Глава первая

Реймс, 1226 год

– Откройте окно.

– Но, мадам, в такое ненастье…

– Откройте немедля!

– Да, мадам…

В голосе маленькой мадам дю Плесси слышался страх, хотя оставалось неясным, боится ли она королеву – или же за неё. Бланка с нарастающим раздражением следила, как её дама дрожащими руками дёргает затвор ставни, пытаясь разъединить несговорчивые створки. Окна заперли ещё накануне – гроза пришла из Суассона в Реймс вместе с королевским кортежем, будто решившись преследовать его до последнего, – и в комнатах, отведённых королеве, стояла страшная духота. Здесь явно воскуривали благовония, разумеется желая сделать как лучше – а может быть, как раз напротив, ибо и юродивому было ясно, что после четырёх часов, проведённых в душном соборе, Бланка отдала бы половину королевства за глоток свежего воздуха. И возможно даже, что именно это ей в конечном итоге придётся сделать, причём вовсе не в фигуральном смысле.

Дю Плесси наконец справилась с затвором, отлетев в сторону вместе со ставней, когда та резко качнулась под порывом ветра. Бланка развернулась к окну, подставляя ветру пылающее лицо. Она дышала глубоко и часто, всей грудью, пытаясь восстановить мерный ток крови, едва не вскипавшей в жилах.

– Быть может, послать за де Молье? – робко предложила Плесси, кутаясь в свою куцую шерстяную шаль. Бедняжка. Разумеется, она немедленно замёрзла – при открытых-то окнах в конце ноября. И шаль у неё неказистая, в самом деле – она куда больше походит в ней на торговку, чем на придворную даму королевы Франции. «Надо будет при случае отдать ей одну из своих», – отрешённо подумала Бланка, а вслух сказала:

– Ещё рано. И прекратите вздрагивать, Жанна. Я не собираюсь рожать до срока.

«Как бы этого ни хотелось вашему свояку», – мысленно добавила она. Одна лишь мысль о Моклерке, одно воспоминание о его ханжески благочестивом лице, о фальшивом умилении, с которым он взирал на Луи во время коронации, и том, как он бормотал себе под нос, истово крестясь одновременно с епископом, что вёл церемонию, ввергало Бланку в бешенство. Это было дурно, она знала, но всё время коронации она больше и чаще глядела на Пьера Моклерка, чем на собственного сына, стоявшего у аналоя в мантии с лилиями и королевскими инсигниями в руках. Её мальчик искал взгляда матери, искал поддержки, уверенности, силы, которую лишь она одна могла дать ему в тот миг, хоть и сидела на другом конце собора, – а она не дала ему этого. Тибо был рядом и время от времени незаметно – она надеялась, во всяком случае, что незаметно, – касался края её платья, и лишь тогда она отрывала взгляд от Моклерка и поворачивала голову туда, куда материнское сердце её стремилось с той же силой, с какой холодный разум и ненависть тянули в противоположную сторону. Она слышала несколько раз, как покашливал епископ Овернский, пытаясь выказать таким образом возмущение, коего не смел проявить более явно. И, разумеется, объектом этого праведного негодования была она, королева Бланка, супруга почившего прежде срока Людовика Смелого, едва успевшего ощутить на своей голое тяжесть короны – впрочем, не то чтобы он успел сполна проникнуться этой тяжестью. И десяти дней не прошло, как его тело предали земле, и вот она уже не королева-вдова, но королева-мать, и Господу угодно было сделать это новое звание куда менее почётным для неё, нежели первое. Белое вдовье одеяние, простое, без драпировок, безжалостно подчёркивало её округлившийся живот. Беременная вдова – что может быть подозрительней? И никого не заботит, что она очевидно понесла задолго до того, как Людовик захворал. Большинство добрых людей, разносящих сплетни, с затруднением считают до девяти.

И коль скоро живот королевы Бланки выдавал то, что она всеми силами пыталась сгладить в последние несколько недель – что она женщина, что она слаба и одинока, – лицом она выдать себя не имела права. И когда масленые глазки Моклерка встречались с её глазами, она не отвечала ни на его сочувственную улыбку, ни на его лживо-подобострастные кивки, но лишь холодно и презрительно отворачивалась, чтобы посмотреть на своего сына – хотя Господу ведомо, как больно ей было смотреть на него. Луи сильно похудел за последние недели, исполненные потрясений и тягот: сперва внезапное известие о тяжком недуге отца, спешный путь к нему в Овернь – и известие о его смерти, полученное посреди дороги; мрачное возвращение в Париж, овеянное безрадостными и тревожными думами; а потом похороны в Сен-Дени, куда менее пышные и многолюдные, чем те, которыми провожали свёкра Бланки, Филиппа Августа. Луи помнил эти похороны, которых от нынешнего дня отделяли всего три года, и Бланка знала, что он, пусть ещё и не в силах понять различия между тем, как умер его дед, и тем, как не стало отца, всё же в состоянии почувствовать эту разницу. Потом был путь в Реймс по размытым ливнями, тряским дорогам; на полпути у них сломалась карета, и в Суассон они въехали в какой-то повозке, будто торговцы. Половина свиты была простужена, а другая половина жаловалась на спешную и несвоевременную коронацию, которую не удалось ни подготовить толком, ни обставить как следует. Не успели даже разослать приглашения, поэтому большая часть сеньоров и прелатов попросту не явилась в Реймс ко времени. Внука Филиппа Августа короновали на царствование в полупустом, непротопленном, почти не украшенном соборе в присутствии жалкого десятка вельмож, в числе которых был лишь один пэр Франции и трое епископов. Всё это походило на нелепый спектакль, поставленный бездарной труппой, но никак не на восшествие на престол нового владыки величайшего европейского королевства.

Они именно этого и добивались. «О да, именно этого», – думала Бланка Кастильская, сжигая взглядом Пьера Моклерка, смиренно крестившегося и шевелившего губами в десяти локтях от неё. О чём вы молитесь, мессир? О том, чтобы я как можно быстрей сошла в могилу следом за моим супругом? Это случится не так скоро, как вам бы хотелось.

– Мадам, может, вы всё же ляжете в постель? – в сотый раз за эту бесконечную ночь спросила дю Плесси. Бланка отвернулась от окна, чувствуя, как холод с улицы пробирает её пылающее тело, и ступила к креслу, стоявшему на возвышении между столом и кроватью.

– Помоги мне сесть.

Она держалась всю церемонию, но, когда вернулась в дом архиепископа, прогнала всех прочь и осталась наконец одна – дю Плесси не в счёт, – рухнула в это самое кресло, задыхаясь и перебирая отекшими ногами, поддерживая обеими руками тяжело вздымающийся живот. Дю Плесси ринулась было в прихожую за де Молье, но Бланка успела её остановить. Ей понадобилось не менее получаса, чтобы немного успокоиться. Ребёнок толкался в её чреве, будто злясь на мать за то, что она ни себя, ни его не щадила. Но она не могла иначе. У неё был ещё один сын, о котором ей следовало позаботиться.

Немного отдохнув, она велела открыть окно. Бедняжка дю Плесси… Всплески жалости Бланки к своей самой доверенной даме были столь же внезапны и проходили так же быстро, как и вспышки её ненависти к Моклерку. И то и другое она, к счастью, умела усмирять.

– Сядьте тоже, Жанна. Возьмите книгу. Читайте мне.

– Что читать, мадам?

– Да всё равно! Возьмите Библию.

Она сидела, сжимая подлокотники, и тревожно хмурилась, пока дю Плесси выбирала отрывок. Поняв, что та не собирается читать ни про Давида, ни про Иосию, Бланка вздохнула с облегчением и позволила мыслям унести её прочь.

Итак, не важно, что этому предшествовало, не важно, чего ей это стоило, – её сын нынче коронован. Если у Филиппа Строптивого, брата её почившего супруга, а ныне ставленника Пьера Моклерка, и было намерение оспорить право Луи на престол, то он упустил свой шанс. Иная на её месте расслабилась бы полностью, но не Бланка. То, как вёл себя Моклерк на коронации, то, что он вообще явился, причём одним из первых, будто преданнейший вассал короны, слишком явно говорило само за себя. Он что-то замышлял, но что именно – Бланка покамест не представляла. Слишком велик был у него выбор – у него, могущественнейшего из сеньоров, приходившихся теперь вассалами её сыну. Ах, Луи, отчего ты ещё так юн… Будь ты хотя бы на пять лет постарше, они бы не посмели оспаривать твоё право. Впрочем, быть может, они и теперь не посмеют. Беременной женщине, одинокой матери, королеве без короля хотелось бы верить в это… Но Бланка была прежде и больше всего не женщина, не мать и не королева. Она была кастильянка. Тибо Шампанский мог бы рассказать Моклерку, что это означает.

Она вдруг заметила, что дю Плесси слишком часто запинается и путает слова. Бедняжка давно клевала носом, отчаянно подавляя зевоту. Бланка всё время забывала, что бессонница, неизменная спутница всех её беременностей, вовсе не столь заразна, как лихорадка, унесшая её мужа.

– Вы сейчас свалитесь на пол, – сказала она, и дю Плесси резко выпрямила спину. – Идите умойтесь, вас это взбодрит. Вы нужны мне сегодня, Жанна, – добавила Бланка довольно сухо, не желая, чтобы это звучало как просьба или оправдание.

– О, конечно, мадам, – сказала Плесси и встала, явно радуясь возможности хоть на минутку отлучиться, исчезнув из поля зрения своей несносной госпожи. Бланка чуть заметно улыбнулась и запахнула мантию на животе. Шум дождя за окном немного унялся, небо стало светлеть. Ненастье уходило вместе с ночью, и на Реймс опускалось утро – первое утро нового короля.

Жанна не возвращалась, хотя Бланка слышала, как она плещется в тазике для умывания в гардеробной за дверью.

В доме архиепископа Реймского, предоставленном на время коронации двору, стены были тонкие и трухлявые, гобелены едва прикрывали щели, расползавшиеся от пола до потолка. Бланка слегка поёжилась – преследовавшая её духота сменилась ознобом, – сонно моргнула и вдруг подумала с удивлением, что, возможно, могла бы и задремать. Когда вернётся Жанна, она велит ей закрыть окно и…

– Мадам…

Дю Плесси снова была чем-то напугана. Все, кто любили Бланку Кастильскую – видит Бог, таковых было не особенно много, – то и дело проявляли страх в последнее время, будто не зная, до какой степени это её раздражает.

– Ну, что теперь? – спросила она, изо всех сил пытаясь сдержать недовольство в голосе.

– Там… мессир Моклерк, мадам. Спрашивает, почиваете ли вы, а ежели нет, то не соблаговолите ли его принять.

С минуту или около того дождь барабанил по карнизу окна, в которое глядела Бланка Кастильская.

– Вы ведь не особенно любите его, не правда ли, Жанна? – вполголоса спросила королева.

– О да, мадам, – ответила маленькая дю Плесси. – Не особенно.

– Отчего же? Я, кажется, прежде вас об этом не спрашивала… Вы ведь жена его кузена.

– Мой супруг не в дружбе со своим родичем мессиром Моклерком, мадам, вам это известно, – с неожиданным спокойствием отозвалась та. Бланка угадала за этим спокойствием тщательно скрываемую ярость – и удовлетворённо улыбнулась. Разумеется, ей было это известно. Она предпочитала окружать себя теми, кто мыслил и чувствовал как она, и более того – кто проявлял свои мысли и чувства подобно ей. Она хотела сейчас лишний раз ощутить это единение – холодный гнев за маской безмятежности. Это именно та маска, которую сейчас вновь придётся надеть ей самой. Потому она и задала дю Плесси этот вопрос.

– Благодарю вас. Скажите мессиру Моклерку, что я охотно приму его. Я всё равно не собиралась спать, – мягко добавила она, когда дю Плесси открыла было рот, чтоб возразить. Бланке нелегко далась эта мягкость. «Не королева, я не королева для неё сейчас, а лишь беременная дура, корова… но она любит меня и такой», – подумала Бланка и повторила:

– Просите.

Дю Плесси сделала реверанс и скрылась за пологом, отделявшим спальню от прихожей. Бланка отвернулась от двери и сложила руки на животе, словно, защищая этим жестом своего ещё не рождённого сына, могла защитить разом и того, кто этой ночью был рождён заново как король. Пусть Моклерк не думает, будто она сжигает взглядом проём, в котором он должен появиться.

Тем не менее она всё равно услышала, как он вошёл. Кресло стояло боком к двери, и живот мешал Бланке развернуться ко входу. Потому она лишь повернула голову подчёркнуто величавым жестом и смерила взглядом мужчину, склонившегося перед ней в поклоне.

– Мадам, – смиренно сказал Пьер Моклерк, граф Бретонский, и Бланка протянула ему руку для поцелуя. Для этого ей пришлось отнять ладонь от живота; она колебалась миг, прежде чем сделать это, и вздрогнула, когда по лёгкой понимающей усмешке, тронувшей губы Моклерка, поняла, что он заметил это. Будь он проклят.

– Шесть утра, мессир, – коротко сказала Бланка, когда он выпрямился и скрестил руки на груди. – У вас должна быть очень веская причина, чтобы врываться ко мне в такой час.

– Врываться к вам, ваше величество? Вы несправедливы, – Моклерк приподнял брови жестом обиженного удивления. Бланка хорошо знала этот жест, слишком хорошо, чтоб обмануться. – Ваше величество соблаговоли принять меня, и я осмелился воспользоваться позволением. Что может быть вежливее, мадам, что может лучше подчеркнуть глубину моей покорности и почтения к вашему величеству?

– Лишь одно: если вы перестанете юлить и скажете прямо, зачем пришли.

Она говорила резко. Чересчур резко для одинокой беременной вдовы, матери двенадцатилетнего короля, корона на которого была возложена лишь четыре часа назад и, кажется, так и норовила соскользнуть. Но, Бланка знала, подобный тон был именно тем, чего ждал от неё Моклерк. Пусть продолжает думать, будто видит её насквозь.

– Мадам, первой и главной причиной моего столь раннего визита было стремление осведомиться о вашем самочувствии. В соборе на церемонии мне показалось, будто вам нездоровится. Тревога снедала меня всю обратную дорогу, и я понял, что мне нынче не уснуть, пока я не услышу из ваших уст, что тревожиться не о чем.

Граф Бретонский был высоким, тяжеловесным, плотно сбитым мужчиной, однако не настолько, чтоб его можно было назвать тучным. Его лисья улыбка и вечно прищуренные глаза, казалось, не подходили к сильному, крупному телу воина. Рядом с ним Бланка чувствовала одновременно свою физическую слабость и то, что в броне её множество брешей, которые беспрестанно выискивает хитрый взгляд этого человека. Один из самых сильных, своенравных и дерзких баронов королевства, он, как и прочие, не смел поднимать голову при Филиппе Августе и с опаской поглядывал на мужа Бланки Людовика Смелого, но теперь, наконец, после многих лет ощутил себя хозяином положения. Бланка подумала вдруг, что он может сейчас схватить её за волосы, стащить на пол и бить ногами по животу до тех пор, пока она не умрёт. А Луи, юному королю Франции, может не хватить времени покарать убийцу своей матери.

Думая об этом, Бланка улыбнулась и посмотрела в одутловатое лицо Моклерка твёрдым и ясным взглядом.

– Я чувствую себя так, как полагается женщине на сносях, мессир. Иногда мне бывает дурно. Признаюсь вам, в церкви, должно быть от ладана, мне было немного душно. Но теперь, как вы можете видеть сами, я здорова и весела. Я счастлива, – продолжала она, не сгоняя улыбки с губ, – ибо нынче величайший день в моей жизни с тех пор, как я венчалась со своим благословенным супругом, да упокоится в мире его душа.

– Воистину так, – согласно кивнул Моклерк. – Впрочем, я бы сказал, что нынешний день – величайший для вас с того дня, когда его душа упокоилась в мире. Тот день также был велик, велик и страшен, не так ли, дорогая кузина?

Он не смел называть её «дорогой кузиной», пока был жив король Филипп Август. При правлении Людовика многое начало меняться. И продолжало меняться, стремительно, с каждым днём. Ещё полгода назад Моклерк не посмел бы стоять так близко к королеве и говорить в таком тоне.

– Да, мессир. Это был горестный день. Я всё ещё в скорби о нём.

– Что не помешало вам нынче сесть в церкви рядом с Тибо Шампанским, – неожиданно сварливо сказал Моклерк. Временами он напоминал Бланке спесивую, хорошо сохранившуюся старуху, упрямую и склочную, как ведьма. В такие минуты она презирала его особенно сильно.

– Тибо Шампанский – пэр Франции, – холодно сказала она. – Единственный, смею напомнить, пэр, почтивший своим присутствием коронацию моего сына Людовика. Будь здесь ваш кузен Филипп Булонский, уверяю вас, я почла бы за честь усадить его от себя по правую руку.

– Будь здесь наш с вами кузен, он сидел бы вовсе не на лавах в задней части собора, и мы оба знаем это… дорогая кузина.

– Вы угрожаете мне, мессир Моклерк?

– Поздновато для угроз, не находите? Ныне мы имеем наконец короля, после трёх недель безвластия – о Господи Иисусе, три недели! – Моклерк картинно воздел руки к небу и для пущего эффекта отступил на шаг, так что Бланка с трудом удержала вздох облегчения. – Лишь Деве Марии и святым угодникам ведомо, что могло случиться, мешкай мы дольше.

– Вы лжёте, сударь. Сие ведомо вам, равно как и мне, не хуже, чем святым угодникам.

– Как не ко времени скончался наш дорогой король Людовик! – будто не слыша её, пожаловался Моклерк и принялся мерить комнату широким солдатским шагом. Бланка искоса взглянула на дверь. Её удивляло, что дю Плесси осталась в прихожей – должно быть, Моклерк запретил ей входить, пока он будет говорить с королевой. Бланку разгневало это – не то, что он зашёл так далеко, отдавая приказы её дамам (в конце концов, Жанна была с ним в родстве), но то, что эта глупая гусыня подчинилась. «Страх, это страх, они все боятся. Но мне бояться нельзя», – подумала Бланка и прикрыла руками живот.

– Всякая смерть не ко времени, мессир, ибо мы скорбим об усопших, когда б они ни покинули нас. И всякая вовремя, ибо угодна Господу.

– Только ли Господу – вот в чём весь вопрос, – сказал граф Бретонский и, повернувшись на каблуках, взглянул на Бланку в упор. – Я слышал странные слухи, кузина. Будто бы ваше величество причастно к скорой кончине нашего доброго, смелого короля.

Если он рассчитывал сразить её этим, то напрасно. Бланке донесли об этих разговорах ещё в Суассоне, и у неё было время как следует обдумать это.

– О, всего лишь гнусные сплетни, не сомневаюсь! – спохватился Моклерк. – И однако же они не способствуют упрочению вашего и без того, признайте это, сложного положения. Наш король был, как известно, совершенно здоров – я знал его с детства, и, уверяю вас, он никогда ничем не болел, я в жизни не встречал человека здоровее. Жаль, что его величество Людовик, ваш сын, явно не пошёл здоровьем в отца. Я давно не видел его, и вчера на коронации был просто потрясён: бедный мальчик так худ, так…

– Этот бедный мальчик отныне ваш король, – сказала Бланка, чеканя слова. – И в будущее воскресенье вы принесёте ему оммаж. Вы и ваш кузен Филипп Булонский. Посему привыкайте, мессир, говорить о моём сыне в том тоне и теми словами, какие должно использовать, говоря о помазаннике Божьем.

Моклерк моргнул. Похоже, он и впрямь переоценил её слабость и не ждал такого отпора. О, как хотела бы Бланка сейчас встать против него, взглянуть ему в глаза не снизу вверх, но прямо! Она была очень высока для женщины и на большинство мужчин могла смотреть не поднимая головы. Её мужа Людовика всегда это раздражало – сам он был мал ростом и коренаст. Но увы, сейчас она не могла встать.

Она не была уверена, что отёкшие, отяжелевшие ноги удержат её.

– Простите, мадам, я не хотел показаться непочтительным, – кротко сказал Моклерк. – Но, право слово, лишь родственные чувства и тревога равно за вас, за нашего юного короля и, более прочего, за будущность королевства заставляют меня быть столь откровенным и, быть может, немного резким. Ведь вы умная женщина, ваше величество, и вам без меня прекрасно известно нынешнее положение дел. Вы знаете, что и граф Тулузский, и король Англии, и герцог Фландрский, равно как все прочие враги Капетов, не преминут воспользоваться тем, что после многих лет величия Филиппа Августа трон франков остался почти без защиты. Ибо, при всем нижайшем почтении, какое я питаю к наследнику моего дорогого кузена Людовика, сыну вашему двенадцать лет, и он не может вести франков в бой.

«А ты, стало быть, можешь, – подумала Бланка. – Так же, как твой набыченный булонский кузен».

– Вы прекрасно знаете, мессир, что до достижения моим сыном совершеннолетия не он будет решать судьбу Франции.

– О да! Это будете делать вы! – воскликнул Моклерк и вновь воздел руки к потолку, столь рьяно, что Бланка услышала, как треснул шов у него под мышкой. – Вы, назначенная регентшей в какой-то более чем сомнительной грамоте, якобы продиктованной королём своему исповеднику на смертном одре. Вы, как сами вы сказали, женщина на сносях, вдова, лишённая поддержки, опоры! Вы так несправедливы, так безжалостны к себе, ваше величество! И ещё более безжалостны к вашим друзьям, ибо мешаете им протянуть вам руку тогда, когда вы более всего в ней нуждаетесь!

Он постоянно переходил от угроз и обвинений к лицемерному заискиванию. Какой же всё-таки глупой, вздорной, недалёкой женщиной он её считал. Неужто он впрямь шёл к ней, веря, что упоминание о слухах, будто она отравила своего супруга, вкупе с упомянутым вскользь Тибо и перечнем имён её врагов заставят её пойти на попятную? Оттого он вломился к ней, измученной, уставшей, сонливой в предрассветный час, надеясь, что сейчас она ещё более уязвима, чем при свете дня в окружении своих немногочисленных друзей? Он совсем не знал её. Впрочем, не его вина: прежде никто не знал её. Она была тенью своего мужа, тенью своего свёкра. Но ныне оба они лежат в земле, а она короновала одного их наследника и вынашивает другого.

Теперь они её узнают.

– Вы хотите что-то предложить мне, сударь?

Моклерк слегка вздрогнул и опустил наконец руки. В его лисьих глазках мелькнуло разочарование – оттого, что она попалась так просто. А он-то настроился как следует с ней поиграть.

– Мадам, коль скоро вы сами спросили… я пришёл к вам как друг. Знаю, вы не любите меня. И знаю, что в немалой степени – происками этой сучки Жанны Плесси, шлюхи, околдовавшей моего кузена. Я ещё до свадьбы советовал ему утопить её в пруду, но он не послушал, на беду всем нам… Мадам, я друг вам, но более – и не думаю, что вы упрекнёте меня в таком предпочтении, – более я друг вашему сыну, юному королю Людовику. Он очень молод, мадам. Он совсем дитя. Ему нужны хорошие советники, дорогая кузина, очень хорошие, с твёрдой рукой, верным сердцем, с разумной головою на плечах, занятой чем-либо, помимо блуда и сложения фривольных песенок…

– Мессир, – спокойно прервала Бланка, – если вы пришли сюда лишь затем, чтобы оскорблять меня и графа Шампанского, я прошу вас удалиться и оставить меня в покое.

– Но вы же знаете, что я прав! – будто бы вне себя в порыве искренности и правдолюбия, воскликнул Моклерк и, описав по комнате круг, резко остановился перед креслом королевы. Глаза его неожиданно широко распахнулись и горели так, будто он видел перед собою тьму сарацин и собирался ринуться в гущу битвы. – Вы знаете, что из Тибо Шампанского не выйдет хорошего советника королю. В последние годы он пооткрывал в своём графстве три десятка винных ферм – три десятка, слышите?! И это в то время, когда альбигойцы возводят крепости прямо у нас под носом, когда английские корабли вольно плавают в водах Нормандии, когда Гроб Господень не отвоёван у неверных!..

– Вы закончили, мессир?

– Нет, мадам. Я только начал. Даже если предположить, что завещание короля Людовика Смелого о вашем регентстве не является подлогом, – он нарочно подчеркнул первые слова, и Бланка ощутила, что, несмотря на все свои усилия, всё же бледнеет, – даже если и так, женщина не может править королевством, и вы это понимаете, ибо, я повторяю это, вы умны и – я уверен, вопреки всем сплетням, – совершенно невиновны. А раз женщина не может править – сие означает, что править будет тот мужчина, что к ней ближе всех. Угодно ли вам отдать вашего сына и Францию в руки безмозглого трубадура из Шампани? Угодно ли, я вас спрашиваю, мадам?

– Я скажу вам, мессир, что мне угодно, – сказала Бланка тихим, низким и бесстрастным голосом. – Мне угодно, чтобы вы прежде всего прекратили осыпать оскорблениями мою особу, ибо я напоминаю вам, коль скоро вы забываетесь, что, регентша или нет, я всё ещё королева Франции. С того самого дня, как понесла я дитя моего дорогого супруга, ни один мужчина не был ко мне ближе всех и никогда отныне не будет. В чём я клянусь вам, слышите, вам, Пьер Моклерк, вот на этом кресте, – она схватила свой нательный крест, поднесла к губам и быстро и крепко поцеловала. Моклерк молча слушал её, более не пытаясь заламывать руки. Бланка перевела дух и продолжала: – Затем мне угодно, мессир, чтоб вы прекратили ваши жалкие и гнусные попытки заставить меня отказаться от регентства и вручить его вам либо вашему кузену Филиппу Строптивому. Ибо пока бьётся моё сердце, этому не бывать.

– Даже если такой будет воля вашего короля? – с насмешкой спросил Моклерк.

Бланка осеклась.

– Моего короля?

– Вы забыли о том, что у вас есть король, мадам? Я говорю о вашем сыне, нынче помазанном на царство. Не в его ли воле выбирать, чьей руке доверить полноту власти до тех пор, пока он не возмужает довольно, чтоб принять её самому?

«О Господи, о чём он говорит?» – подумала Бланка в недоумении. Если до этой минуты всё, что он сказал, было для неё ясней Божьего дня, то теперь она не понимала, и это тревожило её. Впрочем, Моклерк не стал её дольше мучить.

– Я говорил с его величеством сегодня. И нижайше просил, дабы он, как следует взвесив всё, решительно объявил свою волю. Полагаю, ввиду сомнительности документа, оставленного нам прежним королём, слово короля нынешнего будет иметь не меньший вес, не так ли, мадам?

Бланка стиснула подлокотник. Дитя в её чреве яростно билось, пиная её изнутри, но ни один мускул не дрогнул на её лице, лишь капельки пота выступили на висках.

– Вы говорили с королём?

– Был удостоен сей чести.

– Когда?

– Нынче, перед тем, как явился к вам. Не мог сдержать желания немедленно засвидетельствовать ему мою радость и, пуще того, мою покорность и любовь.

Негодяй… Ах ты низкий, лживый, ничтожный негодяй! Так ты решил воспользоваться не только слабостью и усталостью беременной женщины. Ты с неменьшим рвеньем штурмовал сознанье и рассудок мальчика, прошедшего за последние недели через множество испытаний, слишком тяжких для его лет. Луи, такой маленький, худенький, такой хрупкий в тяжёлом церемониальном одеянии, в чересчур большой для него короне, стоящий пред алтарём на коленях и глядящий вверх, на образа, взглядом, исполненным растерянности, – теперь, когда этот недавний образ всплыл в памяти Бланки, она ощутила, что слёзы вот-вот брызнут из её глаз. Как несправедливо это было! Из собора они отправились в дом архиепископа, и Бланка приказала никому не тревожить Луи до утра. Мать в ней рвалась к нему всем сердцем, хотела обнять, приголубить, утешить, вселить в него чувство веры и защищённости. Но королева в ней знала, что ему лучше провести одному эту ночь. Что король нынче рождается в нём так же, как в ней вот-вот родится новая жизнь, и негоже другим глядеть на это. А Моклерк, этот слизкий червь, нарушил священный покой этой ночи, быть может, последней спокойной ночи в жизни её мальчика. Бланка испытала вдруг неистовое желание встать и залепить Моклерку пощёчину, по-мужски тяжёлую, так, чтоб из носа у него хлынула кровь. Но она не встала – лишь потому, что в ней не осталось уже на это сил.

– Итак, теперь вы пытаетесь настроить моего сына против меня, – проговорила Бланка в тиши, тянувшейся несколько бесконечных минут. За окном уже почти совсем рассвело, дождь почти иссяк и ронял на карниз последние одинокие капли. – Неужто вы и впрямь думаете, будто это вам удастся?

– Я надеюсь, кузина, – печально сказал граф. – Ибо, уверен, когда соки, что выделяются у женщин во время беременности, перестанут затуманивать ваш рассудок, вы одумаетесь и сами поймёте, что так будет лучше для всех, а главное – для королевства. Разговор с вашим сыном дал мне к тому немалую надежду. Похоже, через несколько лет мы получим воистину мудрого короля. Об одном лишь прошу вас: оставьте гордыню, не смущайте его юный разум своим тщеславьем. Клянусь вам, что в качестве королевы-матери вы будете знать тот же почёт и благоденствие, какие могли бы знать в качестве регентши, и в то же время будете свободны от множества досадных хлопот. С этим и оставляю вас, дорогая кузина, – вижу, вы всё же устали, хотя и храбро пытаетесь скрыть это. Ваш супруг, недаром прозванный Смелым, одобрил бы вас, но я молю, из любви к брату или сестре нашего короля, хоть немного себя пожалейте.

Он вновь поклонился. Бланка не протянула ему руки, и глазам своим не поверила, когда он взял её запястье сам и приложил к губам, удерживая куда дольше, чем требовал этикет. Затем вновь поклонился и вышел, зацепив своим могучим широким плечом край гобелена над дверью.

Жанна дю Плесси влетела в комнату через миг после того, как закрылась дверь, и кинулась к своей королеве, руки которой, дрожащие от чудовищного напряжения, с неистовой силой упирались в подлокотники: она пыталась подняться на ноги – и не могла.

– Мадам! О Господи! Вам дурно?!

– Прекратите орать, – прошептала Бланка, прикрывая глаза. Сильные руки Плесси подхватили её и не дали упасть – по счастью, девочка удалась крепышкой. – Тише, говорю вам. Я должна видеть своего сына.

– Но, мадам…

– Я должна видеть короля, слышали вы? Немедля. Позовите его ко мне. Нет, приведите… приведите, слышите, Жанна? Ни на миг не оставляйте его одного, пока он не придёт ко мне. О, Пресвятая Дева… Может, лучше мне самой к нему пойти?

– Что вы, мадам, вам нужно сейчас же лечь в постель, – плача, сказала дю Плесси. – Вы потеряете своё дитя, мадам, если не ляжете в постель, пожалуйста, я прошу вас, я очень вас прошу…

– Ну хорошо, – поморщившись, сказала Бланка. – Только перестаньте рыдать. У меня и без вас раскалывается голова. Я лягу… нет, сама. Сама! А вы идите, Жанна, слышите? Идите и сей же час приведите ко мне Людовика.

Когда дю Плесси вернулась, Бланка вновь сидела в кресле, в мантии, накинутой поверх нижнего платья. Ей стоило немалого труда подняться с постели без посторонней помощи, но она не могла допустить, чтобы Луи увидел её больной и беспомощной, распластанной на кровати в преддверии скорых, быть может, преждевременных и несчастливых родов. Это слишком хорошо соотнеслось бы с тем, что, без сомнения, пытался втолковать ему Моклерк.

Жанна дю Плесси ахнула, переступив порог и увидев свою королеву, но Бланка лишь предостерегающе подняла ладонь и перевела взгляд на Луи, вошедшего следом. Входя, он тоже задел плечом гобелен, в точности как недавно Моклерк, – и Бланка внезапно поняла, что Луи совсем немного уступает графу Бретонскому в росте. Он рос быстро и выглядел старше своих лет, и обещал вскоре превратиться в статного и высокого юношу, настоящего рыцаря.

– Матушка, – сказал он прежде, чем она успела произнести слово или хотя бы опустить руку, которой сделала дю Плесси знак молчать, а потом подошёл, опустился на одно колено и взял её пальцы. Бланка на миг замерла, метнула взгляд на дю Плесси, глядевшую на эту сцену с некоторой неуверенностью. Бланка знала, о чём та думает. Луи всегда делал так, входя к матери. Но сегодня было не так, как всегда. И никогда уже не будет как прежде.

Бланка положила ладонь ему на темя и ощутила, как он слегка вздрогнул. Она медленно перебрала пальцами взъерошенные светлые пряди, которые ещё недавно приминала своей тяжестью корона, и сказала:

– Встаньте, сын мой. Негоже королю преклонять колени иначе, чем для молитвы.

Луи поднялся. Бланка заставила его слегка отстраниться и окинула взглядом с головы до ног, слегка встревоженно, так, словно он только что вернулся с верховой прогулки, на которой ему не посчастливилось – он упал с лошади. Ей хотелось провести рукой по его лицу и телу, удостовериться, что он цел. Она отмахнулась от этой нелепой мысли. С ним всё в порядке. Он бледен, под глазами у него синяки, он очень устал, но с ним всё в порядке. Облегчение, затопившее её, и внезапное чувство вины были такими сильными, что она опустила голову, не желая, чтобы дю Плесси заметила их.

– Жанна, оставьте нас.

– Да, мадам… мадам… там, за дверью, ожидает граф Шампанский. Вы примете его, или мне его отослать?

– Тибо? – Бланка резко вскинула голову. – Почему вы молчали? Почему вы…

– Это я привёл его, матушка, – сказал Луи, и Бланка, осекшись, взглянула в его спокойное и серьёзное лицо. – Когда мадам дю Плесси пришла за мной и сказала, что вы зовёте меня, я тотчас отправился к вам и встретил в коридоре мессира Тибо. Я попросил его сопровождать нас, меня и мадам дю Плесси, до ваших покоев.

«Сопровождать? Зачем?.. Зачем тебе понадобился телохранитель, чтобы пройти два пролёта по лестнице в доме архиепископа, в городе, где ты только что был коронован? Или, быть может, ты понимаешь больше, чем я думаю? Боже, благослови Тибо Шампанского».

– Велите ему подождать, Жанна. И оставьте нас пока.

Дю Плесси сделала реверанс и беззвучно ушла.

Бланка протянула руку. Луи с готовностью ответил на это привычным, давно заученным жестом – протянул руку в ответ и переплёл свои пальцы с пальцами матери. Бланка ощутила, как его детские пальцы подрагивают в её ладони. Она сжала руку чуть крепче – и едва не вздрогнула, когда та ответила с неистовой силой, так крепко, что Бланке стало больно. Его рука дрожит не от страха, поняла Бланка. Нет… это не страх. Это гнев. Её кроткий, ласковый, тихий мальчик Луи дрожал от гнева, пряча эту дрожь за спокойным и бесстрастным лицом. О, как это было ей знакомо.

– Я многое должна вам сказать, – проговорила Бланка, сжимая руку ещё чуть крепче. – Столь многое, что мне трудно выбрать, с чего начать. Впрочем, у нас много времени впереди. Но прежде прочего я хочу спросить: понимаете ли вы, что не всё теперь будет так, как прежде?

– Да, матушка.

– Я говорю не только об обязанностях, которых у вас теперь станет много больше. Вы и вести себя должны иначе. Знаете, как.

– И с вами?..

– И со мной. Вы не должны преклонять передо мной колени – напротив, я преклоню их пред вами, лишь только смогу подняться с места, – она слегка улыбнулась ему покровительственной материнской улыбкой. – И не нужно брать меня за руку, если только мы не одни. И…

– Почему?

– Что?

– Почему я не могу делать всё это?

Она не ждала от него такой непонятливости. Это слегка рассердило её.

– Разве это необходимо объяснять? Вы уже не ребёнок, Луи. И теперь вы король. А я – ваша верноподданная.

– Но прежде всего вы моя мать, – сказал её мальчик со спокойной непререкаемостью взрослого человека, совершенно уверенного в своей правоте. – Никогда во всём мире не будет для меня человека, священного больше, чем вы. Разве это дурно?

Бланка слегка растерялась. Она не думала, что придётся доказывать ему столь очевидные вещи. А ведь если он будет продолжать вести себя с ней как прежде, это лишний раз подчеркнёт в глазах Моклерка и его приспешников юность и наивность короля. Она совершила ошибку… ей следовало давно начать отучать своего сына от чрезмерной близости, которая их связывала.

– Не капризничайте, Луи, – строго сказала она, и он вспыхнул и выпустил её руку, оскорблённый упрёком. – Я не хочу с вами ссориться в такой день.

– Да… простите, матушка, – пробормотал он и отвёл взгляд. Бланке захотелось снова положить ладонь ему на темя, но именно сейчас этого нельзя было делать. И часто теперь будет нельзя.

– Я не сержусь на вас. Но вы должны понимать, что королю не всегда позволено выражать открыто свои чувства. А порой приходится, напротив, выражать то, чего он не чувствует.

– То есть лгать? Но ведь ложь смертный грех, мадам.

Он явно дулся на неё за то, что она его оттолкнула – именно теперь, после всех трудностей вчерашнего дня, – но в то же время в его голосе звучали какие-то новые нотки. Уверенные, почти властные. Она никогда не слышала их прежде.

Проклятый Моклерк…

– Мы обсудим это позже. Сейчас я хочу спросить вас о другом. Луи, с вами сегодня говорил кто-то… до того, как за вами пришла Плесси?

Он вновь посмотрел на неё – доверчивым, серьёзным и внимательным взглядом. Чаще всего этот взгляд умилял Бланку, но порою почти пугал.

– Час назад заходил граф Бретонский.

– Что он сказал вам?

Луи помедлил, прежде чем ответить, и сердце Бланки подскочило к горлу. О Боже, неужели Моклерк просил его хранить их беседу в тайне? Неужели пришёл срок, когда у её сына появятся свои секреты? Но только не такие секреты, Пресвятая Дева…

– Прежде всего, – медленно, будто подбирая слова, заговорил Луи, – он преклонил колени, вложил свои руки в мои и принёс мне оммаж.

– Как! – вскрикнула Бланка и вскочила с кресла.

Она забыла обо всём на свете в этот миг. Забыла о своих отёкших ногах, о камне в груди, о ворочающемся в животе плоде. Луи кинулся к ней, но она резко выбросила руку перед собой, удерживая его в шаге от себя.

– Нет, стойте! Со мной всё в порядке… о, Боже… вы приняли оммаж Моклерка, Луи? Связали себя с ним присягой?

– Разве это было неправильно, матушка?

– Вы должны были сперва спросить у меня, – прошептала она. – Обещайте, Луи, обещайте впредь всегда спрашивать у меня!

– Обещаю, обещаю, матушка, только, прошу вас, сядьте.

Она позволила ему наконец взять её за руки и бережно усадить в кресло. Её грудь и живот тяжело вздымались, мантия распахнулась, и Луи заботливо прикрыл её, а потом взял мать за руку. Бланка вцепилась в его ладонь другой своею рукой.

– Что был потом?

Луи стал рассказывать. Бланка слушала, скрипя зубами. Как глупа, трижды глупа она была, надеясь опередить Моклерка и выгадать для себя немного времени спешной коронацией! Этот негодяй только и ждал, чтоб Луи короновали. Наследный принц ничего не значил для него; король значил всё. В особенности король юный, чересчур зависимый от матери, вздорной интриганки, каковой Моклерк не преминул представить Бланку её сыну.

– Он сказал, что, поразмыслив как следует, вы сами подтвердите мне его слова и согласитесь с ними. Что, будучи королём, я ныне обязан опекать вас ещё более, чем прежде, ибо теперь вы не только моя мать, но и моя подданная.

– Я самая верная из ваших подданных, Людовик, – сказала Бланка, яростно сжимая его руку. – Верней у вас никогда не будет, запомните это.

– Я знаю, матушка.

– Знаете?..

– Да. Я так и сказал мессиру Моклерку.

«О моё честное, бесхитростное дитя… Я знаю, чего добивается этот дьявол – он пытается уверить тебя, что для меня самой будет лучше устраниться от управления королевством, и лучше для тебя будет не слушать глупую старую женщину. Но я ещё не стара, Луи, вовсе не стара, а уж дурой никогда не была. И вскоре они это поймут».

– Луи, вы любите меня?

– Больше жизни, матушка.

– Вы ведь никогда не причините мне зла?

– Никогда.

– Так скажите: что именно предложил вам граф Моклерк?

Он колебался ещё какой-то миг. А потом ответил:

– Он сказал, что я должен наложить вето на грамоту его величества короля Людовика Смелого, моего отца, на том основании, что подлинность её не доказана. А до тех пор, пока суд пэров будет расследовать это дело, просить совет самостоятельно выбрать регента, который ни у кого не вызовет нареканий. Он также назвал… назвал имя, которое, по его мнению, удовлетворит пэров и не вызовет возмущения у народа. Он объяснил мне, что женщина, иностранка, не может править страной, на троне которой некогда восседал Карл Великий.

Его голос теперь дрожал, как и руки. Он стиснул их каким-то безотчётно-неистовым жестом, будто пытаясь таким образом унять эту предательскую дрожь. Но так или иначе, обуревавшая его ярость наконец прорвалась, и он давал ей выход. Бланка коснулась его плеча.

– Это то, о чём я говорила, сын мой, – сказала она очень тихо. – Видите? Вы должны держать себя в руках. Ваше чувство, понятное мне, справедливое чувство, тем не менее таит в себе зло.

– Как справедливость может быть злом, матушка? – воскликнул Луи и взглянул на неё с такой беспомощностью, что ей захотелось немедля схватить его в объятия и прижать лицом к своей груди, как она делала, когда он был совсем малыш и когда старший брат его, Филипп, был жив и Луи не был ещё престолонаследником. Но она лишь слегка погладила его напрягшееся плечо и сказала:

– Вы после убедитесь не раз, что может. Вы должны бежать чувств, таящих в себе зло, мой сын, потому что любое из них внушено вам дьяволом. Избавьтесь от гнева, Луи. Не гневайтесь на этого дурного, жестокого человека, который предложил вам предать вашу мать. Он не стоит того, чтоб вы впадали из-за него во грех.

Он тяжело и часто дышал, глядя на неё ярко сверкающими глазами, пронзительно-голубыми, какие были у его деда Филиппа Августа. Потом сглотнул. Непросто, ох как непросто ему будет усмирять себя… но он научится. Она его научит.

– Вы успокоились? Хорошо. Скажите мне теперь, мой сир, что вы ответили графу Бретонскому.

– Я ответил, что благодарен ему за заботу обо мне и о моей короне и что тщательно обдумаю его слова и отвечу… Я правильно сказал, матушка?

– Правильно, сын мой. Правильней быть не может. И что же теперь нам делать, как вы думаете?

Он воспринял её вопрос буквально и задумался, морща лоб. Бланка еле удержалась от того, чтоб не шлёпнуть его ладонью и не сказать, чтоб он так не делал, не то наживёт морщины. Но неожиданно складки разгладились. Луи посмотрел своей матери в глаза и сказал совершенно спокойно, так, словно это решение не пришло к нему только что, но давно вызревало и потому не подлежало сомнениям:

– Я думаю, мы должны покинуть Реймс как можно скорее. Вы и я. Покинуть… так, чтобы мессир Моклерк не знал об этом и… не пожелал бы нас сопровождать. Что вы думаете, матушка?

– О, сын мой, я думаю, что Господь вознаградил меня вами, – прошептала Бланка и, порывисто притянув его к себе, поцеловала в лоб.

Луи ответил ей смущённой улыбкой.

– Вы согласны со мной?

– Более чем согласна. Плесси! Плесси, где вы там?

– Мадам? – из-за гобелена показалась черноволосая головка Жанны.

– Граф Шампанский всё ещё здесь?

– Да, мадам.

– Пригласите его.

Тибо, видимо, был рядом, потому что Плесси и пикнуть не успела, а он уже вошёл в комнату – и тут же, с порога, низко склонился перед королём. Луи ответил ему кивком и посмотрел на мать, которая протянула вошедшему руку вовсе не так, как недавно протягивала её Моклерку.

– Благодарю, что провели короля сюда, – сказала Бланка, когда граф Тибо коснулся губами её запястья.

– Это был мой долг, мадам. И то, что разум подсказал мне сделать, когда я увидел его величество в коридоре одного…

– Вы верно поступили. Тибо, вы нужны нам. Его величеству и… мне, – поколебавшись, добавила Бланка. Она не сказала бы так при посторонних, и Тибо этого хватило, чтобы его тёмные глаза радостно блеснули на его улыбчивом длинном лице.

– Что угодно, мадам, приказывайте.

– Идите сюда. Говорите тише. Луи, и вы подойдите тоже… Слушайте, Тибо. Я хочу, чтобы сегодня на закате мы покинули Реймс.

– Приказать готовить кортеж, мадам? Будет трудно управиться за день, а впрочем…

– Я же сказала, чтоб вы меня слушали! Я хочу, чтоб мы покинули нынче же Реймс. Вы, я и Людовик. И Плесси, и, может быть, де Молье… И никто больше.

Тибо Шампанский моргнул. У него были очень густые, длинные, загнутые ресницы, кидавшие тени на высокие скулы – от этих ресниц глаза Шампанского Менестреля становились совершенно неотразимы, когда доходило до завоевания дамских сердец. Однако эти же глаза преглупо таращились и мигали, когда их обладатель не мог взять в толк, о чём ему говорят.

– Мы пятеро, мадам? То есть… вы хотите сказать…

– Побег, – сказала Бланка и почувствовала, как ребёнок в ней снова толкнулся. – Да, именно это я хочу сказать.

– Но отчего, Господи Иисусе, осмелюсь я спросить?

– Оттого, – сказала Бланка, бросив молниеносный и, как она надеялась, красноречивый взгляд на Луи, – что я боюсь за свою жизнь, а пуще того – за благополучие своего сына. Достаточная ли это причина, чтоб вы поверили мне?

– Разумеется, – неуверенно сказал Тибо. – Но… могу ли я узнать основания для…

– О Боже, вы ведь сами видели Моклерка в соборе – какие вам ещё основания! – воскликнула Бланка, и Тибо нахмурился.

– Вы хотите сказать, что…

– Да, да, я хочу сказать, что этот негодяй угрожал мне и пытался давить на моего сына! И я не знаю, что он ещё предпримет, когда поймёт, что завладеть добычей не так легко, как он рассчитывал. Я не знаю, до чего он способен дойти, а вы знаете, Тибо?

– Знаю, – мрачно сказал тот. – Знаю, мадам. Именно поэтому с вами согласен. Я всё сделаю.

– Стойте… нам нужен… дайте мне минутку подумать… да, нам нужен монах.

– Монах? – внезапно спросил Луи, до этого мгновения не проронивший ни слова и лишь молча внимавший матери.

– Да, простой монах, лучше всего нищенствующий брат. Доминиканец или францисканец – я слыхала, их сейчас необычайно много в Реймсе. Найдите мне такого до полудня, Тибо, скажите ему, что мы в опасности и просим божьего заступничества.

– Но отчего бы не попросить епископа Суассонского? Я уверен, он…

– А я уверена, что Моклерк уже имел беседу и с епископом Суассонским, и со всеми прочими прелатами и сеньорами, явившимися на коронацию. Неужели вы думаете, он посмел бы говорить со мной и с Луи таким образом, если б не подготовился как следует? Он уверен, что загнал нас в угол! И, надо отдать должное, это ему почти удалось… Бежать, я хочу бежать отсюда, Тибо, и немедля, иначе я здесь просто умру.

– Нет, матушка, вы не умрёте, – твёрдо сказал Луи, подступая к ней и беря Бланку за руку, которой она не отняла. – Не бойтесь ничего. Я буду с вами. Я всегда сумею вас защитить.

«А я – тебя, дитя моё», – подумала Бланка и сказала:

– Подумайте хорошенько, куда мы можем направиться. Нужен замок или городок в окрестностях, достаточно неприступный и, самое главное, принадлежащий человеку, в чьей верности вы нисколько не сомневаетесь. Есть у вас что-либо на примете?

– М-м, – Тибо закусил губу, – может быть, Монлери? Это около двадцати лиг отсюда. Я не думаю, что в вашем положении дальнее путешествие…

– Забудьте о моём положении. Я выдержу. Я всё выдержу, лишь бы увезти отсюда короля. К полудню жду вас с новостями, а пока ведите себя как ни в чём не бывало. И вы, Луи, тоже. Лучше всего вам сказаться пока нездоровым… главное, никого не принимайте, кроме графа Шампанского и Плесси, ни под каким видом. Помните, что я очень люблю вас.

– Я помню, матушка.

Бланка не сводила с сына глаз, и всё же уловила боковым зрением быстрый, почти ревнивый взгляд Тибо, которым тот сопроводил её признание. Несчастный, глупый Тибо… Не место и не время было для разговора об этом. И никогда не будет ни места, ни времени.

– Вы спали сегодня, Луи? – спросила она, когда граф Шампанский откланялся.

– Ещё нет.

– Поспите. Вам понадобятся силы.

– И вам тоже.

– Вы правы. Можете поцеловать меня, как будто на ночь, хотя, впрочем, уже давно рассвело, – она рассмеялась, и Луи сказал:

– А как же утренняя молитва, матушка? Уже пора вставать к ней, как же спать?

Смех Бланки оборвался. Она выпрямилась в кресле и взяла своего сына за обе руки, будто это он был её вассалом и она принимала его присягу.

– Если хотите, сын мой, давайте помолимся сейчас вместе. Так будет лучше, я думаю.

– Да, матушка.

И пока он читал Agnus Dei, Бланка смотрела на его такое серьёзное и такое детское при этом лицо, лицо сына и короля, и думала: «Ты возомнил, Моклерк, будто я сдамся тебе без боя? Больше того – ты думал, мой собственный сын сдаст меня тебе без боя? Ты не знаешь нас. Но ты нас узнаешь».

Жоффруа де Болье, после посвящения в орден Святого Доминика принявший имя брат Жоффруа, не отличался меж прочих братьев своих ни выдающимся рвением, ни чрезмерной аскезой. Будучи хоть и дворянином по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же девятым сыном в семействе, он не особенно ощутил смену образа жизни, которая сопроводила его постриг. Напротив, ныне он голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Теперь же брат Жоффруа всегда был одет в добротную шерстяную рясу, зимой дополняемую столь же добротным плащом, и мог рассчитывать на щедрое подаяние от верующих, представлявшее собой порою славный ужин в придорожной таверне и кружку игристого пива. Это в полной мере удовлетворяло все телесные потребности брата-доминиканца и позволяло обратить силы и помыслы на богоугодные деяния, такие как проповедь или молитва за страждущих. И тому и другому брат Жоффруа предавался с рвением значительно большим, чем то, которое вызывала у него предписанная уставом аскеза.

Посему он был весьма доволен, когда промозглым и пасмурным ноябрьским днём некий молодой господин благородной наружности, представившийся мессиром Клеметье, обратился к нему в таверне во время утренней трапезы и спросил, не согласится ли добрый брат сопровождать его семейство в недалёком путешествии на север. Кузина мессира Клеметье, недавно овдовевшая, была на сносях и боялась пускаться в путь без Божьего человека рядом, ибо никогда не знаешь, что может случиться в дороге. Такая набожность была похвальна, к тому же сир Клеметье пообещал брату Жоффруа полное содержание и щедрое пожертвование по исходу путешествия. Брат Жоффруа охотно согласился.

О чём впоследствии неоднократно жалел.

Семейство, которое он взялся сопроводить, производило несколько странное впечатление. Вдова, которая звалась мадам Лавранс, довольно молодая ещё, красивая и статная женщина, держалась со своими домочадцами так, будто была главою семейства. Брат её мужа, лекарь по имени Демолье, глядел на неё снизу вверх и, пока усаживались в неприметную и неудобную карету без гербов, несколько раз всплеснул руками и повторил, что мадам подвергает себя огромному риску и что он снимает с себя любую ответственность. Звучало сие несколько странно для разговора между близкими родственниками. Однако больше всего брата Жоффруа озадачивала даже не дама, а её сын, худой и бледный мальчик лет двенадцати-тринадцати, светловолосый, очень похожий на мать лицом и, отчасти, повадкой. Все члены этого семейства – и Клеметье, носивший меч и походивший на рыцаря, и мэтр Демолье, не перестававший причитать, и маленькая щупленькая мадам Жанна, компаньонка мадам Лавранс, – все они глядели на этого мальчика с ещё большим почтением и робостью, чем на его властную и надменную мать. Тот, казалось, смущался этим и в то же время принимал как должное.

Чем дольше Жоффруа наблюдал за ними, тем больше ему казалось, что его водят за нос.

В конце концов он всё понял. Клеметье, конечно же, – рыцарь, мадам Лавранс – дама его сердца, бегущая от ненавистного мужа в сопровождении любимого сына, своего лекаря и служанки. И ещё бы эти грешники не искали Божьего заступничества! Ситуация, и без того предосудительная, отягчалась положением мадам Лавранс – не просто бежать от мужа, но бежать беременной, похищая у него не рождённое ещё дитя вместе с сыном, – это было так дерзко, что брату Жоффруа просто не хватало слов выразить своё возмущение. Не способствовали его красноречию и многозначительные взгляды и щедрые посулы мессира Клеметье, а также, в немалой степени, внушительный вид меча на его бедре. Мессир Клеметье выглядел так, будто не только умеет пользоваться этим мечом, но и не без удовольствия пускает его в ход при первой же возможности. Посему, опрометчиво ввязавшись в сию авантюру, брат Жоффруа питал великие сомнения, что ему позволят самовольно из неё выйти до тех пор, пока дело не будет сделано. Так что он смирился и занял место в карете между мэтром Демолье и мальчиком, напротив женщин. Карета была тесной, места едва хватало. Клеметье в последний раз окинул взглядом внутренность кареты, бросил быстрый и, как почудилось брату Жоффруа, чрезмерно красноречивый взгляд на мадам Лавранс и захлопнул дверцу с таким грохотом, что монах вздрогнул и, торопливо перекрестясь, вознёс молитву Пресвятой Деве, прося её благословить путешествие – чего, в общем-то, от него и ждали.

В ноябре в Шампани темнеет рано, и они выехали за городские стены уже затемно. Карета выкатилась на грубо мощённую дорогу в сторону Лана, тяжело громыхая колёсами и подскакивая на многочисленных колдобинах, ибо граф Тибо Четвёртый, милостью Божией граф Шампанский, куда менее был озабочен состоянием дорог в своём фьефе, нежели производством вин и стихов личного сочинительства. Стихи у него порой выходили забавные, брат Жоффруа не раз слышал, как их поют менестрели в тавернах, где он был завсегдатаем. Что же до дорог, то они волновали доброго брата менее, чем шампанские вина, ибо вина были и впрямь хороши, а путешествовать брат Жоффруа предпочитал пешком.

Нынче же он понял, что думал чересчур предвзято. То, как подбрасывало и мотало в карете бедную мадам Лавранс, заставляя её бледнеть и покрываться потом, даже отчасти смягчало строгость осуждения, коему мысленно предал её брат Жоффруа. Несчастная женщина то и дело обращалась к своей служанке с просьбой подать чистый платок, чтоб промокнуть им лоб и виски. Мэтр Демолье больше не причитал и лишь мрачно молчал, глядя то в окно на проносящиеся мимо угрюмые осенние пейзажи, то на женщину, скрипевшую зубами напротив него. Однако брат Жоффруа ясно видел, что тот и сам сидит весь в поту, должно быть, мысленно осыпая бранью упрямую женщину.

Карета неслась во весь опор так, что её бросало из стороны в сторону; несколько раз мадам Жанна порывалась крикнуть кучеру, чтоб ехал тише, но мадам Лавранс всякий раз вонзала ногти ей в руку и говорила: «Нет! Пусть!» – с таким нажимом и так непреклонно, что женщина тут же смолкала и лишь мучительно вздыхала, качая головой и украдкой промокая уголки увлажнившихся глаз. Сие, как назидательно подумал брат Жоффруа, любивший порою почитать проповедь самому себе, за неимением достойного слушателя, было прекраснейшей иллюстрацией утверждения, что женщина есть сосуд зла, греха и преступного своенравия, и давший волю капризу женщины вскоре воочию узрит, как она погубит и его, и самоё себя. Сир Клеметье, давший волю женскому капризу, именно в этом убеждался всякий раз, когда придерживал коня рядом с каретой и заглядывал в окно, в тревоге осведомляясь о здоровье мадам. Это повторилось раз пять или шесть, а затем вдова вдруг в ярости оттолкнула от себя руки Жанны, отиравшей ей виски, и заявила, что если услышит ещё хоть слово от любого из них, то велит остановить карету и дальше пойдёт пешком одна. Это была, разумеется, ещё одна вздорная глупость, но, к немалому удивлению брата Жоффруа, все трое немедленно смолкли и отступились.

– Ваша суета доконает меня гораздо раньше, чем дорога, – заявила мадам Лавранс и посмотрела на своего сына, всё это время глядевшего на неё неотрывно в непрестанной, но молчаливой тревоге. Этот мальчик, по наблюдению брата Жоффруа, вёл себя спокойнее и достойнее всех прочих в этой престранной компании, что также заслуживало удивления, ведь он был совсем дитя.

Встретившись с ним взглядом, мадам Лавранс как будто смягчилась. Её ладонь дрогнула, словно она хотела взять своего сына за руку, но потом застыла, будто мадам передумала в последний миг.

– Со мной всё будет хорошо, Луи. Обещаю вам, – сказала она очень мягко и добавила: – Почему бы вам не попросить брата Жоффруа почитать нам молитву, чтобы скрасить путешествие?

Что её сын и сделал, обратясь к брату Жоффруа таким смиренным и уважительным тоном, что монах окончательно утвердился в своей к нему симпатии. Мать его, конечно, грешница, равно как её любовник и пособники побега, но детей ещё можно спасти. Чем брат Жоффруа и занялся с присущей ему в таких делах истовостью, ибо вещать и назидать он любил почти столь же сильно, как вкушать игристый эль. На сей раз ему внимали с особенным тщанием, что очень польстило его самолюбию. Его перебили лишь один раз, когда он испросил у Иисуса Христа и Пресвятой Девы защиты в пути от лихих людей и разбойников. Он ещё не договорил, когда Луи, слушавший очень внимательно, повернулся к матери и спросил с удивлением:

– Разбойники? Разве они водятся на земле графа Шампанского, матушка?

Вопрос сполна выдавал невинность милого ребёнка и его неосведомлённость о суровой жизненной правде, естественную в его возрасте – ведь, судя по всему, прежде он нечасто путешествовал. Однако мать его отнеслась к сей неосведомлённости с куда меньшей снисходительностью, чем ожидал брат Жоффруа.

– Увы, сын мой, не всегда в силах владетеля земли пресечь разгул всех дурных людей, которых она к себе притягивает. Я уверена, граф Шампанский, – она чуть понизила голос, будто опасаясь, что кто-то мог их подслушать, хотя, кроме Клеметье и кучера, никого рядом не было, – делает всё возможное, чтобы…

– Значит, он делает недостаточно, – резко перебил её сын, и Жоффруа посмотрел на него с непониманием, ибо не мог взять в толк, как такой с виду милый и кроткий мальчик мог так грубо ответить своей матери. – Это должно пресечь, матушка. Безопасность дорог…

– Вы правы, сын мой, но, прошу вас, давайте обсудим это позже, – загадочно ответила мадам Лавранс, и Луи с внезапной покорностью смолк, оставив Жоффруа теряться в догадках, на кой ляд семейству буржуа обсуждать меж собой подобные вопросы.

Так прошло несколько часов. Тьма тем временем совсем сгустилась, зарядил мелкий дождь, усыпляюще моросящий по крыше кареты. Ближе к полуночи брат Жоффруа, по просьбе мадам Лавранс, прочитал ещё одну молитву – причём и сама мадам, и её домочадцы смиренно повторяли за ним слова, – после чего предложил всем отдохнуть, и предложение было принято. Мадам Жанна невесть откуда выхватила и примостила под затылок мадам Лавранс бархатную подушечку, шитую золотой нитью, – и до того она не вязалась с простым вдовьим платьем и одеждами прочих членов семейства, что брат Жоффруа возликовал от нового подтверждения собственной догадливости. Без сомнения, эти люди были не теми, за кого себя выдавали; однако надо сказать, что за шесть часов дороги он успел к ним привязаться и теперь был уже куда менее, чем прежде, настроен на безоговорочное их осуждение.

Молитва успокоила суетливую мадам Лавранс. Она охотно умостилась на подушке, позволив служанке укрыть себя покрывалом, и почти сразу же забылась тревожным сном, который то и дело прерывался вздохами и стонами. Её сын тоже казался сонным, однако глаз не смыкал, время от времени выглядывая в окно кареты. Иногда к нему подъезжал мессир Клеметье, и они тихо обменивались несколькими словами. Демолье уснул быстрее и крепче всех, едва отчитали вечерню, и, когда пассажиры кареты вконец успокоились и затихли, уже раскатисто и безмятежно храпел, оглашая тишину осенней ночи сим доказательством своей чистой совести.

Вскоре и сам брат Жоффруа стал клевать носом: привыкнув к качке, он уже едва ощущал её, она даже его убаюкивала. Поэтому, когда внезапно раздалось истошное конское ржание, и карета, качнувшись вперёд, резко остановилась, добрый монах чуть не полетел носом прямо на живот мадам Лавранс и сумел удержаться на месте, лишь инстинктивно вцепившись в плечо её сына.

Все проснулись разом, но никто не вскрикнул и не заметался в панике. В полумраке вокруг себя Жоффруа видел бледные, застывшие в напряжённом страхе лица, однако никто не произнес ни слова. Кони вновь заржали, уже тише, было слышно, как они перебирают ногами, топча осеннюю грязь. Луи рванулся было вскочить, но мать схватила его за руку и глянула так выразительно, что мальчик замер. Мадам Жанна задвинула шторку на окне кареты, так, будто это могло их защитить.

– Бросай поводья, любезный, – раздался снаружи приглушённый голос, ленивый и размеренный, и при звуке его мадам Лавранс и её компаньонка вздрогнули, а Луи вскинулся. – Вот так… А вы, граф, опустите-ка меч. Он не поможет вам, ибо со мной здесь десять человек. К тому же я не вижу никакого смысла нам с вами ссориться.

Граф? «Так я и знал», – подумал брат Жоффруа с громко колотящимся сердцем. Дерзкий дворянин, умыкнувший возлюбленную вместе с половиной её домашних. А перед ним в этот миг – разгневанный муж, настигший беглянку… впрочем, судя по голосу, скорее безмерно довольный, чем так уж разгневанный. И что это он такое сказал – «не вижу смысла нам с вами ссориться»? Разве такое должен говорить обманутый и оскорблённый супруг?

И первое подозрение тупой иглой ткнулось во внутренности брата-доминиканца.

– Вы творите беззаконие, – раздался голос Клеметье, странно низкий и глухой, будто он едва удерживался от страшной брани. – И знаете это.

– Я?! Я ли, мессир? Разве это не вы похитили и тайно вывезли их величества? Разве не вы пытались лишить так недавно осиротевшую Францию едва обретённого монарха? И не стыдно ли вам корить меня, меня, кто поклялся вам помешать?