1

Утром я переводил на марсианский один из моих «Мадригалов Макабра» и так увлекся, что когда коротко звякнул интерком, от неожиданности ухитрился одним движением уронить карандаш и нажать кнопку связи.

– Милейший Гэллинджер, – пропело юное контральто Мортона, – старик велел мне немедленно найти «этого проклятого самодовольного рифмоплета» и прислать к нему. А так как на этой станции только один проклятый самодовольный рифмоплет…

– Пусть злой язык дел добрых не порушит, – огрызнулся я.

Наконец-то марсиане взялись за ум! Я щелчком стряхнул полтора дюйма пепла с тлеющей сигареты и сделал первую затяжку с тех пор, как прикурил. Целый месяц я пытался настроиться и подготовить себя к этому моменту, но все старания оказались напрасными. Теперь я боялся преодолеть всего сорок футов и услышать, как Эмори скажет заранее известные мне слова. Но кроме боязни было кое-что еще.

Поэтому прежде чем пойти, я все-таки закончил перевод.

Путь до каюты Эмори занял несколько мгновений. Я дважды постучал и распахнул дверь как раз тогда, когда он уже приподнялся с места.

– А, это ты…

– Вы, кажется, желали меня видеть?

Войдя, я сразу уселся, чтобы избавить шефа от необходимости предлагать мне кресло.

– Твое поведение весьма легкомысленно. Чем ты изволил заниматься последние полчаса?

Я по достоинству оценил его отеческое недовольство.

Заплывшие бесцветные глазки, жидкие волосы, истинно ирландский нос, и вдобавок голос – громче, чем у кого бы то ни было…

– Я работал, – то был ответ Гамлета Клавдию.

– Ха! – фыркнул он. – Прекрати свои штучки. Здесь еще никому не случалось видеть, чтобы ты занимался чем-нибудь дельным.

Я пожал плечами и сделал вид, что хочу встать.

– Если это все, зачем вы меня вызывали…

– Ну-ка сядь!

Эмори встал и обошел вокруг стола. Нависая надо мной, он глядел теперь сверху вниз – а это непростой трюк, даже когда я сижу.

– Ты самый строптивый ублюдок из всех ублюдков, с которыми я работал! – проревел он, как подпаливший брюхо бизон. – Почему бы тебе на удивление окружающим хоть раз не повести себя по-человечески? Кому и что ты доказываешь? Согласен, ты не дурак, может быть даже гений, но какого черта?! – Эмори воздел руки к невидимым небесам и плюхнулся в кресло.

– Бетти в конце концов уговорила их принять тебя, – в его голосе было что-то от доброго папаши, решившего порадовать отпрыска. – Сегодня днем они будут ждать. После обеда возьмешь джипстер и поедешь прямо туда.

– Хорошо.

– Тогда все.

Я кивнул и поднялся. Когда я уже тянул дверь на себя, Эмори добавил:

– Думаю, не стоит еще раз напоминать тебе, насколько это важно. И, будь любезен, не веди себя с марсианами так, как с нами.

Дверь за мной захлопнулась.

Не помню, что там подавали на обед. Мне было слегка не по себе, но почему-то я знал, что не подведу. Мои бостонские издатели ждут марсианскую идиллию или, по крайней мере, нечто о космических полетах в стиле Сент–Экзюпери. Национальная Научная Ассоциация надеется получить обстоятельный доклад о расцвете и упадке Марсианской империи.

Будут довольны и те и другие. Мне всегда все удавалось неплохо – потому-то меня и ненавидели.

Я произвел раскопки в ворохе свитеров и комбинезонов, оседлал в гараже джипстер и отправился к Тиреллиану.

Огненные потоки ржавого песка хлестали вездеход так, что он сотрясался. Песок свистел над моей головой, впивался в шарф и барабанил по защитным очкам.

Джипстер раскачивался и пыхтел, совсем как тот маленький ослик, на котором я однажды путешествовал по Гималаям, и как это упрямое животное, не переставал бить задом и лягаться. Скалы Тиреллиана, казалось, бодро бежали мне навстречу.

– Да, это не Гоби и даже не Великая Юго-Западная пустыня, – вздохнул я. – Красный мертвый песок и ничего больше… Кактусов и тех нет.

Я выкатился на гребень холма. Боковой ветер сбил струи песка, но джипстер поднял такое облако пыли, что за ним ничего не было видно. Впрочем, карту местности я помнил наизусть. Я чувствовал себя джойсовским Улиссом в Мелиболге, – с речью, написанной звучными терцинами и взглядом, обращенным к тени Данте.

Я обогнул последнюю каменную пагоду и оказался на месте.

Когда я со скрипом поставил джипстер на тормоз и спрыгнул на этот проклятый песок, Бетти уже махала мне рукой.

– Эй, – прокашлял я, разматывая шарф и вытряхивая из него фунта полтора песка. – Куда прикажете, любезная? Меня тут еще не ищут?

Она позволила себе коротенькое хихиканье добропорядочной фройлейн, вызванное скорее словом «любезная», чем моим не слишком геройским видом, и только потом заговорила. Она не так давно кончила университет, и потому словцо из набора сельских учтивостей все еще могло развеселить ее.

Мне нравится, как она говорит, ну и все остальное тоже. К тому же моего запаса шуток мне хватит, по крайней мере, до конца жизни. Я взглянул на ее бархатные глаза, великолепные зубы, на выгоревшие под земным солнцем короткие волосы (терпеть не могу блондинок!) и решил, что она в меня влюблена.

– Мистер Гэллинджер, Матриарх ждет внутри. Она согласна предоставить вам для изучения Храмовые тексты.

Тут Бетти прервалась, смущенно поправив волосы. Я польстил себе, подумав, что это из-за моего взгляда.

– Это их религиозные книги и одновременно единственная история, – продолжила она, – что-то вроде Махабхараты. Матриарх научит вас определенным ритуалам обращения с текстами вроде повторения священных слов при переворачивании страниц. И еще…– она помедлила. – Не забывайте, пожалуйста, об Одиннадцати Формах Учтивости и Ранга, – марсиане весьма серьезно к ним относятся, – и избегайте дискуссий о равенстве полов…

– Знаю. Эта тема у них под запретом, – прервал я ее. – Не беспокойся. Разве ты не помнишь, что я жил на Востоке?

Она опустила глаза и ухватила меня за локоть. Я чуть не отдернул руку.

– Будет лучше, если я поведу тебя.

Я проглотил ехидный комментарий и последовал за ней, как Самсон в Газу.

Внутри моя последняя мысль некоторым образом подтвердилась. Жилище Матриарха больше всего походило на шатры колен израилевых – как я их себе довольно абстрактно представлял. Это был каменный шатер, стены которого сплошь покрывали изображения шкур странных животных – такие же, как на серо-голубых скалах Тиреллиана. Матриарх М'Квайе оказалась невысокой седо– власой женщиной лет пятидесяти, разодетой, как цыганская королева. В радуге своих необъятных юбок она напоминала перевернутую чашу для пунша, водруженную на яркую подушку.

Принимая мои поклоны, она обращала на меня столько же внимания, сколько дремлющая сова на кролика. Лишь раз веки ее угольно-черных глаз взметнулись вверх – когда она оценила совершенство моего произношения. На каждую беседу с Матриархом Бетти прихватывала магнитофон, а еще раньше я десятки раз слушал лингвистические отчеты первых двух экспедиций. Я про– клял все на свете, усваивая правильные ударения.

– Вы тот самый поэт?

– Да.

– Прочтите мне, пожалуйста, одну из ваших поэм.

– Сожалею, но у меня нет ни одного переведенного отрывка, который был бы хорош на вашем языке, и нравился мне самому, к тому же я еще недостаточно хорошо знаю марсианский.

– Неужели?

– Но я немного перевожу для собственного удовольствия. И буду счастлив принести кое-что в следующий раз.

– Хорошо. Так и сделайте.

Один-ноль в мою пользу! Она повернулась к Бетти.

– Ты можешь идти.

Бетти пробормотала ритуальные слова прощания, бросила на меня странный взгляд и удалилась. Она явно ожидала, что ее оставят здесь помогать мне. Ей, как и им всем, нужна частичка славы. Но здесь я был Шлиманом, открывающим Трою, и под докладом Ассоциации будет стоять только одно имя!

М'Квайе встала, и я с удивлением заметил, что это почти не прибавило ей роста. Во мне самом шесть с половиной футов и выгляжу я, как тополь в октябре, – худой, высокий, ярко-рыжий.

– Наши книги очень старые, – начала она. – Бетти говорит, что для определения их возраста подойдет ваше слово «тысячелетие».

Я понимающе кивнул.

– Жаждал бы их увидеть.

– Они не здесь. Нам нужно пройти в Храм – их нельзя выносить оттуда.

Я сразу насторожился.

– Вы не будете возражать, если я попрошу снять с них копии?

– Конечно нет, я вижу, вы будете обращаться с ними как подобает, иначе не просили бы так настойчиво.

– Благодарю.

По-моему, моя вежливость ее забавляла. Не удержавшись, я спросил, что тут смешного.

– Высокий Язык для чужого может оказаться слишком сложным.

Матриарх была уверена, что последнее слово останется за ней – ни один умник из первой экспедиции не смог даже приблизиться к пониманию Высокого Языка. Откуда я мог знать, что это двойной язык – одновременно и классический и повседневный. Но я знал кое-что из его пракрита, теперь оставалось только выучить его санскрит.

– Дьявольщина!

– Извините, а что это такое?

– Это непереводимо, М'Квайе. Представьте себе, что это вам нужно быстро выучить Высокий Язык, и тогда вы поймете мое положение.

Казалось, это опять ее позабавило. Перед тем, как войти, она велела мне снять обувь.

И мы прошли через витую арку…

… прямо в сияние византийского великолепия!

Никогда прежде ни один из землян не бывал в этой комнате, иначе я бы знал, – тот словарный запас и грамматику, которыми я владел, собрали еще лингвист первой экспедиции Картер и доктор Мери Аллен, а здесь их не пустили дальше прихожей.

Мы даже не догадывались о ее существовании, и теперь я жадно пожирал глазами открывшееся мне. За этими орнаментами просматривалось совершенно неожиданное эстетическое восприятие. Судя по всему, нам предстояло основательно изменить свои представления о марсианской культуре…

На первый взгляд казалось, что свод потолка висит в пустоте, в то же время поддерживаемый резными колоннами, а еще… о, черт! Места было изумительно много. Вам никогда и в голову бы не пришло подозревать подобное, взгляни вы снаружи на грубый фасад.

Я наклонился, чтобы разглядеть золотую филигрань церемониального столика. Кажется, М'Квайе смотрела на меня чуть самодовольно, но все же для игры в покер я предпочел бы другого партнера.

Стол был весь завален книгами.

Большим пальцем правой ноги я задумчиво ковырял мозаичный узор на полу.

– Неужели весь ваш город находится внутри этого здания?

– Да, он тянется далеко в глубь горы.

– Понятно, – пробормотал я, не понимая ровным счетом ничего.

… И я все еще не мог прийти в себя. М'Квайе указала мне на низенький стул.

– Ну что ж, попробуем подружиться с Высоким Языком?

Я пытался взглядом запомнить этот зал, хотя не сомневался, что рано или поздно мне позволят явиться сюда с камерой. Едва оторвавшись от изучения одной из статуэток, я согласно кивнул.

– Да, пожалуйста, попробуем…

Следующие три недели каждый раз, когда я пытался заснуть, перед моими глазами мельтешили буквы-насекомые. Небо – безоблачный бирюзовый омут – покрывалось каллиграфической рябью, стоило мне только на него взглянуть. Пока я работал, мне приходилось литрами поглощать кофе, а когда кофе уже не помогал, я смешивал коктейли из фенамина с шампанским.

Каждое утро я по два часа занимался в присутствии М'Квайе, а иногда еще столько же вечером. На самостоятельные занятия я оставлял по четырнадцать часов в день. Однажды я почувствовал, что дальше могу продвигаться без посторонней помощи.

… А ночью лифт, называемый Время, уносил меня на самые нижние этажи…

Мне вновь шесть лет, и я изучаю иврит, древнегреческий, латынь и арамейский. В десять лет украдкой читаю Илиаду. В те редкие моменты, когда папенька не грозил прихожанам геенной огненной и не проповедовал братскую любовь, он учил меня выискивать Слово, соответствующее Оригиналу.

Господи! У Тебя столько оригиналов и так много слов! Когда мне исполнилось двенадцать, я стал замечать некоторые несоответствия между папиными проповедями и тем, что я читал.

Проповеднический напор отцовских аргументов не допускал возражений. Это было хуже, чем если бы он меня бил. Тогда я стал держать язык за зубами и научился ценить поэзию Ветхого завета.

– Прошу прощения, сэр! Папочка, мне очень жаль, но вот этого не может быть…

В тот день, когда мальчик окончил школу с поощрениями за французский, немецкий, латынь и испанский, Гэллинджер-старший сообщил своему долговязому, смахивающему на пугало четырнадцатилетнему сыну, что желает видеть его священником. Я хорошо помню, насколько уклончив был ответ сына.

– Сэр, – сказал он, – мне бы для начала – хотелось посвятить год или около того самостоятельным занятиям, а затем пройти предварительный курс теологии в каком-нибудь гуманитарном университете. Я чувствую себя еще слишком юным, чтобы, не продумав все окончательно, поступать в семинарию.

Голос отца – глас Божий:

– Но у тебя несомненный дар к языкам, сын мой. Ты можешь проповедовать Евангелие во всех землях вавилонских. Ты прирожденный миссионер. Ты говоришь, что юн, но время промчится вихрем. Рано начав, ты умножишь годы служения!

Мне же лишние годы служения нужны были, как рыбке зонтик. Теперь я не могу даже вспомнить его лица. Никогда не мог. Наверное потому, что после того разговора я боялся смотреть ему в глаза.

Спустя много лет, когда отец умер и лежал в черном среди белых цветов, скорбных прихожан, заплаканных лиц, носовых платков и утешителей, хлопающих меня по плечу… спустя много лет я смотрел на него и не узнавал.

Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, – я и этот незнакомец. Он никогда не был бессердечным. Суровым, требовательным, презирающим чужие слабости, – да, но никак не бессердечным. Он был для меня матерью. И братьями. И сестрами. Хотя, думаю, он вытерпел мою трехгодичную учебу в Сен-Джоне, заблуждаясь насчет этого благочестивого названия, и не представляя, насколько свободным и восхитительным было на самом деле это место.

Я так никогда и не узнал его, а теперь человек, лежащий на катафалке, ничего больше не требовал. Его сын был волен не поучать мир. Но теперь я сам хотел этого, хотя и несколько по-иному. Я хотел что-то сказать тому миру, о котором, пока отец был жив, я никогда не говорил вслух.

Я не вернулся заканчивать последний курс. Мне досталось небольшое наследство, а вместе с ним и кое-какие проблемы, связанные с его получением, – мне еще не исполнилось восемнадцати. Но с этим я благополучно справился.

В конце концов я обосновался в Гринвич-Виллидж.

Не сообщая своего адреса никому из благожелательных прихожан, я с головой ушел в рутину ежедневного написания стихов и самостоятельного изучения японского и хинди. Отрастил огненную бороду, пил кофе и учился играть в шахматы. Кроме того, я попробовал и другие столь же популярные местные способы спасения души.

Затем были два года в Индии со старым добрым Корпусом Мира – это навсегда отвратило меня от буддизма, зато дало мою «Свирель Кришны» с Пулитцеровской премией впридачу.

Я опять вернулся в Штаты, защитил там диссертацию по лингвистике и получил еще несколько премий.

И вот однажды на Марс был послан космический корабль. Когда, возвратившись, он приземлился на космодроме в Нью-Мексико, то оказалось, что этот огненный ковчег привез новый язык – фантастический, необычайный и неотразимо прекрасный. После того, как я узнал о нем все, что смог, и написал книгу, научные круги распахнули мне свои объятья:

– Ступай туда, Гэллинджер. Зачерпни из незамутненного марсианского родника и дай напиться нам, познай другой мир, но останься бесстрастным, и принеси нам душу этого мира, воплощенную в рифмах.

И я отправился в те края, где солнце похоже на потускневшую медную монету, где свищет ветер и две луны играют в пятнашки, а от одного вида песка возникает нестерпимый зуд.

Я встал с койки в своей полутемной каюте и подошел к иллюминатору. Пустыня лежала бесконечным оранжевым ковром, беременная мусором всех прошлых столетий.

– Я бесстрашный чужестранец в сей стране, и под силу этот подвиг только мне! – усмехнулся я.

К этому дню я уже добрался до основания Высокого Языка, или до его корня, если вам нравится анатомический оттенок моего каламбура.

Высокий и разговорный языки различаются не столь сильно, как может показаться на первый взгляд. Я достаточно знал один, чтобы преодолеть туманные места другого. У меня в запасе была грамматика и все неправильные глаголы, принятые в просторечии. Мой словарь рос день ото дня, как весенний тюльпан, и вскоре должен был распуститься. Каждый раз, когда я прокручивал магнитофонные записи, бутон этого цветка набирал силу.

Настало время проверить свое искусстве. Я не спешил погружаться в главные тексты до тех пор, пока не мог воздать им должного. Я читал второстепенные комментарии, отрывки стихов и исторических сведений – не более. Но меня потрясло то, что объединяло их.

Всюду говорилось о простых вещах – о камне, песке, воде и ветрах, но картина, складывавшаяся из этих изначальных символов, казалась весьма мрачной. Все это напоминало мне некоторые буддийские тексты, но еще больше походило на главы Ветхого завета, особенно на книгу Экклезиаста.

Что ж, так тому и быть. И настроение и язык были настолько схожи, что было бы неплохо попытаться сделать подобный перевод. Все равно, что переводить По на французский. Я никогда не ступлю на Путь Малана, но очень хотел бы доказать марсианам, что хотя бы однажды землянин думал и чувствовал сходным образом.

Я зажег настольную лампу и поискал среди книг карманную библию.

«Суета сует, говорит Проповедник, суета сует, – все суета! Что пользы человеку…»

Мои успехи, казалось, сильно удивили М'Квайе. Она взирала на меня с противоположной стороны стола, как сартровский Иной. Я бегло читал главу из книги Локара и, не поднимая глаз, чувствовал плотную сеть, сотканную ее взглядом вокруг моей головы, плеч и пальцев, листающих страницы.

Возможно, она оценивала прочность сети и размер попавшей в нее рыбы? Но зачем? Книги умалчивали о марсианских рыболовах. Особенно о мужчинах. В них говорилось, что однажды некий бог по имени Малан плюнул или сделал нечто неприличное (в зависимости от версии), и после этого жизнь, подобно болезни, зародилась в неорганической материи. В них говорилось еще, что движение было первым законом жизни, первым ее танцем, и этот танец был единственным разумным ответом неорганическому… танец есть средство оправдания жизни, ее становление… а любовь – это болезнь органической субстанции – и, значит, субстанция неорганическая?..

Я тряхнул головой, – засыпая, – и резко поднялся.

– М'нарра.

Теперь ее глаза внимательно изучали меня. Когда наши взгляды встретились, она опустила веки.

– Я устал и хотел бы ненадолго прервать занятия. Я не спал уже много ночей.

М'Квайе кивнула – земному жесту согласия она научилась у меня.

– Хочешь ли ты отдохнуть и увидеть истину учения Локара во всей ее полноте?

– Простите…

– Хочешь ли ты увидеть Танец Локара?

Этот чертов язык витиеват почище корейского: сплошные намеки и иносказания.

– Да, конечно. Я был бы просто счастлив посмотреть его в любое время.

Затем добавил:

– Но до этого я попросил бы разрешения сделать несколько фотографий…

– Время настало. Оставайся здесь. Я позову музыкантов.

Она вышла в дверь, за которой я еще никогда не был.

Неплохо. Если верить Локару, не говоря уже о Хэвлоке Эллисе, танец – высочайшее искусство. Что ж, прямо сейчас я увижу, что подразумевал под высочайшим искусством умерший сотни лет назад философ. Я протер глаза и несколько раз наклонился, касаясь пальцами пола, Кровь застучала у меня в висках, и тогда я сделал пару глубоких вдохов. Снова наклонился и тут услышал какое-то движение за дверью.

Для трех женщин, вошедших с М'Квайе я, наверное, выглядел так, словно собирал на полу шарики, которых мне явно недостает.

Я кисло улыбнулся и выпрямился, мое лицо порозовело, и не только от физических усилий. Я не ожидал их так скоро.

И вновь вспомнил Хэвлока Эллиса с его небывалой популярностью.

Маленькая огненноволосая куколка, завернутая, как в сари, в прозрачный кусок марсианского неба, смотрела на меня удивленно, как ребенок при виде незнакомого яркого флага на мачте.

– Привет, – сказал я ей, или что-то в этом роде. Прежде чем ответить, она поклонилась. Очевидно, мой статус несколько возрос.

– Я буду танцевать, – ее губы казались окрашенными в цвет крови на бледном как камея лице. Глаза оттенка мечты и небосвода смотрели мимо меня. Она медленно проплыла к центру комнаты. Застыв там, как изящная фигурка на фризе этрусков, она то ли была полностью погружена в самое себя, то ли внимательно рассматривала орнамент на полу.

Может, в этой мозаике заключен какой-то символ? Но если там и было что-то скрыто, оно от меня ускользнуло, хотя, должен признать, эти узоры пришлись бы весьма кстати в ванной или скромном маленьком патио.

Две другие женщины походили на воробьев, забрызганных краской, и очень напоминали М'Квайе, только помоложе. Одна из них с трехструнным музыкальным инструментом, отдаленно смахивающим на сямисэн, уселась прямо на пол. Вторая держала в руках обычную деревянную колоду и две палочки, вызвавшие во мне воспоминания о барабане. М'Квайе тоже предпочла вместо своего инкрустированного стульчика сесть на пол. Я последовал ее примеру.

Женщина с сямисэном все еще настраивала инструмент, и я наклонился к М'Квайе.

– Как зовут эту танцовщицу?

– Бракса, – не оборачиваясь, ответила она и плавно взмахнула рукой, что на любом языке означает разрешение начинать.

Сямисэн запульсировал, как зубная боль, а деревянная колода тикала, словно призраки всех часов, так и не изобретенных на Марсе.

Бракса застыла, как статуя, закрыв лицо руками и разведя локти.

Музыка начала биться пламенем.

Шорохи, воркование, звук невидимых кастаньет…

Шквал огня сменился ласковым плеском и – ритм замедлился. Это была вода – величайшая драгоценность в мире, струящаяся и текущая среди скал, укутанных мхом.

Но Бракса по-прежнему оставалась неподвижной.

Один звук мягко сменил другой. Пауза.

Затем едва различимо возник шелест ветра. Тающе, нежно, вздыхая и замирая вновь. Молчание, всхлип и повторение прежнего, но чуть-чуть громче.

То ли у меня от бесконечного чтения рябило в глазах, то ли в самом деле тело Браксы дрожало в такт этой странной музыке?

Действительно…

Она едва заметно покачивалась, чередуя дюйм вправо с дюймом влево. Ее пальцы разжались, как лепестки цветка, я видел, что глаза у нее закрыты.

Вдруг веки дрогнули, но ее отрешенный безжизненный взгляд пронизывал стены. Ритм покачивания стал заметнее, – теперь он сливался с ритмом музыки.

Ветер дул из пустыни, обрушивая на Тиреллиан тучи песка, как волны на берег, и пальцы ее воплотили порывы этого ветра, а неподвижные руки стали подобны медленным маятникам.

И – пришел шторм! Бракса кружилась, теперь ее руки подхватили движение тела и плечи распахнулись, как два крыла.

Ветер! Это был тот самый ветер! Дикий и загадочный… Божественная муза Сен-Жон Перса!..

Смерч бушевал вокруг ее глаз, но они оставались спокойны. Бракса запрокинула голову, и я знал, что не было теперь преграды между ее отрешенным, как у Будды, взглядом и вечными небесами Марса. Лишь две луны могли потревожить ее сон в этой первозданной нирване необитаемой бирюзы…

Несколько лет назад в Индии мне приходилось видеть девадаси – уличных танцовщиц, завлекающих мужчин ярким кружением паутины своих одежд. Бракса владела гораздо большим – она была рамадьяни, священной танцовщицей Рамы – седьмой аватары Вишну, – дарующей человеку священный танец. Теперь дробь приобрела монотонность, жалобный плач струн вызывал в сознании воспоминание о жгучих солнечных лучах – их тепло уносилось дыханием ветров, и голубое было неповторимо, как Мария, Сарасвати и Лаура. Внезапно послышались звуки цитры, и я увидел, как статуя медленно возвращается к жизни и вдыхает божественное откровение.

Я был Рембо с его гашишем, Бодлером с настойкой опия, Эдгаром По, Де Куинси, Уайльдом, Малларме и Элистером Кроули одновременно. В эту секунду я стал моим отцом в его темной сутане, сливавшейся с темнотой кафедры, а звучание вздохов органа переросло в бешеный вой ветра.

Она была крутящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, тонкой бечевкой, на которой развевается яркий шелк… Плечи ее были обнажены, а правая грудь поднималась и опускалась, подобно полной луне, взошедшей на небосклоне, и розовый бутон соска то появлялся на мгновение, то исчезал вновь. Эта музыка была возвышенной, как речь Иова в споре с Богом. И танец ее был божественным ответом в споре.

Мелодия стихла и растаяла – она вознеслась, была принята и получила отклик.

Бракса опустилась на пол, уронив голову на колени и застыв в неподвижности.

А вокруг нее звучала тишина.

Только по боли в плечах я понял, в каком напряжении находился. Что делал сейчас Он? Аплодировал?

Краем глаза я видел, как М'Квайе подняла вверх ладонь.

Словно повинуясь неслышному приказу, танцовщица вздернула голову и встала. Музыканты встали вслед за ней, а за ними и М'Квайе.

Я приподнялся, чувствуя боль в затекшей ноге. И сказал то, что было лишним:

– Это прекрасно.

И получил в ответ то, что заслуживал: три Высоких Формы благодарности.

Разноцветное мелькание платьев, а потом я вновь остался наедине с М'Квайе.

– Ты видел сто семнадцатый из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара.

Я глянул на нее сверху вниз:

– Прав был Локар или нет, но он нашел превосходный ответ неживому.

Она только чуть улыбнулась.

– Похожи ли танцы вашего мира на тот, что ты увидел сейчас?

– Некоторые – да. Я вспоминал их, когда смотрел на Браксу, но именно такого я не видел никогда.

– Бракса посвящена, – сказала М'Квайе. – Она знает все танцы.

И вновь на ее лице появилось то странное выражение… появилось, чтобы исчезнуть через мгновение.

– А теперь я должна вернуться к своим делам. Она подошла к столу и осторожно закрыла книги, сказав «М'нарра».

– До свидания.

Я натянул ботинки.

– До свидания, Гэллинджер.

Я вышел наружу, забрался в джипстер, и шум мотора разбил ночную тишину, а облачка потревоженного песка медленно опустились за моей спиной.

2

Стоило мне выпроводить Бетти после очередного урока грамматики, как в холле раздались голоса. Дверь была слегка приоткрыта, и я, разумеется, стал подслушивать.

Мелодичный дискант Мортона:

– Представьте себе, недавно он изволил сказать мне «привет».

– Хм! – прогрохотала слоновья глотка Эмори. – Либо он не проснулся окончательно, либо ты стоял у него на дороге, а он просто хотел, чтобы ты посторонился!

– По-моему, он даже не узнал меня. Не думаю, что Гэллинджер стал более сонным, чем обычно, но теперь у него новая игрушка – марсианский язык. Всю прошлую неделю я дежурил по ночам и каждый раз, когда в три часа проходил мимо его двери, в комнате бубнил магнитофон. В пять, возвращаясь к себе, я заставал ту же картину.

– Парень много работает, – неохотно согласился Эмори. – Думаю, он глотает что-то возбуждающее. Все эти дни взгляд у него остекленевший. Хотя кто знает, может у поэтов глаза всегда такие.

Здесь в разговор вмешалась Бетти:

– Что бы вы о нем ни думали, мне понадобится минимум год, чтобы просто вникнуть в то, что он разыскал за три недели. А ведь я лингвист, а не сочинитель.

Думаю, тяжеловесные чары Бетти так покорили Мортона, что он сложил оружие.

– В университете нам читали курс современной поэзии, – начал он. – Всего шесть авторов: Йитс, Паунд, Элиот, Крейн, Стивенс и Гэллинжер. В последний день семестра профессор в негаданном порыве вдохновения выдал нам: «Шесть, только шесть имен высечены на скрижалях столетия, и все врата хулы и ада не одолеют их!»[1]. Сам я, – продолжил Мортон, – считаю его «Свирель Кришны» и «Мадригалы» настоящими шедеврами и почел за огромную честь попасть в одну экспедицию с ним. Ну а с тех пор, как мы с ним встретились, он даже перекинулся со мной целой дюжиной слов!

Подоспела защита в лице верной Бетти:

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что, быть может, в детстве он страшно стеснялся своей внешности? Может, он был вундеркиндом, и у него, скорее всего, даже в школе не нашлось друзей. Он просто очень чувствительный и слишком погружен в себя.

– Погружен? Чувствителен?! – поперхнулся Эмори. – Да этот тип горд, как Люцифер, это какой-то ходячий агрегат для оскорблений. Вы нажимаете какую– нибудь кнопку, вроде «привет» или «добрый день», а в ответ тут же получаете кукиш. Это у него на уровне рефлекса!

Они еще немного позлословили на мой счет и разошлись.

Ну спасибо, мальчишка Мортон, маленький прыщавый знаток! Я никогда не изучал собственную поэзию, но рад, что кто-то так о ней отозвался. Врата ада… Хорошо! Может, молитвы моего отца все-таки услышаны и я, кроме всего прочего, еще и миссионер?

Вот только…

…Только что миссионер без веры, в которую он мог бы обращать людей?.. У меня есть собственная этическая система и, надо полагать, хоть какой-то побочный этический продукт она порождает. Но если мне и есть, что проповедовать, – хотя бы в своих стихах, я никогда не стал бы делать это перед такими пошляками, как все вы. Можете считать меня образцом непорядочности, но я к тому же еще и сноб, и для вас не найдется места в моих Небесах – это частное владение, и сюда приглашаются к обеду Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.

Как славно мы пируем вместе! Истинный пир Трималхиона! И главное блюдо – Эмори. А тобой, Мортон, мы в лучшем случае заедаем суп!

Я повернулся и присел на стол. У меня возникло желание написать нечто. Экклезиаст мог один отнять всю ночь. И я решил написать поэму о сто семнадцатом танце Локара – о розе, летящей за лучом света, овеваемой ветром, и увядающей, как роза романтика Блейка…