Дальше — топь. Топь оказалась таким арыком — метра два внизу, а поскольку она расширяется кверху конусообразно, то получается метра четыре — не прыгнуть. Нурик говорит: давайте, я прыгну. Разбежался — прыгнyл — свалился по колено. Сашка говорит: давай я прыгну… Разбежался… и в самую середину топи: ба-бах! Нурик его вытащил. Я думаю — прыгать стремно. Решил поискать другое место, прошел в сторону метра три вижу там мостик оказался через эту топь. Я перешел, смотрю на них. СашБаш глядит на свои руки: все черные, как в мазуте. И — луна на нем играет, отражается. Он говорит: я же весь в анаше! Вижу, отвечаю, Санечка, что ты весь в анаше… Вывел нас Нурик на твердое место, где деревья растут. Она — говорит, — где-то здесь должна быть. Вы, говорит, ее по виду-то отличить сумеете? И тут мы врубаемся, что он анаши — то есть конопли — в своей жизни никогда не видел… Нарядили, то есть, ребята нас в поход. Я говорю: все, все понятно, знаешь, Нурик, мне доподлинно известно, что на болоте конопля не растет. Так что надо вертаться обратно, пока не поздно, пока не рассвело. Пойдем, говорю, тем же путем. Нурик мне: нет, зачем же, тут если напрямик идти — вон огоньки — это же наши вагончИКИ. Шли мы, шли, плутали, с кочки на кочку прыгали, и оказались в один прекрасный момент на одной кочке втроем — спина к спине. Справа болоТО, слева болото, прямо болото, и как мы сюда пришли, черт его знает… А впереди дерево растет, где-то метра за полтора — и все, больше вокруг ничего нет. Нурик говорит: там должна быть твердая земля, надо кому-то прыгать. Мы ему: ты нас сюда привел — ты и прыгай… Ну он, как парень честный, говорит: ладно, ребята, подержите только мой пиджак. Прыгнул, уцепился за дерево и облегченно так: "Земля!" Мы тоже попрыгали, вернулись обратно, в тот вагончик. А там уже ребята пришли с планоВ такие уже раскумаренные — чай пьют… Мы являемся — грязные, лютые… Они нам: ну, как? Мы им: во! А мы, пока на этой кочке стояли втроем, сильно обхохотались — поняли, что нас послали в страну дураков.
      Саш-Баш взял там какой-то шланг с холодной водой, несмотря на то, что ночь тоже была достаточно холодная — просто поставил его над головой и вымылся вместе с одеждой. Что там мыть, что там стирать было — там все были горы сплошные грязи. Положили они нас — Саш-Баша в один вагончик, меня в другой, с Нуриком.
      Просыпаюсь утром — сидят рядом со мной несколько мужиков, взрослые, солидные, и дядя Коля с ними, они все косяки забивают. у них, оказывается, планерка — ну, бригада собралась перед работой. Забили, вышли курить на улицу. А я пошел носки выжимать… Слушая их разговор — они курнули, у них базар свой завязался — и один говорит: я, мол, вчера взял электропилу, она как начала жужжать, как начала — вж-ж-ж! — чуть мне ногу не отпилила! Я думаю: да, на такой траве не то что ногу — голову отпилить себе можно…
      Ушли они строить дома — там, собственно, у них стройка была. Я перескочил в другой вагончик, где Са-Баш — там Эрик, значит, оставался. Они одного человека оставляли всегда — все уходят строить, кирпичи класть, и один должен все время поддерживать чайник горячим, то если кому-то по укурке захочется сладенького или чаю горяченького, так у них там и сахарок, и конфетки — дешевые, правда. Эрик говорит: вы на нас обиделись? Мы говорим: да нет, что на вас обижаться? Он нам: ладно, не обижайтесь… Раз — нам полкоробка мацанки отрезал ножом: возьмите, говорит, только в кулак зажмите и несите, потому что здесь все-таки не санаторий, ментов вокруг полно, мало ли что…
      Саш-Баш переоделся в какой-то спортивный костюм, на шорты его надел, вообще стал как Олег Попов. Взяли мы гитары, поблагодарили Эрика да пошли. Выходим туда — кругом машины с известкой ездят, люди работают, раствор замешивают, менты ходят — ну, Стройка, и мы такие, два идиота с гитарами, два клоуна. Я в руке держу Эриков подарок — и он у меня просто как звезда горит, я чувствую, что все видят — я несу в руке анашу. Смотрю — бросить ее инекуда, если что. Земля сухая кругом — все равно как дома на пол сбросить, она так и будет лежать. И кругом жизнь происходит, как во времена Катаева — тачки возят, и вид-то у нас совершенно отличался от всей остальной тусовки. Санечка, говорю, я больше не могу так, давай, я до ворот донесу «звезду», а дальше ты понесешь. Дошли до ворот, он у меня ее перехватил — плечи выпрямил, грудь выкатил и Пошел вперед, я за ним. Вышли оттуда — к счастью, никто нас не тормознул. А там перекресток такой оказался перед поселком. И прямо на перекрестке стоит огромный дубовый стол — верите или не верите, но прямо так. Пост ГАИ, и перед ним стол трех метровый, за ним сидят гаишники, у них бумаги там, ручка лежит, рядом с этим столом машины и останавливаются. Супербюрократический пост — прямо на улице. Я такого невидел никогда. И говорю: давай его лощиной обойдем, потому что стремно оно — перед таким столом проходить.
      Обошли этот стол лощиной, вышли на дорогу, стали тормозить машину. Ни одна не останавливается. Потом один грузовик все-таки остановился, шофер спрашивает: вам куда? Да нам, говорим, ближе кАлма-Ате, мы домой возвращаемся. Он говорит: ребята, я бы с удовольствием, но я только что коров возил, так что, сами понимаете, какой у меня кузов… Саш-Баш туда заглянул и говорит: залезаем. Я заглянул — труба просто: весь кузов аккуратно вымазан говном и только так слегка почищен лопатой. Саш-Баш достает из кармана газетку, стелет ее посередине, мы за среднюю линию беремся, и где-то так минут тридцать пять по горным дорогам стоя переехали, держась за одну палку…
      Потом, ближе к зиме мы поехали в Новосибирск. Я там ни разу не был, а Сашка был, и говорит: есть у меня там друзья, Кока и Сова. Он Сове дозвонился и объясняет мне: они придут на репетицию к группе "Калинов мост" — молодые парнишки, надо посмотреть. Мы пришли, там парни стоят, репетируют в подвале, как положено. Открывается дверь, заходят Кока и Сова. Кока был директором ДК Чкалова, ну, это ведущий ДК Новосибирска. Кока очень оригинальный человек, обаятельный, талантливый, поет такие концептуальные песни. Правильный человек, в общем. А Сова — лучший портной этого города, обшивает весь Новосибирск, и, соответственно, человек достаточно самостоятельный. Заходят они в этот подвал почти на четвереньках, в руках — по бутылке водки. Мы сели, выпили, познакомились с "калиновыми мостами" — «мосты» оказались такими интересными мальчишками, пели хард-роковую музычку такую русского стиля. Я Ревякину говорю: Джима Моррисона слышал когда-нибудь? Он говорит: ну, слышал, конечно. Я ему книжку дал почитать переводов Рашида Нугуманова, классно переведены, совершенно уникальные переводы. Мы хотели выпустить здесь, но пока дело еще не вышло, нужно еще с Рашидом это дело согласовать.
      Потом пошли пить сибирский спирт. Сидели мы, пели песенки. «Мосты» решили надомной подшутить, налили мне стакан чистого спирта. Я, конечно, хлебнул — и пролил на себя. Они: ах, ай-яй-яй, как же можно проливать алкоголь на себя? Я говорю: ничего, все в порядке, сейчас пoдсушим. Взял зажигалку и зажег — вспыхнул просто таким факелом. Они кинулись меня тушить и говорят: да, питерский рок-н-ролл — трудная вещь, с нимтяжело справитъся… у меня, правда, ожоги на ногах оставались- ну, ничего так, на некоторое время.
      Саш-Баш, правда, оставался там недолго, потом уехал где-то на неделю, я был один, предложили мне там акустические концерты. В один прекрасный день мы сидели — была Янка, еще девчонки там такие, из «Путти» вокалист, и вот они говорят, что все для развлечений у нас кончилось, но сейчас может прийти один человек — он принесет шампанского. Пришел человек в серой тройке, толстенький, пузатенький, принес шампанского, мы его выпили — и как-то так вышло, что все разбежались, я остался один. Я города не знаю — а мне этот человек и говорит: да я тебя довезу. Только надо заехать к одному приятелю, который мне должен пятьдесят рублей — по тем временам — деньги большие. Обещал посадить меня в тачку и довезти до улицы Ленина, где я жил у одного приятеля.
      Мы заходили с ним в какую-то квартиру, там какое-то шу-шу-шу, ша-ша-ша, ля-ля-ля, и он говорит: ты знаешь, того, который мне должен деньги, здесь пока нет, надо его подождать. Так что проходи, подождем, я сейчас приду. Я снимаю ботинки, прохожу в носочках — а в комнате сидит мент в форме за столом, перед ним папка развернутая. Я говорю: "Здравствуйте!" А он мне: "Здравствуйте!" Я так и присел на диванчик, глупый странник. Пришел мой приятель в серой тройке, еще с одним милиционером, принесли они целый дипломат водки. Ну что, говорят, парень, попьем? Ну, что делать. Сели мы пить — разговаривали, разговаривали, рассказал я им, как мы были в гостях у Аллы Пугачевой… Ну, а куда было деваться? Люди в форме сидят передо мной. Они мне: А может, сыграешь? Я говорю: нет, не могу, у меня струна порвалась. Они говорят: мы сейчас ее запросто натянем! Я говорю: ну, попробуйте. А я как музыкант знаю, что если струна оборвал ась на сантиметр ниже, чем ее можно натянуть, то натянуть ее в принципе уже нельзя. Просто приятно было посмотреть, как четыре милиционера суетятся вокруг моей гитары. Так и не натянули. В результате мы пошли в еще какие-то гости… я там, кажется, ругал правительство… а время было как раз — междувластие, самое начало перестройки. В конечном итоге меня тот человек вывел, оставил в парадной и сказал: жди здесь. Проснулся я от того, что через меня переступает молодая интеллигентная семья папа, мама и дочка. И они дочке говорят: видишь, человек пьяный спит. Сами вы пьяные, — сказал я им. Обиделся. И вышел на улицу, а там — поле чистое. Тормознул машину, добрался домой. Мне все остальные не поверили, что меня завлекли в такую ситуацию. А как же, говорю, где же, по — вашему, я был, как не в гостях у ментов…
      Саш-Баш уехал — поселился я у Совы. Сова, как талантливый портной, был человек зажиточный, и мы с ним славно гуляли какое-то время. Но он еще отличался тем, что был меломан, причем меломан серьезный. У него было четыре полки, заставленные пластинками: весь «Битлз», весь "Роллинг Стоунз", ну — просто все, даже «Дорз» мы там нашли с Саш-Башом. Но любимый человек у него был Фрэнк Заппа. Он мне сшил штаны совершенно великолепные, причем сшил за полтора часа, может даже меньше. И вот стали мы с ним как-то разговаривать, я ему и говорю: Сова! Ты такой зажиточный человек сибирский, живешь в Академгородке. Воту вас группа сидит в подвале — "Калинов мост". Возьми, стань ее менеджером. Парни-то лихие, поднимутся, вроде неглупые, песни правильные поют. Возьми, вложи в них деньги, что ты их только на водку да на спирт тратишь? И тебе слава будет, и город поднимут… Он отвечает: да не, дураки они, идиоты, поют хрен знает о чем, я вообще их слушать не хочу. Прихожу к ним — так, только потому, что люди хорошие. Он мне стал ставить Фрэнка Заппу: вот, любимый мой человек, не то что эти… я говорю: слушай, Сова, если ты станешь менеджером группы "Калинов мост", Фрэнк Заппа пожмет тебе руку. А в это время получилась такая ситуация, что должен был приехать Брайан Ино к нам в Питер, и, соответственно, через него можно было выйти на Фрэнка Заппу. Потому что мой тогдашний басист должен был тогда найти первый "термин вокс", замечательный инструмент, который до сих пор мало используется в музыке. Он не поленился, поехал в Москву, нашел изобретателя «термина», купил у него этот первый "термин вокс", на котором, говорят, играл еще Ленин в 22-м году. И собирался приехать Брайан Ино, чтобы попробовать все это. Сова слушал, слушал, но в какой-то момент решил, что ему просто гружу все это ну, то есть так… просто вру. Такие имена привожу, уж прямо так уж там… лихо-то все. А я все говорю: вот, станешь менеджером группы "Калинов мост" — Фрэнк Заппа пожмет тебе руку!
      Короче говоря, я уехал в результате. Сова, видно, подумал — да менеджером-то и стал. Результаты я рассказывать не стану — они известны. И случился однажды такой прекрасный момент, когда группа "Калинов мост" репетировала на студии у Микояна — ну, у Стаса Намина. Вдруг открывается дверь, заходит Фрэнк Заппа, ему представляют: вот, Сова, менеджер группы "Калинов мост", а это — Фрэнк Заппа. Есть даже фотография — публиковалась — публиковалась в" Московском комсомольце": Стас Намин, Сова, Фрэнк Заппа и Микоян. Видел ее своими собственными глазами.
      После этого Сова уехал обратно в Новосибирск и занялся швейным бизнесом. За каждое слово, которое я здесь сказал, я несу душевную ответственность…

      Слушай! Я не хочу тебе лгать,
      Я не обещаю тебе старых приятных наград, я обещаю тебе новые, грубые,
      Вот каковы будут дни, что ожидают тебя:
      Ты не будешь собирать и громоздить то, что называют богатством,
      Все, что наживешь или создашь, ты будешь разбрасывать щедрой рукой,
      Войдя в город, не задержишься в нем дольше, чем нужно,
      и, верный повелительному зову, уйдешь оттуда прочь.
УОЛТ УИТМЕН

      Мы с Панкером пришли к Майку в то место, где он занимался творчеством, писал песни, и — работал по совместительству сторожем. Как положено в этом мире, похоже, всем художникам, писателям и музыкантам. Они сторожат. Только кого от кого — непонятно. Но они сторожат. А кто должен быть на страже, с другой стороны, как не писатель, не музыкант, не поэт? Майк там занимался, ко всему прочему еще тем, что пил портвейн, встречался с друзьями и играл в преферанс. Он вообще был очень обаятельный человек. Панкер представил меня Майку как Алису. Мы принесли ему портвейна, любимого Майковского напитка. Посидели, потом он позвонил своей жене. Говорит: я здесь сижу, все в порядке, работаю. Как я понимаю, она услышала голоса и спросила его: а с кем ты там? Он отвечает: с Панкером и Алисой. Нет, говорит, Алиса — это не женщина, это мужчина… Что ты, мол, это не гомосексуализм, это психология. В общем, отмазался от жены по полной схеме. И с тех пор я стал некоторым образом его крестником — потом это прозвище стало расходиться все шире.
      Майк был фантазер, вообще — добрейший, обаятельнейший человек. То, что с ним случилось, я до сих пор не понимаю. Обстоятельства его смерти так и остаются во многом загадочными. С Цоем, по крайней мере, все понятно если не по сути, то по форме — как все случилось. У Майка все было почти так же, как с Жорой Ордановским. Тот, как известно, просто исчез, не оставив никаких следов.
      Впервые с Костей Кинчевым мы познакомились в мужском туалете Ленинградского рок-клуба. Ко мне подвел его Панкер и представил как своего знакомого из Москвы. Он был симпатичный мальчик с пронзительными угольно-черными глазами, с челочкой, ниспадающей на нос и с точечкой на кончике этого носа. Я не обратил на него никакого внимания — ну, приятель и приятель. Бог с ним. Второй раз он возник уже тогда, когда Панкер мне сказал про него: Костя поет хорошие песни, мы ездим с ним в Сливянку… или Славянку… станция такая есть на юге… у Панкера надо уточнить… не помню. Так вот, говорит, не мог бы ты помочь ему записаться? Ну, я говорю, — наше дело — пыхнул и пошел вперед. Бог придал нам силы, Панкер согласился на все условия, — короче, мы встретились во второй раз уже у церкви… не помню названия церкви — та, что у Летнего сада. Там Панкер работал в театральном институте звукооператором — и он привел нас в свой театральный институт. Пришел Заблудовский Андрюша, Балашов — «секретовцы». Сели. Мне Костя пропел свои песни, я говорю: ну — что… ребята, я вам покажу как и что. Наметили приблизительные аранжировки. да они сами — великолепные музыканты, мгновенно схватили все. Костя играл на банке… Записали мы первую песню "Доктор Франкенштейн" — потом туда-сюда — и получилось так, что вошли мы встудию в два часа дня, а вышли в два часа ночи уже со сведенным альбомом. В конце записи Панкер прыгал от радости — а он такой толстый, массивный… большой холодильник с черными зипперами по всему телу. В общем, было замечательно. Поэтому мы решили назвать этот альбом "Нервная ночь" — я придумал название, поскольку название-то какое-то должно быть, раз группа создалась. А так как меня Костя постоянно «подлечивал» — то от Франкенштейна и перешло к нему то… некое состояние — докторское. Так он стал доктором. Шел 84-й год.
      Состав «Алисы» сложился тогда, когда моя группа "Хрустальный шар" ввиду женитьбы гениального гитариста Вовы Кровавого разошлась. Вова был действительно гениальный гитарист, мог играть как угодно — на голове, стоя «мостиком», и так далее. Мы играли, я считаю, достаточно хороший хард-рок, такой сексуальный, подвижный. Прозвище «Кровавый» произошло оттого, что однажды они с ребятами военную форму набили соломой, облили красной краской и оставили в парадной. Проходившая мимо старушка, говорят, увидев это, умерла от сердечного приступа. Но потом он женился, жена увезла его с собой, и у меня группа без основного гитариста несколько растеклась. Ко мне подошел Паша на заседании рок-клуба — и, как деловой человек, предложил объединиться. Представил мне Шаталина. А Шаталина я уже до этого видел — он выступал в группе "Демокритов колодец", им самим созданной, и когда я от Паши узнал, что человек, приехавший из Красноярска, умудрился создать здесь группу, написать для нее сам тексты, музыку, и при этом у него еще в группе грузин с Салтыковым — позже известным по другим проектам… Шаталин был такой Железный Дровосек — совершенно спокойный, очаровательный мужчина. Он мне импонировал больше всех в этой группе — а они играли в стиле «бостон», довольно жесткую музыку. И было видно, что от Шаталина там основная энергия и идет, несмотря на то, что он сам по себе очень скромный и спокойный. Мы с ним собрались и попробовали играть вместе. Ситуация была такая — Шаталин любит «бостон», хард-рок, "Дип Пепл", Паша — более мягкую музыку, я увлекался психоделическими сложными штуками, поэтому вроде бы сначала произошла несостыковка, но потом я их уговорил… с помощью алкоголя, места и аппаратуры: ребята, почему бы нам, собственно говоря, не сойти с ума и не начать изначальна — с хаоса? Давайте не будем задаваться вопросом — что мы будем играть, а просто будем играть и чувствовать гармонию того, кто играет дальше. Тоесть принцип был очень простой, и постепенно мы составили "хаосную программу" — "Синтезатор сладострастия". А со мной с текстами еще работал Илья Утехин — но он всегда старался оставаться в стороне. Сейчас он дипломат, а тогда еще только хотел быть дипломатом, и мы были, прямо скажем, не самым чистым пятном его биографии. Программу мы репетировали у господина Терещенко в его корабельном институте — он нам любезно предоставил «точку». До нас там уже репетировал «Аквариум», но Борис после второй вещи закричал: "Здесь невозможно играть, здесь так пахнет коноплей, что я не могу взять третьего аккорда".
      Они попросили нас сыграть для местной публики — на танцах для студентов. Мы переоделись. Паша надел на голову консервную банку, привязав ее проводком, Шаталин — на голое тело фрак, у менябыла кепка лихая и футболка с надписью "Эйр Франс" — короче, выглядели мы «цветно». Вышел Терещенко, объявил, что выступает группа «Алиса». Мы выскочили на сцену с криком: "Ха-а!", ударили по струнам, публика обернулась… и побежала. Бегом! Вся! Не сговариваясь! Мы после третьего аккорда остановились, и мне пришлось в микрофон кричать: "Ребята, стойте, мы, собственно говоря, ничего ПРотив вас не имеем…" я впервые такое видел — а ведь до этого много играл на танцах. То ли мы принесли какую-то энергетическую волну, то ли что, но ситуация была просто абсурдная.
      Остановились они в метрах в десяти — стоят, на нас поглядывают. Былo такое ощущение, что Змей Горыныч выскочил на сцену, поклацывая зубами и попыхивая огнем… Ну, вернулись они обратно, послушали все, потом даже начали танцевать.
      Потом нас Коля Михайлов пригласил выступить в Выборге. Это было с подачи Андрея Коломойского. Я не зря их всех называю — люди очень хорошие все. Мы приехали туда, нам отвели гостиницу. Выступать мы должны были в небольшом ресторане на подвесном балконе. Где-то в середине программы у нас отрубился микрофон, и мнепришлось просто как Гитлеру орать с балкона, потрясывая рукой, под звон музыки. Все танцевали внизу. На следующий день ресторан решено было закрыть на ремонт… А местный комитет комсомола сказал нам, что они вызывают комиссию из Ленинграда — для проверки, так сказать, деятельности нашего коллектива. И нам серьезно сообщили: вы, ребята, особенно там не дергайтесь — между прочим, в этой комиссии едет сам Коля Михайлов… Да, сказали мы себе, пожалуй, дергаться мы особенно не будем. На следующий день мы выяснили все о прибытии Коли Михайлова. Для шпионской акции был послан Миша Нефедов, как самый незаметный. Такая сцена: идет Коля Михайлов в окружении комсомольцев — а они-то считали, что он самый главный палач у нас в рок-клубе. И мимо него проходит Миша Нефедов, произнося сквозь зубы: "Триста шестьдесят пятый номер". Он, точно так же: "Понял, потом зайду". Совершенно шпионская ситуация — а мы сидим, ждем суда: приехали палачи.
      Коля поднимается, спрашивает у нас: что произошло, почему меня сюда вызвали, комиссия в двенадцать человек прибыла? Мы говорим: да ничего, Коля, просто мы поиграли обычный питерский рок-н-ролл… Вечером того же дня нас собирают, приводят в комнату, в которой стоит стол, накрытый красной скатертью. За столом двенадцать человек во главе с Колей — такой Христос-судья. Михайлов тактически дал возможность нас обвинять. Меня спрашивали: вот, а почему, мол, у вас майка трехцветная? А у меня майка была в виде французского флага с надписью "Эйр Франс". Я отвечаю: вы что, думаете, что, выступая в этой майке, я создам ажиотаж вокруг французского аэропорта? Они согласились, что, возможно, нет. Предъявляли еще всевозможные нелепые обвинения, потом Михайлов нам подмигнул и сказал: пусть ребята пойдут покурят, а мы пока обсудим их судьбу. Михайлов есть Михайлов — одно слово. И весь вечер мы шикарно пропьянствовали. Коля сказал: молодцы, ребята, даешь питерский рок-н-ролл! Нашли кого привезти… И с этого, соответственно, из Выборга пошли скандальные записи: "Наш девиз — сумасшедший твист", "Мы танцуем на палубе тонущего корабля", и все прочее.
      МЫ искали вокалиста — поскольку я прыгал с гитарой и часто попадал мимо микрофона, то есть не успевал кувыркаться и одновременно петь… ситуация клоунская. Поэтому нам нужен был вокалист, но человек, отвечающий нашим, так сказать, требованиям. И когда Панкер нас познакомил с Костей, я предложил ему это. Тот согласился: давайте, я вам помогу, мне так нравятся ваши песни, но я говорю: нет, у тебя же достаточно сложная своя психологическая позиция, хорошая программа. Тем более — я не поэт, я занимаюсь другими делами. Поэтому мы сделали программу целиком на его стихи. При этом порой выходило так: «питеризировали» гармонию его песен, так, что Костю это иногда шокировало — Шаталин вообще очень жестко меняет гармонию. Сделали классную программу. Однажды ему даже пришлось спеть песню, когда он не знал, что в ней будет за музыка. Мелодия та же, а гармония совершенно другая… Тем не менее, получилось достаточно великолепно. К этому приложили еще руку дамы — как всегда, у каждой группы есть свои "охраняющие ведьмы", без этого не обходится, живое не будет расти. Это была Ада Булгакова и — позже — Галина Пална Самойлова. Мы были друзьями с «секретами», справляли вместе дни рождения, и через них были завязаны с актерской тусовкой. Отсюда тяга к театрализации.
      Мы не несли политических идей. Пожалуй, мы просто несли идею правды — а правда сама по себе политична… потому-что, как говорят политики, "лучше вовремя смолчать, чем положить голову на плаху". По молодежным газетам, говорят, тогда распространялись списки запрещенных групп — тех, которые нельзя упоминать в статьях в положительном смысле. Числились в тех списках и "Хрустальный шар" и «Алиса». Но у меня все группы запрещенные. При всех временах и при всех правительствах. Потому что идея жизни — она всегда запрещена идеей болота.
      После этого Костя пригласил нас в Москву. Я в Москве никогда не был. Сели с Костей, попили пива. Попили — Костя говорит: "Ребята, альбом-то какой хороший! Славный, прекрасный альбом". И… плохо ему стало, прямо на одежду. Одежду сняли. Он надел белый пиджак и белые брюки прямо на голое тело. Сел с нами снова бухать. Итолько сказал: "Ребята, альбом-то какой хороший…" — снова то же самое. Пришлось с него опять снять белый пиджак и белые брюки и все это замочить в ванне…
      Я уже говорил — в Москве я был впервые, так что смотрел на нее с этаким питерским шовинизмом: ну-ну, Доктор, показывай свою белокаменную… Выходим на Красную площадь. Это что, говорю, она такая горбатая? На фотографиях она прямая, а тут горбатая. Доктор обиделся: ну уж, какая есть! А это что? — спрашиваю. А это, отвечает он, между прочим, Лобное место. А не слабо бы нам, Доктор, говорю ему, сыграть концертик на Лобном месте? Не-ет, не выйдет, отвечает он, тут ментов полно, за пятнадцать метров не подойдешь.
      Ну, ладно. Как-то раз засиделись мы с ним в гостях у тогдашнего редактора журнала «Экран». Ушли от него в половине пятого утра. А к старой Костиной квартире нужно было идти как раз через Красную площадь. Раннее утро, ни одного мента поблизости, а на Лобном месте, смотрим мы, сидит компания каких-то венесуэльцев с гитарами. Были они какой-то коммунистической делегацией, приехавшей в красную Мекку. А дайте-ка нам гитарки, просим мы у них. Дали. Сыграли мы с Костей по песенке на Лобном месте. Как и планировали. Венесуэльцам понравилось, хотя они ничего не поняли. "О-оо!" — залопотали.
      Ладно. Подходим к Мавзолею. Спрашиваю: ты был в Мавзолее? Нет, не был. Я — то — тем более, конечно. А не слабо бы нам сейчас зайти в Мавзолей, Ленина по щеке потрепать? Ну, что — пошли. Костя только занес ногу над ограждением — цепочка там была такая как начали бить куранты. Шесть часов. Костя подумал — подумал иговорит: не, не пойдем. Примета не хорошая: шесть часов бьет, и тут еще к Ленину идти…
      Когда мы с ним утром проснулись, то я спросил у него: как ты думаешь, где мы должны были бы проснуться? Ну, где, — конечно же, вкремлевском вытрезвителе… В шесть утра к Ленину в гости собрались. Интересно, там, наверное, по утрам кофе подают?
 
      Есть классическая история про «Алису» с косой челкой" и все то, что потом происходило — с судом, и так далее. Возможно, с чьей-то стороны это выглядело подругому, но я могу рассказать ее так, как это выглядело с моей стороны. За факты ручаюсь — так все и было.
      Пришел я, в общем, на концерт к своему любимому другу и товарищу Косте Кинчеву. Мелкие панки ошиваются вокруг, топчутся. Прошел внутрь. Подхожу к их менеджеру Алику Тимошенко и говорю: Алик, знаешь, ко мне должны жена с сыном придти, проведи их по списку. Он отвечает: не сомневайся, Слава, все будет хорошо. Алик человек порядочный. Я поверил, потом пошел в гримерку, начали приходить артисты и знакомые. Мы все сидим, потом пошли с Костей в душевую — а душевая в гримерке имеет вид распивочной. Соответственно, появилась бутылочка. Потом пришел бодрый Шаталин, звенящий латами и стеклом, и подготовка к концерту стала продолжаться. В положенное время я выхожу, подхожу к Алику и говорю: Алик, в чем дело, где там все наши? А он такой бледный, нервный ходит, говорит: знаешь, я не могу их провести. Я ему: как так? ОН говорит: менты порвали все списки на проходке, и, говорит, полный бардак там творится, фаны напирают, и все такое. Я в разогретом состоянии, говорю: Алик, как так, что значит — не можешь, у меня жена там, ребенок, знакомые наши. Он заморенный, в делах, и все твердит: ничего не могу поделать. Знаешь, говорю, Алик, ты менеджер или не менеджер? Он говорит: менеджер, но сделать ничего немогу. Я говорю: если ты не можешь это сделать, то я сделаю это сам. И пошел на проходку, туда, где они все должны быть. Отодвинул бабушку, которая там стояла, иду ровно и планомерно. Мне навстречу мент выскакивает с усами — ты, говорит, куда? Я говорю: какая тебе разница — туда, куда надо. Он посторонился — видит, что я иду оттуда, откуда надо. И Костя ко мне подошел — слушай, говорит, там у меня Аня, Ада должна подойти… и пошел за мной следом. Мы вышли и наблюдаем такую картину: стоит перегородка железная, за ней- огромная толпа фанов, они напирают, а у самой этой перегородки наши девчонки. Я отодвинул перегородку, взял за руку Аду с Максом — ну, с сыном моим — и повел их. В этой ситуации не оглядываются — поэтому я не оглянулся, за Доктора был уверен. Он за мной следом пошел забирать своих. Поэтому я, собственно говоря, основной истории не видел. Но как мне потом рассказывали — Костя вышел, и мент смотрит: еще один идет, и тоже в нагляк. Еще один такой нашелся. Уж тебя-то, говорит, я не пущу. Соответственно, Костя ему: что за дела, надо, надо — значит надо. И стал отодвигать всторону эту штуку железную, а мент — задвигать обратно, и — Ане в живот. Сзади-то фаны напирают, а Аня была беременна, и Костя, соответственно, без разговоров сразу менту в пятак закатал. Ну, а там ведь как: власть, туда-сюда, и они, значит, на него, началась заваруха полная. Кому-то из журналистов, женщине, порвали пальто. Короче, Костя сказал: ну, если вы тут все такие крутые, лихие, что я даже не могу провести свою жену и приятельницу на свой концерт, и если ты, усатый, говорит, такой лихой, иди и пой вместо меня. А я, говорит, пошел ловить тачку и вообще поехал домой. И вышел, пошел, стал стопить тачку. 3астопил, сел в нее. В это время прибежали Алик Тимошенко, Лосева, говорят: Костя, охолонись, толпа — целый стадион. А что, уехал бы запросто — собственно говоря, какого черта? Действительно… Ну, не знаю, какими молитвами они его там убазарили — но убазарили. Провели, конечно, всех, он вернулся в гримерку злой, как черт. Мы там еще немножко выпили. И он попросил меня: на "Моем поколении" тоже выйди. Я говорю: выйду, конечно. Ну, иногда получались такие истории, что, уже не играя, я помогал им делать шоу — в" Моем поколении" или "Атеист твист", просто появлялся, как персонаж из той же рок-н-ролльной сказки, но, так сказать, немножко неожиданно. Они пошли играть. Но любой артист в нервном состоянии это уже разрегулированный человек, тем более если в его руках новое поколение… Во-первых, он за него отвечает, во-вторых, он им руководит. Началось "Мое поколение". Я стал уговаривать своего Макса: пойдем на сцену. Было ему… да, где-то лет пять. А он такой — хоть и в кожаной курточке, но все-таки маленький еще.