Однако и ничто иногда бывает способно на какой-то поступок, так и Шморгайлик отважился прорваться сквозь непробиваемый смех Воеводихи, он нырнул сквозь этот смех в сени, встал между Воеводой и половчанкой, захлопал глазами, выждав, пока смех на какой-то миг прервался, и торопливо доложил:
      - Послы от папы римского переехали мост!
      Неожиданность превосходила все, что ранее приходилось слышать: ведь папа римский был даже дальше, чем Батый. Папа римский был почти на небе, потому и послы от него могли бы считаться послами чуть ли не самого неба. Даже половчанка была ошеломлена такой новостью и перестала хохотать.
      - Откуда послы? - сурово спросил Мостовик, поднимаясь из-за стола и недовольно посматривая сначала на Стрижака, залепленного медом, словно муха паутиной, а потом на Шморгайлика, который мог быть либо пьяным, либо же, вполне вероятно, окончательно сдурел после недавней спячки за дверями.
      - Из Киева, - сказал обескураженно Шморгайлик, привыкший отвечать не то, о чем спрашивают.
      - Сказал же: от папы римского?
      - От папы римского.
      - Так откуда же: из Киева или от папы?
      - И из Киева и от папы, - забормотал Шморгайлик. - От папы, потому что послал их папа римский, а из Киева, потому что сидели они до поры до времени в Киеве, ждали Батыя, чтобы повести с ним переговоры, но тысяцкий прогнал их навстречу Батыю, ибо сидение их предвещало беду для Киева.
      - К Батыю послал? - неведомо к кому обратился с вопросом Воевода. Ежели к Батыю, пускай себе едут к Батыю. Нам какое дело?
      - Стоят у моста и вельми рады были бы познакомиться с тобой, Воевода, - несмело сказал Шморгайлик.
      - Ты уже и туда успел? - недовольно буркнул Мостовик.
      - Позвала меня стража. Мытник не знал, что делать. Мыто с них брать негоже, он пропустил их вольно, а они остановились - и ни с места.
      - Сколько их?
      - Тремя возами великими крытыми, полными всякого добра. Подарки для Батыя.
      - Их сколько? - нетерпеливо повторил Мостовик.
      - Три монаха фрязских да четвертый поляк за толмача. Может, и не поляк, а наш, ибо молвит чисто, но и по-ихнему тоже знает хорошо.
      - Веди их во двор, - велел Мостовик, - а ты, Стрижак, умойся да оденься соответственно. Послы от самого папы римского - это тебе не на девчонке жениться!
      Стрижак молча встал и пошел из сеней. Такого с ним еще не бывало, чтобы смолчал. Но мог ли он разинуть рот, залепленный медом?
      Мостовик хотел было прикрикнуть на Воеводиху, но упустил момент. Когда взглянул, в дверях чернело пустотой. Половчанка исчезла так же незаметно, как и появилась. И молча. Насмеялась вдоволь - и все.
      - Лепо, лепо, - проворчал Воевода, хотя ничего хорошего, кажется, и не было, одни лишь неожиданности и неприятности да сплошная неизвестность, которая окружала его все плотнее и плотнее, а как из нее выбраться, он не знал сейчас и, возможно, и никогда не будет знать.
      Обычая ради прибывших Мостовик ломать не стал. На трапезу позвали всех тех, кто бывал на ней всегда, лишь самое трапезничание перенесли в каменную пристройку воеводского дома, где Воевода всегда принимал чужестранцев, сам для здоровья проживая в деревянной части.
      Послов действительно было три, и все вроде бы фряги, потому что разговаривали на папской латыни, хотя ежели разобраться, то каждый из них был с другой земли. Джованни - из Италии, Гильом - из Франции, Брунон - из Германии, но кто бы там стал различать этих троих, довольно замызганных, кстати, неказистых монахов, одетых в изношенные, грязные рясы, босых и простоволосых, как нищие, подпоясанных простыми веревками. Только и богатства на них было что наперсные кресты, весьма драгоценные, да в руках у каждого был небольшой молитвенник-бревиарий из добротной телячьей кожи, исписанный буквицами витиеватыми, украшенный картинами разноцветными, даже за душу брало это украшение.
      Толмачом у отцов был польский монах Венедикт, человек веселый, славянского склада во всем, охочий, как оказалось, и поговорить, и выпить как следует, и поесть, а в особенности же поспать после трудов праведных, послы взяли его уже при дворе у польского князя, чтобы свободно путешествовать по землям русским и чтобы проехать сквозь непроходимые леса этого великого народа, переправиться через многочисленные реки, преодолеть безбрежные равнины, в которых терялись целые племена, не то что горстка монахов, пускай и привычных к нелегким странствиям, готовых на все ради веры, уполномоченных самим папой римским на дело святое и необычное.
      Можно еще было бы удивляться высококолесным возам монашеским, с прочными шатрами-укрытиями, коням, породы чуть ли не слоновой, Шморгайлик сразу же бросился вынюхивать, какие же подарки есть у послов для хана Батыя, но успел узнать лишь о двух необычайно драгоценных книгах, одна из которых написана была на черном пергамене золотыми и серебряными литерами, а другая, меньшая, на харатии лиловой, о чем в Мостище никогда и не слыхивано, хотя люди здесь жили такие, которые видали всякое, потому что пропустили через свой мост если не весь мир, то полмира наверняка.
      Но Мостовика занимала прежде всего беседа с послами, ему хотелось выведать их намерения, а следовательно, узнать о намерениях самого папы римского и всех властителей далеких, начиная с самого германского императора; он тем самым словно бы причислялся к сонму высочайших личностей тех времен, от сознания чего еще больше возгордился и во время трапезы только похмыкивал двусмысленно, загадочно и сановито, возложив всю тяжесть хитрого разведывания на костлявые плечи Стрижака, а точнее сказать, на его язык, болтавшийся при каждом поводе (а то и без повода), будто собачий хвост.
      За столом сидели все: Мостовик и Воеводиха, Мытник и его жена, Немой и Светляна, Стрижак и послы со своим разговорчивым толмачом Венедиктом; подавалось огромное множество блюд, несмотря на то что монахи без конца повторяли о сдержанности в еде и питии; однако не съеденное и не выпитое ими весьма исправно уничтожалось Мытником и Стрижаком да еще Венедиктом, который хотя тоже был монахом, однако, кажется, не принадлежал к тем босоногим чудакам, которые, не щадя собственных ног, хотели пройти без обувки через всю землю аж до самого Батыя.
      Про Батыя прежде всего и зашла речь. Самый старший и, видимо, главный уполномоченный, быть может и личный посланник папы римского, старый, сухой, как мощи, Джованни спросил Воеводу, где могут быть ордынцы, откуда их ждать и каков к ним путь?
      Мостовик нечленораздельно промычал что-то, загадочно и непроницаемо топорща в сторону послов свои серые усы, а Стрижак откликнулся небрежно:
      - Обретается где-то Батый неверный, а где - неведомо. Даже наш Николай-чудотворец не нашел бы татар, ежели бы пришлось искать орду окаянную...
      Послы заговорили все разом, Венедикт-поляк терпеливо выжидал, пока они умолкнут, чтобы растолковать, о чем они говорят, а поскольку ждать нужно было долго, то он, по примеру Мытника и Стрижака, за обе щеки уплетавших жареное мясо, запивая его густым медом, принялся за еду и только потом сказал, что именно так заботило святых отцов. Ну, а что же именно?
      Да опять-таки окаянный Батый.
      - Растолкуй им, - коротко бросил Воевода Стрижаку, потому что его уже начинали бесить безъязыкие, упрямые и тупые собеседники за этим столом.
      Стрижак принялся объяснять, долго и путано, снова хотел приплести ко всему святого Николая, но Джованни прервал его, заметив, что у них есть свой собственный святой и к тому же более свежий, что ли, ибо недавно лишь умер, назывался Доминик, прославился в битвах за чистоту веры Христовой, был беспощаден к еретикам, сам он, Джованни, сподобился несколько раз слушать святого при его жизни, при случае он или его товарищи смогут более подробно рассказать о святом, а нынче речь идет о цели их путешествия, поэтому о святых можно и помолчать. Проще говоря, где монголо-татары и Батый, откуда они идут и как?
      Тогда Стрижак, обидевшись за своего святого, выложил отцам доминиканцам все с полной откровенностью и прямотой, что могло бы вызвать содрогание в самых твердых душах, а босоногих фрягов, по мнению Стрижака, это должно было бы ошеломить и потрясти так, что они не смогут сдвинуться с места. Ибо они и сами не ведали, куда идут и чего ищут.
      Батый исчезает и возникает, как всегда, внезапно. Потому что ордынцы из-за своей несхожести со всеми обычными людьми не подпускают к себе никого, никакие лазутчики не могут пробраться в их стойбище, каждый, кто туда пытался проникнуть, исчезал бесследно, его убивали немедленно и безжалостно; если же пытался убегать, гнались до тех пор, пока не настигали. Так умирали все вести вокруг войска Батыя, а уж что творилось в самом Батыевом войске, среди его сотников, тысячников, темников, ханов меньших и больших, какими измерениями обуреваем сам Батый, - об этом становилось известно лишь тогда, когда черная сила появлялась в том или ином месте, нависала над каким-нибудь краем и двигалась вперед, отмечая свой путь смертью, пожарами, разрушениями и сплошными уничтожениями.
      Ничего не хранят ордынцы так строго, как тайны своей жизни и своих намерений, поэтому приблизиться к ним никому не удавалось и не дано также никому, все будут уничтожены, как уничтожается пламя от воды холодной или же хрупкое дерево - от лютой бури.
      Зловещая речь Стрижака, похоже, произвела надлежащее впечатление на ободранных послов, потому что они вовсе перестали есть и взялись за свои молитвенники, забормотав короткие и замысловатые молитвы, мало похожие на торжественные напевы киевских иереев. Но глубоко ошибся бы тот, кто подумал бы, будто чужестранные монахи испугались кровожадности диких ордынцев. И отвагу доминиканцев следует объяснять не твердостью их веры, не сомненьями в отношении сказанного и даже не чрезмерной гордыней духа, дескать, с нами бог святой и стоит лишь нам предать проклятью все, что возникает на пути, как сами по себе исчезнут все преграды. Просто души у этих служителей божьих были уже столь очерствевшими, что их не могли пронять никакие ужасы, никакие картины кровопролитий.
      В Киеве, а еще больше в Мостище, вряд ли кто-нибудь ведал о том, что эти святые да божьи обшарпанные отцы оставили за своими спинами, сколько смертей стояло за ними, сколько зловещих огней горело там, какие черные дымы клубились до самого неба, унося с собой души безвинно замученных людей.
      Происходило это в те самые годы, когда орда двинулась на завоевание мира и уничтожала цветущие государства, разрушала богатые города, расправлялась со всеми, кто, благодаря своему труду, жил лучше ордынцев. Они были дикими и стремились всех остальных тоже повергнуть в одичание. При желании в мире всегда можно найти более или менее диких, хотя дикость имеет множество разновидностей, иногда прикрываясь даже королевскими коронами или тиарами высочайших служителей божьих...
      Начать хоть бы с самих пап римских, которые торжественно провозглашены были наместниками Христа на земле и неминуемо должны были очутиться на скрещении взглядов всего мира, ибо хотя и не следует недостатки отдельной личности приписывать всему гражданскому или любому другому установлению, но и разделять эти вещи тоже не следует, история же пап отнюдь не свидетельствовала о высоких целях, о святости и небесном благословении. Какие уж там святости, какие там высокие цели!
      Тут можно начать с папы Стефана Третьего, который, дабы подговорить короля Пипина Короткого защитить его от воинственных лангобардов, послал королю письмо якобы от самого святого Петра, - на самом же деле это письмо было подделано самим папой. После Стефана Третьего непродолжительное время на папском престоле был Павел Первый, когда же он умер, герцог Непи вынудил нескольких епископов избрать папой одного из своих братьев Константина. Но через некоторое время произошли настоящие выборы, на папский престол возвели Стефана Четвертого, узурпаторов же покарали: Константину выкололи глаза, а его стороннику епископу Федору отрезали язык и бросили его в тюрьму, где епископ умер от жажды. Очередной папа, Стефан Пятый, был с позором изгнан из Рима, его преемника Пасхалия Первого обвинили в том, что он ослепил и убил двух священников в Латеранском дворце. Иоанн Восьмой платил дань магометанам, чтобы удержаться на престоле, но нашлись более изворотливые духовные лица, они пообещали сарацинам, что впустят их в Рим. Один из заговорщиков, Формоз, был избран папой. После него был Бонифаций Шестой, который ранее был лишен дьяконского сана, а потом и священнического - за свою распутную жизнь. Его преемник Стефан Седьмой велел извлечь из могилы тело Формоза, облачить в папские одеяния, усадить на стул, судить собором. У трупа отрезано три пальца, после чего останки Формоза брошены в Тибр. Спустя некоторое время самого Стефана заточили в тюрьму и там удушили. После этого в течение пяти лет на папском престоле побывало пять пап. Лев Пятый продержался всего лишь два месяца, после чего был заточен одним из его капелланов Христофором, провозгласившим себя папой.
      Но и Христофор продержался недолго: при помощи войск его сверг Сергий Третий. Этот папа был под влиянием известной в те времена проститутки Феодоры, которая со своими дочерями, тоже проститутками, Мароцией и Феодорой, надолго утвердилась в Риме. Потом она сменила Сергия на епископа равенского Иоанна, которого под именем Иоанна Десятого возвела и на папский престол. Иоанн проявил себя не только папой, но и воином. Он сам водил войска против сарацинов, однако против женского коварства оказался бессильным: дочь Феодоры Мароция внезапно захватила папу в Латеранском дворце, на его глазах убила его собственного брата Петра, самого Иоанна бросила в тюрьму, где его, чисто по-женски, удушили подушкой. На папский престол она посадила собственного сына под именем Иоанна Одиннадцатого. Второй сын Мароции, Альберик, завидуя брату своему, бросил его и мать в тюрьму и добился, чтобы папой избрали его сына под именем Иоанна Двенадцатого. Этот девятнадцатилетний папа прославился своей распутной жизнью и довел духовенство до того, что в соборе святого Петра был собран синод для суда над римским первосвященником. Иоанн брал взятки за посвящение в епископы, назначил епископом десятилетнего мальчика, совершив обряд посвящения в конюшне; он выколол глаза одному священнику, лишил мужских достоинств другого, был обвинен в кровосмешении с любовницей своего отца. Латеранский дворец превратился в настоящий публичный дом. Здесь уже даже перестали молиться христианским богам, а приносили жертвы Юпитеру и Венере.
      Иоанна Двенадцатого свергли и избрали Льва Восьмого, но Иоанн снова возвратил себе престол, расправился со своими противниками, одному отрезал руку, другим отрезал носы, пальцы, языки. Наконец его самого убил один человек, жену которого папа обесчестил.
      Далее было не лучше. Иоанна Тринадцатого задушили в тюрьме. Бонифаций Седьмой умер в заточении, куда был брошен Бенедиктом Седьмым, от голода. Иоанн Четырнадцатый тайно был убит в замке Святого Ангела. Когда германский император Оттон поставил на престол своего папу, Григория Пятого, римская толпа выдвинула против него антипапу Иоанна Шестнадцатого. Император возвратился в Италию, схватил антипапу, отрезал ему нос и язык и велел провезти по улицам Рима верхом на осле лицом к хвосту, с сосудом вина на голове. Но и это было еще не самым худшим. В дальнейшем Риму пришлось увидеть Бенедикта Девятого, которого возвели на папский престол в двенадцатилетнем возрасте, и этот мальчишка действовал не как первосвященник, а как предводитель бандитской шайки, поэтому римляне, потеряв терпение, восстали против него и объявили продажу папства с аукциона. Престол был куплен священником Иоанном, который переименовал себя в Григория Шестого.
      Перечень подобных неблаговидных поступков можно было бы продолжать без конца. Изменялись имена пап, изменялись числа, их определяющие, но повторялись преступления, бесчинства и ужасы, совершавшиеся этими папами и их высокими вдохновителями и исполнителями. Так что перечислить все это нет никакой возможности. Да и не об этом идет речь. Ибо разве, например, константинопольские патриархи лучше римских пап? Разве не вырывали они друг у друга бороды перед святой Софией, разве не отравляли они своих противников, разве не выкалывали глаза?
      Пахло не миром и ладаном - пахло кровью.
      Да и благочестивые послы папы римского, пересекшие всю Европу, спеша навстречу истребителям всего живого - монголо-татарам, несли в складках своих доминиканских ряс не ароматы кадильного дыма, а дурманящие дымы костров, на которых сожжено было людей не меньше, чем в пожарищах дикой орды.
      Потому что, пока святые предшественники папы Иннокентия Третьего посылали в крестовые походы толпища христианских грабителей и убийц, пока разрушали богатые некогда византийские земли, пока посланные самим уже Иннокентием головорезы жгли и разрушали Константинополь, под самым боком у папства тем временем, будто с неба свалившись, родилось государство свободное, богатое, прекрасное, словно земля, на которой оно стояло. Это был Лангедок с розовым городом Тулузой во главе, а еще насчитывалось там множество славных городов, в числе которых Нарбонна, Авиньон, Монпелье, Каркассон, Безьер имели самые первые в Европе школы философии, астрономии, математики, медицины, ведшиеся арабами и евреями, которые приходили из-за Пиренеев, из Испании. Свобода и равенство господствовали в Лангедоке, здесь презирали насилие и всячески возносили ценность человеческой личности. Язык Лангедока становился языком певцов половины Европы. Странствующие поэты-трубадуры воспевали хвалу высоким человеческим чувствам, красоте и доблести.
      Самое же удивительное, что эти люди, которые жили на богатой земле, построили пышные города, достигли вершин знаний и вызывали зависть у всех темных кровожадных душ за пределами страны своим благополучием, в вере своей были суровы до самоотречения, католицизм принимали с величайшими ограничениями, отбрасывая все позднейшие напластования и беря, в сущности, незапятнанную и простую веру самых первых христиан. Называли они себя катарами, то есть очищенными, или альбигойцами. Считали, что в мире всегда действовали две силы - добро и зло, ибо и мир наш - это творение не бога, а демона. Битва сил добра и зла переносится в душу людей, раздирая каждого на две половины: собственно бога и демона или материю, говоря просто тело. Бог точно так же терпит от зла, как и человек, он точно так же ждет конца света, великого космического пожара, когда материя уничтожится без следа, а души наконец возвратятся к нему.
      Этого уже католики не могли простить. У них зло было наказанием за грехи земные, - следовательно, оно служило соответствующим орудием в руках божьих, а на земле - у его наместника папы. Альбигойцы же не признавали ни рая, ни ада, они словно бы сравнивали, приравнивали в страданиях бога и человека, они, следовательно, возвеличивали греховного человека до недостижимого уровня божьего.
      Это была дерзость, непокорство - и где? - у самого папского престола!
      Ересь надлежит подавлять, не давая ей разрастись. В Лангедок был послан папский легат Петр де Кастельно, а в подмогу ему - проповедник Доминик, который всеми силами души своей стремился к мученичеству и не только стремился убедить альбигойцев в заблуждениях разума, сколько ждал святой смерти из их рук. "Умоляю вас, - просил он неоднократно, - не убивайте меня внезапно, а вырвите мне члены один за другим". Альбигойцы только смеялись, слыша такую речь. Это верно, что они презирали материю, а значит, и тело, как творение дьявола, но убийство у них считалось делом позорным и недостойным. Все должен был решить космический пожар, знаменовавший собой конец света.
      Спор должен был решить меч. Папа Иннокентий посылает против альбигойцев крестовый поход.
      Короли французские Людовик Восьмой, а потом Людовик Девятый охотно присоединились к папским инквизиторам. Одна за другой открывали свои ворота доведенные до отчаяния осадой крепости альбигойцев: Безьер, Каркассон, Терме. Звонили колокола над развалинами и смертями. Когда папскому легату Арноду Амори было сказано, что среди жертв могут быть и католики, он ответил: "Убивайте всех, а бог своих распознает".
      За крестоносцами шли монахи, последователи Доминика, который умер своей смертью, так и не дождавшись уничтожения альбигойской ереси. Доминик завещал своим ученикам не применять меч. Меч может даже изменить веру в народе, но на совесть каждого он не воздействует никогда. Кроме того, не следует допускать даже у своих самых заклятых противников повреждение членов и пролитие крови. Этого легко избегнуть, если вспомнить, что в руках слуг Христовых есть оружие могущественное и совершенное. Это костер. Еретиков нужно сжигать. Сжигать всех: мужчин, женщин, детей. Лучше всего сжигать еретиков в младенческом возрасте, ибо чем дольше они будут жить на земле, тем большему проклятью подвергнутся, а этого допускать не следует. Если же еретики в стремлении перехитрить правоверных католиков попытаются умереть своей смертью, нужно вырыть их из могил и подвергнуть сожжению их тела и кости. Решение о сожжении еретика могут принять три уполномоченных, из которых хотя бы один должен иметь сан священника.
      Так обессмертил себя Доминик. Папа Григорий Девятый отдал доминиканцам власть над душами альбигойцев, впервые прозвучало слово "инквизиция", и впервые зловеще-торжественный костер для еретиков был зажжен учеником Доминика Петром Селля, и несколько сот мужчин и женщин спокойно, с пением "Славим чистоту и непорочность" вошли в огонь и сгорели в нем с отвагой, достойной лучшего применения, как спокойно записал бенедиктинский монах Дон Вессет.
      Сколько сожжено было там невинных людей? Миллион или же больше? И кто подкладывал хворост в эти страшные костры? Может, и эти послы отцы Джованни, Гильом и Брунон тоже подкладывали, может, их оторвали прямо от костров и торопливо снарядили навстречу еще большему поджигателю костров, который угрожал затмить даже мрачную славу римских пап?
      В те времена вести распространялись очень медленно. Они не опережали людей в их передвижениях по землям пустынным или же густонаселенным. И неважно, были ли это вести добрые или злые, смешные или серьезные. Скажем, о взятии Константинополя фрягами стало известно довольно быстро, потому что патриарх, назначавший русских митрополитов, перебрался в Никею и с тех пор уже назывался патриархом Никейским, - следовательно, знание здесь было вызвано потребностью. И уже совсем по другой причине стали известными слова польского князя Лешка Белого, которые он сказал папскому легату на требование присоединиться к крестовому походу, объявленному папой. Лешко просил передать папе, что в Палестине нет пива и меда, без которых славянская душа обойтись никак не может. Все славяне могли вдоволь посмеяться над папой, поэтому слова Лешка Белого разошлись повсеместно за короткое время.
      Зато не торопились вестники с рассказом о том, что творится в Лангедоке, молчали о полыхании костров, о том, как графа Тулузского ставили с веревкой на шее перед папой римским, потом перед французским королем, как король Людовик Девятый заявил, что с неверующими можно спорить только при помощи меча, погружая его как можно глубже во внутренности еретика, сам же всячески пытался выказывать свою святость, ходил в белом одеянии, постился, раздавал милостыню, собственноручно обмывал чумных и прокаженных, перевязывал раны своим воинам.
      Опять-таки по другим причинам очень медленно распространялись вести о событиях в далекой Англии, где большинство людей пришло к выводу, что король Иоанн злоупотребляет властью. Народ взялся за оружие, и на лугу возле Темзы короля заставили подписать Великую Хартию, где была и такая статья: "Ни один свободный человек не будет задержан, или заточен, или лишен имущества, или объявлен вне закона, или каким-либо другим способом обездолен, и мы (то есть король) не пойдем на него и не пошлем против него иначе, как только по законному приговору равных ему и в соответствии с законом страны нашей".
      Ибо какая там Англия, и зачем она, и зачем всё, если каждая земля имеет свой обычай, свои правды, и Мостище тоже имеет, а всё - в руках у Воеводы.
      Такое можно было бы сказать о послах папских, которые тем временем сидели за трапезой у Мостовика, однако никто не говорил этого: ни хозяева - из-за своей неосведомленности, ни гости - из-за своей осторожности, для хозяев, олицетворяемых Воеводой, приятно было отомстить хоть чем-нибудь киевскому тысяцкому, который изгнал из города послов, для доминиканцев крайне важно было незаметно выведать, сколько смогут они просидеть в этом уютном дворе и смогут ли вообще здесь задержаться и, таким образом, дождаться прихода Батыя, ибо искать его где-то дело обременительное, сюда же он придет непременно.
      Тем временем велся разговор осторожно-благочестивый. Стрижак все-таки сумел вынудить отцов доминиканцев послушать хотя бы об одном из чудес святого Николая, на этот раз уже о чуде киевском, то есть неповторимо собственном. Как взял один киевский муж жену свою и чадо свое, да и поплыли в лодке к Вышгороду поклониться святым мученикам Борису и Глебу. Приготовил свечу, и фимиам, и просвиры, и веселился духовно, и поклонился, и возвращался радуясь... Жена же воздремала и уронила дитя в реку, и оно утонуло, яко камень тяжкий. "О горе мне! - заплакал этот человек. - Святой Николай, почто верим тебе, ежели не уберег чада моего от утопления?"
      А когда приплыли они в Киев и вышли на берег, то узнали, что в Софии возле иконы святого Николая найдено их дитя, вымокшее, но живое и здоровое. Вот так и город этот над Рекой всегда будет стоять неколебимо, и все, что рядом с городом, - тоже не сдвинется с места. Их мост также, а с мостом и Воевода.
      Дабы не остаться в долгу, послы рассказали малость о своем святом Доминике. Завещал он ученикам своим высочайшую чистоту, ибо сам рожден был непорочно, был свободен от греха первородного. Изгнал из трех женщин сатану, который в образе черного кота взобрался наверх по веревке колокола и исчез. Спас монахиню, которая хотела покинуть монастырь для мирских наслаждений и была наказана за греховный помысел. Сморкаясь, она оставила в платочке собственный нос. Лишь молитва святого Доминика возвратила на место этот греховный нос.
      Доминиканцы были весьма скупы в речи своей. То ли на них повлияло то, что за столом у Воеводы лишь Стрижак разглагольствовал неугомонно, а остальные молчали, насыщаясь едой, как Мытник и его жена, или равнодушно посматривая на чужестранцев, как Немой и его дочь, или сверкая хитрыми глазищами, как это делала половчанка, сразу же прикипевшая взглядом к веселому Венедикту и время от времени подававшая Шморгайлику знак, чтобы тот наливал поляку мед. А может, не имея в запасе столько историй, как у Стрижака о святом Николае, предусмотрительно не спешили, дабы хватило их на более продолжительное время, поскольку, наверное, твердо решили сидеть здесь, пока мимо придет гнев божий, то есть Батый, а уж тогда, передав послание и подарки от папы грозному хану, отправиться в обратный путь, далекий и не менее обременительный, чем это было до сих пор.
      Если Мостовик оставался загадочным не только для своих мостищан, но и для всех чужестранцев, в данном случае для доминиканцев, то послы превосходили всех ранее виденных осторожностью.
      Трапеза уже приближалась к концу, а главное еще и не было сказано. Воевода не выдержал и незаметно кивнул Стрижаку, поощряя его спросить о том, что интересовало его прежде всего. Стрижаку не нужно было напоминать дважды. Он придвинулся поближе к Джованни, ткнул пальцем в Венедикта, чтобы он переводил, и начал свою речь так:
      - Слово мое грубое на вид, но сладкое на вкус, якоже и пчела лютая есть, но плод ее сладок бывает...
      Доминиканцы выслушали это и промолчали. Что можно сказать в ответ, если вопрос еще не задан?
      - Вот вы направляетесь прямо в пасть огненную к нечестивому Батыю, продолжал Стрижак, - и отвага ваша не может сравниться ни с чем ни на земле, ни на небе. Истинно глаголю. Но для чего сие? И что везете Батыю мир или проклятье?
      Вопрос был задан очень прямо и остро, молчать дальше было негоже. Поэтому Джованни, хотя и без видимой охоты, вынужден был ответить:
      - Везем Батыю харатию, собственноручно писанную самим святейшим папой.
      - А что в этой харатии? - не унимался Стрижак. - Ведь не допустят же вас к хану, пока не расспросят обо всем и пока обо всем вы не скажете.
      - Откуда же ведомо об этих расспросах, ежели вы ничего не знаете про ордынцев и не можете заслать к ним своих лазутчиков? - спросил чуточку словно бы даже насмешливо Гильом.
      - Кто сидит при мосте, все ведает, - уклончиво ответил Стрижак. - А молвлю то, что будет с вами непременно. Спросят, и вы должны будете ответить, иначе заподозрят, что вы лазутчики, и погибнете напрасно и без славы.
      - Харатию велено передать в собственные руки Батыя, - снова заговорил Джованни, - в ней же святейший папа предлагает хану мир и призывает его принять нашу веру, уполномочив нас, ежели возникает необходимость, крестить Батыя. Ежели Батый пожелает получить веру из рук самого папы, то и тут ему не было бы помех. Таковы наши условия, требование же: чтобы прекратил завоевывать христианский мир, остановился и дальше не шел.
      - Где ему надлежит остановиться? - допытывался Стрижак.
      - Перед землями святейшего папы.
      - Стало быть, ежели передать, к примеру, Киев под папскую руку, то и перед Киевом, чтобы остановился Батый?
      - Истинно.
      - А ежели признаем вашу власть над мостом, то и перед нашим мостом?
      - Истинно. Все в руке божьей.
      - Бог у нас один и тот же, - напомнил Стрижак совершенно трезво, словно бы и не пил ничего сегодня.
      - Надобно, чтобы и служение ему было одинаковым, - сурово произнес Джованни.
      - Лепо, лепо, - вмешался наконец Мостовик, - будете моими гостями и получите здесь всё.
      Но, произнося эти слова, Мостовик вряд ли предполагал, что слова его, быть может впервые здесь, в Мостище, будут истолкованы довольно странным образом. Отцы доминиканцы не стали сидеть на воеводском дворе в ожидании манны небесной. Уже на рассвете следующего дня разбежались они, будто мыши, по Мостищу, вынюхивали и выведовали всё, не зная языка, пускали в действие пальцы рук, уподобляясь Немому, сам Джованни наскочил на Немого и попытался объясниться с ним при помощи жестов, насмешив этим охранников моста, доминиканцы тащили повсюду с собой и поляка Венедикта, но тому понравилась корчма Штима, и он засел там твердо и надолго, отмахиваясь от своих назойливых отцов, не пугаясь их угроз, потому что тут все-таки мир был не латинский, а славянский.