Да, нынче мы можем писать, выступать в печати – а кто нас будет печатать? Никому неинтересно, разве только американцам и европейцам, которые используют нас, “Экологию и мир”, как материал для своих диссертаций. Ну а если нас и печатают, и читают – что от этого меняется? Что меняется от того, что изо дня в день не только критикуют, но прямо-таки уничтожают и президента, и экс-президента и ближайшее их окружение?
      Экология в СССР, едва возникнув, уже распадается, исчезает с лица страны. Распадается вместе с политическим распадом СССР. Вместе с распадом экономики. Вместе с исчезновением нравственности и хоть какого-то государственного порядка. И, повторяю, в силу своей собственной слабости. Она – еще дитя, а детская смертность у нас самая высокая в Европе, рождаемость – самая низкая. Скоро достигнем уровня Сомали.
      Мы заняты одним-единственным делом – выживанием. А когда человек в тяжкой болезни борется со смертью, когда выживает – он не думает о своем будущем, все оставшиеся у него силы сосредоточивает на том, чтобы уйти от смерти вот сейчас, вот в эти минуты.
      При всем том мы совершенно бесполезно затратили и продолжаем затрачивать на экологию много сил и некоторые средства, без конца составляем программы, вырабатываем концепции, и все это – совершенно впустую, неизвестно ради чего. Разве только ради зарплаты.
      Я был членом Комитета по экологии Верховного Совета СССР. Председатель Комитета Салыков не хотел, чтобы я в нем состоял, но свое место в Комитете уступил мне Алесь Адамович.
      Ну а что являли собою выборы председателя? На Первом съезде народных депутатов СССР, в перерыв, А.И. Лукьянов объявил: все желающие работать в том или ином комитете собираются, безотлагательно выбирают председателей и о “результатах” этих выборов перед началом следующего заседания сообщают ему. Именно таким образом в сельхозкомитете был избран Стародубцев, в Комитете по строительству и архитектуре – Ельцин. Везде так же. “Экологам” было указано собраться в зале заседаний левее трибуны (какой-то другой группе – правее). Мы собрались. Человек 60-70. Тут прошел слух (позже он не подтвердился), что председателем может быть избран не каждый депутат, а только член Верховного Совета. Сразу же отпала моя кандидатура – да я бы и не пошел на должность: нужно было бы оставить “НМ”.
      Кто-то крикнул: “Яблоков!”. Но Яблоков тоже не был членом ВС, и ему отставка. Он сказал: “Может быть, я – заместителем?” А все это время бегал вокруг нашей толпы какой-то человечек азиатского происхождения, хватал всех за рукава: “Выберите меня! Выберите меня!”.
      Кто таков? Оказался – Салыков, секретарь Каракалпакского обкома КПСС. Как бы даже и начальник Арала и аральской проблемы. За ним другие двое бегают каракалпаков (Салыков – казах), занимаются антипропагандой: “Не выбирайте этого!”. А кого выбирать-то? Никто друг друга не знает. Время истекает, перерыв кончается, а еще в буфет надо сбегать, перекусить.
      И выбрали Салыкова. Могу сказать – могло быть и хуже. Салыков же в Комитете по экологии тотчас развернул такую канцелярию – будь здоров! Секретарши – класс, телефоны-вертушки, компьютеры, телефаксы, и вот начались разработки экопрограмм, проекты, обсуждения, заседания, выезды на места, вызовы с мест (десятками человек). Яблоков – заместитель – он по этому делу тоже мастак и активист, к тому же ловко умеет обходить острые вопросы (хотя бы и Арал), взял на себя, во-первых, все международные отношения Комитета, а во-вторых, заботу о живой природе – о зверях и рыбах. И те, и другие погибают, но молча, не жалуются, запросов не шлют. Я задал на одном из заседаний вопрос Салыкову: сколько уже миллионов мы, Комитет, израсходовали и где, в каком районе или городе улучшили экологическую обстановку?
      Комитет – Салыков и Яблоков – воспринял мой вопрос как неприличный. Выступал я и в Верховном Совете, говорил о полной бессмысленности работы Комитета, назвал Салыкова “карманным человеком Полад-заде”, напечатал свое выступление (не без труда) в “Известиях” под заголовком “С чем я не согласен” (известинский заголовок). Результат? Никакого. Разве только тот, что Салыков получил в Москве прекрасную квартиру, а Яблоков пошел в гору (нынче – советник Ельцина по экологии и… здравоохранению!).
      (Тут ВС СССР распустили, появился новый ВС РФ. Председатель Комитета по экологии ВС РФ Варфоломеев – хороший, говорят, мужик, а дело? Дело в том же состоянии: катимся в пропасть, что при Салыкове, что при Варфоломееве, что при Горбачеве, что при Ельцине, – какая разница?)
      Утром и вечером у меня острое, ужасно тревожное ощущение экологической катастрофы – вот она, вот-вот, но днем захожу в салыковский комитет, он приглашает меня в свой кабинет, но я не иду (ни разу не был), иду к Яблокову. Любопытно – там офис по последнему слову, техника на технике, А.В. здесь как рыба в воде, очень деловой, его деловитость захватывает и меня, утренние и вечерние тревоги – долой, споры, разговоры, прожекты… Такая вот экологическая жизнь, такая странная и неописуемая.
      Вот и “зеленое” движение заглохло в первых же побегах, и добровольные экологические общества, если и сохранились, так только как спекулятивные, на иждивении тех самых предприятий, которые больше других загрязняют и губят окружающую среду: они губят, а их иждивенцы-экологи проводят “экспертизы”, подтверждают, что все в порядке.
      Экология превратилась в кормушку. Она для разных людей и людишек хлебная: никто ведь не может сказать, каким должен быть результат их деятельности, значит, она может быть совершенно безрезультатной.
      Меня даже на улицах останавливали, кто – не знаю, расхваливали мою деятельность и тут же предлагали взять ассоциацию под свое (финансовое) крыло. Ну это откровенно и без обмана. Легко отказаться. А вот обмануть себя раз-другой я позволил: участвовал в открытии и презентации каких-то новых “общественных” организаций типа “Промышленная экология”. В ТВ после этого, к стыду своему, я себя лицезрел, но никогда больше о существовании этих организаций не слышал. Но ведь они существуют. Чем-то занимаются?
      Еще о своем депутатстве.
      Когда я пишу эти строчки, уже прошел год, как депутатство мое и всего депутатского корпуса СССР закончилось. Уже Первый съезд, чуть ли не первые его часы, внушали смутную тревогу: грядут какие-то события, с которыми мы (я) не справимся. Грядут!
      Едва ли не первым намеком на это были выступления литовцев Казимиры Прунскене и Витаутаса Ландсбергиса (они тогда были не разлей-вода), которые говорили о том, что Литва должна получить экономические свободы.
      Я уже выступил на съезде до этого, что-то такое сказал – точно не помню, – чуть ли не о Смутном времени (если действительно так, значит – по делу), но после литовцев еще взял слово для реплики.
      Реплика: литовцам неплохо было бы не забывать, что перестройка пришла не из Литвы в Москву, а из Москвы в Литву.
      Реплика вызвала несогласие многих депутатов, прежде всего тех, кто чуть позже составил МРГ (межрегиональную группу)…
      В перерыв я подошел к М.С. Горбачеву.
      – Михаил Сергеевич! А ведь нам надо принимать закон о порядке выхода республик из состава СССР!
      – Ну вот уж чего не надо, так не надо! – ответил М.С. – Этим мы как раз и спровоцируем выход из Союза, развал Союза!
      Теперь, когда Союз распался, я думаю, что так случилось бы и при наличии закона о выходе и действительно сама постановка этого вопроса в ВС способствовала бы распаду, но, с другой стороны, “развод” произошел бы, наверное, более цивилизованно и более цивилизованным и действенным оказалось бы и СНГ. Но я не утверждаю своей правоты, нет… Не знаю, не знаю: может быть, и прав был Горбачев.
      Кажется, на Втором съезде слово (с места) взял Валя Распутин. Он сказал:
      – А не подумать ли России о том, чтобы первой выйти из СССР?
      Это прозвучало в тот момент совершенно парадоксально, но теперь-то звучит мудро. Дело даже не в том, чтобы это состоялось бы тогда же, а в том, чтобы Россия психологически была подготовлена к своей самостоятельности. Чтобы это не было бы для нее акцией сногсшибательной. Убийственной.
      Я начал свою работу в Совете по латышской литературе (17 лет был его председателем) с того, что проштудировал двухтомный учебник “Истории латышской литературы” – для количественно небольшой литературы этого (для первых шагов) было достаточно.
      Практически же – с участия в праздновании 160-летия со дня рождения прекрасного прозаика Яунсудрабиньша (что-то близкое Аксакову и Пришвину), на его родине, в маленькой деревушке на границе с Литвой. Меня поразил этот праздник: латышские певцы, музыканты, танцевальные ансамбли выступали весь день и всю ночь до следующего утра, а на кладбище были приведены в порядок, отмечены грудами цветов и вновь созданными надгробиями могилы предков писателя чуть ли не до десятого колена. Народа было – тысячи, руководил всем председатель сельского совета, а пьяных – ни одного (хотя латыши на этот счет мастера, но тактично удалялись с той целью куда-нибудь за несколько километров).
      Я выступал. Я говорил о том, как я понимаю Яунсудрабиньша. Слушатели удивлялись: оказывается, так же, как и они.
      Яунсудрабиньш в официальном ходу в Латвии не был, потому что умер в “фашистской Германии”, а теперь, помимо всего прочего, было первое его официальное и свободное признание.
      Все тут оказались заодно – и я, русский, и латыши – партийные и беспартийные. Впрочем, беспартийных латышей, особенно в среде творческих работников, писателей, я почти что и не встречал, и они так прорабатывали своих “отщепенцев” – приходилось даже кое-кого выручать. Очень хорошего писателя, отчасти фантаста, отчасти реалиста, они на порог своего СП не пускали – сотрудничал с немцами! – и он работал дворником. Вызвали его в Москву, обсудили его творчество и таким образом легализовали.
      В каждой нации, в каждом сословии есть люди, для которых власть – благо и первая необходимость, а среди интеллигенции, не только служивой, но и творческой, таких людей больше всего. Одновременно с появлением в Европе и в мире интеллигенции появилась и проблема: интеллигенция и власть. Я пишу об этом в одном французском журнале: “Заметки из истории русской интеллигенции плюс перестройка” и называю три типа поведения современной интеллигенции по отношению к власти: тип горьковский, сахаровский и солженицынский. (Конечно, этими тремя фигурами проблема не исчерпывается.) Но мне-то кажется, что наиболее благополучны те страны, в которых интеллигенция не стремится к власти, а занята своим делом – искусством, наукой, техникой, врачеванием, учительством. Политика же предоставлена самой себе, то есть профессиональным политикам.
      И еще удариться, что ли, в воспоминания? В давние?
      В первый раз я попал в маленькую-маленькую Латвию, расположенную на берегу реки Оми в Калачинском районе Омской области. Дело было в 1937 году, летом. Я, студент, был на производственной практике в изыскательской партии, изыскания – под строительство ГЭС на той реке Омь, она же – Омка. Мы гнали нивелирный ход по левому (высокому) берегу реки длиною 150-200 км в зоне предполагаемого водохранилища, но я уже тогда был пристрастен к гидрологическим работам и шел не по берегу, а плыл по реке, промеривая глубины и отмечая общие гидрографические данные – ширину реки, характер русла, скорость течения.
      В день наш отряд проходил километров пять, не больше, а ночевали мы в деревнях, которые, по сибирским понятиям, вдоль реки были расположены густо-густо – тоже километров через пять. Но вот подошли мы к деревням – дворов по сотне каждая, – которые назывались Гельсингфорс, Ревель и Рига, в них соответственно обитали финны, эстонцы и латыши. (А выше мы прошли деревню Соловецкую со старообрядцами. Там показывали мне старинные рукописи, а я, дурень, не придал им никакого значения.)
      И вот ночевал наш отряд в деревне Рига, и все говорили там по-латышски, а женщины по-русски не говорили совсем (и в Ревеле, и в Гельсингфорсе – также). А заборы были в Риге из жердей, установленных под углом в 45 градусов – впервые видел такое. Я спрашивал рижских мужиков: бывали они когда-нибудь в Риге? Никто не бывал, но все этот город расхваливали. Все обязательно хотели в нем побывать, глазком взглянуть. Вот и мне в тот раз очень захотелось в Риге побывать. К тому же профессор В.И. Долинино-Иванский, читавший у нас обширный курс водоснабжения, кончал Рижский политехническй институт, очень хвалил Ригу, говорил, что улицы там моют с мылом, и показывал нам свои чертежи (а он прекрасный был чертежник, гораздо лучший, чем лектор) двух рижских железнодорожных водонапорных башен. И не было в моей жизни случая, чтобы, в Ригу приезжая, уезжая из нее, я не любовался бы этими башнями. Правда, вид несколько портит тюрьма, бывший знаменитый Рижский централ, о котором наш профессор почему-то не говорил ничего.
      Позже, году в 50-м, я тогда заведовал кафедрой сельхозмелиорации в Омском сельхозинституте, и вот мы кафедрой оказывали “помощь производству” – очень дело было модное и даже обязательное: математики и те ездили по колхозам-совхозам. Ну а нам сам Бог и начальство тоже велели. Но – без шуток – мы многое делали и с увлечением, и с пользой. И в колхозе имени Чапаева, в 35 км выше Омска по Иртышу, где председателем был страшный пройдоха и нахал-хохол Лаврик, мы строили плавучую насосную станцию для подачи воды на участок орошения. Стационарную установку строить было нельзя – уж очень велика амплитуда колебания уровней воды в Иртыше, больше пяти метров (за оросительный сезон), это выше практически допустимой высоты всасывания. И так нужно было сделать телескопическое соединение всасывающих труб, чтобы одна труба ходила в другой без всяких зазоров и плотно впритык, без вакуумов.
      У меня на кафедре был ассистент (теперь доктор наук), Вениамин Сахончик, золотые руки, ему бы авиаконструктором быть, а не на моей кафедре торчать (после мы с ним разошлись, он меня крепко надувал и не раз). Так вот, он взялся подогнать металлические и максимального для всасывающих труб диаметра. И подогнал. Работал он в цехе завода “Красный Октябрь”, с директором которого я договорился. Директор сказал: “У меня мастеров-то таких нет”, а я сказал: “А у меня есть!”. Когда Сахончик сделал свое дело, рабочие (ночная смена) несли его на руках из цеха до ворот завода.
      Все это к тому, что в колхозе имени Чапаева работала бригада латышей (семей тридцать), сосланных в Сибирь без всякой вины, настоящие работяги (Лаврик знал, кого принять в свой колхоз). Жили они в землянках, а главным у них (и в колхозе главным агрономом) был недавний директор треста пригородных хозяйств Риги Хасманис – огромный, огромной энергии и деловитости человек. Каждое утро он обходил земли колхоза – 15 км – и не уставал восхищаться: какие земли, какая река, да разве можно в такой природе жить плохо?! (Это был первый, по существу, эколог, которого я встретил в своей жизни.) Но люди жили здесь плохо. Ухитрялись.
      Перехожу к “латышской” теме непосредственно (пора кончать с насосами. Заметки коварны, не признают власти сюжета и даже – последовательности).
      А дело-то в том, что латыши в колхозе Чапаева, жители землянок (один только Хасманис жил в обычном домике), отмечали свадьбу двух молодых людей. Они соорудили деревянную арку, снизу доверху обвили ее березовыми ветками, набросали веток на землю, и через арку эту на паре проехали молодые в свой земляной поселок. А латыши стояли в два ряда по сторонам арки и пели, пели. Руководителем же всего свадебного действа был Хасманис.
      А из гостей были приглашены двое – Сахончик и я. Вот еще когда, году, может быть, в сорок девятом-пятидесятом, я был приобщен к Латвии.
      Я все время хожу рядом с каким-то стилем, которого у меня не было и нет до сих пор. Обидно! Слишком близок локоть… Вот он!
      Стиль – это форма выражения того времени, в котором он создается (возникает). Вероятно, еще ни одно время, ни один исторический период и свойственное этому периоду мышление не могли обходиться без своего стиля (стилей), и по стилям можно определять многие свойства различных периодов – державинского, пушкинского, достоевского, толстовского, чеховского (боюсь сказать – шолоховского), булгаковского, платоновского. Но мы все еще не научились тому определению, не знаем его – для этого нужна не только математическая лингвистика, но и математическая психология. Переворот в науке, переворот в отношениях между математикой и гуманитарными науками, без которого дальнейшее развитие того и другого теряет тот смысл, который можно назвать гуманитарным прогрессом. (Не путать с прогрессом научно-техническим.)
      Удивительно, что чем сильнее и очевиднее стиль выражает свое собственное время, тем прочнее он закрепляется в будущем.
      Стиль – это форма приобщения литературы (писателя) к своему времени. Больше того, мне кажется, что содержание само по себе такой роли играть не может. Давно-давно Библия и мифология уже выполнили главную содержательную роль, создали главные (тоже содержательные) художественные образы. На том Библия и держится, но вот стиль ее устарел. Его если уж не менять, то переводить на современный язык требуется.
      “Евгений Онегин”, да что “Онегин” – даже “Вий”, даже “Мертвые души”, даже “Преступление и наказание” могли быть написаны (и писались) чуть ли не в каждую эпоху, но только не на том языке, на котором наиболее полно и самостоятельно эта эпоха выражала себя.
      Классика – это и есть стиль, соединение вечной темы с языком конкретной эпохи.
      О Сталине говорят: “Он понимал”. Понимал, что такое терроризм, что такое власть, что такое… По-своему он понимал все. Но “свое” понимание – это антипонимание. Он был прагматиком, а прагматизм – это не знание, это опять-таки “анти” – антизнание. Оно – из опыта достижения своей собственной и только собственной цели, камуфлированной под цель общественную и даже общечеловеческую. Для этого нужно быть человеком, полностью лишенным сомнения, а значит, и размышления. Вместо этого – опыт, инстинкт опыта. Миг – это я, во всяком случае, разница небольшая, во всяком случае, я умнее мира. Прагматизм только тем и доказывает себя, что он – та очевидность, которая исключает размышления.
      Наконец-то добрался я до проблемы “Переброска части стока северных рек в Каспийское море” (много было официальных названий – это, пожалуй, самое полное).
      На этой проблеме, кажется, впервые с начала перестройки и считая с 1917 года тоже впервые, общественное мнение столкнулось с государственными монополиями, а можно и по-другому сказать: с Советской властью. Конечно, такое столкновение стало возможным и таким широким только благодаря перестройке, в частности – благодаря Горбачеву. Не знаю точно, не говорил с ним конкретно на эту тему, но думаю, что он в этом столкновении был заинтересован и только делал вид, что наблюдает со стороны. Впрочем, так и было: Горбачев не вмешивался, а общественное движение от этого приобретало: вот какое оно самостоятельное, сколько в нем и здравого смысла, и энтузиазма!
      Меня это движение особенно захватило, еще бы – в 1962 году (проект Нижне-Обской ГЭС) я был один, а – тут? Да ведь и проблема-то экологическая! Более того – гидрологическая и мелиоративная, от начала до конца моя! К тому же и возможности у меня были огромные – журнал “Новый мир”. Не буду перечислять все наши публикации на этот счет, чуть позже эти статьи (конечно, далеко не все) вышли отдельной брошюрой (“Поворот” – разошлась мгновенно). Даже “Правда” печатала меня охотно, и “Коммунист” печатал. Удивительно: оказывается, до этого цензура не пропускала в “Правде” статей такого рода. Председатель Союза журналистов и главный редактор “Правды” академик В.Г. Афанасьев об этом в “Правде” же и написал, уже в то время осудил Минводхоз. А первый секретарь МК КПСС Б.Н. Ельцин привел данные о том, насколько служащие различных учреждений заинтересованы в своей работе. Оказалось – самая низкая заинтересованность в Минводхозе.
      Ну а противная сторона?
      Я уже говорил о Минводхозе – раковая опухоль на организме государства. Государство затем эту опухоль и оберегало, чтобы скрыть свое безнадежное состояние. Тут все было замешано – и экономика, и политика, и история. История состояла в том, что все эти великие стройки и проекты являлись продолжением ГУЛАГа. Репрессии, миллионы заключенных должны были где-то “использоваться” – лучше всего там, где требовался труд малоквалифицированный, но в массовом масштабе, прежде всего это были работы земляные и бетонные. Каждая стройка и была ГУЛАГом, каждая существовала на тех же принципах и при вольнонаемном труде. Мне пришлось в свое время побывать на стройках Волго-Дона, Волгоградской, Цимлянской, Куйбышевской, Новосибирской, Усть-Каменогорской и Красноярской ГЭС, и, удивительное дело, у меня выработалась привычка к этим стройлагерям. Я приезжал на стройки один (от “Известий”), приезжал и со своими студентами-практикантами, это были уже не мальчики, только немногим младше меня, люди повоевавшие, в чинах до капитанов включительно, но лагеря в то время были явлением настолько заурядным, что никого из нас не смущали, к заключенным мы относились как к равным: ты попал, а я не попал – вот и вся разница. А могло быть и наоборот.
      Первый опыт был – строительство Беломорско-Балтийского канала и канала имени Москвы. Как превозносил этот опыт Максим Горький! Мудрец Сталин сидит ночью с красным карандашом в руке над картой СССР и проектирует: вот эти леса вырубить, эти моря соединить – величие-то какое! Мудрость какая!
      Когда я учился в институте, курс организации строительных работ читал у нас профессор И.И. Знаменский, “выпускник” Беломорско-Балтийского. Он орден там получил, так ведь он был у нас герой! И строительные работы читал, и дипломные работы он вел применительно только к великим стройкам, даже более фантастическим, чем те, которые были в действительности.
      А другой профессор, Угинчус, вел курс гидротехнических сооружений, тот был с канала имени Москвы, правда, вольнонаемный. (Может быть, и не совсем вольнонаемный.)
      Так вот, Минводхоз и Гидропроект (в “Экологическом романе” – “Квч”) – это были детища ГУЛАГа. Денег у них было столько, сколько они запрашивали, сколько могли “освоить”, то есть истратить. Кроме гражданской (по образцу ГУЛАГа) программы, они выполняли работы совсем уже закрытые – копали огромные бомбоубежица, строили спецгорода, дороги и т.д. Так же, как и капитализм, социализм вырождался в свой собственный монополизм, но если при капитализме имеет значение экономическая целесообразность, то у нас никаких ограничений, достаточно решения Политбюро. Теперь попробуем себе представить тот тип инженеров, который вырабатывался в системах Минводхоза, Гидропроекта, МВД и КГБ. Я, кажется, это знаю, наблюдал, немало моих студентов с гордостью пошло по этому пути, но рассказать, объяснить, что это за люди, – не смогу. Сделал такую попытку в том же романе (Квч, Большой Начальник – “БН”), но попытка это слабая. Боюсь, что этот тип вообще ускользнет от нашей литературы.
      Впервые я столкнулся с проблемой переброски (переброска, перестройка… В русском языке около 2500 слов – каждое 40-е – 50-е слово начинается с приставки “пере”) на защите докторской диссертации инженера, кандидата технических наук Березнера в Институте географии АН СССР, в Старомонетном переулке. В том же самом конференц-зале, где я когда-то столкнулся с инженером того же Гидропроекта тов. Чеминым. Цветущий мужчина лет сорока пяти, Березнер держался уверенно, схему переброски объяснял без запинки, отзывов (положительных) у него была куча, даже из Африки. Были и резко отрицательные. Директор ИГ (Институт географии) член-корреспондент (теперь академик) В.М. Котляков не прочь был отрицательные скрыть, но кто-то из присутствующих о них знал и потребовал зачитать.
      Мне Котляков слова не дал, вопросов разрешил задать не более трех, но я и тремя поставил Березнера в очень трудное положение. Это было легко сделать уже потому, что никакими экономическими показателями соискатель не располагал. Совершенно никакими.
      Удивили меня официальные оппоненты, больше других член-коррепондент О.Ф. Васильев, которого я знал еще по новосибирскому Академгородку. Вместе с моей женой они в гидравлической лаборатории строительного института моделировали судоподъемник Красноярской ГЭС. Шустрый был и толковый мальчик, академик П.Я. Кочина, у которой он работал, ему доверяла, но он вошел в доверие еще и к М.А. Лаврентьеву, а это уж очень много значило. Несколько лет он работал в Женеве.
      О.Ф. восхвалял диссертацию, держался агрессивно по отношению ко всем, кто в замечаниях или вопросах выражал недоверие соискателю. С того времени мои отношения с О.Ф. стали плохими.
      О.Ф. – директор Института экологии и водных проблем в Барнауле. Какая уж там экология?! Ни да, ни нет по поводу проекта Катунской ГЭС, а эта ГЭС – гибель для Горного Алтая, есть опасность попадания ртути в ее водохранилище, но дело в том, что для руководства Горно-Алтайской автономной области (надо же – это нынче республика с населением 200 тыс. человек) эта ГЭС нужна (“будем продавать энергию в Китай!”). Престиж! Коли так, и строили бы на свои собственные деньги, но своих и на одну турбину не хватит, а через О.Ф. есть надежда что-то выколотить. Меньше чем через месяц в РАН снова выборы, О.Ф. снова голосуется, буду против.
      Березнера на том Ученом совете не голосовали. Побоялись и отложили. Затем откладывали еще и еще. Слышал, что позже он защитился где-то в Ташкенте. Дело обычное.
      На защите был и отец Березнера. С каким недоумением и обидой он смотрел на меня: “А этому-то чего надо? Поди-ка и сам не знает, что ему надо, разве только заработать какую-никакую репутацию. Доказать, что и он что-то значит”.
      Красивый старик. Кажется, умный.
      Ну а вскоре после этой “защиты” в Институте географии я по логике событий оказался в комиссии вице-президента АН СССР и тоже моего новосибирского знакомца А.Л. Яншина.
      Эта комиссия по разработке проблем охраны окружающей среды была создана в 1973 году (Яншин возглавил ее в 1982 году). В ее разумении оказались и такие проблемы, как проблема Арала и переброски стока северных рек. Комиссию поддерживал и М.С. Горбачев. Примечательно: будучи I-м секретарем Ставропольского крайкома, он выступал за строительство канала Волга-Чограй, позже я помню его выступления “за” уже в роли секретаря ЦК по сельскому хозяйству, и тут вдруг переменился. Редкость.
      А вот президент Академии А.П. Александров, по моим наблюдениям, более чем прохладно относился к комиссии Яншина, он был одним из тех, кто стоял у истоков проекта переброски. (И Г.И. Марчук тоже.)
      Но тут же я должен и поднять (приподнять?) руки вверх – Александров, Келдыш, Лаврентьев, Патон, Курчатов, Королев, отдельно Сахаров – это такие фигуры, такого масштаба, такие инженеры, ученые и деятели советского времени, говорить о которых вскользь – грешно, а говорить всерьез – долго еще никому не будет под силу: эпоха в развитии мировой науки и техники, в истории России, в истории развития (и деградации) личностей, индивидуумов. А художественная литература еще не скоро до изображения этого типа доберется – надо дорасти.
      Мы собирались у Яншина в его вице-президентском кабинете АН СССР в течение года, наверное, раз тридцать (это – когда я там бывал), в составе человек двадцати, и ведь никто из нас, включая Яншина, не получал за эту работу ни копейки. Мы работали еще и дома, готовили тексты, проекты правительственных документов – решений-постановлений. Я пришел в комиссию, когда она уже работала вовсю, но, говорили мне, пришел вовремя. Думаю также, что ничего бы мы не сделали, не довели бы до конца, если бы не те, кто обычно называется техническими работниками, а на самом деле это работники ведущие, поскольку без них дело никак не могло двигаться. Если на заседание не являлся кто-то из академиков – можно было обойтись и без них, Яншин, и тот мог поручить кому-то провести очередную встречу, но если не было Наташи Юриной, Люды Зиликиной**, Вячеслава Чеснокова – то и сама встреча получалась ради встречи. Это они были организаторами, они вели протоколы, редактировали и подготавливали тексты комиссии (девять объемистых томов), переписывались с республиками, в которых возникали организации и движения, подобные нашему, днем и ночью обзванивали разных лиц, собирали подписи, печатали на машинке и за свой (очень бледный) счет нанимали машинисток: стеснялись просить деньги на благое дело, все ведь работали бесплатно. И еще я думаю, все мы не ошибались, – настолько очевидной была наша задача. Те материалы, которые представляли нам наши оппоненты, не выдерживали никакой критики, то и дело в них фальсифицировались факты.
      Нам казалось – вот разоблачим эту фальсификацию, и общество будет разумнее. Мы не знали, что общество идет ко всеобщей фальсификации, меняя одну, большевистскую, на другую, хаотическую, специфику. Большевизм умел создать, пусть и ложную, но цель, надежду. Когда цель и надежда рушились, он сводил их к умозаключению о том, что завтра не будет хуже, чем сегодня. Нынче движение одно – к хаосу. Хаос же – это коррупция и мафиозность.
      Не обходилось дело и без того, чтобы кто-то не пытался воздействовать на комиссию, вход-то на все ее заседания был свободным. Была и борьба за влияние на Яншина, один из таких резидентов, некто Б., был ясен едва ли не всем нам.
      Но, в общем-то, никому не удалось изменить направление работы комиссии. А ведь рядом с нами работали: Институт водных и экологических (современное название!) проблем, журнал “Водные ресурсы”, научный совет по комплексному изучению проблем Каспийского моря – все эти организации возглавлял член-корреспондент Г.В. Воропаев. На переброску работал и журнал “Гидротехника и мелиорация”, ну и, конечно, самое мощное учреждение – Министерство мелиорации и водного хозяйства (позже Минводстрой – Водстрой), которые бились до последнего.
      Удивительно: сначала, может быть, с некоторыми сомнениями, а затем и без малейших сомнений люди втягиваются в совершенно очевидные авантюры, и авантюра становится для них средой обитания, источником существования и единственной перспективой на будущее. На будущее не только самих себя, но и детей, и внуков. В коммунистическое строительство сколько было втянуто стран? В каждой находилось столько, сколько нужно, сторонников и инициативных исполнителей. А мы удивлялись Минводхозу?! Будучи все исполнителями значительно большей по масштабам коммунистической авантюры?! Вообще-то это еще хорошо, что удивлялись, хотя бы по частностям, если уже не по целому, которым был коммунизм. Здесь и собака зарыта: коммунизм отучил людей различать “можно” и “нельзя”, авантюру и разумную деятельность.