогали ему. В итоге он окончил Уэст-Пойнт.

В качестве адъютанта генерала Шермана[3] новоиспеченный второй лейтенант осуществил поездку в Европу, где впервые увидел зарубежные страны. Ему удалось побывать во Франции сразу же после Франко-прусской войны[4], посетить Ближний Восток, а оттуда отправиться на Кавказ. Он остановился в Тифлисе у наместника – великого князя Михаила[5], сына императора Николая I и младшего брата Александра II[6]. Из Тифлиса хозяин отправил моего отца на север с одним из своих адъютантов, который должен был доставить какие-то сообщения императору. Два молодых офицера помчались по обширным степям России по направлению к Москве. Мой отец влюбился в таинственную красоту равнин, где раздавались только стук копыт лошадей, запряженных в тройки, и звон колокольчиков. Затем последовала остановка в Москве, откуда по единственной в России железной дороге они отправились в Петербург.

Здесь молодой симпатичный офицер снова получил теплый прием. Великий князь Михаил предупредил свою жену, и великая княгиня Ольга Федоровна (урожденная принцесса Баденская)[7] оказала чужестранцу радушный прием, так что он чувствовал себя как дома в ее дворце на набережной. Ее гость никогда не забывал удовольствия, доставленного ему этим посещением, и обаяние тех людей, которые были так добры к нему в юности.

Вернувшись домой в 1872 году, он активно сражался с индейцами на Крайнем Западе, принимал участие в работе созданных правительством инспекционных комиссий в Монтане и в засушливых пустынях Аризоны, где наблюдал исполненную приключений и поэзии жизнь Дальнего Запада.

Следующим этапом в карьере моего отца стало назначение в штаб генерала Филипа Г. Шеридана[8], расположенный в Чикаго. Там он познакомился с очень красивой молодой девушкой[9], только что с отличием закончившей учебу в монастыре в Джорджтауне. Быстро разгорелся роман. Ему было двадцать четыре года, а ей двадцать, когда они поженились в октябре 1874 года. Загородный дом мистера и миссис Оноре стал рамой блестящей сцены. Родители невесты принадлежали к числу наиболее примечательных жителей Чикаго, а невеста и ее сестра обладали редкой красотой и очарованием. На церемонии присутствовали генерал Шеридан и весь его штаб в парадных формах, жених был окружен и членами семьи, включая президента Соединенных Штатов и его выдающихся сподвижников и друзей, – все приехали, чтобы присутствовать при заключении счастливого брака офицера.

Новобрачные поселились в Белом доме, откуда молодой полковник Грант, как и прежде, осуществлял свои длительные экспедиции на Запад. В столице, так же как и в Чикаго, молодая жена стала всеобщей любимицей. Две зимы миновало, и в июне 1876 года в тихой комнате президентского особняка, окна которой находились в тени огромного портика, родился первый ребенок, необыкновенно крупная девочка, фунтов тринадцать[10] пухлой плоти, – это была я.

Будучи первым ребенком любящих друг друга родителей и первой внучкой таких дедушки и бабушки, какими были Улисс С. Грант и его жена, я была обречена стать обласканным ребенком. Мне часто рассказывали о моем крещении, когда меня назвали Юлией в честь моей бабушки Грант. Крестил меня в большой Восточной комнате доктор Джон П. Ньюман, пастор методистской церкви, которую посещал мой дедушка Грант.

Затем мы поехали на Запад. Помню, как меня внезапно разбудили и одели ночью в поезде, медленно продвигавшемся среди кричащих толп. Поезд остановился, кто-то взял меня на руки и перенес из вагона в большой открытый экипаж. На заднем сиденье уже разместились дедушка и бабушка Гранты, только что вернувшиеся из кругосветного путешествия, нас окружало море лиц – мужских и женских. Факелы, огромное их количество, горели, вспыхивали ярким пламенем, коптили и дрожали, отбрасывая переменчивые отблески на лица, которые в моем детском воображении казались дикими от волнения. В сущности, они просто встречали национального героя, проявляя весь энтузиазм, на который только были способны. Все рты были открыты, и крики «ура!» заполняли воздух так же густо, как освещенные лица заполняли мой горизонт. «Грант! Грант! Добро пожаловать, Грант!», «Ура Гранту!», «Ура! Грант! Грант!».

Мой дедушка сидел абсолютно спокойно на своем месте среди всего этого бедлама, но я впервые заметила глубину и мощь его взгляда и обратила внимание на то, какими темными казались его глаза, хотя они и сияли. Бабушка, напротив, помахивала рукой, раскланивалась и улыбалась. Она радовалась и выражала свою радость мужу, моей матери и всем вокруг. Когда меня, перепуганную шумом, передали матери, огромная толпа качнулась вперед, казалось готовая накрыть нас. Все более и более охваченная паникой, я спрятала голову в колени матери. Потребовалась изрядная доля усилий, чтобы вернуть мне утраченную смелость.

Почти сорок лет спустя, во времена большевистского переворота в России, я увидела огромные толпы, которые держали всех в напряжении, и была напугана точно так же, как все остальные, но даже в 1917 году я не испытывала такой паники, как в тот день, когда огромная дружелюбная американская толпа выкрикивала свои приветствия моему молчаливому дедушке в Колорадо-Спрингс по возвращении из триумфальной поездки по всему миру.

После недолгого пребывания в Колорадо-Спрингс мы все вместе поехали в Галену[11], и я наконец преодолела страх перед толпами народа, которые встречали нас на каждой станции, выкрикивая приветствия и размахивая руками. Люди обступали мое окно, дарили мне цветы или, напротив, просили у меня цветок «на память», как они говорили. Они заставляли меня что-то им говорить, смеялись и аплодировали, и я начала ощущать себя важной особой, но понимала, что мой маленький личный прием был частью торжественной встречи Гранта.

В Галене мы поселились у дедушки с бабушкой, вернувшихся в свой маленький домик, где они жили до войны. Проведя четыре года на полях сражений и восемь лет в Белом доме, посетив различные европейские и азиатские дворцы, они вернулись в свой старый дом и с удовольствием поселились там, что много говорит о выдающейся паре. Вскоре мы покинули их и вернулись в наш дом в Чикаго.

Мой отец, служивший в штабе генерала Шеридана, чаще находился в Чикаго и меньше на Дальнем Западе, а однажды они с мамой уехали в путешествие, оставив меня на попечение моей прелестной тетушки, сестры матери, миссис Палмер[12]. Это был официальный визит, который мой дедушка нанес президенту Диасу[13]. Генерал Шеридан сопровождал моего деда, а мой отец поехал как адъютант Шеридана, в их группу входило и несколько важных гражданских лиц. Бабушка тоже поехала, как и прочие жены, – веселая умная компания вокруг великой центральной фигуры.

Когда мне исполнилось пять лет, в мою маленькую жизнь вошло нечто новое – в доме появился новорожденный мальчик. Моего малютку брата назвали Улиссом в честь деда, и мне доставляло огромное удовольствие помогать за ним ухаживать. Мать обладала слабым здоровьем, и отец, вышедший в отставку, перевез нас всех в Нью-Йорк, где мы переехали в новый дом номер 3 по Восточной Шестьдесят шестой улице. Мне он казался большим и мрачным. С огромным интересом я услышала, как взрослые говорили, что его подарили моему деду жители Филадельфии.

Отец и дедушка решили принять участие в банковском бизнесе, в котором уже состоял один из моих дядюшек. Фирма называлась «Грант и Уорд». Это был процветающий концерн, и отец с дедом решительно вложили в него все свои сбережения, сделанные во время службы в армии. А дедушка даже вложил деньги, предоставленные ему Нью-Йорком, чтобы выразить признательность за его патриотическую службу.

Мама все еще была слаба, и, чтобы укрепить ее силы, мы переехали на зиму в прелестный коттедж в Морристауне в Нью-Джерси. Им с отцом очень понравилось это место, и я прекрасно помню, как увлеченно они обставляли мебелью свой новый дом и каким привлекательным его сделали.

Однажды вечером весной 1884 года, когда отец пришел домой, он выглядел очень усталым, бледным и взволнованным. Он, как всегда, обнял меня и поднялся с мамой в гостиную. Раздался ее возглас, полный удивления и огорчения, затем до холла, где внизу сидели испуганные дети, стали доноситься громкие вопросы и тихие ответы. Когда они спустились, глаза у мамы были красные, и она велела мне поскорее отправляться в постель, что я и сделала, размышляя о том, что же произошло.

На следующее утро я узнала: у нас совершенно не осталось денег, и нам предстояло переехать к бабушке, которая каким-то образом сохранила достаточно средств, чтобы содержать свой дом, в то время как нам приходилось отказаться от нашего. Для меня возможность поехать к бабушке являлась компенсацией за любые неприятности, но со временем я осознала всю глубину драмы банкротства компании «Грант и Уорд» и увидела, как глубоко переживал ее отец. Он стал уходить из дому раньше обычного и возвращаться позднее. Наших лошадей и экипажи увели в первый же день и продали. Каждый день приходили рабочие, чтобы упаковывать и вывозить мебель. Ежедневно, возвращаясь домой, отец спрашивал, готовы ли мы. Охваченная лихорадочным волнением и желанием помочь, я упаковывала и снова распаковывала свои игрушки и маленькие сокровища. Через несколько дней, возможно через неделю, мы закончили.

Лишь годы спустя я осознала весь героизм, проявленный моими родными в то время. Когда в это ужасное утро отец и дедушка приехали в город, за ними прислал мой дядя Улисс-младший, партнер Уорда по банку. Они узнали страшную весть: Уорд сбежал со всеми деньгами, и фирма обанкротилась. Практически все, что мой отец имел, было вложено в эту фирму, а то немногое, что у него оставалось, он тотчас же вложил в общую собственность, чтобы расплатиться с инвесторами, вложившими небольшие суммы. Мой дед поступил точно так же. Его дом в городе еще задолго до этого по его просьбе был переписан на имя бабушки, а еще он подарил ей коттедж Элберон во время своего президентства, так что он решил, что она должна сохранить их за собой и принять туда всю семью.

Именно из-за банкротства фирмы «Грант и Уорд» мы переехали в дом деда и стали там жить. Мой отец продолжал работать в Нью-Йорке, а в свободное время помогал деду просматривать старые бумаги, отыскивая военные записи и документы. Они нужны были для статей, которые дедушка намеревался написать для журнала, обещавшего заплатить неслыханную сумму в пятьсот долларов за их серию.

Весной 1884 года дед, выйдя из дому и направляясь по тротуару к экипажу, поскользнулся на апельсиновой или банановой кожуре, упал и сильно повредил бедро и ногу. Ему помогли вернуться домой, несколько дней усиленного ухода позволили избавиться от серьезных последствий, но после этого у него осталась небольшая хромота, и он стал медленней ходить.

Я знаю, какое облегчение и удовлетворение испытывал дедушка от того, что его статьи повсеместно пользовались шумным успехом и приносили ему доходы. Я слышала, что его просили написать мемуары в форме книги и что он получал весьма лестные предложения.

Мой отец, генерал Портер, мистер Дрексел и мистер Чайлдз[14] всегда говорили по поводу книги. К ней уже собирались приступить, и дедушка должен был предоставить свои записи о Гражданской войне.

Таково было положение вещей, когда до меня стали доноситься отдельные замечания членов нашей семьи или старых слуг о том, что он не очень хорошо себя чувствует. Кое-кто говорил, что он немного простудился и у него слегка побаливает горло; прошел слух, будто у него не простуда, а горло заболело, когда он однажды проглотил кусочек кожуры персика; возможно, на персиковой кожуре было что-то, оцарапавшее нежную ткань горла. Приглашенный доктор сказал: «Горло курильщика» – и прописал лекарство для полоскания.

Казалось, дедушка как-то притих, а когда наступила осень, он время от времени упоминал, что горло не стало лучше и его нужно будет подлечить, когда семья переедет в город. К тому же порой члены семьи говорили друг другу, что у дедушки болит голова. Они приписывали это тому сидячему образу жизни, который он теперь вел, боли в бедре, испытываемой им при ходьбе, и сосредоточенности, необходимой ему при написании книги.

Вскоре отец по какой-то причине перестал ездить в город на работу и стал постоянно присутствовать в кабинете деда. Я не совсем понимала причину этих перемен, но слышала, что пожилому автору с больным бедром трудно передвигаться в поисках нужных документов, карт и книг, а диктовка утомляла его горло и голос.

Глава 2

Болезнь и смерть дедушки

В том году мы переехали в нью-йоркский дом дедушки ранней осенью. Дедушка, похоже, чувствовал себя не очень хорошо. Следовало ли в этом винить его бедро, горло или головные боли, не знаю.

Не помню, чтобы в ту зиму устраивались вечера. Рано поутру дедушка обычно отправлялся в деловой центр города на лечение горла, затем возвращался и приступал к работе над книгой – то диктовал, то писал. Многие великие люди подолгу проводили в верхней гостиной.

Постоянным гостем был генерал Шерман. Он много говорил, был высоким и энергичным, обладал незаурядной внешностью. Часто приходил посидеть и генерал Логан Черный Джек[15]; сначала он хранил молчание, затем разражался проникновенной речью, вспоминая военные истории и какие-то случаи, когда гений моего деда проявлялся в наиболее полной мере.

С наступлением зимы в гостиной бабушки время от времени стали появляться генерал Букнер[16] и некоторые другие бывшие противники, они хотели продемонстрировать свою симпатию и побеседовать со своим победителем.

Приходило и много гражданских лиц. Самым интересным из них был сенатор Роско Конклинг[17] – высокий, импозантный, с красивыми седыми вьющимися волосами, седеющей бородой и гордо откинутой головой. Он выглядел настолько значительно, что заставлял своих собеседников испытывать благоговейный трепет. Не помню, о чем он говорил – я не очень хорошо понимала, – но, когда он говорил, все слушали и, казалось, испытывали огромный интерес.

Один из частых посетителей ужасно меня пугал. Это был Марк Твен, с лохматой гривой длинных белых волос, то лежащих волной, то небрежно свисающих на его низкий лоб, а выступающие брови почти скрывали сверкающие из-под них глубоко посаженные глаза. Пожимая руку он чуть не раздавливал мою маленькую пухлую руку и смотрел на меня с несколько причудливым выражением, возможно даже не думая обо мне в этот момент. Затем он медленно, растягивая слова, произносил какое-нибудь замечание странным скучающим, монотонным голосом. Мне почему-то пришла в голову мысль, что он сумасшедший, я никому не осмеливалась сказать об этом, но, когда он приходил, старалась держаться поближе к кому-нибудь из взрослых. Помню, как однажды летом в Маунт-Макгрегор он незамеченным подошел ко мне в саду, где я играла, и когда заговорил, я обернулась, увидела его и, не ответив, с криком бросилась домой. Впоследствии, прочитав его книги, внесшие большой вклад в американскую литературу, я часто сожалела о том, что вела себя так глупо.

В эти дни в дом моих родителей приходили и другие люди. Помню, деду доставляло огромное удовольствие, когда приходил или присылал какие-то сообщения человек по имени Джефферсон Дэвис.[18]

Зима медленно тянулась, и деду становилось все хуже. Он постоянно оставался в своей комнате. Время от времени мне позволяли зайти к нему, строго-настрого запретив шуметь и даже разговаривать. Он постоянно работал, отказываясь сделать передышку, как его об этом ни умоляли. В то же время все говорили о замечательной работе, которую он делал, и о главах, которых накапливалось все больше и больше.

Когда стали обсуждать планы на лето, кто-то предложил Маунт-Макгрегор у подножия Адирондака – доступное, сухое, прохладное, способное придать силы место, все что только можно желать: маленький отель, где можно было поесть, к нему был пристроен крошечный, но вполне достаточный по размеру, чтобы вместить семью, коттедж; дубовые и сосновые леса; величественный вид на простирающуюся вдали долину. Вопрос был решен. Хотя все боялись перевозить инвалида, но путешествие прошло благополучно.

Какое-то время перемены и воздух оказывали благотворное воздействие, хотя он, конечно, как прежде, испытывал боль и ему было трудно глотать. Через день-два стали прибывать силы, и дедушка стал выходить, носить свою одежду, процесс одевания и раздевания уже не так, как прежде, утомлял его; он снова стал играть большую роль в жизни семьи, организованной таким образом, чтобы он мог иметь общение в достаточной мере.

Вскоре – это произошло день, два или три спустя – мама вышла на балкон и позвала нас, детей. «Быстро, папа хочет, чтобы вы пришли повидать своего дорогого дедушку», – сказала она.

Мы прибежали к ней, и она отвела нас в комнату, где, откинувшись в кресле, сидел дедушка. Бабушка расположилась рядом с ним и тихо плакала. Она держала в руках носовой платок и маленькую бутылочку, наверное с одеколоном, и смачивала дедушке лоб. Мне показалось, что волосы у него длиннее, чем обычно, и сильнее вьются, глаза были закрыты, а лицо выглядело немного исказившимся и бледнее, чем всегда. Капли пота выступили на широком лбу, а когда я подошла поближе, старый Харрисон[19] осторожно вытер такие же капли с тыльной стороны руки, неподвижно лежавшей на подлокотнике кресла. Отец сидел с противоположной стороны от бабушки, а доктор и сиделка стояли за спиной у инвалида. Старик Харрисон стоял на коленях рядом с моим отцом, но встал, и я заняла его место. Мама подошла ко мне сзади и сказала: «Поцелуй дедушку», но я не могла дотянуться до его щеки. Я снова обратила внимание на то, как прекрасна его рука. Я взглянула на отца, и тот, кивнув, поддержал меня. Минуту-другую я стояла рядом с ним, затем мама прошептала: «Теперь мы должны уйти». Ощущая комок в горле, я наклонилась и поцеловала прекрасную руку, и меня вывели из комнаты.

Когда няня Луиза разбудила нас на следующий день рано утром, она сказала, что ночь была тяжелой для генерала, и вся семья провела ее рядом с ним.

Когда мы открыли дверь детской и вышли в холл, Харрисон бежал по нему от комнаты моих родителей, дверь которой оставил широко распахнутой, к комнате бабушки. И принялся стучать в нее. Мы подошли к лестнице, и я увидела, что отец надевает френч, – похоже, он спал в брюках и рубашке, готовый выйти в случае необходимости. Он выскочил из спальни и бросился к лестнице, совершенно нас не замечая, я представить себе не могла, что он может так быстро взбежать по лестнице. Мама, одеваясь на ходу, тоже поспешила мимо. А из бабушкиной комнаты раздалось рыдание и возглас: «Я иду», прозвучавший в ответ на стук Харрисона.

Детей отвели в отель. Меня посадили на стул и, как всегда, велели съесть все, что лежало передо мной, но я не могла. Завтрак тянулся ужасно медленно; вдруг кто-то из прислуги сказал: «Там в коттедже все закончено»; а когда Луиза возразила, слуга добавил: «Да, да, только что принесли телеграмму, чтобы отправить ее из конторы отеля, и посыльный сказал, что генерал Грант только что умер».

Пожалуй, тогда впервые в жизни я по-настоящему испытала горе. Порой я ощущала его страдания и терпение, так что восхищение и жалость смешивались с другими чувствами, и, наконец, они всецело овладели мной, и я расплакалась. Буря миновала, я вытерла глаза и подумала, не могу ли я чем-нибудь помочь отцу, который находился в коттедже, «заботясь обо всем», как мне сказали.

Мне казалось, что я не смогу принести никакой пользы, затем я вспомнила, что для умерших делают венки. Может, и мне сделать венок? Мне пришло в голову, что самый красивый венок, какой мне когда-либо удавалось сделать, был плоский венок из дубовых листьев. Я нарвала листьев с маленьких побегов высоких деревьев и принялась за дело. Работа продвигалась быстро, и примерно через полчаса венок из широких сверкающих листьев был сплетен и выглядел очень красиво, лежа на плоском камне.

Оставалось только отнести его к дедушке. Я побежала домой и приблизилась к нему с задней стороны, чтобы не идти через сад и не встретить там няню, поднялась на балкон и заглянула в окно комнаты смерти. Отца там не было, но в центре комнаты стоял гроб, вещь, доселе невиданная мною; а вокруг ходили двое незнакомых мне мужчин и расставляли стулья. Старший из них тотчас же увидел меня, подошел к двери и спросил, что я хочу.

«Я принесла дедушке венок; я думала, папа здесь», – ответила я. Немного поколебавшись, он произнес: «Конечно, мисс. Ваш папа ушел ненадолго вздремнуть, и я на вашем месте не стал бы его беспокоить. Может, вы отдадите венок мне, чтобы я положил его генералу. Это очень хороший венок; и, думаю, не будет вреда, если вы зайдете и поможете мне сами».

Я зашла вместе с гробовщиком, и он аккуратно положил венок на гроб. Затем он позволил мне постоять рядом, всматриваясь в знакомое лицо под стеклом, в то время как он продолжал делать свое дело, приводя все в порядок. У меня разрывалось сердце при виде дедушки, такого неподвижного и мертвого.

Позже с каждым поездом нам привозили множество цветов, и флористы приносили особые большие цветочные композиции, украсившие дом и наполнившие его своим ароматом, но я очень гордилась тем, что мой венок оставался единственным, лежавшим на гробе. Со временем он стал увядать, и листья немного загнулись, но отец заверил меня: «Ничего, малышка, венок покроют лаком, и он сохранится, а потом его похоронят вместе с дедушкой. Уверен, что он захотел бы взять его с собой навсегда».

Невозможно подробно описать, как проходила жизнь нашей семьи с 23 июля по 8 августа. Помню огромные толпы мужчин с непокрытыми головами и женщин, облаченных в черное. Складывались в груды цветы, а также выгравированные и заключенные в рамку послания с выражением соболезнования. Корзинами приносили письма. И в то же время не было никакой неразберихи или пустой болтовни. Благодаря организаторским способностям моего отца, его терпению и самоконтролю наилучший результат всегда был обеспечен.

Отец отправился в Нью-Йорк сопровождать гроб с телом деда на специальном поезде, задрапированном черным. К нам приехал дядя Улисс, чтобы позаботиться о семье и отвезти нас в Нью-Йорк. Приехав в город, мы поселились в старом отеле на Пятой авеню. У нас под окнами по улице бродили огромные толпы народа, и мне нравилось наблюдать за людьми. Принесли черную одежду, и каждый член нашей семьи купил все необходимое для траура, в том числе креповые повязки. Флаги повсюду были приспущены, и бесконечная процессия проходила через двери нью-йоркской ратуши, чтобы отдать долг моему деду. На несколько дней его тело было выставлено для прощания, и люди торжественно проходили мимо: мужчины, женщины и дети, медленно передвигаясь на усталых ногах, напряженно всматривались последний раз в черты знакомого лица.

Наступило 8 августа, рано утром наша семья заняла свое место в погребальном кортеже, готовом выстроиться в линию и двинуться, как только проедет огромный катафалк. Даже мой детский ум преисполнился благоговением перед размахом огромной демонстрации. С Двадцать третьей по Сто шестнадцатую улицы на пять миль протянулась вереница сочувствующих людей, они толпились на тротуарах и изгородях, стояли у окон и в дверях; и все лица выражали печаль, некоторые даже плакали. Я почти ничего не помню об этих часах, проведенных в погребальном экипаже, – только эту толпу. Вместе с родителями и моей тетушкой Нелли мы оказались запертыми в жаркой полутьме. Несколько сандвичей, длительное молчание, время от времени прерываемое заданным вопросом и ответом на него; порой я ощущала свое усталое тело и влажные глаза, но очень хорошо помню бледное застывшее лицо отца и его хриплый голос.

Наконец мы прибыли в Риверсайд[20] – полуденное солнце ярко сияло, освещая временное маленькое кирпичное надгробие. Службы, простые и прекрасные, были проведены быстро и гладко и закончились сигналом горна. Затем мы вернулись назад в отель, испытывая чувство невыразимой усталости и потери.

С этого времени до весны 1889 года мы жили с моей бабушкой Грант. Отец приступил к работе над книгой, которую дедушка оставил в рукописи своим наследникам, ее нужно было перечитать, исправить корректуру, предстояла и бесконечная детальная работа по тщательной подготовке карт и иллюстраций.

Маленький кабинет на втором этаже вновь превратили в бабушкин будуар, и она вскоре переехала в комнату, недавно бывшую спальней дедушки. Простую скромную мебель перенесли на третий этаж, и там, в комнате, расположенной как раз над бывшим кабинетом, отец приступил к осуществлению ежедневной работы – встречался с издателями, обсуждал условия договора, воплощал в жизнь инструкции покойного автора. Когда первое издание мемуаров было распродано и получили деньги, он взял на себя вдобавок все бабушкины дела.

Мы испытали чувство глубокого удовлетворения, когда два тома, написанные в страданиях и с таким мужеством в борьбе со смертью, были высоко оценены общественностью и достигли той цели, ради которой создавались.

Первый чек, присланный издателями, своим размером побил все рекорды. Он превышал 300 тысяч долларов!

Глава 3

В Вене и мой дебют при дворе

Весной 1889 года, когда мне было почти тринадцать лет и я была тихой высокой девочкой с длинными густыми волосами без каких-либо отличительных черт, мама как-то вечером позвала нас к себе в комнату и объявила, что у нее для нас большой сюрприз: мы все поедем надолго в Вену! Президент Гаррисон назначил моего отца чрезвычайным и полномочным послом в Австрию, и мы должны подготовиться к скорому отъезду. Меня охватило огромное волнение. Я снова и снова писала название новой должности отца до тех пор, пока не выучила, как правильно ее писать и произносить. Прежде я располагала лишь ограниченной и туманной информацией об Австрии, но я стала расспрашивать и узнала, что Вена считается одной из самых блистательных столиц Европы, что там жило множество великих династий, прославившихся в веках, включавших и баронов-разбойников, и императоров Священной Римской империи. А также она славилась искусством, музыкой, превосходными нарядами, придворными приемами, прекрасными кожаными товарами, сокровищницами и дворцами.

Мы должны были прибыть в Саутгемптон, провести некоторое время в Лондоне, а затем отправиться в Вену через Францию или Германию, в точности родители должны были решить в последний момент. В любом случае нам предстояло совершить настоящее путешествие, и я пребывала в приподнятом настроении в предвкушении этого приключения.

Мы выехали в начале марта. Бабушка с компаньонкой решила поехать с нами и провести лето за границей, так что наша компания состояла из шести человек.

Наконец с помощью книг долгая и довольно унылая поездка, продолжавшаяся около десяти дней, подошла к концу. Поездом, согласованным с пароходным расписанием, мы добрались до Лондона, огромного караван-сарая, где нетрудно потеряться. Плохая еда, комнаты, которые сами забыли, когда были чистыми, изморось, слякоть, темнота – все это вносило свою долю уныния, когда мы знакомились с достопримечательностями.

Родителей пригласили на прием, и они отправились туда, причем оба выглядели превосходно. Мне позволили помочь маме одеваться. Она, казалось, излучала свет в своей оранжевой парче, расшитой серебряными бусинами.

В тот день королева Виктория устраивала прием при дворе и была столь любезна, что припомнила, как мой отец несколько лет назад посетил ее в Виндзорском замке. По словам мамы, принц Уэльский Альберт-Эдуард казался безумно скучным, а принцесса – улыбчивой и очень милой. Многие выдающиеся люди, государственные деятели различных стран хотели пообщаться с моим отцом и обсудить интересы Америки и текущие события европейской политики, поэтому родители встретили необычайно любезный прием в официальных кругах.