Поднялся сухощавый, с длинными усами а-ля дон Кихот, Викторин Михайлович Молчанов.

– Достойный командир, – раздалось несколько голосов, – боевой генерал!

Утвердили.

Из оренбургских казачьих полков сформировали дивизию, командиром дивизии был назначен генерал-майор Панов. Казачество Сибирского войска возглавлял генерал-майор Глебов.

– Состав нашего Второго корпуса, – продолжал Вержбицкий, – состоит из сибирских полков бывшей Первой армии. Господа, вы знаете, какое мужество продемонстрировали бойцы армии в последние дни и недели жизни Верховного правителя России…

Все согласно закивали в ответ.

– Вряд ли у кого-то возникнут сомнения в том, что спасение части золотого запаса Российской империи – заслуга солдат и офицеров этой армии. И в значительной степени – ее командующего генерал-лейтенанта Анатолия Николаевича Пепеляева.

– Оставить его превосходительство командиром корпуса! Анатолию Николаевичу слава!

Офицеры вскочили с мест, подхватили на руки командира корпуса и стали подбрасывать его под потолок.

– Ура Пепеляеву! – гремело в избе.

– Довольно, господа, довольно! – урезонивал, но не очень настойчиво генерал Вержбицкий: генерал Пепеляев был любимцем армии, с его именем были связаны наиболее славные ее победы.

Наконец Пепеляева водворили на скамью, на которой он сидел. Он смущенно улыбался, потом встал и сказал:

– Господа, боюсь, что у вас не хватит физических сил, поскольку качать следует не меня, а весь личный состав корпуса.

… В конце германской войны даже стойкие солдаты Пепеляева подверглись большевистской пропаганде. Виной тому был Брест-Литовский мир, прекративший военные действия на русско-германском фронте. Осознавая бесцельность своего дальнейшего пребывания на фронте, Пепеляев уехал к семье в Томск. На родине он появился в начале марта восемнадцатого. Там он вступил в тайную офицерскую организацию и стал начальником ее штаба. Организация планировала свержение большевиков, захвативших власть в городе в декабре семнадцатого.

В конце мая восемнадцатого в Новониколаевске началось вооруженное восстание против большевиков. Это дало толчок и томским офицерам, которые выступили 27 мая. Параллельно начался мятеж чехословаков. Томским восстанием командовал полковник Пепеляев. 31 мая в городе была установлена власть Сибирского правительства Петра Вологодского. По поручению правительства Пепеляев создал Первый Средне-Сибирский стрелковый корпус, во главе которого и встал. С ним он двинулся по Транссибу на восток, чтобы освобождать Сибирь от большевиков.

18 июня пепеляевцы взяли Красноярск, 20 августа освободили Верхнеудинск, 26 августа пала Чита. Двигаясь дальше на восток по Транссибу, Пепеляев свернул войска на Китайско-Восточную железную дорогу для встречи с командиром забайкальских казаков атаманом Семеновым. Встреча произошла в конце августа на станции Оловянная. За этот поход Сибирское правительство произвело Пепеляева в генерал-майоры и наградило Георгием третьей степени.

По приказу Уфимской директории корпус Пепеляева перебрасывался на запад Сибири, а самого Анатолия Николаевича произвели в генерал-лейтенанты. С осени восемнадцатого его группировка находилась на Урале. В ноябре Пепеляев участвовал в пермской операции против красных. И тогда же узнал о перевороте в Омске, который привел к власти Колчака.

Пепеляев сразу признал верховную власть адмирала, так как ему была не по душе власть эсера Авксентьева. 24 декабря восемнадцатого года Пепеляев занял брошенную большевиками Пермь, взял в плен более двадцати тысяч красноармейцев и всех отпустил по домам.

В марте девятнадцатого началось всеобщее наступление колчаковцев, и Пепеляев двинул свой корпус на запад. К концу апреля армия Колчака была переформирована, Пепеляев стал командиром Северной группы Сибирской армии. А фронт тем временем замер. Только 30 мая Пепеляев смог начать наступление на Вятку, на соединение с войсками Миллера. В начале июня Пепеляев взял Глазов. Но через три дня его группа была остановлена. За последовавшим отступлением военная удача отвернулась от Пепеляева. В июле девятнадцатого Колчак переформировал свои части и образовал Восточный фронт, который был разделен на четыре армии. Командиром Первой армии был назначен генерал-лейтенант Пепеляев. Начальником своего штаба он назначил новоиспеченного генерал-майора Мизинова, которого знал больше года как боевого, дельного и толкового офицера.

Но фронт уже безостановочно катился на восток. На некоторое время белым удалось задержаться на Тоболе, Пепеляев отвечал за оборону Тобольска. Но в октябре и этот рубеж был прорван красными. В ноябре бросили Омск, началось повальное бегство. Надежд на успех не было никаких. Поредевшая и утомленная армия Пепеляева подошла к Иркутску. Но большевики организовали хорошую оборону города, и после нескольких штурмом пепеляевцы отошли на восток и затаились в тайге.

Девятнадцатый год кончался страшно. Многие чувствовали, что Верховному правителю уготована страшная участь. Чехи его предали, потом Колчака передали в руки иркутского совдепа. Но лишь немногие понимали, что с гибелью Колчака грядет еще более страшная трагедия, даже катастрофа. Весь золотой запас Российской империи, отбитый у красных еще Каппелем и путешествовавший в поезде Колчака, мог достаться красным.

Белые узнали, что один из вагонов с золотым запасом простаивал под неусыпной охраной чехов на дальних путях станции Айшет, на самых ее задворках. Почему большевики разместили его так ненадежно – было непонятно, да и раздумывать времени не было. И тогда Пепеляев решился на немыслимое, но единственно возможное в той ситуации. Собрал наиболее проверенных офицеров своей армии в ударную кавалерийскую сотню и назначил ее командиром Мизинова.

Ясной морозной ночью сотня Мизинова, прихватив с собой с десяток першеронов-тяжеловозов, совершила дерзкий налет на Айшет, где в тупике стоял вагон с золотом. Ошарашенные смелым налетом чехи практически не оказали никакого сопротивления и сложили оружие. Но времени оставалось в обрез. Мизинов понимал, что кто-то непременно телеграфирует о налете на иркутский совдеп и скоро будет очень сложно спасти золото.

Так и оказалось. Не успели перевести стрелки на основной путь, как вдалеке затрещали винтовочные выстрелы. Надо было торопиться! Надежд оставалось мало…

Сбив замки вагона, офицеры заскочили внутрь. Ровными ящиками до потолка вагона высились сокровища русской нации.

– Вагон на конную тягу! – скомандовал Мизинов. – Вдоль линии охранение!

С десяток кавалеристов стали впрягать могучих першеронов в вагон. Впрягли. Вагон дернулся, качнулся – и пошел.

Остальные бойцы, проскакав вдоль линии, залегли и открыли стрельбу по приближающимся совдеповским цепям. Вокруг завизжали пули, лошади, сраженные наповал, хрипели и в агонии валились в снег. Бойцы примостились за ними, как за укрытиями, и вели огонь.

– Быстрее, господа! – торопил Мизинов офицеров, погонявших лошадей. Но вот наконец вагон на достаточном удалении от стрельбы. Но еще с полчаса офицеры сдерживали натиск совдеповцев, пока не убедились, что вагон уже далеко. Нужно было торопиться: красные ни за что не оставят такой лакомый кусок. И когда вдалеке, над глухой тайгой, вдруг взвилась красная ракета, бойцы заслона поняли: можно сниматься. Но уйти удалось не всем: около сорока человек навсегда остались лежать в холодном снегу возле трупов лошадей.

Вагон потащили на север, к полустанку Ухтакут, откуда до армии было уже рукой подать…

В начале марта 1920 года части пепеляевской армии со спасенной частью золотого запаса Российской империи вошли в Читу и были преобразованы во Второй корпус армии генерала Вержбицкого. Золото было отдано под личную ответственность генерал-майора Мизинова. Вагон на запасных путях станции Чита денно и нощно охраняла рота пепеляевских бойцов. Ключей от замков на вагонах имелось всего два. Один хранился в штабе командующего армией генерала Вержбицкого (однако без ведома Мизинова никто этими ключами воспользоваться не мог). Второй был укромно спрятан в квартире Мизинова на окраине Читы, в купеческом домишке, где квартировал генерал.

… После совещания в избе купца Махлатых Мизинов вдруг почувствовал, что смертельно, невыносимо устал. И только теперь отчетливо осознал, какую большую работу он выполнил тогда, зимой девятнадцатого, на станции Айшет – работу, которой одной хватило бы, чтобы оправдать свою жизнь, чтобы не стыдно было перед матерью и людьми. Вся остальная его жизнь – все войны, бои, наступления, отступления, окопная сырость, тиф, кровь и смерть, смерть, смерть без конца – все это теперь вдруг показалось ему совершенно ничтожным перед тем, айшетским делом.

«Боже, как это прекрасно получилось тогда! – думал Мизинов по пути домой. – Сколько на эти деньги можно сделать! Помочь стольким ветеранам армии! Построить школы, больницы, дома! Это все нам очень пригодится, когда мы укрепимся в Забайкалье!»

В то, что в Забайкалье белая армия сумеет прочно и надежно укрепиться – Мизинов тогда совершенно не сомневался.

«Немного отдохнув, бойцы придут в себя. В это время купцы и прочие воротилы внесут крупные суммы денег в общее дело. Атаман Семенов – человек твердый и решительный, он обязательно поможет, власть его в Даурии[2] крепкая…»

Мизинов вновь подумал об атамане Семенове. Вспомнил, как он совершил в Чите переворот, разогнал штаб народной революционной армии и сформировал надежные полки из забайкальского казачества. Семеновский штаб всю войну до прихода каппелевцев стоял на месте, поэтому внутренний порядок во всем гарнизоне сохранился старый, включая офицерские традиции.

В то же время перспективы остальной, большей, части России представлялись Мизинову совершенно ужасными. Это хаос, хаос и мрак!

«А может быть, он прав? – с ужасом подумал Мизинов, вдруг вспомнив Суглобова и его анархистские теории. – Может, народец наш только того и заслужил за все годы богоотступничества и цареборства? Может, это ему в наказание? А потом, после страданий – очищение, всеобщее счастье? Что же, значит, прав Суглобов? Он полагает, что после таких страданий счастливыми могут быть лишь самые избранные. Не к ним ли причисляет себя этот анархист? И куда они причисляют нас? Впрочем, куда бы ни причисляли, покоряться их распорядку нелепо».

Мизинов на минуту задумался, но тут же нашел выход: «Бороться, сражаться. Придется насмерть – значит, насмерть. Мне не привыкать, я с четырнадцатого в окопах. Уже почти шесть лет…»

Своего однополчанина, пулеметной очередью в ногу отправившего его в госпиталь осенью шестнадцатого, Мизинов вспоминал часто. После той очереди Суглобов как сквозь землю провалился. Атака, как всегда, захлебнулась, противники вернулись на свои позиции, но вот офицер-анархист исчез. Ни слуху, ни духу. Мизинов не таил против него никакой злобы, но порой с интересом спрашивал себя: как бы он поступил, если бы на его пути вдруг встретился Суглобов?

«Кто он сейчас – друг, враг? – размышлял генерал, уже подходя к квартире. – А впрочем, скорее всего, у таких не бывает ни друзей, ни врагов. Только выгода».

Подойдя к дому, он постучал тяжелым дверным молотком в забор. Часовой спросил пароль, Мизинов отозвался, и дверь забора тяжело отворилась. Генерал перешагнул через порог, вошел во двор и увидел под папахой колючие глаза незнакомого человека. Странно! Всех своих постовых он знал, а этого… Во дворе было тихо. Не тявкал Байкал, всегда радостным лаем встречавший Мизинова…

Тяжелый удар по голове прервал его сомнения, и Мизинов повалился навзничь. Но двое уверенно подхватили его и поволокли в дом, тревожно озираясь по сторонам.

… Тяжело открыв глаза, Мизинов увидел низко склонившееся над ним заросшее лицо. Но даже и под пышной шевелюрой и косматой бородой он сумел узнать человека, который когда-то отправил его в госпиталь. Хотел, правда, отправить подальше и навсегда, но не выпало ему.

Сейчас на Суглобове была распахнутая офицерская шинель, поверх нее – развязанный офицерский башлык, из-под которого выступал чистый, без звезд, полковничий погон. Волосы на голове гладко прилизаны, будто набриолиненные. Рядом с ним, немного поодаль, стоял второй налетчик, ражий мужик в длинном нагольном тулупе и бараньей шапке, надвинутой на глаза.

«Помяни дурака, он и явится», – грустно подумал Мизинов и закрыл глаза. Голова раскалывалась.

– Здравия желаем, ваше превосходительство, – откуда-то издалека донесся ехидный голос Суглобова. – Столько годков я жаждал встретиться с вами, и вот Господь привел-таки…

– Наверное, поблагодарить за то, что от опасностей разведки вас избавил? – выдавил из себя Мизинов, открыл глаза и пробовал дернуться, но тщетно: по рукам и ногам его стянули крепкими ремнями.

– И за это тоже, – кивнул Суглобов. – А более всего за золотишко.

– Какое золотишко? – Мизинов вдруг понял, что если что и может спасти его теперь, то только время. И он решил играть в «дурачка».

– Полноте, Александр Петрович, будто сами не знаете! – Суглобов даже смутился как-то. – Того самого, что вы от колчаковского состава отцепили да к своим приволокли.

– Так на что вам я? – Мизинов постарался показаться удивленным. – Этот вагончик бойцы ох как старательно охраняют! Может, вам к ним лучше обратиться? Может, сговоритесь. Насколько я вас помню, вы всегда умели найти подход к бойцам…

– Я всегда ценил вас, Александр Петрович, как остроумного человека, – уже серьезнее заговорил Суглобов. – Но теперь, видите ли, время совсем нешуточное.

– Согласен, – кивнул Мизинов. – Я все эти годы вовсе не шутил, недосуг как-то было…

– Про ваши подвиги мы наслышаны, – усмехнулся Суглобов. – Мы ведь, почитай, с вами бок о бок воевали с девятнадцатого года.

– Вот как? – Мизинову удалось изобразить во взгляде и голосе непритворный интерес. – И где же?

– Долгая история, – махнул рукой Суглобов, присел на край кровати, в ногах у Мизинова, и начал рассказывать.

«Слава богу, – подумал Мизинов, – пусть поболтает, – а там…» – что будет «там», он, впрочем, и сам не знал, но проволочка успокаивала как-то, помогала сосредоточиться и отыскать выход.

«Наверняка, вся охрана перерезана, так что кричать бессмысленно. Но что-то делать надо. Думай, думай, – подгонял он себя. – А пока пусть этот болтает».

– Поначалу, после февраля, – начал Суглобов, – встретился я со своими друзьями-однопартийцами, ну, я вам как-то рассказывал, – и Суглобов неловко повернулся к скованному так, что Мизинов слегка поморщился. – Ах, простите, временные неудобства, но так ведь что поделаешь? Потерпите, расслабьтесь. Кричать, впрочем, бесполезно: вся ваша охрана уже того, – он провел ребром ладони по горлу, – на небесах или где там еще… Ну вот. Пошалили мы немного, помещиков пограбили, кассу приличную сколотили. Пока не пришли большевики. Умный тогда сразу понял: эти сюсюкаться не станут, произвол и анархию терпеть не будут. Кто поумнее – переметнулся к ним…

– И вы в том числе? – перебил Мизинов.

– Вы догадливы, – улыбнулся Суглобов. – С такой приличной кассой они меня за милую душу своим признали. Да еще комиссаром назначили. Так вот с тех пор я и комиссарю у них, в Пятой армии Тухачевского, знаете такого?

Мизинов даже поморщился при упоминании этого имени. Увы, судьба сложилась так, что за последний год командарм Тухачевский нанес белой армии большие потери, привел ее почти к полному уничтожению. Если бы не Каппель, армии как таковой уже не существовало бы. «Ему просто везло, этому Тухачевскому, – закрыв глаза, подумал Мизинов. – Удивительно, сказочно везло. Были ведь и у нас полководцы не хуже…»

– А погоны – для маскировки? – вдруг спросил он Суглобова.

– Естественно, – кивнул Суглобов, слегка погладив золото погона. – При царе-батюшке я лишь до штабс-капитана смог дослужиться.

– Зато у красных – до главного идеолога, – съязвил генерал.

– Да полноте, Александр Петрович, какого там главного! Всего-то комиссар полка. Ну, мы отвлеклись. Так вот, к главному предмету нашему. За золотишком колчаковским охотились мы давно, – журчал Суглобов. – И вот наконец захватили его, с помощью братьев наших – чехов. Но тут вы с вашим дерзким партизанским налетом! И немалая часть запаса ушла. А на эту часть, вы сами знаете, какую силу можно организовать…

– Знаю, – ответил генерал.

– Так что вот так, Александр Петрович, пришла пора вернуться к исторической справедливости, – продолжал Суглобов.

– К какой это справедливости? – спросил Мизинов. – К восстановлению монархии, что ли? Тогда мы с вами союзники.

– Ах, бросьте, ваше превосходительство, какая теперь монархия! Кто теперь в политику-то играет?

– Ну, кто-то наверняка играет! – возразил генерал.

– Не я, только не я! – вспылил Суглобов, будто больше всего хотел, чтобы пленник поверил ему.

– Ладно, пусть не вы, – устало ответил Мизинов. – О какой же справедливости вы обмолвились только что?

– Как о какой? – у Суглобова даже глаза на лоб полезли от такой несообразительности Мизинова. – О золоте! О золоте, конечно! О том отбитом вами вагоне!

– И что же говорит вам ваше чувство справедливости?

– Как что?! Ну, Александр Петрович, вы сегодня весь вечер заставляете меня удивляться! А помнится, такой сообразительный офицер были.

– Да уж вы больно афористичны, Суглобов! Я человек военный, все афоризмы война из меня повышибла, так что давайте-ка лучше без них!

– С превеликим удовольствием, ваше превосходительство! – оживился Суглобов. – А если без афоризмов, то тогда напрямую. Дело в том, что нам нужен этот ваш вагон с золотом!

– Кому нужен? Красным? Тогда наш разговор бесполезен и можете меня застрелить.

– Ну что вы, ваше превосходительство, так уж сразу и красным! – заелозил на койке Суглобов. – Красным отвалим так, для проформы. У них и так целый состав колчаковский имеется. А бедным самоотверженным труженикам великой войны, которые крови не жалели ради лучшего будущего – им-то что? Дулю? Вот на это-то я и не согласен, милый вы мой Александр Петрович, уважаемый фронтовой мой командир!

– Ну если ради вас… – в голове Мизинова уже созрела и приобрела окончательную форму одна идея. Спасибо болтуну Суглобову, что дал время на раздумье. – Только уговор, господин штабс-капитан, – Мизинов перешел на шепот и слегка скосил глаза на здоровенного напарника Суглобова.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, это совершенно свой человек, сугубо наш, – Суглобов заметно оживился в предвкушении удачи. – Так как же?

– Вы ведь понимаете, что дни белых сочтены?.. – начал Мизинов.

– О, еще как сочтены! Можно сказать – к нулю сведены, к этакому малюсенькому, тощенькому нулику…

– Ну, так вот, может случиться так, что и мне придется схорониться где-нибудь… ну, в Монголии, например…

– Не советую, Александр Петрович, не советую, – защебетал Суглобов. – Монголия скоро тоже станет красной. Есть там батыры такие, живчики. Уж лучше в Американские штаты бежать…

– Но ведь деньги нужны… – подыгрывал Мизинов.

– Понимаю, понимаю, – закивал Суглобов. – Денег на пароход до Сан-Франциско я вам дам, так и быть. За все наше прошлое фронтовое братство. Ну, и на первое житье кое-что. Вы ведь человек серьезный, сможете со временем там развернуться, основательно обосноваться. Американцы любят трудолюбивых, – ерничал Суглобов.

– Ладно уж, поверю вам на слово, хотя тогда, в атаке… – заикнулся Мизинов.

– О, тогда совсем другое было! Тогда я всей идеологии вашей, монархической, не признавал. Это было, уж извините, скорее из идейных соображений. Да и что, плохо разве, ваше превосходительство, что вы несколько месяцев отдохнули от фронта-то, а?

– Разве что, – кивнул генерал. – Итак, вам нужны ключи от замков на вагоне, так?

– Совершенно верно, ваше превосходительство, совершенно верно! Мы могли, конечно, и без вас тут пошарить, но вы понимаете, хозяин лучше знает, где что хранится…

– Да и без пользы провозились бы, – сказал Мизинов. – Ключи спрятаны очень укромно.

– Ах, на худой конец можно было и к генералу Вержбицкому наведаться под видом эстафеты какой-нибудь, – не унимался Суглобов. – Знаете, наверное, про подвиги Олеко Дундича, как он с самым завидным хладнокровием проник в штаб к Деникину и передал ему письмо Буденного?

– Наслышан, – подтвердил генерал. – Шпионы у вас отменные. Мы, к сожалению, похвастать такими не можем.

– Ваша беда. Куда нынче без шпионов-то?

– Ближе к делу, Суглобов. Если я ключей вам не дам, вы меня застрелите?

– Увы, война есть война, ваше превосходительство.

– А если отдам, поделитесь золотишком?

– Слово офицера! – Суглобов встал по стойке «смирно», и даже полковничий погон на его плече сверкнул ярко и ослепительно.

– Ну, так тогда развязывайте меня – и пошли!

– А вы нам так скажите, – настаивал Суглобов.

– Нет, Суглобов, так не получится, – отрезал генерал. – Такие вещи просто так не хранятся.

Суглобов подумал полминуты, переглянулся с ражим мужиком, тот кивнул ему, и Суглобов согласился:

– Ладно, генерал! Только без шуточек! У нас наганы!

– Надо полагать, – усмехнулся Мизинов.

Они ослабили ремни на его руках и ногах. Мизинов встал, немного размял тело под наставленными на него револьверами. Потом кивнул в сторону кухни:

– Это там!

– Рыжков, иди первым! Вы, генерал, – за ним! И поживее!

Они вошли в кухню. Мизинов подошел к люку подпола и кивнул:

– Там.

– Залезайте! – приказал Суглобов.

– А вы не боитесь? – усмехнулся Мизинов. – Запоры там крепкие. Закроюсь от вас и выберусь через потайной ход. Есть там и такой.

– Резонно, – сообразил Суглобов. – Рыжков, лезь первым!

Ражий детина открыл крышку люка и стал осторожно спускаться по приставленной лесенке. Вот он совсем скрылся в глубокой темноте. Но Мизинов знал: наган Рыжкова направлен на него. Действовать нужно безошибочно…

– Теперь вы, генерал! – торопил Суглобов.

– Конечно, – согласился Мизинов и поставил одну ногу на первую ступеньку лесенки. Но вдруг остановился и сказал: – Что же это мы? Без лампы-то? Там темно, как в преисподней. Так ведь, Рыжков? – крикнул он вниз.

– В преисподней не был, но не видать ничего, это точно! – отозвалось из темноты.

– Ну вот. Суглобов, видите на столе керосиновую лампу? Припустите огонек и подайте ее мне.

Пятясь задом, Суглобов подошел к столу, встал вполоборота к Мизинову, по-прежнему направляя наган на генерала одной рукой, другой подкрутил фитилек лампы. Огня прибавилось. Он взял лампу и шагнул к люку.

– Давайте мне, потом спуститесь сами, – и Мизинов протянул руку за лампой.

Суглобов пригнулся, подавая керосинку. Но едва коснулся ею руки Мизинова, генерал собрал всю силу в одно движение и резко ухватился за край Суглобовской шинели, так что лампа вылетела из его рук и стукнулась об пол. Сильный рывок – и налетчик полетел в зияющую пустоту подпола. Что-то сгрохотало, потом раздался выстрел. Но Мизинов успел броситься в сторону. Ногой захлопнул крышку люка и подвинул тяжелую задвижку, просунув ее под скобу у края люка. Налетчики оказались в ловушке. Прозвучало еще несколько выстрелов.

– Палите, палите, господа! Дуб крепкий, не поддастся! – крикнул Мизинов, затоптал начавшее разливаться из лампы огненное пятно и выскочил в сени. Там возле двери висела его портупея. На счастье, в кобуре торчал наган.

«Сыщики, мать вашу растак!» – радостно выругался генерал и выскочил во двор.

Он бежал к воротам, на ходу заметив, что двое часовых лежат в нелепых позах по разные стороны ворот. «Зарезали, сволочи!» Выскочив за ворота, он стал палить из нагана. Через пару минут к нему подскакал казачий караул.

– Я – генерал-майор Мизинов! На меня совершено нападение. Налетчики в ловушке. Спешивайтесь, казачки! А вы, урядник, живо в штаб, пусть шлют усиленную охрану.

Урядник козырнул и резво направил коня в штаб армии.

Казаки стали спешиваться. Но вдруг в доме раздался оглушительный взрыв. Кухонное окно брызнуло мелким стеклянным звоном. Страшная догадка пронеслась в голове Мизинова.

– Быстрее в дом! – крикнул он казакам, и они побежали через двор. Вбежали в кухню – люк подпола был разворочен взрывом гранаты, окно в другую сторону двора выбито, на подоконнике – комки грязи от сапог. В осколках стекла в оконной раме – зацепившийся башлык Суглобова.

Мизинов подбежал к разбитому окну и всмотрелся в темноту.

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.