2

Дорогая моя!

Большое спасибо за твое милое доброе письмо… Утром мы по обыкновению ходили в церковь, а возвращаясь, я смотрел всех офицеров и солдат, выстроенных вдоль нашего пути…

Сегодня у меня первый свободный день. Мы едем по живописному краю, для меня новому, с красивыми высокими горами по одну сторону и степями – по другую… На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми, их целые тысячи. И они так милы в своих крохотных папахах на голове… Разумеется, я катался на своем автомобиле с атаманом, генералом Бабичем, и осмотрел несколько превосходных лазаретов с ранеными Кавказской армии. У некоторых бедняг отморожены ноги.

После лазаретов я на минутку заглянул в Кубанский женский институт и в большой сиротский приют от последней войны: все девочки казаков, настоящая военная дисциплина. Вид у них здоровый и непринужденный. Попадаются хорошенькие лица.

Великолепен и богат этот край казаков… Они начинают богатеть, а главное – непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все – это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие, я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России…

Любимый мой!

Я опять почти не спала эту ночь, так как у меня всё болит и легкий озноб. …Если ты снова услышишь, что надо закрыть Думу, – сделай это…

Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех. Не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот…

Распусти Думу сейчас же… Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь (так делалось и за гораздо меньшие проступки), отняла бы чин у Самарина… Милюкова, Гучкова и Поливанова – тоже в Сибирь.

Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена… Запрети Брусилову… касаться каких бы то ни было политических вопросов. Глупец тот, кто хочет ответственного министерства… Вспомни, даже мистер Филипп сказал, что нельзя давать конституции, так как это будет гибелью России и твоей, и все истинно русские говорят то же… Дорогой мой, свет моей жизни, если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шел бы вперед, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонятся перед тобой! Мы Богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебленным нашему сыну…

Дорогой мой, послушай меня, ты знаешь свою верную старую девочку…

Дорогая моя!

Нежно благодарю за строгий письменный выговор. Я читал его с улыбкой, потому что ты говоришь, как с ребенком…

Мы только что позавтракали. Здесь чудная погода, масса снега и такой легкий сухой воздух. Путешествие прошло очень хорошо…

Нежно целую тебя и девочек и остаюсь твой бедный маленький, «безвольный муженек»…

Мой драгоценный!

…Что я могу сделать? Только молиться и молиться! Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя – так он еще ближе к нам. Но все же как хочется услышать Его утешающий и ободряющий голос!..

Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту, дай им теперь почувствовать порой твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура: величайшая твердость, жестокость даже и – горячая любовь!.. Они должны научиться бояться тебя – одной любви мало. Ребенок, обожающий своего отца, все же должен бояться разгневать, огорчить или ослушаться его! Надо играть внешними поводами: ослабить их, подтянуть, но пусть всегда чувствуется властная рука. Тогда доброта будет больше цениться, мягкость одну они не понимают. Удивительны людские сердца! И, странно сказать, у людей из высшего общества они не мягки и не отзывчивы… Они еще боятся тебя и должны бояться еще больше, так что, где бы ты ни был, их должен охватывать все тот же трепет…

Пожалуйста, съезди к образу Пречистой Девы, как только сможешь…

Дорогая моя!

Прибыл благополучно. Ясно, холодно, ветрено. Кашляю редко. Чувствую себя опять твердым, но очень одиноким… Мысленно всегда вместе. Тоскую ужасно.

Мой ангел, любовь моя!

Ну вот, у Ольги и Алексея корь. У Ольги все лицо покрыто сыпью, у Бэби – больше во рту, и кашляет он сильно, и глаза болят…

Мое возлюбленное солнышко!

Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место. Спи спокойно, хоть я не могу согреть тебя.

Любимый, драгоценный, свет моей жизни!

Они подло поймали тебя, как мышь в западню, – неслыханный случай в истории. Гнусность и унизительность этого убивают меня…

Я ничего не знаю о войне, живу отрезанная от мира. Постоянно новые, сводящие с ума известия – последнее, что отец отказался занимать то место, которое он занимал в течение двадцати трех лет… Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чем ты клялся на своей коронации. Мы знаем друг друга абсолютно, нам не нужно слов, и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего царства. Ты спас царство своего сына, и страну, и свою святую чистоту, и (Иуда Рузский!..) ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране.

Обнимаю тебя крепко и никогда не дам им коснуться твоей сияющей души. Целую, целую, целую, благословляю тебя и всегда понимаю тебя. Женушка.

3

Он помнил ее и свои письма почти наизусть. И сейчас, подъезжая к мятежному Петрограду и плетясь на поезде почти пешим шагом, он лишний раз подумал, что все это значит. Что значит его жизнь и жизнь венценосной фамилии перед лицом Истории?

В войнах ему не везло, об этом знали еще со времен русско-японской кампании, от которой осталась память о революционных коликах и песня «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”…» Зачем воевали? Потому что так положено. Свойство России – расширяться, покуда ей никто не дал по рукам. Свойство государя – способствовать этому расширению. Если империя расширяться не будет, то тогда придется заняться внутренним устройством, от которого погиб гордец Столыпин. Да разве только он один?..

В этой войне мы уже потеряли часть Белоруссии, Литву и Польшу. А я все равно взял на себя командование войсками. Зачем? Мое появление в тылу и на передовой – плохая примета, сулящая поражение. Я об этом знаю. И все равно еду куда-то и еду.

Ему вдруг пришла в голову странная мысль: он поехал на фронт отдыхать от семьи. И только поэтому взвалил на себя бремя выслушивать вздор от командующих, которые думают, что победа – на расстоянии вытянутой руки.

Господи! Какая страшная догадка – отдохнуть от семьи. Кому отдыхать? Венценосному отцу, чья домовитость – чуть ли не единственная его добродетель? Нет, не от семьи. От императрицы. И только от нее.

Николай Александрович приоткрыл штору окна и увидел серые пакгаузы – они бежали в другую сторону на косолапых коротких ножках в стоптанных валенках. Как страшно! Одни пакгаузы, грязь, мазут и паровозный дым. …Он зашторил окно, чтобы столичная серость не язвила бы душу, расположенную к природе и тишине.

Он бежал от Александры Федоровны, которая изводила его заклинаниями о твердой руке. Какая твердая рука, к чему она, если весь народ – его собственные дети? Как можно бить детей, тем более больных? Разве он бил когда-нибудь царевича Алексея? Нет. И этих бить не будет. Господь сам всё управит. А не управит – значит, так нужно. Не человеческим разумением, а Божьим промыслом и бескорыстной безответной любовью…

Он не всегда помнил об этом. Очень часто ему казалось, что он на свете один со своей семьей. Все остальное – оловянные солдатики, которыми можно распоряжаться и стряхивать на пол одной рукой. Это бывало во дни войн и революций, бесконечно для него неудачных. Только тогда он оставался один на один со своей миссией – царствовать. Мужик-крестьянин, надевший солдатские сапоги, внезапно испарялся, и его место занимал долг государя, который заключался в одном – быть подобно Богу. Возвышаться над миром подобно Монблану. А что Монблану какой-то человечек со вшами? С высоты его и не видно. Тем более что Бог уже обо всем позаботился. Он устроил бессмертие этому серому человечку. Следовательно, не так уж важно, заботится ли о человечке Помазанник. В дни потрясений нужно радеть лишь о государстве в целом и о своем личном царском достоинстве.

Стоп!.. Здесь я себя и поймал. Вот он, корень моих зол – в годы русских смут видеть только себя. А я не понимал, почему меня называют Кровавым. От одной маленькой неровности, от штриха, свойственного решительно всем государям. Разве мой кузен Джорджи не такой? О британцах вообще говорят, что они обожают кошек, но ненавидят людей. А другой мой кузен Вильгельм? Он еще хуже. Просто у того же Джорджи и его Англии не было таких испытаний, которые свалились на нас в последние годы. Поэтому он в меньшей степени демонстрировал этот штрих — противоестественное невнимание к собственному народу, когда идет война. Отчего это происходит? От эгоизма и самолюбия. Самолюбия любого правителя, которое и порождает войну.

Николай Александрович допил коньяк, который оставался на дне бутылки. Ему стало нестерпимо стыдно. Его обычно спасала борода. У человека с бородой невозможно заметить, когда он краснеет. При неудачном наступлении в Барановичах в прошлом году погибла половина офицерского состава. Я сказал на это: «Полноте!.. В военное время случалось и не такое. Нас не удивить половиной…» И тут же покраснел, когда до души дошел смысл собственных слов. Но никто не заметил – борода спасла. Что нужно делать в моем случае? Побриться. Чтобы румянец стыда был виден всем. И не делать того, что может этот румянец породить.

Миром правит целесообразная жестокость, я узнал про это в детстве. Тогда же, при изучении английского языка, мне бросилось в глаза соответствие русского слова «славянин» и английского «slave», что означает «раб».

Выходит – я изначально управляю рабами, по крови, воспитанию и характеру. А раб понимает только огонь и меч. Но русская литература, которую я не очень жалую, говорит обратное. Она отрицает соединение христианского мира «железом или кровью». «Но мы попробуем спаять его любовью, – писал Тютчев. – А там увидим, что прочней». Он был дипломатом и цензором, этот Федор Иванович, а значит, понимал кое-что в государственном управлении. И к чему же я пришел? К соломе, которая ломит силу. Как странно! Всесильная солома! И я как государь должен это противоестественное ломание обеспечить!..

Придя к дикому, но почти привычному для себя выводу, Николай Александрович понял, что тяжело захмелел от потрясения последних суток и двух бутылок французского коньяка, выпитых в одиночестве. Государь, который обеспечивает крушение силы посредством любви… о таком абсурде не расскажешь даже самому близкому человеку. Похлеще утопии Томаса Мора.

Нет. Ближе к жизни. И прочь от странных и мнимых сказок!..

Он лег на узкий кожаный диван. Чего ей надо? Как было хорошо, когда нами правил наш Дорогой Друг. Александра Федоровна следила за каждым его жестом, и ее требовательная любовь не пронзала венценосного мужа насквозь, как сейчас, а уходила по невидимому громоотводу в сторону Дорогого Друга. Последний, правда, много чудил и буйствовал, но мне было спокойней. И когда франкмасоны накормили его цианидом, я не смог объяснить им роковой ошибки: августейшая семья существовала в последние годы не вопреки Дорогому Другу, а благодаря ему. Я был свободней. А несчастный царевич вместе с его матерью – надежно прикрыты чужими молитвами… Канальи! Они не понимают криволинейности жизни. Что только эта криволинейность благодаря своим заусенцам не позволяет нам скатиться в геенну огненную ранее того срока, который Бог отмерил. Теперь же… От ее нотаций у меня болит голова. Ну не могу я быть жестоким, когда разум мой не в помрачении. Не могу! Неужели не ясно? Я дал ей всё. Несмотря на наши зрелые годы и старость, которая подмигивает вблизи, я до сих пор делю с ней супружеское ложе. У ее ног лежит восхитительная в своей глупости и величии страна рабов. Нет, не рабов! Славян мы будем выводить от славы, а не от рабства. Слава и гордость, которые запечатлелись в самой этимологии. Славный народ. Славные мужики и бабы. Славненькие дети. А среди девушек – особенно много славненьких… Что ей еще надо? Чтобы я сломал самого себя и вывернул наизнанку?..

Он отдыхал в поездках по фронтам. Воздух провинции восстанавливал силы. Уездные лица радовали, как почтовая марка неизвестной страны. На девушек можно было заглядываться, не опасаясь изматывающей ревности. Если бы не поражения на фронтах… он был бы совершенно счастлив в этих поездках! Ведь она ревновала его ко всему. Даже к старым фотографиям Матильды Кшесинской, которые он носил с собой. Память сердца. И немножко – память тела… Балерина. Богиня во всем. Ангел. Лебедь. Офелия…

Я люблю тебя, милое солнышко. Кого? Не Матильду. А мою Алекс. Ее письма – в два раза длиннее моих. Мне писать не о чем, потому что без нее я почти счастлив. Условие этого счастья – то, что есть в моей жизни она, но в отдалении. Любимая жена в отдалении только укрепляет глубину чувства и радость от каждого прожитого дня. А она… Нет. Она совсем другая. Ей нужно царствовать, как королеве Виктории, в ее жилах – та же властная феодальная кровь. Но во мне-то другая!.. Как ей объяснить? Кровь – она всегда голубая. У таких, как она и я. Но у меня она с каждым днем становится все более красной. Я меняюсь. Точнее, я другой уже лет десять. Но боюсь об этом сказать. Заметит ли страна? И что сделает, когда заметит? Влепит ли пулю или наградит?..

Паровоз дал гудок и резко остановился. Значит, я дома… Приехали. Царский поезд привез в столицу нового человека в обличье старого. Я многое понял и ничего себе не простил. Аминь.

4

Железнодорожный павильон Царского Села был недалеко от его резиденции. Сюда были проложены три железнодорожных ветки шириной 1524 миллиметра каждая, по одной из которых мог ездить лишь государь император. Несмотря на близость дворца, пешком ходить не полагалось. Поэтому из вагона Николая Александровича сразу пересадили в пятиместное авто с правым рулем.

Спереди и сзади скакали казаки – это был почетный эскорт. Они понеслись, как валькирии, мимо рукотворных прудов к Александровскому дворцу.

И никого кругом, Царское словно вымерло. Только весенний снег с ледяным настом. Может ли в пустой стране быть революция? Нет. Значит, опять наврали.

…Он вошел во дворец решительно, как вестник, принесший хрупкую надежду. Во всем его облике появился какой-то внутренний стержень, и выражение побитой собаки, которое возникало частенько в последние годы, не было заметно, быть может, из-за отросшей бороды.

Камердинер, встав на колени, начал целовать его руки. Выбежавшая из дверей императрица упала в обморок. Она была в платье своего любимого сиренево-лилового цвета. Стиль модерн, который она исповедовала, предполагал утонченность. А утонченность звала обмороки. Пока Александру Федоровну приводил в чувство семейный врач Боткин, усталого отца облепили дети. Он целовал их, чувствуя у девочек температуру и не боясь заразиться. Любовь должна преодолевать инфекцию, иначе зачем она дана? Алексея пришлось взять на руки. Мальчик стал почти взрослым и тяжелым, и если бы не мои постоянные физические упражнения на турнике, то я бы его уронил.

В моих ушах застучало. То очнувшаяся от обморока Алекс закричала на детей:

– Children, gеt out from daddy!..

Она заботилась о его здоровье, милая Алекс. И, разогнав детей, подошла к нему, крепко обняв за плечи. Он хотел поцеловать ее в губы, но она отстранилась, прошептав:

– Мы ужасно больны, my little boy… А вы?

– А я…

– Мы уже всё знаем. Вы больше не царь.