Мои глаза закрываются, меня охватывает сонливость. Сонливость, что оказывается сильнее страха.
      Когда я просыпаюсь, воронов больше нет рядом со мной, лишь темные листья омелы чернеют в наступающих сумерках.
      - Есть здесь кто-нибудь? - кричу я, стараясь криком придать себе храбрости.
      Тишина. Даже листья не шелестят.
      - Есть здесь кто-нибудь? - повторяю я и прыгаю в гущу зелени. Проскальзываю между тонкими веточками и сразу же вылетаю на опушку леса - к сверкающей под лучами заходящего солнца реке.
      Я лечу так, будто от кого-то удираю, хотя за мной никто не гонится. Я прибавляю скорость не столько потому, что боюсь воронов и змей, сколько потому, что хочу побыстрее увидеть Кею, Ми и всех знакомых галок, которые вслед за мной прилетели сюда с юга. Я все чаще взмахиваю крыльями, щурю глаза, чтобы уменьшить давление воздуха, клювом рассекаю пространство, словно режу мягкую ткань.
      Кея, белокрылая Кея осталась там одна! Что будет, если птицы вдруг заметят, что она не такая, как все? Я боюсь за нее...
      - Быстрее к своим!
      Я лечу над рекой. Хрип, крики ужаса. Чайки выклевывают глаза плывущему оленю - садятся ему на рога, а он пытается сбросить их в воду. Вокруг него трепещут белые крылья. Вода заливает туловище, копыта то и дело вырываются из воды, чтобы нанести удар, чтобы отогнать бьющих клювами в окровавленные глазницы птиц.
      По качающемуся на воде толстому стволу дерева мечется кот с острыми ушками. Он боится - не умеет плавать.
      Поблескивавшие издалека резервуары теперь, когда я подлетел к ним поближе, оказались совсем матовыми, закопченными от ударов молний. Из щелей сочится жидкость, испаряется газ. Вокруг стоит такая вонь, что даже я со своим слабым нюхом чувствую ее издалека.
      Я лечу на восток, параллельно течению реки.
      - Кея, Ми, где вы? - кричу я с высоты, всматриваясь в сереющий горизонт и замечая, что солнечные лучи падают все более наклонно.
      Мне становится страшно. Я боюсь не воронов, не змей, а наступающей темноты, боюсь приближающейся ночи - ночи среди чужих, ночи в незнакомом месте.
      Я лечу и кричу, зову, призываю. Внизу замечаю белую тень изголодавшейся совы, бесшумно летящей на охоту. Меня охватывает страх, я впадаю в панику. Не зная ни цели, ни направления полета, не уверенный в собственных силах, я кричу в надежде на то, что услышу знакомый ответ.
      И лишь потеряв всякую надежду вернуться, уже начав подыскивать место, где можно было бы укрыться, спрятаться от очередной одинокой ночи, я наконец слышу шум крыльев и множество зовущих меня голосов.
      Я вижу, как приближается темное облако с белой звездой во главе - они летят ко мне! Меня окружают грачи, вороны, галки. Они каркают, радуются и, подталкивая вперед, уступают мне место во главе стаи.
      Ведь я же их вожак! Я лучше знаю, куда и зачем, где и почему.
      Я вслушиваюсь в шум множества крыльев и чувствую себя счастливым.
      Ясень, вороны, змеи, волки и олень уже кажутся мне чем-то далеким, несущественным - сном, который ненароком привиделся старой птице.
      Кея уничтожала яйца Ми и других галок, которые устраивали свои гнезда поблизости от нашего гнезда.
      Она дожидалась, когда сидящие на яйцах птицы вылетят из гнезда, чтобы схватить какую-нибудь осу или муху или чтобы просто погреться на солнышке. Ей достаточно было мгновения. Кея тихо и незаметно врывалась в чужое гнездо, точными ударами клюва разбивала скорлупки, молниеносно возвращалась и с притворным спокойствием наблюдала за злобствованием и отчаянием вернувшихся в разгромленные гнезда птиц.
      Из яиц Ми уцелело только два, которые мы с ней теперь высиживали по очереди. Кея ревниво покрикивала на нас, широко раскрывая клюв. Эти яйца нам удалось спасти. Я отчаянно защищал их, преграждая Кее путь нахохлившейся грудью, когтями и клювом.
      Я хотел, чтобы между Кеей и Ми воцарилась дружба, но чем чаще Ми уступала, тем азартнее нападала на нее Кея. Ревность, ласки, поцелуи, нежные прикосновения, вычесывание пуха. Кея с ненавистью смотрела на нас с разделяющей наши гнезда кирпичной кладки.
      - Иди сюда! - верещала она. - Оставь ее! Это меня ты должен ласкать! Только меня! Иди сюда!
      Ми не обращала внимания на ее крики, стараясь как можно тщательнее вычистить пух у меня на шее, спинке и груди. Я отвечал ей поглаживаниями, пощипываниями, расчесыванием перышков.
      - Улетай отсюда! Ты здесь чужая! Убирайся, не то я убью тебя! грозила Кея, а Ми делала вид, что не слышит ее. Тем временем Кея демонстрировала нам и всему миру свою обиду, ревность и отчаяние.
      Когда я прилетал к ней в гнездо, она старалась разрядить свою боль в бурных, страстных ласках. Я нервно отворачивал голову, опасаясь, что в порыве любви она выклюет мне глаз.
      Она ласкала даже мои ноги и кончики крыльев, теряя голову от нежности, желания, возбуждения.
      Я испытывал от этого неописуемое блаженство, вскакивал ей на спину, придерживая клювом за пух на загривке, и с наслаждением изливал семя.
      Кея от счастья щурила глаза и ходила вокруг меня, гордо подняв голову.
      Ми никогда ей не завидовала. Она смотрела на нас своими синими глазами, широко раскинув крылья над гнездом. А когда мы с Кеей засыпали, прижавшись друг к другу, Ми прятала голову в мягкий пух и тоже погружалась в сон.
      Вскоре под скорлупками яиц стало слышаться биение сердец наших птенцов. Кея и Ми перестали покидать гнезда. Я теперь метался между ними и окружающим миром - приносил насекомых, гусениц, ягоды, семена, траву и все прочее, что только могло пригодиться в гнезде.
      Когда наконец треснула скорлупка первого в ее жизни птенца, Кея осторожно отковыряла клювом треснувшие кусочки, чтобы птенец, вылезая, не задел за острые края. Потом выбросила из гнезда скорлупу и уселась на слепом, неоперившемся птенце, прикрыв его пухом своей грудки. Она с восторгом трогала клювом остальные яйца, вслушиваясь в доносящиеся из них шорохи. Я тоже прислушивался к этим едва слышным звукам, исходящим из зеленовато-коричневых овалов. Птенцы задевали клювами и коготками за пленку, выстилающую внутреннюю поверхность яйца, упирались согнутыми спинками, ворочались, собирая силы и готовясь разбить стесняющий движения панцирь.
      Вот еще один темно-розовый клювик показался в отверстии скорлупки, и Кея закричала от счастья. Вытащив из-под птенца острые обломки, она отбросила их к краю гнезда. Ми подбежала, схватила скорлупу и выбросила наружу. Ее яйца треснули вместе с первым яйцом Кеи, и два беспомощных птенца уже лежали в гнезде.
      Я носил еду в оба гнезда. Вылетал перед рассветом, ловил ночных бабочек, комаров и водолюбов и сразу же относил их изголодавшимся птенцам. Подлетая к гнездам, я видел вытаращенные глаза Кеи и Ми.
      - Иди сюда! - просила Кея.
      - Иди ко мне! - звала Ми.
      Когда я подбегал к Кее и раздавал птенцам кусочки дождевого червя или вкусного стебелька, за мной возмущенным взглядом следила Ми. Когда я приближался к Ми, Кея злобно нахохливалась и трясла клювом. Я оставлял еду и улетал снова. Так продолжалось до полудня, до того момента, когда и Кея, и Ми решали - чаще всего одновременно, - что я должен заменить их в гнезде, согревая и высиживая птенцов. И я садился попеременно то в одно гнездо, то в другое, стараясь утихомирить широко раскрытые желтые клювики собственной слюной с остатками полупереваренных майских жуков и семян, отрыгиваемых из глубин желудка. Из второго гнезда тут же раздавались жалобные, недовольные писки
      Я терпеливо ждал возвращения хоть одной из самок, чтобы чуть-чуть передохнуть. С каждым днем я чувствовал себя все более усталым, меня все чаще клонило в сон. Я улетал к растущим неподалеку тополям и засыпал среди ветвей, убаюканный шелестом листвы. Я искал одиночества, тишины, мне хотелось улететь подальше от шума гнезд, от самок, от птенцов. Теперь я понял, почему так часто раньше встречал немолодых воронов, грачей и галок, укрывшихся в тихих нишах, дуплах, на чердаках, в густых кронах деревьев, спрятавшихся поглубже среди листвы.
      Эти птицы хотели побыть одни. Полузакрытые глаза, широко раскрывающиеся при каждом шорохе, взъерошенный пух на головах и крыльях говорили о том, что они хотят остаться незамеченными.
      Они враждебно смотрели на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, и частенько прогоняли меня, разозленные тем, что я посмел нарушить их одиночество, посмел нарушить тишину, в которой они пытались найти отдохновение. Сидя между зелеными завесами листвы, я с таким же недовольством воспринимал доносящиеся сюда отдаленные голоса галок, шум птичьих крыльев или рев оленя.
      Я был счастлив оттого, что никто меня не видит, никто не ищет, и в то же время я отлично знал, что мгновения блаженного одиночества не могут длиться долго, что их обязательно прервет неожиданный крик случайно залетевшей птицы, жаждущего крови ястреба или крадущегося по суку рыжего кота, каких много в этих местах.
      Я открываю глаза, потягиваюсь, зеваю, смотрю вниз, на коричневые конусы муравейников, выросших на растрескавшихся плитах, которые когда-то были уложены здесь бескрылыми.
      Сверху доносятся голоса щеглов, кормящих своих птенцов. Из неглубокого дупла то и дело высовываются маленькие желтоклювые головки.
      В гнездах под старыми стропилами башни Кея и Ми ждут моего возвращения.
      Я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова на юге, в моем родном городе, что я сижу под куполом и наблюдаю за скольжением солнечного луча по разноцветным стенам...
      Я тоскую. Мне неуютно здесь, среди ветров, холода, дождей и внезапных изменений погоды, среди влажных кирпичей и покрытых плесенью стен.
      - Что я здесь делаю? Зачем я прилетел сюда? - жалуюсь я среди чужой, темно-зеленой листвы, сквозь которую просвечивают тяжелые, налитые водой тучи, затянувшие все небо до самого горизонта. - Надо возвращаться! убеждаю я сам себя. - Нельзя, пока не вырастишь птенцов. Только тогда ты сможешь вернуться.
      Веки снова тяжелеют, глаза закрываются, я погружаюсь в дрему. Вдруг слышу громкое, пронзительное верещание сорок. Они скачут по соседним веткам, ссорятся друг с другом, дерутся, прогоняют друг друга, кричат. Эти сороки - более крупные и пушистые, чем те, которыми там, на юге, верховодил Сарторис. Они делают вид, что не замечают меня.
      Меня преследуют хриплые вопли, трескотня сварливой бело-черной оравы. Жалобный крик щегла означает, что сороки уже залезли в гнездо под толстым суком и крадут птенцов.
      Я развожу крылья еще шире в стороны и позволяю ветру нести меня, подбрасывать снизу, трепать перышки, прочесывать пух, холодить поджатые ноги.
      В полусне я кружу над глубокими ущельями улиц, над разваливающимися мостами, над набережными, поросшими травой и хилыми деревцами, которые торчат изо всех щелей, дыр, трещин.
      Я прикрываю глаза и позволяю ветру нести меня в сторону серо-синего морского простора. Сквозь темно-синие тучи пробивается солнце, согревая кончики моих крыльев.
      Я счастлив. Огромные красные птицы кружатся у меня перед глазами. Они напоминают мне тех, других - стройных, длинноногих, гордых, с тяжелыми кожистыми клювами, которые парили над болотами, теряя на лету маленьких рыбок и улиток. Но эти еще похожи и на воронов - своими длинными когтями и кривыми клювами, приспособленными для того, чтобы убивать и раздирать на куски добычу.
      Где же я видел этих птиц? На освещенных лучами солнца стенах под огромным куполом? Или над морем, когда они ровным клином летели вдоль залива? А может, на оставленных бескрылыми изображениях? Или в том далеком лесу, где я встретил оленя со светящимися рогами? И наяву я их видел или во сне?
      Не помню? Не знаю, где это было? Над какой рекой, берегом, холмом? Не помню, где видел красных птиц, летящих выше и дальше, чем я сам когда-нибудь смогу долететь? Куда они неслись тогда - такие красивые, что навсегда остались в моей памяти?
      Нет, это уже не птицы, не крылья, не светящиеся пышные воротнички вокруг шей, не длинные, подрагивающие в воздухе хвосты... Уже не птицы, а язычки пламени кружат под моими веками, заливают пурпурным огнем мозг. Внизу и впереди я вижу двойное кровавое пятно солнца - одно, сияющее прямо перед глазами на западе, куда меня несет ветер, и второе, отраженное в море. Я жажду тепла, но эти предзакатные лучи так ужасающе холодны... Они совсем не греют.
      Я кричу. Поворачиваю к темной линии берега, к пурпурным башням и домам, которые отсюда выглядят так, как будто охвачены пожаром. Я резко взмахиваю крыльями, стараясь побыстрее оставить позади и эту сверкающую, пульсирующую кровавую лужу, и холодное солнце, которое вот-вот погрузится в темнеющие волны.
      Страх подгоняет, придает сил, заставляет все чаще взмахивать крыльями... Страх в сердце, в мозгу, в желудке, в дыхании.
      Быстрее, чтобы успеть в гнездо, пока красный диск еще не успел окончательно исчезнуть в море. Быстрее, чтобы не упасть в ледяную воду. Я вижу Кею и Ми, вижу, как они ждут меня в своих гнездах, как вытягивают головы к входу, как вскакивают на карнизы, на стропила, кричат, жалуются, зовут.
      Я чувствую, что сердце вот-вот вырвется у меня из груди. Ветер относит в сторону выпавшее перо, и оно, кружась, падает в темнеющие внизу волны.
      - Если хочешь жить, нужно долететь! - кричу я, ускоряя свой полет к гаснущим на горизонте городским башням.
      Я не сбавляю скорости, даже добравшись до сверкающей внизу береговой линии. Я несусь так, как будто за мной гонится ястреб, как будто красное зарево позади - это не обычный закат солнца, а опасная хищная птица.
      Я пролетаю над лесом, над спокойной водой канала, мимо каменной башни, откуда доносятся вскрикивания засыпающих коршунов. Ныряю в просвет между темными крышами домов.
      - Я здесь! - громко кричу я, влетая сквозь круглое отверстие в крыше. - Я здесь!
      Вижу, как Кея и Ми спят, прикрывая крыльями птенцов. Они зевают, разбуженные моими криками, потягиваются, смотрят на меня заспанными глазами, взъерошивают перышки на шее, почесываются.
      - Ну зачем ты разбудил нас? - недовольно фыркают они. - Мы спим!
      И они снова засыпают. С раскрытым клювом, напуганный тем, что могло со мной случиться, я сажусь на балку над нашими гнездами и чувствую, как мои ноги расползаются в стороны от усталости. Я теснее прижимаюсь к широкой холодной поверхности.
      Сердце судорожно колотится - так, что мне даже становится больно, колотится, несмотря на то, что вокруг больше нет ни холодного пурпурного зарева заката, ни кроваво-красных волн, ни бьющего в бок ветра, ни отделявшего меня от берега расстояния, которое лишало уверенности в своих силах.
      Зерна падали в высохшую почву. Их подбирали воробьи, синицы, щеглы, трясогузки... После долгого полета мы, распугав мелких щебечущих пташек, опустились в эту золотистую котловину, поросшую зрелой, плодоносящей растительностью. Розовато-серое облачко снялось с места и снова опустилось в невысоких прибрежных зарослях.
      Семена лежат прямо на земле, высыпаются из колосьев. Я опускаю клюв, слегка приоткрываю его - и вот он уже полон зерен.
      Я со злостью смотрю на еду, которую не могу съесть. Хожу по полегшим пустым стеблям, сожалея о том, что уже не голоден, что просто не способен съесть ничего больше. Пытаюсь проглотить еще несколько зернышек, но это вызывает лишь судороги в желудке и извержение значительной части того, что было съедено раньше.
      - Я наелась, а все равно хочу есть! - слышится позади голос Ми.
      - Почему я ничего больше не могу проглотить? - спрашивает Кея, поднимая кверху набитый зерном клюв. - Ну разве можно оставить здесь столько пищи?..
      Голуби с раздутыми зобами гордо прохаживаются на негнущихся ногах, не в состоянии ни повернуться, ни нагнуться. Они недовольно воркуют, снова и снова пытаясь проглотить еще хотя бы несколько зернышек. Но все напрасно. Наевшись до отвала, они тяжело взлетают и кружат над нами, высматривая подходящее для ночлега место.
      Вечереет. Травы отбрасывают длинные коричневатые тени. Косые солнечные лучи пробиваются между стеблями. Я взлетаю на покосившийся трухлявый столб.
      Наша стая тяжелой черной тучей покрыла весь берег.
      Я опускаю клюв, снова поднимаю его - вода стекает в горло, булькает в гортани, проливается на зерно. Солнце зависло над туманным горизонтом. Мы летим к окруженным раскидистыми деревьями башням. Толстые ветки гнутся, трещат под нами. Часть птиц опускается на сады. Деревья становятся серо-сине-черными от множества птичьих крыльев. Солнце заходит. Все вокруг тонет в быстро наступающих сумерках. Пурпурное небо постепенно темнеет. Глаза застилает туман. Тонкая пленка век прикрывает зрачки. Я поворачиваю голову и прячу отяжелевший клюв в теплых, мягких перьях.
      Из темноты передо мной вырастает спокойная, уютная роща. Деревья гнутся под тяжестью зрелых плодов. Яблоки, груши, сливы, апельсины, маслины, черешня, вишни, персики, виноград. Фасоль и горох. Созревшие диски подсолнухов поворачиваются вслед за движущимся по небосклону солнцем. Червяки, личинки-, мухи, пчелы, шмели... Столько еды растет, летает, ползает, бегает.
      Тени... Бескрылые, такие же, как те, которых я видел на стенах там, перед землетрясением. Высокие, без шерсти и перьев, голые, золотисто-розовые. С ветки свешивается змея. Они рвут яблоки, вгрызаются в красновато-золотистую мякоть...
      Бескрылые... Они двигаются, ходят, отбрасывают назад длинные волосы, подходят ближе... Позади них вдруг появляется огромная бело-серая птица... Орел? Ворон? Голубь? Альбатрос? Я никогда еще не встречал такой. Они бегут от нее, спотыкаются, падают, поднимаются и снова бегут... Птица гонится за ними среди золотистых трав и цветущих деревьев, среди сгибающихся под тяжестью плодов яблонь. Она бьет их по спинам маховыми перьями своих крыльев, пытается клюнуть прямо в лицо...
      Бескрылые боятся, заходятся в беззвучном крике...
      Сад изобилия заканчивается. Вот и последние ветки, усеянные сливами, грушами, гранатами. Последние ягоды сладкого винограда.
      Высохший, голый ствол дерева без коры, ветви без листьев. Скелеты, черепа зверей, птиц, пресмыкающихся... Бескрылые больше не бегут, они едва тащатся, бредут, падают. Голубые глаза приближаются к моим зрачкам...
      Это не бескрылые... Кея, Ми, я... Это мы изгнаны огромной хищной птицей с черными крыльями, крючковатым клювом и пронзительным взглядом старого стервятника.
      Серая тень кружит над пустыней.
      - Летим отсюда! - кричу я.
      - Летим отсюда! - повторяет за мной Кея.
      Я открываю глаза. Последний лучик света едва пробивается сквозь тьму.
      Кея и Ми беспокойно смотрят на меня. Неужели их разбудил мой сон? С болот доносится кваканье лягушек, треск кузнечиков, уханье совы. Может, это ее крики испугали нас?
      Мы сидим высоко на ветке.
      - Нам никто не угрожает. Все в порядке, - я успокаиваю их и снова засыпаю.
      Нас будят утренняя прохлада и пробивающийся сквозь ветви свет утренней зари - свет, отраженный от белых перышек Кеи.
      Я возвращался, теша себя иллюзиями, что землетрясение было всего лишь сном и что я застану город таким же, каким он был раньше, неизменным. Еще издалека искал взглядом знакомые купола и башни. Но, подлетев поближе, я вижу, что от той жизни, о возврате к которой я мечтал, остались лишь руины, развалины домов, остатки стен, поваленные деревья. Того города, в который я хотел вернуться, нет есть город, которого я боюсь.
      Рядом с Сарторисом и его стаей поселились сороки с севера - крупные и еще более крикливые. Это они заняли все лучшие места в городе.
      Сарторис, наверное, думал, что большинство напуганных землетрясением птиц никогда уже не вернутся обратно. По его удивленным взглядам я догадываюсь, что он узнал меня.
      Я осматриваюсь по сторонам в поисках подходящего места для нового гнезда. От некогда увенчанного куполом здания остались лишь выщербленные каменные стены... Я хожу по этим камням, возвещая криком о своей тоске по старому гнезду. Стены отвечают мне тихим эхом, едва слышным на фоне птичьего гомона, щебетания, плача. Ми и Кея обследуют окрестности в поисках пропитания.
      От бронзового купола осталась лишь одиноко торчащая обломанная витая колонна.
      Исчезли сновавшие среди скелетов крысы. Нет больше летучих мышей, которые днем всегда кутались в свои кожистые крылья. Куда-то переселились и белые совы, следившие своими огромными глазами за каждой пролетавшей мимо птицей. Лишь обленившиеся от тишины и полумрака змеи ползают среди обломков камней.
      Я слетаю вниз, на громоздящиеся друг на друге камни. В стенах свили себе гнезда воробьи, синицы, славки, соловьи. Узкие, глубокие щели гарантируют им безопасность.
      Сажусь на уцелевший обломок колонны. Смотрю вверх, пытаясь отыскать на стенах следы того безвозвратно минувшего времени.
      - Почему? - жалуюсь я. - Почему больше нет моего гнезда? Кто забрал его? Кто сдвинул с места землю? Кто так встряхнул каменные стены? Кто раскачал их так, что они рухнули? И зачем ему это понадобилось?
      Кея и Ми понимают мои жалобы. Кея садится поближе ко мне. Ми кружит вдоль стен, разыскивая те, старые, цвета и формы. Остались лишь несколько поблекших пятен, цоколи, скульптуры, колонны... С растрескавшейся мраморной плиты птицу спугивает шипение змеи... Движущиеся кольца змеиного тела удивительно похожи на ту витую колонну, которая когда-то поддерживала купол. Ми взлетает и пытается сесть рядом с нами, на каменном обломке. Мы теснее прижимаемся друг к другу, и Ми вцепляется коготками в каменный уступ.
      Почему земля вдруг затряслась? Кто был повинен в этом?
      Ветер раскачивает повисшие провода. На закрученном в спираль камне колонны я замечаю черно-зеленые плоские головы. С высунутых языков стекает слюна. Круглые тела неуклюже соскальзывают с гладкой поверхности.
      Ми беспокойно машет крыльями, притворяясь, что сейчас взлетит.
      - Почему? Зачем? Кто?
      Крик. Сарторис спит на ветке апельсинового дерева. Почему он кричит во сне? Глаза его закрыты, но он кричит. Я до сих пор никогда еще не видел птицы, которая так громко кричит сквозь сон. Что в этом сне так напугало его? Меня мучает любопытство. Я сажусь на ветку прямо над ним, и перезрелый апельсин срывается вниз.
      Сарторис смотрит заспанным, непонимающим взглядом.
      Он часто летает неподалеку от нас, подсматривает, подходит поближе, как будто хочет подружиться с нами.
      Но я не доверяю ему с тех пор, когда увидел, как он вырвал сердце у еще не оперившегося голубя. Ведь мои птенцы тоже могут стать его добычей. Проснувшийся Сарторис смотрит на нас.
      Мы летим к нашим новым гнездам, устроенным в высоких постройках из стекла и бетона. Стекла разбились во время землетрясения, и полуразрушенные здания как будто ждали нас - пустые и незаселенные.
      Сюда перебирается вся стая галок, некогда живших под куполом и поблизости от него. В клювах слетающихся птиц видны перья, обрывки тряпок и бумаги, веточки и стебельки, собранные для строительства новых домов.
      Высокие здания издалека напоминают не то синеватый лес, не то горный хребет. На противоположной крыше пара стервятников укладывает сухие ветки. Голые шеи с красными ожерельями загораживают солнце.
      Я осторожно иду по не знакомому мне длинному коридору. Здесь тоже кругом лежат скелеты.
      Кея и Ми устраиваются в приоткрытых ящиках большого письменного стола.
      Неподалеку от нас поселилась стая голубей. Я вспоминаю розовую голубку, которая, испугавшись подземных толчков, взмыла в небо и умчалась прочь.
      Сквозь выбитые окна я присматриваюсь к пролетающим мимо голубям. Красные, зеленые, сизые перья переливаются всеми цветами радуги под лучами солнца. Почему она улетела? Испугалась? Вернулась ли она обратно? Я отворачиваюсь от незнакомого голубя, похожего своим оперением на ту голубку.
      Кея и Ми вместе устраиваются в просторном ящике, выстланном бумагой, обрывками ткани, перьями. Сегодня они спокойны и - не ссорятся друг с другом. Я втискиваюсь между их телами и прячу голову под крыло. Глаза закрываются... Кея и Ми расчесывают перья и пух у меня на голове, на шее, на спинке. Их прикосновения нежны и ласковы... Они дарят мне наслаждение. Я погружаюсь в глубокий сон.
      Самый странный в моей жизни сон...
      Из полумрака на меня смотрят широко раскрытые, сияющие во тьме глаза. Я не чувствую в них угрозы, они меня не пугают...
      Но может ли быть такое? Может ли этот взгляд быть доброжелательным? Дружелюбным?..
      Неужели этот бескрылый не собирается схватить меня, не хочет убить? Высокий, стройный, закутанный в пропыленную коричневую ткань, он сыплет зерно прямо передо мной. Старается движениями рук и губ преодолеть мою недоверчивость. Приглашает подойти поближе и поесть. Но можно ли ему верить?
      Я когда-то уже видел его, видел на той высокой стене... Еще до того, как город был превращен в развалины.
      - Лети ко мне! - зовет он взмахом руки.
      Птицы слетаются со всех сторон -из гнезд, со стен.
      Но я все еще боюсь, не доверяю ему, жду, не причинит ли он им зла.
      В конце концов, когда я решаюсь подлететь поближе, мне уже не достается ни единого зернышка - все сожрали изголодавшиеся птицы.
      Я жалуюсь, кричу... Смотрю ему в лицо, ожидая, что он подбросит еще зерен.
      Бескрылый ищет во всех складках своего одеяния, но у него больше ничего не осталось - ни зернышка, ни крошки. Он разводит руками. Сейчас он кажется бледным и старым. Лишь его глаза продолжают все так же сиять в полумраке.
      Меня охватывает злость, обида. Не задумываясь об опасности, я лечу прямо ему в лицо, метясь клювом в глаз,
      Он не отворачивается, не заслоняет лицо руками, не отгоняет меня...
      И когда я уже собираюсь его ударить, меня вдруг заливает свет и я вижу яркие краски нового солнечного дня.
      Я просыпаюсь. Открываю глаза и снова закрываю их, удивленный окружающими меня гладкими, блестящими поверхностями... Я потягиваюсь, зеваю, вспоминаю о том, как прилетел сюда вчера. Кея и Ми тоже проснулись и удивленно осматриваются по сторонам.
      В окна падает яркий утренний свет. Восходящее солнце отражается в стеклах, в гладком металле, в зеркалах. Вокруг собрались прилетевшие вместе с нами с севера галки из нашей стаи со своими подросшими птенцами. Мои птенцы - птенцы Кеи и Ми - ласкаются к нам, просят есть.
      Здесь, в этом помещении из стекла и стали, нет насекомых. Их всех давно съели другие птицы. Нужно искать еду внизу, на земле.
      Я вскакиваю на подоконник и смотрю вниз, на город. Улицы и площади поросли сплошным ковром пробившихся сквозь асфальт деревьев, кустов, трав. С крыш свисают плющ и виноград. Все больше и больше растений укореняется в щелях, трещинах, углублениях. В растрескавшемся бетоне, между стальными плитами растут чахлые травинки, цветут мелкие белые цветы.
      Скворцы, дрозды, славки, трясогузки ищут фруктовые деревья, поедают виноград и ягоды. Голуби выклевывают зерна из колосьев.
      Между стенами скользят тени - это бегут волки. Завидев их, голуби мгновенно взмывают ввысь.
      В небе полно орлов, ястребов и стервятников, вылетевших на утреннюю охоту.
      - Есть хочу! Есть хочу! - повторяет Кея.
      У водопоя караулят волки, росомахи, лисы, куницы, еноты. Притаившись среди листвы, они подкарауливают неосторожных птиц. Вздрагивание веток, колыхание трав - укрывшийся в тени хищник терпеливо ждет. Мы уже на берегу. Дно покрыто темным илом, в котором поблескивают раковины улиток. Мелкие жучки, личинки, гусеницы, мухи, осы, пауки, остатки моллюска в брошенной раковине, кедровые орешки зовут, манят...
      Я отодвигаю в сторону камень, хватаю извивающегося червяка и глотаю его. Следующий камень - под ним гладкая белая улитка и плоский серый жучок.
      Птенцы просят есть, бьют крылышками по бокам. Я сую им в клювы часть моей добычи...
      Мы прогуливаемся, скачем по каменным террасам и луговой траве, которая буйно разрослась на берегах небольшого пруда, покрытого камышами и зелеными листьями. Густые заросли манят - там порхают бабочки, стрекозы, ползают зеленые гусеницы. Только приблизься, только подойди поближе...
      А колышущиеся ветки? А дрожащие листья?
      Лучше не приближаться к этой стене зелени.
      Я продвигаюсь вперед по узкой, еще не заросшей полоске старой дороги до каменных плит, уложенных вокруг поросшего водяными лилиями и розмарином мелкого пруда. Посреди него стоит лодка из металла - такая же, как те, которые я видел у моря. Здесь Кро и Ми учили нас летать.
      Каменные статуи потрескались и рассыпались. Глубокая трещина разделила окружавшие лодку фигуры. Но покосившийся корабль еще стоит на раскрошившемся постаменте.
      Некоторые скульптуры сплошь увиты плющом, который почти совсем уже заслонил их белые лица и плечи... Ми подходит поближе, наклоняется, погружает клюв в мраморную крошку.
      Внезапно темная молния метнулась из листвы, схватила птицу белыми зубами, утащила в заросли. Мы в ужасе отскочили в сторону.
      - Спасайся! - раздался крик Сарториса с верхушки статуи.
      - Спасайся! - крикнул я, взлетая на балюстраду. - От Ми осталось лишь несколько капель крови и клочок пуха...
      Я всматриваюсь в зеленую чащу. Кричу до хрипоты. Я ждал долго, хотя и знал, что Ми больше не вернется.
      Сарторис исчез. Его нет нигде. Улетели и его сороки. Странно...
      Почему он не покинул это место сразу же после землетрясения, когда почти все птицы улетели из города? Тогда это было бы понятно.
      Некоторые вернулись, так же как и я, но многие больше никогда не прилетят сюда - как та умчавшаяся прочь голубка.
      Отсутствие Сарториса раздражает и беспокоит меня.
      Я привык к его карканью, крикам, передразниванию, хитрости, хвастовству.
      Теперь я вспоминаю, как он сидел на всех этих деревьях, на стенах, крышах, как он всегда внезапно появлялся властный, задорный, уверенный в себе. Узнав его поближе, я понял его. В сущности, Сарторис был очень осторожен, не уверен в себе и труслив.
      Свой страх он заглушал злостью, хищностью, подвижностью, криками, карканьем, хохотом.
      И все остальные сороки кричали вместе с ним, повторяли за ним, стремились быть поближе к нему.