– ...беззаботный червячок, пробирающийся по травинке и пробивающийся сквозь листья куста.

– Вспомнила! – воскликнула она, хлопая в ладоши. – Теперь я знаю!

– Так где мы? – спросил Рендер.

Она сорвала травинку и сжевала ее.

– Где? Ну конечно, «там, где перепел свистит в роще и пшеничном поле».

Перепел засвистел и пересек им дорогу, а за ним строго по линии шествовал его выводок.

Они шли по темнеющей тропе между лесом и пшеничным полем.

– Так всего много, – сказала она, – вроде каталога ощущений. Дайте мне еще строчку.

– ...где летучая мышь кружит накануне Седьмого месяца, – сказал Рендер и поднял руку.

Эйлин быстро опустила голову, чтобы мышь не налетела на нее, и темная фигура исчезла в лесу.

– Где большой золотой жук падает сквозь тьму... – сказала она, и жук, похожий на метеорит в двадцать четыре карата, упал к ее ногам. Он лежал секунду, как окрашенный солнцем скарабей, а затем пополз по траве у края тропы.

– Вы вспомнили теперь, – сказал он.

– Да.

Канун Седьмого месяца был холодным, на небе появились бледные звезды. Полумесяц наклонился над краем мира, и его пересекла еще одна летучая мышь. Где-то в траве застрекотал сверчок.

– Мы пойдем дальше, – сказала она.

– Далеко?

– Туда, где ручей вымывает корни старого дерева и несет на луг, – ответила она.

– Ладно, – сказал он и наклонился к гигантскому дереву, мимо которого они шли. Между его корнями пробивался родник, питающий ручей, вдоль которого они недавно шли. Он звенел, как эхо далеких колокольчиков. Он вился между деревьев, зарывался в землю, кружился и прорезал себе путь к океану.

Она пошла по воде. Вода изгибалась и пенилась вокруг ее ног, обрызгивала дождем, и капли скатывались по спине, по груди, по рукам и ногам.

– Идите сюда, магия ручья прекрасна, – сказала Эйлин.

Но Рендер покачал головой и ждал. Она вышла, встряхнулась – и тут же высохла.

– Лед и радуга, – заметила она.

– Да, но я забыл, что там следующее.

– Я тоже, но помню чуть дальше: Пересмешник булькает нежно, хихикает, взвизгивает, плачет.

И Рендер сморщился, услышав описанные звуки.

– Это не мой пересмешник, – сказал он.

Она засмеялась.

– Какая разница? Во всяком случае, он появился вовремя.

Рендер покачал головой и отвернулся. Она снова встала рядом с ним.

– Простите. Я буду более осторожной.

– Прекрасно. – Он пошел дальше. – Я забыл следующую часть.

– Я тоже.

Они оставили поток далеко за собой и шли по пригибающейся траве, по ровной безграничной равнине, и все, кроме краешка солнечной короны, исчезло с горизонта.

– Где при заходе солнца тени тянутся вдаль по бесконечной одинокой прерии... Я вспомнил: это место, где стада бизонов медленно бредут, простираясь на многие мили...

Темная масса слева постепенно обрела форму. Выделился громадный бизон американских прерий. Не на родео, не на выставке рогатого скота, не на обратной стороне никелевой монетки, а здесь, перед ними, стояли эти животные, опустив рогатые головы, покачивая мощными спинами – знак Таро, неудержимое плодородие весны, исчезающее в сумерках в былое, в прошлое – вероятно, туда, где мелькают колибри.

Рендер и Эйлин шли по великой равнине, луна плыла над ними. Наконец они дошли до противоположного конца страны, где большие озера, другие ручьи, мосты и другой океан. Они прошли через опустевшие фермы, сады и двинулись вдоль воды.

– Где шея долгожителя-лебедя изгибается и поворачивается, – сказала она, глядя на своего первого лебедя, плывущего по озеру в лунном свете.

– Где, издавая хохот, чайка носится над берегом, – ответил он, - и смех ее почти человеческий.

И в ночи раздался смех, но он не был ни смехом чайки, ни смехом человека, потому что Рендер никогда не слышал, как хохочет чайка. Журчащие звуки он сотворил из сырого ощущения холодного вечера.

Он велел вечеру снова стать теплым. Затем осветил тьму, заставил ее звенеть серебром. Смех начал замирать и исчез совсем. Сотворенная чайка унеслась в океан.

– Ну, – объявил он, – на этот раз почти все.

– Но ведь осталось еще так много, – возразила она. – Вы держите в голове меню обедов, как же вы не помните еще кое-чего об этом? Я помню что-то насчет куропаток, укладывающихся на ночлег кольцом, головами наружу, и о цапле в желтой короне, питающейся крабами на краю болота, и о кузнечиках на орешнике, и...

– Мы и так увидели много, даже слишком, – сказал Рендер.

Они прошли через рощу лимонных и апельсиновых деревьев, по местам, где кормится цапля, мимо орехового дерева, где поют кузнечики, там, где куропатки спят кольцом, головами наружу.

– В следующий раз вы покажете мне всех животных?

– Да.

Она свернула по узкой тропке к фермерскому дому, открыла дверь и вошла. Рендер, улыбаясь, шел за ней.

Чернота.

Полная чернота, мрак абсолютной пустоты. Внутри дома не было ничего.

– В чем дело? – спросила она.

– Далее экскурсия не планировалась, – ответил Рендер. – Я хотел опустить занавес, а вы вмешались, решили, что представление должно продолжаться. На этот раз я воздерживаюсь от какой-либо поддержки.

– Я не всегда могу контролировать это, – сказала она. – Простите. Давайте закончим. Я готова сдержать себя.

– Нет, пойдем дальше. Свет!

Они стояли на вершине холма, и летучие мыши летали мимо узкого металлического серпа луны. Вечер был холодный. От груды мусора доносилось грубое карканье. Деревья были металлическими столбами с приклепанными к ним ветками. Трава под ногами из зеленого пластика. У подножия холма тянулось гигантское пустое шоссе.

– Где мы? – спросила она.

– Это ваша «Песня о себе» со всем тем крайним нарциссизмом, каким вы смогли ее напичкать. Все было правильно... до определенного момента. Но вы толкнули ее излишне далеко. Теперь я чувствую, что становится необходимым некоторое равновесие. Я не могу позволить себе на сеансах играть в игрушки.

– Что вы собираетесь делать?

– Пойдем гулять. – Он хлопнул в ладоши.

– Где пыльная низина просит воды... – сказал голос неизвестно откуда, и они, закашлявшись, пошли.

– ...где сильно загрязненная река не знает живого существа, – сказал голос, – и пена на ней ржавого цвета...

Они шли вдоль вонючей реки; Эйлин зажала нос, но запах все равно чувствовался.

– ...где лес погублен, и ландшафт – преддверие ада...

Они шли среди пней, спотыкались об остатки ветвей, и под их ногами хрустели сухие листья. Испуганно косящаяся луна свисала с черного купола на тонкой нитке. Под листьями трещала земля.

– ...где земля изранена опустевшими рудными шахтами...

Вокруг них лежали брошенные механизмы. Горы земли и камней сиротливо лежали в ночи. Громадные бреши были заполнены похожими на кровь разрастаниями.

– ...Пой, муза алюминия, учившая вначале этого пастуха, как культура и техника восстают из хаоса – или, если тебя более восхищает смерть, созерцай величайшее кладбище!

Они вернулись назад, на вершину холма, чтобы посмотреть оттуда. Кругом было множество тракторов, бульдозеров, экскаваторов, кранов. Грудами лежал искореженный, проржавевший, разломанный металл. Вокруг лежали рамы, плиты, пружины, балки. Брошенные орудия. Ненужные машины.

– Что это? – спросила она.

– Свалка. Об этом Уолт не пел – о вещах, которые идут по его траве и выдирают ее с корнем.

Они пошли мимо мертвых механизмов.

– Эта машина срыла индейский могильник, а эта спилила старейшее на континенте дерево. Вот эта прорыла канал, отклонивший реку, что обратило зеленую долину в пустыню. Эта ломала стены домов наших предков, а эта поднимала плиты для чудовищных башен, заменивших эти дома...

– Вы пристрастны, – сказала она.

– Конечно. Вы должны всегда стараться видеть широко, если хотите сделать что-то мелкое. Помните, я показывал вам пантеру, гремучую змею, аллигатора? Помните, что я ответил, когда вы спросили: «Зачем это?»

– Вы сказали, что следует знать не только идиллию.

– Правильно, и, поскольку вы снова жаждете перехватить инициативу, я решил, что чуть больше боли и чуть меньше удовольствия могут укрепить мое положение. Вы уже наделали достаточно ошибок.

– Да, я знаю. Но это изображение механизмов, мостящих дорогу в ад...

Они обошли кучу банок, бутылок и матрацных пружин. Он остановился перед металлическим ящиком и открыл крышку.

– Посмотрите, что спрятано в брюхе этого бака на многие века!

Фантастическое сияние наполнило темную полость мягким зеленым светом.

– Чаша Святого Грааля, – объявил он. – Это энантиадромия, бег вспять, моя дорогая. Круг, замыкающийся на себя. Когда он приходит к своему началу, образуется спираль. Откуда мне знать, Грааль мог быть спрятан в машине. Со временем все меняется. Друзья становятся врагами, зло становится благодеянием. Но у меня еще есть время, и я расскажу вам маленькую легенду, как и вы угощали меня легендой о греке Дедале. Ее рассказал мне пациент по имени Ротман, изучающий каббалу. Чаша Грааля, которую вы видите, есть символ света, чистоты и святости и небесного величия; каково ее происхождение?

– Никто не знает.

– Да, но есть традиция, легенда, которую Ротман знал: Чашу Грааля передал наследникам Мельхиседек, израильский первосвященник, предназначив ее для Мессии. Но где Мельхиседек взял ее? Он вырезал ее из громадного изумруда, найденного им в пустыне. Этот изумруд выпал из короны Измаэля, Ангела Тьмы, когда тот был сброшен с небес. Кто знает, какова вообще суть Чаши Грааля? Энантиадромия. Прощай, Грааль. – Он закрыл крышку, и все оделось мраком.

После этого, идя по Винчестерскому кафедральному собору с плоским потолком и обезглавленной (Кромвелем, как сказал гид) статуей справа, он вспоминал следующий сеанс. Он вспоминал, как почти невольно оказался Адамом, дающим наименования всем проходящим перед ними животным. Затем он чувствовал себя буколистически приятно, когда, вызубрив старый учебник ботаники, творил и давал наименования полевым цветам.

В это время они были вне городов, вдали от машин. Ее эмоции все еще были мощными при виде простых, осторожно вводимых объектов; чтобы рискнуть ввести ее в сложное и хаотическое естественное положение дел, он должен медленно строить ее город.

Что-то быстро пронеслось над собором, вызвав звонкий гул. Рендер на секунду взял Джил за руку и улыбнулся, когда она посмотрела на него. Джил, заботящаяся о красоте, обычно прилагала много труда для ее достижения, но сегодня ее волосы были просто зачесаны назад и связаны пучком, глаза и губы не накрашены; маленькие белые уши были открыты и казались какими-то заостренными.

– Обратите внимание на зубчатые капители... – прошептал он.

– Фу! – сказала Джил.

– Ш-ш-ш! – сказала им стоявшая рядом маленькая загорелая женщина.

Позднее, когда они шагали обратно к своему отелю, Рендер спросил:

– Ну, как Винчестер?

– Все хорошо.

– Рада?

– Рада.

– Значит, можем вечером уехать.

– Идет.

– В Швейцарию...

– А может, мы все же потратим день-другой на осмотр старых замков? В конце концов, они же сразу через Пролив, а пока я буду осматривать, ты можешь попробовать все местные вина...

– Ладно.

Она посмотрела на него с некоторым удивлением.

– Что? Никаких возражений? – Она улыбнулась. – Где твой боевой дух? Ты позволяешь мне вертеть тобой?

– Когда мы галопом неслись по утробе этого старинного храма, я услышал слабый стон, а затем крик: «Во имя Господа, Монтрезор!» Думаю, это был мой боевой дух, потому что голос-то был мой. Я отрекаюсь от этого der geist, der stets verneint. Pax vobiscum! Давай поедем во Францию. Alors!

– Дорогой Ренди, это всего на пару дней...

– Аминь, – сказал он, – хотя я уже навострил лыжи.

Они уехали. На третий день утром, когда она заговорила о замках в Испании, он вслух принялся размышлять, что тогда как психологи, напившись, только злятся, психиатры, напившись, злятся и ломают вещи. Приняв это как завуалированную угрозу веджвудскому фарфору, который она коллекционировала, Джил согласилась с его желанием кататься на лыжах.

«Простор!» – чуть было не выкрикнул Рендер.

Кровь стучала в висках. Он резко наклонился и свернул влево. Ветер бил в лицо, жег и царапал щеки душем ледяных кристаллов.

Он был в движении. Мир кончился в Вайсфлойхе, и Дорфтали лежал далеко внизу от этого портала.

Его ноги были двумя мерцающими реками, несущимися по твердым, изгибающимся плоскостям; они не мерзли на ходе. Вниз. Он плыл. Прочь от всего мира. Прочь от удушающей нехватки страстей, от избалованности благополучием, от убийственной поступи натужных развлечений, борьбы со скукой, как с Гидрой.

Летя вниз, он чувствовал сильное желание оглянуться через плечо, не создал ли мир, оставшийся позади, грозное воплощение его самого, тень, которая гонится за ним, Рендером, чтобы поймать и утащить обратно в теплом и хорошо освещенном гробу в небо, где он будет лежать, отдыхать и беседовать, тень с алюминиевым приводом, управляющим его волей, и с гирляндой переменных токов, успокаивающих его дух.

– Я тебя ненавижу, – выдохнул он сквозь стиснутые зубы, и ветер унес его слова; затем он засмеялся, потому что всегда анализировал свои эмоции, как самые важные проявления рефлексов, и добавил: – Беги, Орест, безумец, преследуемый фуриями...

Через некоторое время склон стал более пологим. Рендер достиг низа трассы и остановился.

Он закурил и пошел обратно на вершину, чтобы снова спуститься вовсе не по терапевтическим причинам.

Вечером он сидел перед камином в большом помещении, чувствуя, как тепло пропитывает его усталые мышцы. Джил массировала ему плечи, пока он разгадывал пламя по Роршаху. Он потянулся за блестящим стаканчиком, был остановлен звуком голоса, донесшегося откуда-то через холл Девяти Сердец.

– Чарльз Рендер? – произнес голос (только это прозвучало как «Шарз Рандер»).

Его голова тут же дернулась в том направлении, но в его глазах плясало остаточное видение пламени, и он не мог распознать источник зова.

– Морис? – спросил он. – Бартельметц?

– Угу, – пришел ответ, и затем Рендер увидел знакомое лицо, посаженное прямо на плечи, и красный с синим мохнатый свитер, безжалостно натянутый на винный бочонок. Человек пробивал себе путь в их направлении, ловко обходя разбросанные лыжные палки, сваленные в кучу лыжи и людей, которые, подобно Джил и Рендеру, пренебрегали стульями.

– Вы еще больше потолстели, – заметил Рендер. – Это нездорово.

– Вздор, это же мышцы! Ну, как вы, что у вас нового? – он посмотрел на Джил, и она улыбнулась ему.

– Это мисс ДеВилл, – сказал Рендер.

– Джил, – уточнила она.

Он слегка поклонился и, наконец, выпустил большую руку Рендера.

– ...А это профессор Морис Бартельметц из Вены – стойкий последователь всех форм диалектического пессимизма и весьма замечательный пионер нейросоучастия, хотя, глядя на него, об этом не подумаешь. Я имел счастье быть его учеником.

Бартельметц кивнул, соглашаясь с ним, принял фляжку, которую Рендер достал из пластиковой сумки, и наполнил до краев складной стаканчик.

– Ага, вы по-прежнему хороший врач, – сказал он. – Сразу же установили диагноз и дали правильное предписание. На здоровье!

– Дай Бог, не последняя, – сказал Рендер, наливая себе и Джил.

Они сели на пол. Пламя ревело в громадной кирпичной трубе камина, кряжи обгорали – сначала ветви, затем сучья и, наконец, годовые кольца. Рендер поворошил огонь.

– Я читал вашу последнюю книгу, – небрежно сказал Бартельметц, – года четыре назад.

Рендер кивнул.

– Вы занимались в последнее время какой-нибудь исследовательской работой?

– Да, – ответил Рендер, – отчасти. – Он взглянул на Джил, которая дремала, прижавшись щекой к подлокотнику огромного кожаного кресла. По ее лицу пробегали малиновые тени. – Я натолкнулся на довольно необычного субъекта и начал некую сомнительную операцию, которую надеюсь со временем описать.

– Необычного? В каком смысле?

– Слепая от рождения, во-первых.

– Вы пользуетесь с ней «яйцом»?

– Да. Она хочет быть Творцом.

– Verfluchter! Вы сознаете возможные последствия?

– Конечно.

– Вы слышали о бедняге Пьере?

– Нет.

– Это хорошо. Значит, все удачно удалось скрыть. Пьер преподавал философию в Парижском университете и писал диссертацию об эволюции сознания. Прошлым летом он решил, что ему необходимо исследовать мозг обезьяны, чтобы сравнить более примитивный мозг со своим, я полагаю. Во всяком случае, он получил незаконный доступ к «яйцу» – и к мозгу нашего волосатого кузена. Насколько далеко он зашел, подвергая животное доступным посредством управляющей панели стимулам – так и не выяснено, но предполагают, что некоторые вещи не могут адекватно передаваться от человека к обезьяне – звуки уличного движения, например, и тому подобное – и что-то испугало животное. И с тех пор Пьер находится в палате с мягкой обивкой, и все его реакции – реакции испуганной обезьяны.

Таким образом, поскольку сам он не закончил своей диссертации, он, вероятно, может дать достаточно материала для кого-нибудь другого.

Рендер покачал головой.

– Сюжет похож, – тихо сказал он, – но в моем нет ничего драматического. Я нашел исключительно стабильного индивидуума – психиатра, человека, уже потратившего немало времени на обычный психоанализ. Она хочет стать нейросоучастником, но ее останавливает страх перед зрительной травмой. Я постепенно предоставляю ей полный ряд зрительных феноменов. Когда я закончу, она полностью привыкнет видеть и сможет отдать все свое внимание терапии, не будет, так сказать, ослеплена видением. Мы уже провели четыре сеанса.

– И?..

– Все идет прекрасно.

– Вы в этом уверены?

– Да, насколько можно вообще быть уверенным в таких вещах.

– М-м-м, – протянул Бартельметц. – Скажите, вы находите ее волю достаточно сильной? Скажем, возможен ли навязчиво-принудительный рисунок чего-либо, в который ее можно ввести?

– Нет.

– Ей когда-нибудь удавалось перехватить у вас контроль над фантазиями?

– Нет!

– Врете, – просто сказал Бартельметц.

Рендер закурил и улыбнулся.

– Старый учитель, старый мастер, возраст не уменьшил вашей проницательности, – признался он. – Я мог бы соврать любому, но не вам. Да, правильно, ее очень трудно держать под контролем. Она не удовлетворяется тем, что видит. Она хочет Творить. Это вполне понятно – и мне, и ей, – но сознательное понимание и эмоциональное восприятие, кажется, никогда не совпадают. В некоторых случаях она начинает доминировать, но мне удается почти немедленно снова брать контроль. В конце концов, над клавиатурой-то я хозяин.

– Хм... Вы знакомы с буддийским текстом «Катехизис Шанкары»?

– Боюсь, что нет.

– Тогда я расскажу вам о нем. В основе его – это отнюдь не терапевтический учебник – идея истинного эго и мнимого эго. Истинное эго – бессмертная часть человека, которая должна отправиться в нирвану – так сказать, душа. Мнимое же эго – обычное сознание, опутанное иллюзиями – осознанием вас, меня и всех, кого мы когда-либо знали довольно хорошо. Так? Так. Дальше: состоит это мнимое эго из скандх, как они это называют. К ним относятся ощущения, восприятия, способности, самосознание и даже физическая форма. Крайне ненаучно. Да. Но все это не то же самое, что неврозы, жизнеложь мистера Ибсена или галлюцинации – нет. Каждая из пяти скандх есть часть того неповторимого сочетания, что мы называем личностью, а затем наверх выступают неврозы и все прочие неприятности, следующие за ними и дающие нам работу. Да? Да. Я прочел вам эту лекцию, потому что нуждаюсь в эффектных терминах для того, что сейчас скажу, а я хочу сказать кое-что эффектное. Вот посмотрим на скандхи, как они лежат на дне водоема; неврозы рябят на поверхности воды; «истинное эго», если оно есть, закопано глубоко в песке на дне. Так. Рябь заполняет zwischenwelt между объектом и субъектом. Скандхи – часть субъекта, основная, единственная ткань его существа. Итак, вы согласны со мной?

– С очень многими оговорками.

– Хорошо. Теперь, установив общие черты модели, я буду ею пользоваться. Вы играете со скандхами, а не с простыми неврозами. Вы пытаетесь выправить у этой женщины всеобъемлющую концепцию ее самой и мира. Для этого вы пользуетесь «яйцом». Это то же самое, что играть с психотиками или с обезьяной. Все вроде бы идет хорошо, но... в какой-то момент вы можете сделать что-то, показать ей какое-то зрелище или какой-то способ видеть – что нарушит цельность ее личности, сломает скандху и – пфф! – словно пробито дно водоема. В результате – водоворот, который унесет вас... куда? Я не хочу иметь вас в качестве пациента, молодой человек, молодой мастер, поэтому я советую вам не продолжать этот эксперимент. «Яйцо» нельзя использовать в такой манере.

Рендер швырнул сигарету в огонь и начал загибать пальцы:

– Во-первых, вы возводите мистическую гору из мелкого камешка. Я всего лишь направляю ее сознание на прием дополнительной области восприятия. Во многом это простая передача работы других чувств.

Во-вторых, ее эмоции были крайне интенсивны вначале, потому что это была действительно травма, но мы уже прошли эту стадию. Теперь это для нее просто новинка. Скоро станет привычным.

В-третьих, Эйлин сама психиатр, она опытна во всех этих делах и прекрасно знает деликатную природу того, что мы делаем.

В-четвертых, ее самоосознание и ее желания, или ее скандхи, или как вы их там зовете, тверды, как Гибралтарская скала. Вы же понимаете, какая напряженность требовалась от слепой, чтобы получить то образование, какое она получила? Нужна была стальная воля, эмоциональный контроль и аскетизм тоже...

– ...Если все же что-то из этих сил сломается в неуловимый момент тревоги, – Бартельметц грустно улыбнулся, – пусть тени Зигмунда Фрейда и Карла Юнга будут рядом с вами в долине мрака... И в-пятых, – неожиданно добавил он, глядя в глаза Рендеру, – она привлекательна?

Рендер отвернулся к камину.

– Очень мудро, – вздохнул Бартельметц. – Я не могу сказать, то ли вы покраснели, то ли на вашем лице отблеск пламени. Боюсь, однако, что вы покраснели, и это означает, вы сознаете, что сами можете стать источником возбуждающего стимула. Вечером я зажгу свечу перед портретом Адлера и буду молиться, чтобы он дал вам силы успешно соревноваться с пациенткой в вашей дуэли.

Рендер посмотрел на Джил, которая все еще спала, протянул руку и поправил ее локоны.

– Во всяком случае, – сказал Бартельметц, – если вы будете продолжать и все пойдет хорошо, я с великим интересом прочитаю о вашей работе. Я говорил вам когда-нибудь, что лечил нескольких буддистов, но так и не обнаружил «истинного эго»?

Оба мужчины рассмеялись.

Оно похоже и не похоже на меня, это существо на поводке, маленькое, серое, невидящее, пахнущее страхом. Рыкни – и оно задохнется в своем ошейнике. Голова его пуста как отверстие, из которого появляется обед, когда Она нажмет кнопку. Говори с ним – оно ничего не понимает, хотя и похоже на меня. В один прекрасный день я убью кого-то из них... зачем?... Тут поворот.

– Три ступеньки. Вверх. Стеклянные двери. Ручка справа.

Зачем? Вперед и вниз! Внизу сады. Там приятно пахнет. Трава, сырая земля и чистый воздух. Я вижу. Птицы – правда, запись. Я вижу все. Я.

– Спуск вниз. Четыре ступеньки.

Вниз. Да. Хочется сделать громкий шум в горле – глупое чувство. Чисто, спокойно, много деревьев. Богиня сидит на скамье, жует листья, пахнущие свежестью. Не может видеть их, как я. Может, теперь что-нибудь?.. Нет.

Не может Гадкий Зигмунд здесь – трава, деревья... Надо сдержаться.

Жаль. Самое лучшее место...

– Осторожно, ступеньки.

Вперед. Направо, налево, направо, налево деревья и трава. Зигмунд видит. Гуляет... Доктор с Машиной дает ей свои глаза. Рыкни – он не задохнется. Запаха страха нет.

Выкопать в земле глубокую яму, похоронить глаза. Богиня слепа. Чтобы видеть, есть Зигмунд. Теперь ее глаза наполнены, и он боится зубов. Заставит ее видеть и возьмет ее высоко в небо, глядеть оттуда. Оставит меня здесь, оставит Зигмунда одного, невидящего... Я выкопаю в земле глубокую яму...

Джил проснулась утром после десяти. Она не повернула головы, чтобы узнать, встал ли уже Рендер. Он всегда встает рано. Джил протерла глаза, потянулась, повернулась на бок и приподнялась на локте. Посмотрела на часы на ночном столике и потянулась за сигаретой и зажигалкой.

Закурив, увидела, что пепельницы нет. Конечно, ее унес Рендер, потому что не одобрял курение в постели. Вздохнув, вылезла из постели и потянулась за халатом.

Она терпеть не могла процесса вставания, но, уже встав, позволяла дню начаться и продолжать без пропусков в регулярных событиях.

– Черт бы его взял, – улыбнулась она. Ей хотелось бы позавтракать в постели, но было уже слишком поздно.

Размышляя, что надеть, она заметила в углу пару незнакомых лыж. На одну из них был насажен листок бумаги.

«Присоединишься ко мне?» – спрашивали каракули.

Она отрицательно затрясла головой и ощутила грусть. Она лишь дважды в жизни вставала на лыжи и боялась их. И хотя сознавала, что следовало бы попробовать снова, что это вполне неплохой спорт, но ей тяжело было даже вспоминать об отвратительном беспомощном полете вниз, в обоих случаях быстро завершившемся в сугробе, и не хотелось снова ощутить головокружение, охватывавшее ее при тех двух попытках.

Так что она приняла душ, оделась и спустилась позавтракать.

Все девять каминов уже ревели, когда она, проходя мимо большого холла, заглянула туда. Несколько лыжников с раскрасневшимися лицами уже подносили руки к пламени центрального камина. Народу было немного. На подставках стояло лишь несколько пар мокрых ботинок, на вешалках висели яркие шапочки, возле двери стояли на своем месте влажные лыжи. Несколько человек сидели в креслах в центре холла, читали газеты, курили, болтали. Она не увидела никого из знакомых и прошла дальше, в столовую.

Когда она проходила мимо регистрационного стола, ее окликнул старик, сидевший там. Она улыбнулась и подошла.

– Письмо, – сказал он и протянул ей конверт. – Выглядит важным.

Это был объемистый коричневый конверт, пересылавшийся три раза, как она заметила, и обратный адрес был адресом ее поверенного.

– Спасибо.

Она села у большого окна и посмотрела на заснеженный сад и вьющуюся вверх тропу вдали, усеянную фигурами с лыжами на плечах. Затем разорвала конверт.

Да, наконец-то завершилось. К письму адвоката была приложена копия решения суда о разводе. Джил только недавно решила положить конец законной связи с мистером Фотлоком, чье имя она перестала носить пять лет назад, когда они расстались. Теперь у нее появилась вещь, с которой она еще не вполне знала, что делать. Ее дорогой Ренди, наверное, чертовски удивится. Надо будет придумать какой-нибудь невинный способ довести до него эту информацию. Ну, для этого еще будет время. Хотя надолго откладывать не стоит... Ее тридцатый день рождения висел черной тучей над апрелем, до которого, впрочем, еще оставалось четыре месяца. Ладно... Джил тронула губы помадой, сильнее напудрила родинку и закрыла «косметичку».

В столовой она увидела доктора Бартельметца, сидевшего перед огромной яичницей, цепочкой сосисок, горой тостов и полупустой бутылкой апельсинового сока. На спиртовке стояла кастрюля с кофе. Он слегка наклонился вперед и работал вилкой, как ветряная мельница лопастью.

– Доброе утро, – сказала Джил.

Он поднял глаза.

– Мисс ДеВилл... Джил... доброе утро. – Он кивнул на стул напротив себя. – Присоединяйтесь, пожалуйста.

Она села и сказала подошедшему официанту:

– Мне то же самое, но на девяносто процентов меньше. – И снова повернулась к Бартельметцу: – Вы видели сегодня Чарльза?

– Увы, нет, а я хотел продолжить нашу дискуссию, пока его мозг еще на ранней стадии пробуждения и, значит, более уступчивый. К несчастью, он из тех, кто активно входит в день уже на середине второго акта.

– А я обычно прихожу только к антракту и прошу кого-нибудь вкратце рассказать о событиях, – сказала Джил. – Так что почему бы не продолжить дискуссию со мной? Я более уступчива, и мои скандхи в хорошем состоянии.

Глаза их встретились.

– Ага, – сказал он медленно. – Я подозревал. Что ж – хорошо. Что вы знаете о работе Рендера?

– М-м-м... Он особый специалист в узкоспециальной области, мне трудно оценить некоторые вещи и говорить о них. Я хотела бы иногда заглядывать в мозг других людей, посмотреть, что они думают – обо мне, конечно, – но не думаю, чтобы я оставалась там надолго. Особенно, – она шутливо поежилась, – в чьем-то мозгу с проблемами. Наверное, я либо слишком сочувствовала бы, либо боялась, либо еще что-нибудь, и тогда, в соответствии с тем, что я читала, возникло бы нечто вроде симпатической магии, и это могло бы стать моими проблемами. Но у Чарльза проблем не бывает. Во всяком случае, он никогда не говорил мне об этом. Но в последнее время я беспокоюсь. Эта слепая девушка и ее собака-поводырь, кажется, слишком сильно занимают его.

– Собака-поводырь?

– Да, собака, служащая ей глазами, один из хирургических мутантов.

– Как интересно... Вы когда-нибудь встречались с этой женщиной?

– Никогда.

– Так. – Он задумался. – Иногда врач сталкивается с пациентом, чьи проблемы настолько родственны его собственным, что сеанс становится чрезвычайно острым. Так частенько бывало со мной, когда я лечил коллегу-психиатра. Возможно, Чарльз видит в этой ситуации параллель чему-то, тревожащему его лично. Я не проводил его личный анализ, не знаю всех путей его мозга, хотя он долгое время был моим учеником. Он всегда был замкнутым, о чем-то умалчивал; при случае мог быть весьма авторитарным. Что еще его занимает в последнее время?

– Как обычно, сын Питер. Он переводил мальчика из школы в школу пять раз за пять лет. – Ей подали завтрак, и она придвинулась к столу. – И он читает обо все случаях самоубийства и без конца говорит о них.

– С какой целью?

Она пожала плечами и принялась за еду.

– Он ни разу не объяснял, почему, – сказала она, снова взглянув на Бартельметца. – Может, пишет что-нибудь...