II. Исповедь

Судорожный вздох вырвался из груди Нострадамуса. Он застыл, словно боясь, что неловким движением, да что там движением, даже — просто пошевелив пальцем, прогонит ту, которую он звал… и которая была здесь! Только его пылающий взгляд, его глаза, из которых будто сыпались искры, оставались прикованными к дофину. Мари пришла! Мари здесь! Но не он ее увидел! Не он ее услышал! Сомнения терзали его. Страшное подозрение подсказывало ему:

— Она предала меня!

Франсуа отчаянно метался по постели. С его губ срывались обрывки слов, и по ним можно было определить, какие бессвязные мысли одолевают принца. Нострадамус дожидался конца чудовищного сражения дофина с кем-то невидимым. Франсуа охрипшим голосом просил:

— Нет! Не ему! Я не хочу! Я ничего не скажу…

Это длилось несколько минут. Несколько минут шла борьба совести дофина Франции с неведомой сущностью, принуждавшей его говорить. Внезапно эта борьба закончилась. Франсуа, казалось, успокоился. Искаженные черты его лица разглаживались. Мир снизошел на его душу. Мало-помалу к нему возвращалось сознание. Наконец он открыл глаза, удивленно огляделся по сторонам и — первым делом! — посмотрел на часы. Стрелки показывали полночь. Принц перевел взгляд на Нострадамуса, все еще молчаливого и неподвижного.

— Мне приснился ужасный сон, — прошептал дофин. — И одному Господу известно, сон ли это был… Эта микстура, которую вы должны дать мне… Смотрите, уже двенадцать! Пора… Вы говорили: в полночь…

Нострадамус покачал головой и тихо произнес:

— Не хотите ли сначала повиноваться той, которая отдала вам приказ в вашем сне?

Франсуа вздрогнул. Но предложение Нострадамуса его не удивило. Его дух, перенесшийся в мир, выходящий за пределы реальности, теперь допускал возможность невозможного. Этому человеку известен его сон? Что ж, наверное, он разговаривал во сне.

Он ответил:

— Да, я обещал сказать все. И, следовательно, все вам скажу. А если бы я не стал говорить, она вернулась бы?

— Наверняка, — сказал Нострадамус.

— Значит, я сейчас расскажу вам о преступлении.

— Преступлении? — глухо переспросил Нострадамус. — Вы совершили преступление? Вы — дофин Франции? Против кого?

— Против Мари, — просто ответил дофин.

Против Мари! Эти два слова прозвучали в мозгу Нострадамуса, как удар грома. Он пошатнулся. На миг ему показалось, будто он ослеп. Но, взяв себя в руки огромным усилием воли, он, несмотря на охватившее его отчаяние, спокойно сказал:

— Хорошо. Рассказывайте о вашем преступлении.

— Но почему вам, а не кому-то другому? — прохрипел Франсуа. — Священника! Я хочу священника! Нет! Оставайтесь здесь! Я чувствую, я знаю, что именно вам я должен, я обязан рассказать… Слушайте! Это было не просто ужасно, это было преступление, выходящее за пределы ужасного, и вы это поймете… Мы любили ее оба, мой брат Анри и я…

Нострадамус вскрикнул.

— Вы любили ее?

— Да, — хрипло продолжал принц. — Мы умирали от любви к ней!

— Вы и ваш брат?

— Я и мой брат! Мы любили ее так, что из-за этого смертельно возненавидели друг друга. И наконец ее передали нам в руки…

— Передали вам в руки?! — в ужасе переспросил Нострадамус. — Кто? Кто сделал это! Говори!

— Нам выдали ее два человека, которым мы за это щедро заплатили, два преданных нам человека…

— Назовите их имена! — взревел Нострадамус.

— Гаэтан де Роншероль и Жак д'Альбон де Сент-Андре.

Нострадамус поднял к небу пылающий взгляд. Ужасное проклятие зародилось в его душе и едва не сорвалось с губ.

— Продолжайте, — потребовал он. — Что вы сделали с ней, когда она попала к вам в руки?

— Поскольку она нам сопротивлялась, нам пришлось, обвинив ее в колдовстве, бросить в тюрьму Тампль.

Нострадамус стоял неподвижно. Он был похож на призрак. Вот только из глаз этого призрака беззвучно катились слезы. Франсуа в ужасе почувствовал, как эти слезы, падая ему на руку, обжигают кожу… И продолжил:

— Иногда я сам, а иногда мой брат… Мы спускались туда, в подземелье… Несколько раз мы приходили вместе… И, поскольку она все еще продолжала сопротивляться, я приказал, чтобы ее подвергли пытке…

— Пытке! — рыдал Нострадамус, впиваясь ногтями себе в грудь, чтобы эта боль помогла умерить другую, внутреннюю. — Пытке! Боже мой! Мучить саму красоту, саму слабость! И вы говорите, что любили ее! Любили — и не сжалились над ней!

Франсуа с похоронным видом покачал головой. Нострадамус бросил на него кровожадный взгляд и хрипло, едва слышно прошептал:

— Продолжайте, и пусть Господь пошлет мне достаточно сил, чтобы я смог выслушать вас до конца!

— Микстуру! — задыхаясь, попросил Франсуа. — Я умираю…

— Продолжай! — не слушая его, выкрикнул Нострадамус.

Этот крик словно пробудил в дофине новые силы, он снова заговорил:

— Узницу не пытали…

Нострадамус вздохнул с облегчением, даже — с радостью. Его взгляд стал менее кровожадным. Инстинктивным движением он приблизил к губам больного склянку с противоядием. Но в этот момент Франсуа заговорил снова:

— Ее не стали пытать, потому что в день, когда палач спустился к ней в подземелье, чтобы отвести в камеру пыток, да, именно в этот ужасный миг на свет появился ее ребенок…

Дикий крик раздался в спальне дофина. Нострадамус выпрямился, отступил от кровати. Ему показалось, что все, что у него внутри и что вне его, небо и земля, тело и душа — все, все с грохотом сотрясается и перемешивается в катаклизме. Страшное содрогание прошло по его телу от головы до пят. Судорожно сжатые губы исторгли жуткий стон. Франсуа в испуге смотрел на целителя.

— Кто вы? — бормотал он. — Я хочу знать, кто вы! Почему вы плакали? Почему кричите? Почему мой рассказ так сильно действует на вас?

— Вы сказали, — не отвечая, прошептал Нострадамус, — вы сказали, что ее ребенок родился на свет…

— Да, я так сказал.

— Ребенок Мари? Вы уверены? Вы говорите, что у Мари родился ребенок?

— Да. Он родился прямо в камере, в тот день, о котором я вам рассказывал. Сын…

— Сын, — машинально повторил за принцем Нострадамус, и на этот раз голос его прозвучал так жалобно, что страх в сердце дофина уступил место сочувствию.

Но почти сразу же им овладело какое-то полусознательное опьянение, и, будто в бреду, с жутким, замогильным хохотом он сообщил:

— Сын моего брата Анри!

Хрип, вырвавшийся из груди Нострадамуса, услышавшего эти слова, напоминал последний вздох умирающего, недобитого зверя. А Франсуа все с тем же злорадным хохотом продолжил:

— Сын моего брата! Она, так долго сопротивлявшаяся мне, не устояла перед ним! Она отдалась ему!

— Отдалась… — еле слышно прошептал Нострадамус.

— Да! Да! Моему брату Анри! Тому, кто отравил меня! Теперь вы наконец понимаете, почему Анри приказал выпустить ее из Тампля? Свою любовницу…

— Он приказал выпустить ее, — с трудом ворочая языком, повторил Нострадамус.

— Да. Это естественно. Он хотел, чтобы его любовница и его ребенок находились рядом с ним.

Нострадамус покачал головой с трагическим спокойствием. А Франсуа говорил и говорил:

— Теперь вы понимаете, почему я совершил преступление? Вы понимаете, почему, когда она вышла из тюрьмы, я проследил за ней? Почему набросился на нее, когда она собиралась идти к моему брату? Почему я ударом кинжала поверг ее к своим ногам?

Нострадамус наклонился к больному.

— А ребенок? Его вы тоже убили?

— Ребенок? Какой ребенок?

— Сын Мари! Сын вашего брата!

— Нет! Нет! Этого я не убивал! Его передали в руки…

— В чьи? Чьи руки? Говорите же! Говорите! Я требую!

— Его отдали человеку… человеку, которого звали… Не помню… А! Человека, который унес ребенка, зовут Брабан-Брабантец…

Дофин был очень бледен. Его голова металась по подушке, смех перемежался с рыданиями, крики со стонами, жалобы с угрозами… Бред перешел в самую омерзительную форму: все смешалось — ненависть, страсть, ужас, жажда мести… И Нострадамус слушал стенания принца, которые странным образом перекликались со стенаниями его собственной души.

«Всемогущее Небо! — рыдала его душа. — Вот, оказывается, почему прервалась связь между мной и ею! Она отдалась другому! Ее сын… Сын Анри! О господи, разве такое возможно? Господи, если бы я мог пасть здесь сраженным… Мари! Сын! Прощай, прощай, молодость, прощай, любовь, прощай, доверие! Вот как открылся для меня седьмой круг ада, вот как открылись огненные двери, на которых кровью пополам со слезами написаны роковые слова: ТЫ ВОЗНЕНАВИДИШЬ!»

— Ко мне! — вдруг отчетливо произнес Франсуа. — Я умираю! Скорее! Противоядие! Скорее, о, скорее!

Нострадамус скрипнул зубами. Весь пылающий, как ангел мести, он склонился к агонизирующему дофину и показал ему флакончик. Тот попытался дотянуться до склянки.

— Противоядие? — хрипло переспросил Нострадамус. — Да вот оно! И мне нужно только вылить несколько капель тебе в рот, чтобы ты был спасен!

— Да! Да! Да! Скорее! — тяжело дыша, умолял принц.

— Спасен! Понимаешь? Ты будешь жить! Ты станешь королем! Королем Франции! Самой прекрасной страны в мире! Вся слава, все могущество, все власть, все наслаждения — все это в одном малюсеньком флакончике!

— Скорее! Дайте! — требовал дофин.

— Смотри! — произнес Нострадамус таким ужасным голосом, что дофин почувствовал, как страх снова затопляет его душу и леденит мозг.

Нострадамус отступил от кровати на несколько шагов, держа бутылочку с противоядием в зажатом кулаке.

— Боже! — заикаясь, пробормотал Франсуа. — Кто вы? Кто вы?

— Ты хочешь знать, кто я? Хорошо, я скажу тебе это. Я — супруг Мари. Той самой, которую ты приказал бросить в темницу Тампля, той самой, которую обесчестил твой брат, той самой, которую ты убил! Смотри!

— Супруг Мари… Ах… — лепетал дофин. — Я…

Больше он ничего не смог сказать. В это мгновение флакончик, сжатый могучей рукой, раскололся, со звоном упали осколки, драгоценная жидкость, смешавшись с кровью Нострадамуса, пролилась на ковер… Франсуа, задыхаясь, метался на постели. Нострадамус подошел к нему, протянул свою окровавленную руку, положил ладонь на лоб принца и, трепеща, страшным голосом, в котором звучала жгучая ненависть, произнес:

— Умри! Умри, проклятый! Умри первым и дожидайся в аду, пока за тобой туда последуют те, кто еще падет под ударами моей ненависти: Жак д'Альбон де Сент-Андре, Гаэтан де Роншероль и Анри, будущий король Франции!

Агонизирующий корчился в конвульсиях. На мгновение эти спазмы вроде бы даже оживили его. Но вот он успокоился, затих… Тогда Нострадамус подошел к двери, открыл ее и холодно сказал тем, кто томился ожиданием в прихожей:

— Господа! Его Высочество дофин Франции был приговорен к смерти самим Господом, поэтому я не спас его. Господа, Его Высочество дофин Франции мертв. Отведите меня в мою темницу.

III. Четыре стражника

Всем известно, как велико было горе короля Франциска I, узнавшего о смерти сына, который был наследником его престола, его надеждой. Так же велика и страшна была его жажда мести, когда ему донесли, что дофин Франции умер от яда. Через неделю после смерти Франсуа король получил письмо, в котором совершенно определенно в отравлении, а следовательно — в убийстве обвинялся виночерпий принца, некий Монтекукули. Неизвестный автор письма добавил, что виночерпий, совершивший это злодеяние, был подкуплен императором Карлом V.

Монтекукули схватили, бросили в тюрьму, допросили и осудили. Он защищался с невиданной энергией и отрицал свою вину до самого конца процесса: он был уверен, что ставший теперь дофином Анри в последний момент спасет его. А про себя решил: если Анри и Екатерина не придут ему на помощь, он их выдаст. Несмотря на то, что, как показалось Монтекукули сначала, показанное ему во время процесса и обвинявшее его в убийстве письмо было написано почерком, напоминавшим почерк Екатерины, он счел это предположение настолько чудовищным, что сам же и отмел его, и больше к нему не возвращался. В результате Монтекукули был приговорен к казни: его должны были разорвать на части четыре лошади.

День накануне казни прошел без всяких намеков на то, что надежды приговоренного исполнятся. И тогда он заявил, что хочет сделать важные признания… Часом позже дверь его камеры открылась, и в темницу проскользнул изящный молодой дворянин, закутанный в темный плащ. Когда тюремный смотритель, оставив факел, удалился, а новоприбывший скинул с головы капюшон плаща, Монтекукули узнал в юноше… Екатерину Медичи. И надежда вспыхнула в нем с новой силой.

Жена нового дофина приблизилась к узнику и прошептала ему в самое ухо:

— Завтра утром иди на место казни совершенно спокойно. Пусть тебя привяжут. Пусть запрягут лошадей. Палачу хорошо заплатили. Лошади не сдвинутся с места. Когда это произойдет, начнется шум, волнение, люди на площади забеспокоятся. В эту минуту на тебя нападет сотня крепких молодых людей с криком: «Смерть ему!» Они сделают вид, что хотят тебя убить, но вместо этого освободят и унесут с собой к берегу Роны, где будет ждать отличная барка. На ней ты спустишься к морю. Оттуда на корабле доберешься до Италии. При отплытии капитан корабля даст тебе триста тысяч ливров, которых тебе хватит, чтобы дождаться часа, когда мы вернем тебя ко двору. Анри станет королем Генрихом II, а ты займешь при нем место, которого достоин.

Узник низко поклонился, схватил руку Екатерины, пылко поцеловал ее и прошептал:

— Я знал, я знал, что вы спасете меня!

Екатерина приложила пальчик к губам и быстро вышла из камеры. Когда туда явился королевский комиссар, посланный взять у обвиняемого обещанные им показания, Монтекукули поклялся, что ему больше нечего сказать.

Утром следующего дня его отвели на место казни, и каждый, кто видел шествие, не мог не восхищаться удивительным спокойствием, с которым он шел к площади, где его должны были разорвать на части.

Палач уложил приговоренного на сделанный из досок крест, привязал за руки и за ноги…

Четыре помощника палача, вооруженные хлыстами, привели лошадей, запрягли их, прикрепили цепи… Цепи слегка натянулись… Монтекукули, до тех пор державшийся с ужасавшим всех, кто его видел, спокойствием, теперь, почувствовав, как цепи впиваются в его конечности, смертельно побледнел. Он попытался приподнять голову и всмотрелся в окружавших место казни, но старавшихся отойти от него подальше людей. Монах, присутствовавший при экзекуции, поднял распятие. Палач проводил глазами этот взметнувшийся к небу крест.

— Во имя живого Бога, — вскричал монах, — заклинаю тебя в последний раз: назови имена своих сообщников!

Все, кто наблюдал за казнью, могли заметить, как при этих словах зашевелились губы приговоренного, все заметили его колебания. Сейчас он заговорит!

Но в ту же секунду раздались крики: «Смерть ему! Смерть ему!» — и в толпе началось сильное волнение.

«Это пришли за мной! — подумал Монтекукули. — Я спасен!»

И крикнул громко: — Мне нечего сказать!

Монах опустил распятие. Это был сигнал к началу казни. Четыре помощника палача принялись бешено стегать лошадей. К небу вознесся ужасный крик, похожий на рев раненого зверя, и несколько минут спустя на скрещенных досках не осталось ничего, кроме клочьев кровоточащей трепещущей плоти…

— Теперь никто на свете не знает, отчего умер ваш брат Франсуа! — шепнула присутствовавшая при казни Екатерина Медичи на ухо дрожащему, задыхающемуся, смертельно бледному мужу.

Она ошибалась. Был еще один человек, знавший причину смерти дофина. И этим человеком был Нострадамус!

Несколько дней спустя после только что описанных нами событий Нострадамуса в его подземелье посетил мэтр Пезенак. И сказал узнику:

— Король хочет видеть вас. Вас проводят к Его Величеству.

Нострадамус даже головы не поднял. Его расковали. Его затолкали в какую-то крытую повозку вроде тюрьмы на колесах, где рядом с ним уселись четыре вооруженных аркебузами человека, оружие их было в полной готовности на случай, если преступник вздумает бежать, и каждый держал в руках по зажженному светильнику. Повозка, в которую была запряжена пара лошадей, двинулась в путь, и путь этот продолжался целый день.

К вечеру сопровождавшие узника стражники услышали шум, напоминающий шелест листьев леса, вот только если бы листья эти были из стали.

— Наконец-то! Наконец-то мы добрались до королевского лагеря, — радостно переговаривались стражники между собой.

Действительно, вскоре лошади остановились. Узника вывели из передвижной тюрьмы и отвели в просторную палатку, над которой развевалось знамя Франциска I. В палатке находились сам король, несколько офицеров из его штаба, коннетабль, принц Анри и его жена Екатерина. Франциск I долго рассматривал пленника, потом спросил его:

— Почему вас содержали в турнонской тюрьме?

— Потому что я спас девочку, которая должна была умереть, — ответил Нострадамус.

— Кто приказал арестовать вас?

— Мессир Игнатий Лойола.

Услышав это имя, король вздрогнул. Многие из присутствовавших почтительно сняли шляпы. Франциск I довольно долго молчал, было видно, что он раздумывает. Потом заговорил снова:

— Вы пытались спасти моего сына…

— Но не спас его, — уточнил Нострадамус.

— Да, — вздохнул король. — Но вы пытались. Наверное, было слишком поздно…

Король поднес руку к глазам и утер слезы, которых не сумел сдержать. Нострадамус ничего не ответил.

— Говорят, — вернулся к начатому разговору Франциск I, — что вы спасли парализованную девочку в Турноне только благодаря помощи сил ада. Достопочтенный Игнатий Лойола к тому же прислал нам письмо, которое свидетельствует, что, оставаясь в живых, вы представляете собой грозную опасность. Но вы пытались вернуть жизнь моему сыну. Молодой человек, во имя блага вашей жизни на земле и ради покоя вашей души, приказываю вам отказаться от дел, которыми вы занимаетесь! Идите. В другой раз у меня не будет возможности помиловать вас. А сегодня я хочу вернуть вам долг: заплатить признательностью за попытку спасти моего возлюбленного сына. Идите, вы свободны!

В этот момент Екатерина подала знак мужу. Анри сделал два шага вперед и сказал:

— Сир, пытался ли этот человек на самом деле спасти моего несчастного брата? Так утверждает только он сам. Единственное, что известно остальным: он приказал всем выйти из спальни, где мучился в агонии бедный Франсуа… Он помешал работать врачам… И, наконец, он оставался один в комнате, когда смерть довершила свое черное дело… Для меня, сир, как и для множества других людей, он вовсе не спаситель. Наверняка он — самозванец… шарлатан… а может быть, и сообщник злодея!

Франциск I повернулся к Нострадамусу и проворчал:

— Так… А что вы можете сказать в свое оправдание? Отвечайте!

— Ничего.

— Вы говорите: ничего? Поосторожнее, молодой человек!

— Ничего, — повторил Нострадамус.

Екатерина улыбнулась. Этот юноша присутствовал при последних минутах жизни Франсуа. Поэтому ему может быть кое-что известно. Значит, он опасен. На всякий случай лучше от него избавиться. Что до Анри, то он, казалось, оставался равнодушным ко всему происходящему. Он всего лишь повиновался и делал то, что считала нужным делать жена.

— Поосторожнее, молодой человек! — снова сказал король. — Вы почти что обвинены в убийстве. Я велел привести вас сюда, чтобы спасти. Но, раз вы молчите, значит, соглашаетесь с предъявленными вам обвинениями…

Нострадамус по-прежнему ничего не отвечал.

— Уведите его! — в бешенстве закричал Франциск I. — Пусть его вернут в тюрьму! И пусть завтра же начнется процесс по обвинению его в колдовстве!

— Сир, — сказал тогда Анри, — если вам будет угодно, я сам возьму на себя руководство дознанием во время этого процесса. Мой несчастный брат должен быть отомщен. Я не отдам никому права утешить вас, уменьшить вашу боль и мою собственную справедливым наказанием преступника!

— Хорошо, сын мой, я согласен, — растроганно сказал король.

Анри гордо поднял голову, и его взгляд скрестился с взглядом Нострадамуса. Принц, побледнев, попятился. Что он прочитал в этом пылающем взгляде? Он отступал и отступал, протянув руки и бормоча:

— Уведите же его! Отныне этот человек принадлежит мне!

— Куда его отвести? — спросил один из стражников.

— В дворцовуюnote 10 тюрьму! — ответил Анри. Королевский лагерь был разбит в двух часах езды от города. Нострадамуса вывели из палатки и снова втолкнули в тюрьму на колесах, которая тут же тронулась с места. Четыре стражника уселись рядом с узником, каждый — там, где ему положено.

Нострадамус преобразился. Встреча — перестрелка взглядами! — с Анри, с человеком, которому отдалась Мари, вернула ему силы. Дух мести воспламенил его мозг. Теперь он хотел жить! Он хотел выйти на свободу! Сопровождавшие его стражники расселись так: двое напротив него, один справа и один слева. Это были здоровенные грубые солдаты, аркебузиры, твердо знавшие единственное правило: если преступник сделает хоть одно движение, чтобы сбежать, его следует убить! А пока все было спокойно, они болтали между собой.

— Ох, не хватает нам Брабана-Брабантца! — вдруг сказал один из стражников.

Нострадамус содрогнулся. Его изумительная память немедленно подсказала ему — почти слово в слово! — то, что бормотал в полубреду агонии дофин. Брабан-Брабантец! Это человек, который знает, куда делся сын Мари и… и принца!

— Вот уж всадник так всадник! А какой начальник караула! Сколько раз мы с ним попадали в переделки — и как выходили из них! А сколько доброго вина было выпито! Черт побери, куда он мог подеваться? Я думаю… мне кажется, что… Ох! Я…

Солдат, который произносил все эти речи, внезапно умолк, свесив голову на грудь.

— Эй, приятель! — окликнул его сосед, схватив за плечо и принимаясь трясти как грушу. — Эй, ты что? Где это видано: заснуть, выполняя королевское поручение! Если бы Брабан был здесь, он проткнул бы тебе брюхо своей шпагой! Эй, просыпайся!

Двое стражников, сидевших напротив, по обе стороны от Нострадамуса, дико хохотали. Тот, кто тряс уснувшего, бросил свои попытки разбудить его: слишком уж глубок оказался сон, — и уселся на место, ворча:

— Вот скотина! Небось нашел время надраться, как свинья, не поделившись с нами! Ах, мошенник, ах, разбойник, да я просто уверен в этом… Я… Господи, как хочется спать, ну, просто умираю… Я…