Глава вторая

Цирк «Четыре хвоста и бродяга Аниджи»

Весть о том, что со стороны Снежных Холмов к нам движется цирк «Четырех хвостов и бродяги Аниджи», принесли веселые и шумные акробаты из приближающейся труппы. Примчавшись на своем маленьком, но очень быстром ледоходике, они несколько раз объехали вокруг деревни, взрывая шутихи и зазывая жителей на вечернее представление. После чего они подогнали свой трехгусеничный кораблик к западному причалу – и поспешили в таверну Боба отогреваться.

Здесь же, сбросив тяжелые и теплые одежды, они ослепили трактир пестротой своих нарядов и невероятной жизнерадостностью. На них красовались разноцветные штаны и сине-красно-желтые рубахи, лица были разукрашены. Акробаты без устали паясничали, плясали и совершали различные кульбиты. Мне казалось, что кто-нибудь из них вот-вот свалится и разнузданное веселье в один миг оборвется драмой.

Но я смеялся вместе со всеми и хлопал в ладоши, подбадривая циркачей. В наших краях такое чудо случалось нечасто. В последний раз к нам заезжал странствующий менестрель, и было это еще в прошлом году. Не пробыв и недели, он подался обратно в Снежные Холмы, и, честно говоря, никто из нас не жалел об этом. Пел он отвратно, даже на наш непритязательный вкус. А теперь в забытую Богами деревню прибыл настоящий цирк! Мне не передать той радости, того ощущения праздника, что поселилось в сердце. Я ждал чудес. Я изнемогал от желания увидеть все то, о чем весело кричали зазывалы.

В таверну Пухлого Боба ворвалось настоящее веселье, и с каждой минутой в большой зал трактира набивались все новые и новые жители деревни. Рассаживались у столов, улыбаясь озорным шуткам, но пока ничего не заказывали. Не хотели прерывать маленького представления. Один из акробатов вышел в середину зала и ходил там колесом, пока его товарищ хорошо поставленным голосом рассказывал о «великом таинстве со времен Лазаря Берегового», о «лучшем представлении от Северных гор и до Южного Круга» и «великолепном бродяге Аниджи, хозяине потрясающего цирка «Четыре хвоста». Остальные циркачи вытащили из-под одежд музыкальные инструменты и стали играть заводную мелодию, от которой даже самые скептичные слушатели начинали улыбаться. Музыка подхватывала, кружила и целиком заполняла мир нашей сонной деревушки.

Я видел, как мои соседи выстукивают ладонями бодрый ритм и как с каждой минутой в таверне становится все теснее, и даже «холодные» столы, расположившиеся у самой двери, – уже заняты.

– Представление! – кричал глашатай. – Сегодня будет представление! Глотатели огня и танцовщицы с самого Берега.

Играли бубны, резвилась дудочка, и дергал струны походной лютни сероглазый акробат.

– Представление! Диковинные звери и песни Артуриана Славного! Представление!

Впереди должны были быть только радость и праздник. Волшебные дни разудалой ярмарки, праздных шатаний меж торговых ледоходов и лотков с безделушками, веселых песен, хороводов и вечерних представлений. Горячих сладких напитков и разных вкусностей, за которые не жалко отдать последнюю монету! Пухлый Боб с пониманием отнесся к прибытию цирка и справедливо посчитал, что работа в теплице может и подождать денек. Так что я оказался всецело предоставлен самому себе.

И ни о чем, кроме ярмарки, в тот день не думал. Это было редкое ощущение сиюминутного счастья. Тот исключительный момент, когда ты можешь понять и отделить чувство радостного восторга и дать ему название. Понять, что именно этот момент важен, что именно он расправляет за твоей спиной крылья, а все твое тело переполняют волнительная легкость и предвкушение чуда. Чуда вполне реального.

Вот что занимало мои мысли, когда Эрни показал мне компас и сказал:

– Смотри, что мне дал Одноглазый!

Он вошел в таверну, когда все места за столами уже были заняты и народ толпился в проходах, вытягивая головы и силясь разглядеть представление циркачей. Эрни уверенно протиснулся через взбудораженную массу ко мне и остановился рядом.

Можно сказать, что мы с ним дружили. Сейчас, оглядываясь назад и вспоминая того белобрысого и вечно лохматого паренька с кривыми передними зубами и молочно-белой тоненькой кожей, – я понимаю, что он-то со мной действительно дружил. А вот с моей стороны это сложно было назвать дружбой. Нехорошо, конечно, нельзя открещиваться от своего прошлого. Мы – это то, что осталось в памяти окружающих, как бы нам ни хотелось думать иначе.

Ему было немногим меньше моего, но я почти никогда не воспринимал его всерьез. Кроме того случая.

– Что это? – Я посмотрел на маленькую коробочку, зажатую в меховой рукавице. Эрни счастливо улыбался, наслаждаясь моим вниманием. Глаза парня заблестели от удовольствия, а я почувствовал, как злюсь на то, что он тянет время, отвлекая меня от веселья циркачей.

Акробаты веселились, глашатай загорланил известную песню про Ледового Короля и шаркуна, и слова подхватили во всех уголках таверны, отбивая ритм по столам и топоча ногами. Я не пел. Моим вниманием завладела черная коробочка с вырезанными на ней гравюрами. В темноте зала было сложно понять, что на них изображено, и слишком утонченным казался сам рисунок.

– Одноглазый сказал, что это из Ледяной Цитадели! Компас! – жарко прошептал Эрни. Он жадно ловил мой взгляд и радостно просиял, когда с моих уст сорвалось:

– Ух ты!

Вне всяких сомнений, эта штука бывала в Ледяной Цитадели. Прикрыв ее от чужих глаз, я посмотрел на Эрни и кивнул в сторону прихожей:

– Пойдем!

Мы ловко протиснулись сквозь галдящую и веселящуюся толпу, проскользнули в темную прихожую, и я сразу же запахнулся. Здесь было чуть выше нуля, но после теплого, почти жаркого зала эта прохлада очень бодрила.

От уличной двери ощутимо тянуло холодом.

Эрни с благоговением вытащил резную украшенную коробочку и, высунув язык от сосредоточенности, открыл ее. Темнота прихожей озарилась голубоватым пульсирующим светом, и я увидел, что стрелка компаса мягко сияла бирюзой. По краям ее разбегались в стороны красненькие огоньки, а центральная ось, на которой держалась сама стрелка, блестела золотом.

– Ого! – прошептал я. – Вот это да!

– Интересно, куда он показывает? Как думаешь? – Эрни был счастлив. В мягком свете артефакта его лицо показалось мне ликом сказочного существа.

– Не знаю… – Я осторожно забрал у него компас, почувствовав, как он испугался – на один-единственный миг, но испугался, – что у меня хватит наглости отобрать подарок Одноглазого. Стрелка качнулась и уткнулась куда-то за окно. Куда-то на юг.

Я повернулся, и компас послушно отреагировал на мое движение. Бирюзовая стрелка скользнула по кругу и остановилась, успокоившись.

Она указывала туда же, куда и до этого.

– Как ты думаешь, что там?! – спросил Эрни.

Мне так не хотелось отдавать ему это сокровище. Темная частичка моей души хотела обладать этой, может быть, даже бесполезной игрушкой. Но я пересилил себя и вложил коробочку в ладошку приятелю.

– Он сказал, что я очень хорошо работал. Он сказал, что я заслужил ее, – сиял от радости Эрни. Таким я его и запомнил. Стоящим в темноте прихожей, в голубоватом свечении компаса. От его дыхания в воздухе повисали облачка пара, которые тотчас рассеивались, растворяясь.

У него были такие счастливые глаза…

– Цирк едет! Ци-и-и-ирк! – радостно и пронзительно закричал снаружи Тони Пискля. И мы с Эрни вздрогнули, переглянувшись. Эрни сунул коробочку себе за пазуху, торопливо застегнулся и бросился из таверны на улицу, а я поспешил в зал, где веселились акробаты. Схватил висящий на грубой вешалке тулуп, шапку, сунул ноги в унты и побежал следом за приятелем.

К деревне вдоль путевиков ползла вереница ледоходов. Самым первым шел покрашенный в белый цвет двухпалубный скорт охраны. Солнце уже взошло достаточно высоко, и снег слепил глаза, таким образом скрывая черты хищного, приземистого корабля. Я поспешно нацепил очки, наблюдая за процессией.

Защищенные броней гусеницы скорта вгрызались в лед, поднимая в воздух морозную крошку. Орудийные порты были надежно закрыты, и это неудивительно. Кому здесь воевать с циркачами? А бдеть ревностно и только ради жесткой дисциплины – так это вколачивают солдатам далеко на юге, где есть регулярная армия. У нас все проще да спокойнее. Обычные наемники-охранники, как и все, любящие тепло и мирную службу. Зачем лишний раз палубы вымораживать?

За охраной катился обычный корабль, попроще, скорее всего торговый, а вот следом грохотал сам цирк. Огромный многопалубный ледоход высотою ярдов, наверное, в сорок, если не больше. Мощные гусеницы, расположенные вдоль бортов, неумолимо крошили стенающий, раненный предыдущими странниками лед. Медленно и неотвратимо вращались гигантские четырехъярдовые железные колеса, приводящие в движение грубые, обледеневшие, скрежещущие траки. Страшно представить, сколько времени и сил уходит у команды, когда от усталости металла лопаются «пальцы» и невероятно большие гусеницы сползают с катков. Открыв рот, я смотрел на приближающееся чудо.

На верхней палубе корабля находился разукрашенный купол, по обе стороны от которого в небо тянулись трубы, чадящие черным дымом от сгоревшей энгу. Чуть ниже была парадная палуба для гостей и потому богато украшенная, ухоженная, с рядами окон и перилами для прогулок на свежем воздухе. Еще ниже, как я понимал, находилась жилая палуба, где обитали сами циркачи и команда ледохода. Последние три палубы скрывали в себе трюм, машинные отсеки, мастерские для ремесленников цирка, помещения для баков с энгу, запчасти, возможно, торговые блоки и прочая-прочая-прочая.

Я остановился рядом с Эрни, который восторженно смотрел на движущиеся ледоходы. Караван циркачей с каждой минутой был все ближе к деревне.

– Здорово, правда? – сказал мне Эрни, и я кивнул, соглашаясь. Колючий мороз щипал щеки, сияло солнце, искрился снег на пушистых крышах домов, царило почти полное безветрие, и жизнь казалась настоящим подарком, невзирая на все ее трудности. Я предвкушал, как вечером, стоя в теплой зале, буду смотреть представление, о котором, кто знает, может быть, буду вспоминать, когда совсем состарюсь.

Цирк неторопливо обогнул деревню и остановился на северной окраине, ярдах в двухстах от тягача Пухлого Боба, показавшегося игрушкой в сравнении с гигантским ледоходом «Четырех хвостов». Работа в Кассин-Онге замерла. Все, абсолютно все погрузились в подготовку к неожиданной ярмарке. Наш полубезумный инструментарий Форж возился со своими бесполезными, но всегда милыми игрушками, надеясь сбыть их чужестранцам. Кто знает, может быть, и приглянется кому-то из циркового каравана ходящая кружка или самоподсекающая удочка. В нашей деревне никто товарами Форжа не пользовался, а коллеги по цеху над ним даже не смеялись. Ворчали только и отводили глаза, когда встречали.

Санса, засучив рукава, пекла лепешки, которые появлялись на столах только по праздникам (у Пухлого Боба не очень-то и росли травы, дающие нужное зерно), с шахты приехали рыбаки ан Арконы вместе со свежим уловом и старыми запасами копченой да вяленой рыбы. Где-то доставали из подвалов древние инструменты, кто-то вытряхивал из сундуков ненужную одежду. На ярмарке в ход могло пойти все что угодно.

Пухлый Боб стоял на крыльце своего дома и смотрел на суету с ленивым прищуром. Сегодня было тепло, воздух прогрелся до минус десяти градусов, и хозяин теплиц вышел на улицу без шапки, наслаждаясь солнечными лучами и собственным величественным бездельем. Сегодня ему нет нужды суетиться, разве что только если он хочет отведать лепешек Сансы до того, как жена начнет обменивать их на безделушки с ярмарки. А готовить товары да лихорадочно придумывать, что можно предложить на торги, – это не к нему. Боб – самый богатый человек в деревне, и расплачиваться он будет самым ходовым товаром к югу отсюда: порошком черноуса да хорошей, сочной землей. Хотя последнюю он вряд ли решит менять. Все-таки его ферма – единственная на много лиг вокруг, а без свежей зелени можно быстро заболеть и сойти в могилу. Впрочем, я знал, что у Боба также есть множество различных монет с юга, но здесь, у нас, они не стоили ничего, и, возможно, он воспользуется шансом сплавить эти деньги на ярмарке.

Вечер неумолимо близился, и вместе с тем все оживленнее и оживленнее становилось в деревне. Я сходил с ума от нетерпения и то и дело заглядывал в главный зал трактира, выискивая для этого самые нелепые причины. В таверне уже гуляли несколько наемников из цирка и парочка странно раскрасневшихся женщин оттуда же. Я слушал их шутки, от которых горело лицо и хотелось куда-нибудь спрятаться. Охранники громко ржали и хлестали шаркуновую настойку, словно это была вода, а томные, пышнотелые гостьи жадными, горячими взглядами охаживали посетителей и делились наблюдениями с увешанными оружием товарищами.

Каждый комментарий вызывал новый прилив хохота. А затем одна из женщин, высокая, красивая, с жестким прищуром зеленых глаз, вдруг увлекла наверх, в жилые комнаты, крупного наемника, и его товарищи проводили их завистливым улюлюканьем.

Это были чужие люди. Непонятные. Но я наблюдал за ними с той же страстью, с которой измученный путник грызет обманчивый лед, не зная, что тот все равно не утолит сумасшедшей жажды.

Мне было так интересно попытаться встать на место случайных гостей, для которых мой родной Кассин-Онг, место, где прошла вся моя жизнь, – лишь маленькая точка на огромной карте. Далекое захолустье, о котором они пару дней назад могли и не знать.

Такие мысли будоражили мой разум. Чем я хуже этих людей? Быть может, и я когда-нибудь в компании с красавицей буду сидеть в незнакомом трактире незнакомого города, а из темного угла за мной будет наблюдать местный мальчуган, только-только обзаведшийся хоть какой-то мечтой.

Где-то ближе к началу ярмарки над цирком загорелись разноцветные огни. Яркие гирлянды опутали гигантский ледоход, а перед вгрызшимися в лед гусеницами веселились уже знакомые нам акробаты, развлекая собирающийся народ.

Вместе с цирком к нам приехало много разного люда. Были здесь и хмелевары, были и инструментарии вроде наших Форжа, Кунца и Уэнса. Ткачи, торговцы экзотическими товарами вроде чучел южных животных, зельеделы… Цирк окружили небольшие ледоходики с людьми, предлагающими свои услуги, прежде чем хозяин огромного корабля объявит о начале выступления и разрешит подниматься на верхнюю палубу.

Кое-кто из чужаков просто бродил по нашей деревне, искренне удивляясь домам, стоящим на высоких, упирающихся в полозья сваях. Казалось, их удивляло все – от навесных дорожек, объединяющих наши жилища в единую паутину, до кажущихся брошенными ледоходов, среди которых хватало судов, что не отходили от причалов уже несколько лет.

Тех загадочных людей я отметил чисто случайно. Трое мужчин и две женщины тем отличались от прочих гостей, что смотрели на нас, жителей деревни, без любопытства. Не указывали пальцами, не хихикали в ладоши над нашим произношением и нашими одеждами.

Они были вежливы, добры и милы, громко смеялись и, казалось, веселились. А одна из девушек, очень красивая, с ярко-рыжими волосами – подарила мне леденец. Ее спутники странно улыбнулись такому широкому, на мой взгляд, жесту, но ничего не сказали.

Один из них мне очень не понравился. Это был крепкий бородатый мужчина лет сорока, но без единой седины в кучерявых волосах. Его борода была настолько черной, что казалась просто неестественной. А глаза…

Я до сих пор помню его глаза. Темные-темные, глубоко посаженные и страшно тусклые. В них царили пустота и отчаянье, даже когда бородач хохотал над шутками своих товарищей.

Наверное, в том, что случилось в Кассин-Онге, моей вины гораздо больше, чем можно было бы подумать… Мне стоило встревожиться. Может быть, имело смысл сразу обратиться к наемникам цирка, невзирая на то что они бы точно подняли меня на смех. Пришел, понимаешь ли, какой-то деревенский дурак и начал убеждать опытных воинов, что почтенный «кто-то там» кажется провинциальному эмпату странным. Да для такой глухомани каждый второй будет казаться подозрительным, решат ярмарочные охранники.

Но я не чувствовал этого странного человека. От него не исходило ровным счетом никаких эмоций. Словно душа его давно истлела и отправилась прямиком в ледяную преисподнюю кормить Темного Бога. Он дышал, он говорил, он улыбался, но при этом он был мертв.

Поэтому я принял одно-единственное решение, которое показалось мне верным: рассказать обо всем Сканди. Признаюсь, это далось мне непросто. Все-таки ярмарка. Цирк. Время беззаботного веселья, которое так не хотелось менять на угрюмую слежку, и уж тем более на дорогу к кораблю-храму нашего шамана. И тут я вдруг почувствовал себя защитником Добрых. Членом таинственного братства, столкнувшегося со злом. Эта игра увлекла меня так, что я вскоре забыл про свою жажду увидеть глотателей огня. Прицепившись хвостом к странным людям, я трезво рассудил, что успею добраться до ледохода Сканди, если увижу что-то подозрительное и найду доказательства своим опасениям.

Храм шамана находился за пределами деревни. От нас его отделяла широкая гряда торосов, и в последнее время Сканди предпочитал принимать жителей у себя, чем ходить в Кассин-Онг. Впрочем, по выходным у него всегда собирались прихожане. На хранящей полумрак нижней палубе его вечно промерзшего ледохода находились алтари Темного и Светлого богов. Широкий черный камень, матово поблескивающий в свете фонарей, и белый куб, который, казалось, светится изнутри.

Они стояли друг напротив друга, как предписывало то древнее и загадочное учение, о котором Сканди часто рассказывал. Пока мужчины топтались у алтаря Темного Бога, а женщины клали дары Светлому, – шаман трескучим голосом вспоминал старые легенды и вещал о настолько давних событиях, что мы частенько думали, будто он их и придумал.

Но я отвлекся…

Странные люди крутились на ярмарке скорее для виду, чем из интереса. Я видел, как несколько раз та красивая женщина и «мертвый» бородач смотрели в сторону деревни, и мне казалось, будто они разглядывают дом моего отца. И от рыжеволосой гостьи исходило чуть холодное вежливое любопытство и непонятное предвкушение.

В их спутниках чувствовались лишь скука и желание поскорее покинуть это место. Двое плечистых мужчин и вторая женщина были похожи. Одеждой, ростом, манерой двигаться. Они будто вовсе не двигали плечами при ходьбе – даже когда поворачивались, делали это всем телом, а не как обычные люди. А еще они чего-то боялись, и мне показалось, что их страх как-то связан с их «мертвым» товарищем.

У меня между лопатками пробежали мурашки.

На Кассин-Онг вместе с морозом спускалась ночь, отчего цирковые гирлянды горели все ярче и праздничнее. Теплый день остался позади, солнце закатилось, и холод выбрался из укрытия, обняв деревню. Но вокруг огромного ледохода гудел собирающийся народ, а мимо лотков праздно шатались как жители нашей деревни, так и приезжие. Вкусно пахло выпечкой и благовониями. Морозу пришлось отступить прочь от людей, предоставив им шанс позабыть на время о привычном холоде. Горизонт дышал розовыми красками. Там, на краю неба и льда, свет еще боролся. Здесь он уже проиграл. На небе вовсю сверкали звезды.

Я старался держаться на возвышении у врубленного в лед столба, по которому пытался залезть кто-то из циркачей и достать связку вяленой рыбы, привязанную наверху. Он смешно извивался всем телом, забираясь все выше, а затем под разочарованный гул зрителей соскальзывал вниз по обледенелому дереву, но не сдавался и вновь шел на штурм. Лицо его раскраснелось от внутреннего жара, глаза сверкали, и я чувствовал, что он специально оскальзывается, развлекая толпу своими неудачами.

В ней все чаще раздавались хорохорящиеся крики, а Эльнар ан Гаст, наш лучший охотник, громко призывал освободить ему столб, чтобы он показал «этому бродяге настоящую сноровку». Именно благодаря веселым выкрикам Эльнара я и отвлекся на пару минут от наблюдения, а когда опомнился, не сразу и нашел своих подопечных.

Они поднялись на примыкающую к ярмарке платформу и пошли, рассекая телами собирающихся на ярмарку людей, в деревню. Мое сердце заколотилось как безумное, и я посмотрел вокруг, надеясь, что увижу либо Сканди, либо Глонгу. Конечно, ни старосты, ни шамана на ярмарке не было…

Сейчас мне не ясно, чем бы они смогли помочь тогда. Какие бы слова нужно было найти, чтобы не прослыть дураком. Но нет смысла так ворошить мысли прошлого. Что сделано, то сделано. Я решился идти сам. Спустившись вниз и протиснувшись сквозь толпу зевак, подбадривающих циркача на шесте, я ненадолго потерял незнакомцев из виду, но затем, забравшись на дорожку, увидел, как они свернули направо, на расчищенную дорожку, ведущую через мостики в сторону моего дома.

И дома Одноглазого.

Я пошел так быстро, как мог идти, не привлекая к себе внимания. Благодарение Темному Богу, между тем островком, примыкающим к ярмарке, и жилищем старого моряка было по меньшей мере шесть платформ, и мне не составляло труда преследовать странных гостей незамеченным, смешиваясь с зеваками, а то и просто прячась за углами.

Несмотря на холод, моя спина покрылась липким потом, а дыхание рвалось из груди с таким сипом, будто за спиной осталось уже лиг десять, не меньше. Меня окатывали волны веселья и приятного ожидания, исходящие от людей на ярмарке, а я же испытывал непонятный мне страх. Окружающий мир грозил измениться. Эти странные гости несли в себе что-то новое, что-то непривычное. Игра, которой я себя завел, вдруг перестала быть забавной.

Я чувствовал зло. Настоящее, чистое зло. «Мертвый» бородач занимал все мои мысли. Лавируя между людьми, которых становилось все меньше и меньше, я уверенно сокращал дистанцию. Вскоре между мной и странными людьми остался лишь один мостик, старый полуразвалившийся сарай отца за ним и собственно убежище Одноглазого. Когда незнакомцы уверенно поднялись на крыльцо (двое мужчин-близнецов и рыжая красавица остались внизу), я, пригнувшись, стараясь ставить ноги поближе к заснеженному краю, перебежал на соседнюю платформу и нырнул вправо, прячась за сараем.

Сердце билось в груди с такой силой, что заболели ребра. Переводя дыхание, я с ужасом ждал, как раздастся возглас сторожей и они бросятся ко мне, но время шло, а меня никто не трогал. Лишь мороз с каждой минутой моей неподвижности пробирался под одежды все настойчивее. Кожа на бедрах уже онемела. Растирая ее сквозь меховые штаны, я осторожно выглянул из-за угла.

Вторая спутница «мертвого» как раз постучала в дверь.

Старик долго не открывал. Пользуясь темнотой (шаманский фонарь горел только над входом в дом Одноглазого), я наблюдал за крыльцом, тревожась о том, что нигде не могу найти рыжеволосой. Она будто исчезла с платформы. От страха зазвенело в ушах. Дышать приходилось ртом, потому что иначе, как мне казалось, меня услышат не только незнакомцы, а еще и сам Темный Бог пробудится и вынырнет из-подо льда, чтобы посмотреть, кто его потревожил. Холодный воздух проникал в меня, остужая все больше. Зубы застучали.

Вскоре я услышал каркающий голос старика:

– Кончено! Я ничего не знаю! Уходите, прошу вас!

Женщина что-то ему сказала, но что именно – мне не удалось расслышать. Голос у нее был приятный, чарующий, но мне показалось, что она вообще говорит на другом языке. Прижавшись к стене, я пытался унять бушующее в груди сердце и вслушивался. Меня обволакивали отчаяние Одноглазого и его страх. И холодная угроза спутников «мертвого» бородача.

– Я никому ничего не сказал, клянусь! – услышал я. Темный Бог, сколько ужаса было в этих словах. Старик боялся так, как боятся только маленькие дети…

В дверь громко ударили. Затем еще раз.

– Помогите! – отчаянно закричал Одноглазый. Суровый морской волк, превратившийся в испуганную жертву. От этой перемены мне стало еще страшнее. – Помогите!

Но навесная дорожка была пуста. Здесь, на этом ее ответвлении, вечно занесенном снегом, и днем-то редко кто ходил, а там, где сейчас шумело веселье да рвались шутихи, – никто бы не услышал жалобного крика. Я сглотнул, переступил с ноги на ногу. Нужно было бежать назад, к цирку. Звать на помощь.

У меня еще был шанс успеть.

– Мальчик?

От ласкового женского голоса я даже подпрыгнул, а сердце попросту остановилось. Рыжая ведьма стояла на дорожке рядом с сараем. В четырех шагах от меня. Под отороченным белым мехом капюшоном демоническим огнем полыхнули ее глаза, и я в испуге отпрянул, сразу вспомнив жуткие легенды про ледовых гончих. Бывшие люди, чьи души были либо захвачены проклятыми черными капитанами, либо вручены в злые руки по собственной воле. Неужели те истории не врали? Неужели это…

На меня нахлынула жуткая волна намерений этого существа, которое уже нельзя было назвать человеком. В бурлящем водовороте недобрых чувств отчетливо проступила жажда смерти и чуждая здесь звериная тоска. Ледовая гончая истово хотела меня убить. В ней зажглось щемящее предвкушение моей крови.

Женщина-нечеловек сделала небольшой шаг вперед и тем разрушила порабощающее мою волю оцепенение. Я рванулся прочь и бросился вдоль сарая к краю платформы, оскальзываясь на металлических листах. Мне нужно было пробежать несколько ярдов до обледенелых перил. Кованые решетки, покрытые снегом, служили для того, чтобы никто во тьме не сверзился вниз, на жесткий лед. Но сейчас они отделяли меня от спасения. В спину толкнула теплая волна охотничьего азарта, а спустя миг заскрипел снег под ногами бросившегося в погоню убийцы.

У меня словно выросли крылья: я в два касания оказался наверху перил и перевалился через них. Левая вязаная перчатка слетела, зацепившись за лепесток металла. Кисть ожгло холодом, и я спрыгнул вниз, старясь втянуть ладонь в рукав теплого тулупа. Перед взглядом мелькнули черные силуэты сломанных ледоходов.

Кто-то наверху крикнул:

– Назад, Ар! Назад! Обряд важнее! Брось его!

Лететь было невысоко, шесть-семь футов, но когда я упал, неловко плюхнулся на грязный лед, и в левой ноге вспыхнула резкая боль. На глазах тотчас выступили непроизвольные слезы, и я быстро вытер их, чтобы не смерзлись веки. Под коленкой резало так, что на минуту мне показалось, будто Светлый Бог отвернулся от меня и не уберег от перелома. Сверху послышалось недовольное рычание. На меня просыпался снег, сброшенный сапогами гончей. Мгновение женщина стояла на краю платформы надо мною, сверкая алыми огоньками глаз, а затем послушно вернулась к хозяину.

Я выдохнул, а затем осторожно согнул-разогнул колено. Боль шевельнулась, как встревоженный пес. Кажется, не сломал. Значит, могу идти. Значит, надо идти.

Нужно поднять тревогу. Рассказать всем о том, что в деревне может произойти нечто ужасное. Голос Одноглазого и его страх не оставили во мне сомнений. И даже если они и затаились где-то в глубине души, то нападение ледовой гончей развеяло их окончательно.

Наверху еще что-то кричали, а им вторили залпы цирковых петард и многоголосый восторженный рев.

Там начиналось представление.

Я хромал по неровному льду, морщась от боли в колене, спотыкаясь, оскальзываясь и пряча онемевшую от холода руку в стынущем рукаве. Отблески цирковой иллюминации красили сваи и лед под деревней в причудливые цвета. Пару раз мне приходилось огибать огромные столбы, держащие на себе Кассин-Онг, и проклинать ямы с нечистотами, расположенные под домами (хорошо, что на моем пути они встретились лишь три раза). Раньше, когда Пухлый Боб отправлял меня проверять полозья его платформы и отбивать наросший лед, я спокойно перепрыгивал такие «ловушки». Но сейчас из-за больной ноги каждая из них становилась раздражающей преградой.

От сиплого дыхания горело в груди, нещадно резало под коленкой, и я чувствовал, как при ходьбе колет в ребрах.

Под настилом деревни царил совсем другой мир. Мрачный, нелюдимый, темный, низко нависающий над головой зубьями сосулек. Забытая вселенная грязи, мусора и выброшенных вещей, занесенных снегом и вмерзших в вековой лед. Несмотря на то что хозяин отозвал гончую – я все равно изо всех сил напрягал слух и ждал, когда за мною послышатся шаги преследователей. Когда меня повалят на грязный лед и свершится нечто ужасное. Нечто, от чего холодеет сердце.

Нечто, чего так испугался Одноглазый.

Хозяин одернул ледовую гончую, но он же мог и пустить ее по следу. И это подстегивало.