Окно, горящее в ночи (стихотворения)
ModernLib.Net / Поэзия / Юрий Давыдович Левитанский / Окно, горящее в ночи (стихотворения) - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(Весь текст)
Юрий Левитанский
Окно, горящее в ночи
* * *
Грач над березовой чащей. Света и сумрака заговор. Вечно о чем-то молчащий неразговорчивый загород. Лес меня ветками хлещет в сумраке спутанной зелени. Лес меня бережно лечит древними мудрыми зельями. Мягкой травой врачует — век исцеленному здравствовать, посох дорожный вручает — с посохом по лесу странствовать. Корни замшелого клена сучьями трогаю голыми, и откликается крона дальними строгими гулами. Резко сгущаются тени. Перемещаются линии. Тихо шевелятся в тине странные желтые лилии. Гром осыпается близко, будит округу уснувшую. Щурюсь от быстрого блеска. Слушаю. Слушаю. Слушаю. * * *
Откуда вы приходите, слова, исполненные доброго доверья? По-моему, оттуда, где трава. По-моему, оттуда, где деревья. Нам переходы света и теней за древними лесными деревами покажутся резными теремами, возникшими из света и теней. А дальше будет глуше и темней, и тропка лисья станет неприметной. Она и вправду стала неприметной, а все-таки давай пойдем по ней, пойдем на ощупь, ветки раздвигая. Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова? «Слова, слова!..» — вздыхают робко листья, и тропка поворачивает лисья туда, где в листьях прячется сова. А может, так же прячутся слова за пнями и замшелыми камнями? Слова – они, наверное, корнями, как дерева, уходят в глубину. И тропка нас уводит в старину, туда, где бродит пращур волосатый по травам, не имеющим названья, где снег летит, не названный еще, поет еще не названная птица и звезды, у которых нет названья, в дремучих отражаются очах. И пращура охватывает трепет, едва доходит до его сознанья, какая тяжесть на его плечах. В нем глухо пробуждается художник, и, сладкие испытывая муки, он ждет вас, нерожденные слова. Он что-то удивительное лепит, мешая краски, запахи и звуки. Сначала это только смутный лепет, и вдруг он превращается в слова. Тогда травой становится трава, а этот сумрак зыблющийся – лесом, а этот холод падающий – снегом, а это чудо маленькое – птицей. И я беру из рук его слова. Они еще звенят, как тетива и как стрела, что пущена из лука. Они из цвета, запаха и звука. На них еще не высохла роса. В них травы отразились и деревья. И у меня кружится голова, пока я их несу тебе — слова, исполненные доброго доверья. * * *
Каждое утро ходит отец за хлебом. В булочной рядом он покупает хлеб. Он возвращается с черным и белым хлебом и режет торжественно черный и белый хлеб. Сердится мама: – Куда нам так много хлеба! Вот и вчерашний даже не съели хлеб... — Но завтра опять берет он две булки хлеба и режет старательно черный и белый хлеб. Милые, полно, чего уж тут пререкаться! Ведь между вами других разногласий нет. ...О, голодная память далеких эвакуаций, трудная память наших военных лет! * * *
Древнее, неразгаданное пространство смотрит на землю холодно и бесстрастно. В темных глубинах маленькой светлой точкой спутник сейчас проходит орбитой точной. Чтоб заглянуть в безвестные те высоты, ни к чему ни двадцатый этаж, ни сотый. Лучик зеленый, парящий в туманных сферах, виден отчетливо в этих осенних скверах, где под грибком раскрашенным из фанеры утром играют в шашки пенсионеры, где возле булочной пахнет горячей сдобой — здесь, на земле этой будничной, строгой и доброй. А помню еще — за звездным полетом я наблюдал и в поле однажды летом. И был он так ясен в поле под черным небом, в поле, где сладко пахло печеным хлебом, где и доселе темные эти дали все еще что-то помнили о Дедале, смутное что-то, темное об Икаре, что-то о божьем гневе, о божьей каре. Там, над обрывом, тополи шелестели, словно бы крылья в небо взлететь хотели, словно бы крылья в небо взлететь пытались, путались, расплетались, переплетались, и за ночным овином, за старой ригой, где-то за дальним лугом, над темным логом, все раздавалось — прыгай, Иване, прыгай! — все шелестело — с богом, Иване, с богом! * * *
Промельк мысли. Замысел рисунка. Поединок сердца и рассудка. Шахматная партия. Дуэль. Грозное ристалище. Подобье благородных рыцарских турниров — жребий брошен, сударь, нынче ваш выбор – пистолеты или шпаги. (Нотные линейки. Лист бумаги. Кисточка. Палитра. Карандаш. Холст и глина. Дерево и камень.) Сердце и рассудок. Лед и пламень. Страсть и безошибочный расчет. Шахматная партия. Квадраты белые и черные. Утраты все невосполнимее к концу. Сердце, ты играешь безрассудно. Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе. Это уже пахнет вечным шахом. Просто крахом пахнет, наконец. А рассудок – он играет точно (ход конем – как выпад на рапире!), он, рассудок, трезво рассуждает, все ходы он знает наперед. Вот он даже пешку не берет. Вот он даже сам предупреждает: что вы, сударь, что вы, так нельзя, шах, и вы теряете ферзя — пропадает ваша королева!.. Но опять все так же где-то слева раздается мерный этот звук — тук да тук, и снова — тук да тук (сердце бьется, сердце не сдается), тук да тук, все громче, тук да тук (в ритме карандашного наброска, в ритме музыкального рисунка, в ритме хореической строки) — чтоб всей силой страсти и порыва, взрыва, моментального прорыва, и, в конце концов, ценой разрыва победить, рассудку вопреки! * * *
К птичьему прислушиваюсь крику. Вижу только море вдалеке. Море ходит. Море пишет книгу. Книгу о себе. О старике. Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок. Медленно стихающий прибой. Что такое старость? Поединок. С берегами. С временем. С судьбой. Днища рассыхаются у лодок. Черный борт ракушками оброс. Призрачность улова. Сеть уловок. Кто кого? Неведомо. Вопрос. Как в корриде, перед мордой бычьей. Та же несущественность улик. Быть с добычей – или стать добычей. Только это. Выбор невелик. Только это. Прочее – подробности. Этим и подробности полны. Ощущенье краткости и дробности. Напряженной сжатости волны. Только волны. Волны, за которыми набегают волны, в свой черед. Это все подчеркнуто повторами. Взад-вперед. И снова – взад-вперед. Белый – синий. Белый цвет и синий. Дни и годы. Годы и века. Та же повторяемость усилий. То же повторение рывка. Поплавок неверен и обманчив. По воде расходятся круги. И тогда на свет выходит мальчик. Он глядит на свет из-под руки. Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок. Слабенькая детская рука. Вьется леска. Длится поединок. Лишь вода – темна и глубока. * * *
Вот мною не написанный рассказ. Его эскиз. Невидимый каркас. Расплывчатые контуры сюжета. А самого рассказа еще нет, хотя его навязчивый сюжет давно меня томит, повелевая — пиши меня, я вечный твой рассказ, пиши меня (и это как приказ), пиши меня во что бы то ни стало!.. Итак, рассказ о женщине. Рассказ о женщине, которая летала, и был ее спасительный полет отнюдь не цирковым аттракционом, а поиском опоры и крыла в могучем поле гравитационном земных ее бесчисленных тягот... Таков сюжет, уже который год томящий мою душу неотступно — не оттого ль, что, как сказал поэт, я с давних пор, едва ль не с детских лет, непоправимо ранен женской долей, и след ее, как отсвет и как свет, как марево над утренней рекою, стоит почти за каждою строкою, когда-либо написанною мной?.. Таков рассказ. Его сюжет сквозной. О чем же он? О женщине. Одной. (И не одной.) Навязчивый сюжет, томящий мою душу столько лет, неумолимо мне повелевая — пиши меня, я вечный твой рассказ, пиши меня (не просьба, а приказ), я боль твоя, я точка болевая!.. И я пишу. Всю жизнь его пишу. Пишу, пока живу. Пока дышу. О чем бы ни писал — его пишу, ни на мгновенье не переставая. * * *
Лес лопочет у окна в полудреме. Женщина живет – одна в чужом доме. Дом не брошен, не забит. Войди в сени — и почувствуешь: забыт, забыт всеми. Полумрак и тишина, ничего кроме. Женщина живет – одна в чужом доме. На диване дремлет кот ожирелый. Муж ей дарит в Новый год ожерелье. Он ей много покупал, много купит. Тянутся к ее губам его губы. Занавешено окно, постель постлана. Все вокруг занесено. Уже поздно. Лес бормочет у окна в ночной дреме. Женщина живет – одна в чужом доме. * * *
Стало многое изменяться — видно, было, что изменять. Стали многие извиняться, не привыкшие извинять. Люди сразу и подобрели, Обретая свои права, распрямляются, как в апреле оживающая трава. Стали меркой иною мерить, без опаски вступают в спор. Стали больше поэтам верить, чего не было до сих пор. И глазами глядят другими на открывшееся вокруг — были маленькими такими, великанами стали вдруг. Распаляются, как вулканы, выражают мненья свои... Ах вы, грозные великаны! Ах вы, маленькие мои! * * *
Все сущее мечено временем. А вот замечается вновь, что время рифмуется с бременем, с любовью соседствует кровь. Старинные связи не сломлены и медленно сходят на нет — так прочно они обусловлены всем опытом прожитых лет. Нам годы минувшие помнятся, не так наша память слаба. А все же смотрите, как полнятся значением новым слова. Иные уходят в предание, иные лишь стали верней. Я в будущем вижу братание не схожих по виду корней. Надежными узами связаны, сроднившись на все времена, там пальмы рифмуются с вязами, с планетою нашей – луна. И больше не кажется странностью, — то детям известно давно, — что время рифмуется с радостью, что людям созвучно добро. Езда в незнаемое
Никогда не наскучит езда в незнаемое. Днем и ночью идут поезда в незнаемое. Кто-то молча табак у окна раскуривает. Кто-то шумно бутылку вина раскупоривает. Кто-то пишет письмо, где клянется в верности. И на всем — загадочный отблеск вечности. Это грустное дело — езда в незнаемое. Ведь не каждый приедет туда, в незнаемое. Кто-то ночью сходит на тихой станции и уже остается на этой станции. Полыхает небо в туманной млечности. И на всем — обманчивый отблеск вечности. Но прекрасное дело — езда в незнаемое! За какой-то березкой, давно знакомою, в тишине открывается вдруг незнаемое — неизвестное, странное, незнакомое. Осторожно вглядываемся в незнакомое, будто видим что-то в нем незаконное. А оно все ширится, незнакомое, еще в рамки привычности не закованное. О, сигнал отправления! Ветер скорости. Вечный путь от скованности к раскованности. Обновление жизни. Езда в незнаемое. Покатилась где-то звезда в незнаемое. Никакой законченности и увенчанности. Только этот незыблемый отблеск вечности. Мое поколение
И убивали, и ранили пули, что были в нас посланы. Были мы в юности ранними, стали от этого поздними. Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний. Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний. Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами. Как я их скину со счета? Две у меня за плечами. Были ранения ранние. Было призвание раннее. Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание. Я все нежней и осознанней это люблю поколение. Жесткое это каление. Светлое это горение. Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили. После победы – служили. Лучших стихов не сложили. Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний. Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний. Лист мой по ветру не вьется — крепкий, уже не сорвется. Свет мой спокойно струится — ветра уже не боится. Снег мой растет, нарастает — поздний, уже не растает. Кое-что о моей внешности
Я был в юности – вылитый Лермонтов. Видно, так на него походил, что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов! — на дорогах, где я проходил. Я был в том же, что Лермонтов, чине. Я усы отрастил на войне. Вероятно, по этой причине было сходство заметно вдвойне. Долго гнался за мной этот возглас. Но, на некий взойдя перевал, перешел я из возраста в возраст, возраст лермонтовский миновал. Я старел, я толстел, и с годами начинали друзья находить, что я стал походить на Бальзака, на Флобера я стал походить. Хоть и льстила мне видимость эта, но в моих уже зрелых летах понимал я, что сущность предмета может с внешностью быть не в ладах. И тщеславья – древнейшей религии — я поклонником не был, увы. Так что близкое сходство с великими не вскружило моей головы. Но как горькая память о юности, о друзьях, о любви, о войне, все звучит это – Лермонтов! Лермонтов! — где-то в самой моей глубине. Флаги
Годы людей стирают. Плачут они, стенают. А люди живут как люди. А люди белье стирают. Подсинивают его синькой. Крахмалят его крахмалом. Развешивают над землею фамильные свои флаги. И вот на жердях забора, над зеленью косогора, висят штаны Пифагора или трусы Платона. И ветер его трусами играет, как парусами. И это не обедняет — это объединяет. О, дворники и министры, как схожи у вас надежды! Как схожи у вас одежды, монахи и атеисты! Стекают капельки влаги с сорочек и комбинаций, и вьются они, как флаги объединенных наций. Смерть
Я давно знаю, что, когда умирают люди и земля принимает грешные их тела, ничего не меняется в мире — другие люди продолжают вершить свои будничные дела. Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются. Идут за покупками. Целуются на мостах. В бане моются. На собраньях маются. Мир не рушится. Все на своих местах. И все-таки каждый раз я чувствую — рушится. В короткий миг особой той тишины небо рушится. Земля рушится. И только не видно этого со стороны. Ночью, за письменным столом
О сообщничество карандаша и бумаги! Ты подобно содружеству путника и дороги. А точнее – содружеству воина и равнины, где под хрупким снегом хитрые скрыты мины. О содружество карандаша и бумаги! Ты причина множества всевозможных последствий — величайших бедствий, дьявольских наваждений, человеческих озарений и заблуждений. О содружество карандаша и бумаги! Вот сидит человек. Что, безумец, берет он в руки! Достает он пакетик с лезвием безопасным, и оно становится с этой поры опасным. Он опасным лезвием свой карандашик чинит. Он любовно над ним склоняется. Он колдует. Построгает слегка, пыльцу аккуратно сдует, и опять строгает, и дует, и снова чинит. Вот он в сторону отодвинул листок со стружкой. Придвигает поближе листик бумаги писчей. Тут не думай его отвлечь ни пивною кружкой, Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
|
|