– А как же, в таком случае, относиться к Джонсу, редактору «Вечернего джентльмена»? – недоуменно уточнил я. – Он живет в Сарбитоне, в двенадцати милях от вокзала Ватерлоо. Каждое утро в восемь пятнадцать садится на поезд и приезжает в город, а в пять десять возвращается домой. Справедливо ли утверждать, что книга плоха лишь потому, что нравится мистеру Джонсу? Или, например, Томлинсон. Как тебе отлично известно, он давным-давно переехал в Форест-Гейт, что по дороге на Эппинг. Мы с тобой оба любим у него бывать, и всякий раз приятель с увлечением показывает коллекцию какемоно – японских свертывающихся картин. Ты, конечно, отлично понимаешь, к чему я клоню. На мой взгляд, какемоно прекрасны – эти древние шедевры самобытного национального искусства представляют собой длинные свитки толстой грубой бумаги, на каждом из которых искусно изображены цветные иероглифы. Томлинсон бережно разворачивает одно драгоценное произведение за другим и подолгу держит над головой, чтобы зритель мог по достоинству оценить композицию. А потом сообщает имя мастера, сотворившего чудо в 1500 году до нашей эры, и не ленится подробно объяснить смысл картины. Увлекшись, бедняга забывает о времени и о том, что было бы неплохо накормить гостя. Жизнь в доме течет по законам вечности, а в комнатах нет даже кресел. Так вот, ответь на простой вопрос: разве Томлинсон не вписывается в рамки высокого искусства?

Другой мой знакомый живет в Бирмингеме. Ты, должно быть, о нем слышал. Страстный коллекционер и знаток карикатур XVIII века. Отдает предпочтение таким авторам, как Роулендсон и Гилрей. Сам я не слишком люблю подобные рисунки: признаюсь, они нередко лишают душевного спокойствия. Но истинные ценители сходят с ума. Объясни же, почему обладатель домика в деревне не имеет права разбираться в высоких материях?

– Ты меня не понимаешь! – раздраженно воскликнул критически настроенный приятель.

– Согласен, – ответил я. – Но именно это я и пытаюсь сделать.

– Разумеется, ценители прекрасного живут и в пригородах, и в глухой провинции. Но они не провинциалы.

– Даже несмотря на то что прочно осели в Уимблдоне или Хорнси и вполне могут признаться, подобно Роберту Бернсу: «В юго-западном почтовом округе мое сердце, доныне я там»?

– Если угодно, можешь считать и так, – прорычал приятель.

– С твоего позволения, – с радостью согласился я. – Видишь ли, таким нехитрым способом нам, людям с ограниченным достатком, легче сводить концы с концами.

Как бы там ни было, авторы современных романов старательно избегают скользких ситуаций и сомнительных поворотов сюжета. Персонажи, все до единого, населяют пятачок между Бонд-стрит и Гайд-парком. Что и говорить, в реальных условиях всей этой толпе пришлось бы нелегко: местечко тесновато. Правда, год или два назад вышел в свет довольно успешный роман, героиня которого проживала в Онслоу-Гарденс. По этому поводу один именитый критик выжал из себя следующий глубокомысленный пассаж: «Еще немного, и книга внесла бы серьезный вклад в английскую литературу». Я не поленился проконсультироваться с извозчиками, которых так много на Гайд-парк-Корнер, и выяснил, что несколько расплывчатое понятие «еще немного» в конкретном выражении насчитывает ни много ни мало одну тысячу сто ярдов.

Когда переполняющие современные романы аристократы и мелкопоместные дворяне покидают душный Лондон, уезжают они вовсе не в провинцию. Фи, как вульгарно! Путь лежит прямиком в какое-нибудь старинное родовое поместье с пышным названием, например «Барчестерские башни», иными словами, «в милый уголок на севере». Читателю остается предположить, что фамильные угодья парят в воздухе.

В каждом социальном кругу неизбежно найдутся беспокойные души, безудержно рвущиеся ввысь. Даже среди рабочего класса можно встретить утонченных, отмеченных врожденным благородством персон, которым ткацкий станок и плуг кажутся орудиями низменными и недостойными. Нежные души тянутся к изысканной и элегантной обстановке комнаты для слуг. Таким образом, на Граб-стрит всегда найдется чванливый автор, чей темперамент подтолкнет к почтительному наблюдению за богатыми и благополучными. Ручеек романов из жизни высшего класса никогда не иссякнет; проблема, однако, заключается в том, что в наши дни публика требует, чтобы все до единой истории происходили на верхней ступеньке социальной лестницы. Старина Робин Грей обязан стать сэром Робином Греем, миллионером из Южной Африки. Ну а бедняге Джеми ничего не остается, как перевоплотиться в сына старого графа, в ином случае баллада просто никого не заинтересует. Современному сочинителю детских стишков придется писать о маленьком лорде Джеке и юной леди Джилл. Прекрасно воспитанным аристократическим отпрыскам предстоит чинно разгуливать по живописным холмам бескрайних старинных поместий. Больше того, мальчик и девочка непременно должны держать серебряный прутик, на котором обязана висеть изысканно расписанная севрская ваза с источающим тонкий аромат изящным букетом роз.

Я покупаю журнал за четыре с половиной пенса и погружаюсь в чтение. Героиня слезливой истории – молодая герцогиня. Муж ее подвержен пороку азарта, причем играет не по мелочи, а на тысячефунтовые купюры. В результате семья вынуждена поселиться в бельэтаже отеля «Карлтон». В роли злодея выступает русский князь. Воспитанный в старых традициях баронет не в состоянии угнаться за стремительно летящим временем. Какая уважающая себя героиня покинет мужа и бросит детей ради греха и ничтожных пяти тысяч фунтов в год?! Дамам прошлого – дочери священника или молодой талантливой художнице – действительно следовало бы опасаться искушения. Ну а наша современница никогда не падет ниже уровня кабинета министров.

Обратимся к менее претенциозному изданию – тому самому еженедельнику, который моя супруга считает наиболее авторитетным экспертом в вопросе фасонов блузок. На его страницах я обнаружил нечто, в прежние времена попадавшее под определение фарса. Теперь подобное произведение носит название салонной комедии и снабжено внушительной припиской «все права защищены». В перечень действующих лиц включены следующие персонажи: граф Дэнбери, маркиз Роттенборо (с богатым прошлым) и американская наследница – персонаж, который в наши дни заменяет любителям незамысловатых развлечений некогда привычную «Розу, дочку мельника».

Иногда доводится спрашивать себя, уж не повинны ли в нынешних литературных вкусах Карлайл с Теннисоном? Действительно, Карлайл твердо внушил читателям, что внимания достойны лишь биографии великих людей, а Теннисон убедительно призывал «любить тех, кто выше». Потому-то литература, вечно стремящаяся к вершине, проходит мимо простой Ромолы и спешит навстречу леди Понсонби де Томпкинс; если бы какого-нибудь современного критика угораздило родиться раньше времени, то провинциальный роман Шарлотты Бронте он окрестил бы не иначе, как «историей из жизни высшего общества».

Британская драма зашла еще дальше. Действие пьес происходит исключительно в старинных замках и, как пишут в рекламных проспектах господа из фирмы «Ламли и К°», в «импозантных городских особняках, отвечающих потребностям состоятельных джентльменов». Сведущий современный драматург понимает, что тесная комнатка не место для бурного развития событий. Случалось, правда, что кое-кому из авторов удавалось отыскать психологические коллизии даже в скромном жилище, но эти господа, должно быть, умели видеть людей насквозь.

Однажды я нечаянно сочинил пьесу и прочитал творение известному импресарио. Тот терпеливо выслушал и заявил, что произведение чрезвычайно интересно; они все так говорят. Я ожидал, что маэстро направит докучливого автора к кому-нибудь из своих коллег. Каково же было мое удивление, когда светило пожелало оставить пьесу себе, но только если будут внесены определенные изменения!

– Необходимо поднять всю пьесу на несколько ступенек, – заявил импресарио. – Ваш герой – адвокат: моя публика не интересуется простыми адвокатами. Сделайте его генеральным стряпчим.

– Но он должен быть забавным, а от генерального стряпчего шуток не дождешься.

Импресарио на миг задумался.

– В таком случае, пусть он станет генеральным стряпчим от Ирландии.

Я принял рекомендацию к сведению.

– Ваша героиня, – продолжал вершитель судеб, – дочка хозяина приморского пансионата. Моя публика не признает отдыха в приморских пансионатах. Почему бы ее отцу не превратиться во владельца отеля? Конечно, это тоже рискованно, но попробовать можно. – Воображение разыгралось не на шутку. – Нет, лучше сделайте старика управляющим директором гостиничного треста: такое положение позволит мисс не стесняться в нарядах.

К сожалению, работу пришлось отложить на несколько месяцев, а когда я вновь взялся за пьесу, вкусы театралов успели уйти далеко вперед. Британская драма захлопнула двери перед всеми, кто не вписывался в узкий аристократический круг. В итоге я так и не увидел своего смешного старика маркизом: удостоить нелепое существо более скромного титула отныне не представлялось возможным.

Как же продолжить существование нам, романистам и драматургам среднего класса? Единственно возможный ответ напрашивается сам собой. Мы мыслим лишь категорией общей комнаты, которую называем гостиной и в глубине своей писательской души нежно любим: вот распахивается двустворчатая дверь, и взгляду открывается прекрасный интерьер. Единственная известная нам драма разворачивается именно в такой комнате: герой сидит в обитом зеленым репсом мягком кресле; героиня устроилась на стуле. Презрительные взгляды и гневные слова из мира среднего класса летают над трехногими карточными столами, а узор свадебного торта под прозрачным колпаком играет роль бледного привидения.

Сейчас, когда так высоко ценится идея имперского величия, разве осмелится кто-нибудь предположить, что в общей комнате люди могут испытывать те же чувства, которые цветисто высказывают завсегдатаи салонов, обставленных в стиле Людовика XIV? Что слезы, пролитые на Бэйсуотер-стрит, столь же горьки, как и те, которые текут по щекам обитателей Одли-стрит? Что смех в Клапеме не менее заразителен, чем благородное веселье на Керзон-стрит? Но что же делать нам, тем, чьи лучшие наряды являются миру лишь в скромных интерьерах? Как нам обнажить душу герцогини, передать неровное биение сердца пэра королевства? Некоторые из моих знакомых, сторонники консервативной партии, время от времени посещают турниры «Лиги подснежников» (или их называют «судами любви»? – не знаю, потому что говорю, как посторонний; во всяком случае, от самого названия явно веет Средневековьем). Так вот, этим счастливчикам иногда удается побеседовать с титулованными дамами. Впрочем, разговор неизменно оказывается коротким из-за нескрываемого раздражения стоящего рядом джентльмена. Сомневаюсь, что диалог приносит ощутимую пользу с точки зрения знакомства с аристократическим образом мысли. И все же тем из нас, кто не имеет непосредственного отношения к уважаемой организации, не удается даже одним глазком заглянуть в высшие сферы. Так и получается, что мы ровным счетом ничего не знаем о чувствах и чаяниях спрятанного за семью замками мира красивых и сильных. Лично я однажды получил письмо от графа, однако речь в нем шла исключительно о деятельности молочной компании, возглавляемой его светлостью, о прекрасном качестве молока и о преимуществах расчета наличными. К огромному сожалению, послание не затрагивало такие важные для меня темы, как предпочтения, интересы, желания и страсти высокопоставленного автора, а также не касалось его взглядов на мироустройство в целом.

С каждым годом я ощущаю себя все более и более одиноким. Литературные друзья один за другим вступают в зачарованный мир аристократии и безжалостно обрубают ненужные связи со средним классом. Отныне их заботят исключительно душевные страдания королевского камердинера, затаенные чувства придворных дам и религиозные искания маркизов. Мне хочется знать, как они это делают – «как, черт возьми, они туда просачиваются». Увы, никто не рассказывает.

А я тем временем не вижу иных перспектив, кроме работного дома. С каждым годом публика все меньше интересуется книгами о жизни среднего класса. Но ведь о других классах мне ровным счетом ничего не известно. Что же делать? Заурядные люди – те из друзей, кто не считает нужным беречь самолюбие автора, – небрежно советуют «наплевать на глупости».

– Видишь ли, старик, ты знаешь ничуть не меньше, чем все эти бездельники. – Я не пытаюсь сгладить ни стиль, ни смысл высказывания, а просто цитирую. – А если даже и не знаешь, что с того? Обычный читатель знает еще меньше. Как он сможет тебя разоблачить?

Но я терпеливо объясняю, что главный закон литературы разрешает писать только о том, что знаешь на собственном опыте, причем досконально. Из этого следует, что необходимо срочно попасть в аристократическую среду, изучить и понять ее всемогущих обитателей. Только тогда можно будет заработать на хлеб единственным доступным писателю способом – сочинить роман из жизни представителей высшего класса.

Как же попасть на олимп?

Есть одно немаловажное обстоятельство, в котором англосакс превзошел француза, турка или русского, а заодно немца и бельгийца. Когда англосакс назначает чиновника, он назначает слугу, а когда все остальные надевают на соотечественника мундир, то немедленно увеличивают отряд хозяев. Если среди ваших приятелей обнаружится американец или англичанин, незнакомый с системой государственной службы на континенте, не пожалейте времени и составьте ему компанию: хотя бы проводите на почту, когда наивный островитянин впервые соберется отправить письмо, скажем, из Германии. Англосакс шествует уверенно, с чувством собственного достоинства, гордо и независимо глядя по сторонам и небрежно рассуждая, как бы поскорее «покончить с мелочами, зайти за Джобсоном и вместе отправиться на ленч».

Говорит наш друг таким оптимистичным тоном, словно впереди маячит бесконечный день.

Вот он бодро поднимается по лестнице и толкает дверь. Дверь не поддается. Он смотрит по сторонам и обнаруживает, что стоит перед выходом, а не перед входом. Спуститься на двадцать ступенек, чтобы преодолеть двадцать соседних? Нет, усилие кажется герою напрасным, а потому он пытается потянуть дверь на себя. К сожалению, на пути возникает суровый чиновник и высокомерно указывает верный путь.

– О черт! – восклицает англосакс, но все-таки спускается и поднимается по соседней лестнице.

– Я быстро, – беззаботно бросает он через плечо. – Подожди на улице.

Но если вы не первый день живете на свете, то непременно войдете следом: в зале можно присесть, а в кармане у вас спрятана свежая газета; за неторопливым чтением время пройдет и быстрее, и приятнее. Спутник ваш озадаченно оглядывается. Нелишне заметить, что почтовое отделение в Германии по размерам едва ли уступает Банку Англии. Посетителю приходится выбирать из двадцати окошек, каждое из которых снабжено витиеватой вывеской. Изучение приходится начинать с той, на которой значится цифра 1. Жизнь показывает, что немецкая почтовая служба не поощряет отправку писем. Не желает ли господин купить лицензию на содержание собаки? Во всяком случае, одно из окошек предлагает именно эту услугу. Следующее призывает забыть о письме, подойти и поговорить о велосипедах. Наконец бедняге кажется, что удалось найти нужное отверстие: надпись «регистрация» поддается расшифровке без особого труда и внушает доверие. Он стучит в стекло.

Не тут-то было. Никто его не замечает. Чиновник за границей, даже самый мелкий, – это человек, в чью жизнь то и дело вмешиваются неприятные существа – клиенты, которые постоянно чего-то хотят. Куда бы вы ни сунулись, везде наткнетесь на недовольное лицо. Вот, например, театральный кассир. Вы стучите в окошко как раз в ту минуту, когда он с аппетитом поглощает сандвич. С недовольным ворчанием хозяин положения поворачивается к напарнику:

– О Господи! – доносится до вас приглушенный голос. – Еще один явился! За сегодняшнее утро этой уже сотый! Все решили посмотреть пьесу. Готов держать пари, что сейчас попросит билет. Честное слово, нервы не выдерживают.

То же самое происходит и на железнодорожном вокзале.

– Смотри-ка, опять в Антверпен! Этим людям наплевать на других: ездят туда-сюда непонятно зачем.

В почтовом отделении чиновника выводит из себя чрезмерная активность граждан в вопросе переписки. Естественно, он всеми силами старается отбить у клиента охоту отправить свое нелепое, никому не нужное письмо.

– Посмотри на них, – обращается он к помощнику (вдумчивое правительство Германии заботливо снабдило каждого чиновника еще одним, дополнительным чиновником, чтобы от скуки он, не дай Бог, не заинтересовался работой). – Двадцать человек подряд! А некоторые толкутся здесь уже минут пятнадцать.

– Пусть подождут еще пятнадцать минут. Может быть, устанут и уйдут, – советует ассистент.

– Дорогой мой! – эмоционально восклицает чиновник. – Думаешь, я не пробовал? Ничего не помогает: от этих упрямцев не избавишься. И каждый требует одного и того же: «Марки! Марки! Марки!» Иногда кажется, что некоторые просто питаются марками.

– А что, если дать им их марки? – повинуясь внезапному озарению, предлагает помощник. – Может быть, оставят в покое?

– А что толку? – устало вопрошает старший по званию. – Едва уйдут эти, тут же появятся другие.

– Ах, черт! – восклицает помощник. – Ну, хотя бы новые лица, и то хорошо. На эти уже надоело смотреть.

Однажды я набрался смелости и решил поговорить по душам с немецким почтовым служащим, которому досаждал несколько месяцев подряд. Сказал я примерно следующее:

– Вам кажется, что я пишу письма – все эти рассказы, пьесы длиной в три акта – исключительно для того, чтобы досадить вам. Так позвольте же попытаться доказать обратное. Должен признаться, что ненавижу работу – ненавижу ничуть не меньше, чем вы. Ваш городок чрезвычайно мил, так что, если бы оставался выбор, я ни за что на свете не сел бы за письменный стол, а гулял бы и гулял по уютным зеленым улицам. Но что же делать? У меня семья – жена, дети. Вы и сами знаете, что это значит: регулярно просят есть, то и дело кому-то требуются новые ботинки и всякое такое. Вот и приходится сочинять разные истории и приносить вам, чтобы отправить издателям. Видите ли, вы все равно здесь сидите. Если бы вас здесь не было, если бы в городе отсутствовало почтовое отделение, то скорее всего пришлось бы обучать голубей или засовывать послание в бутылку, смолить пробку и бросать в реку, надеясь на удачу и благосклонность Гольфстрима. Но ведь вы здесь, да еще называете себя почтовыми служащими – право, искушение непреодолимо.

По-моему, я преуспел. Во всяком случае, после небольшого вдохновенного монолога чиновник встречал меня с улыбкой, а не так, как прежде – с выражением нескрываемого отчаяния на лице. Однако вернемся к нашему неискушенному другу-англосаксу.

Наконец-то перед ним открывается окошко. Хозяин повелительно приказывает назвать «имя и адрес». Не ожидая подвоха, посетитель слегка теряется и в процессе сообщения информации пару раз ошибается и исправляется, чем вызывает подозрение чиновника.

– Имя матери? – неожиданно вопрошает официальное лицо.

– Что-что?

– Имя матери! – раздраженно повторяет почтовый служащий. – Мать у вас была?

Должен заметить, что наш англосакс нежно любил свою матушку, однако та скончалась больше двадцати лет назад, и имя за ненадобностью стерлось из памяти. Кажется, ее звали Маргарет Генриетта. Или нет? Да и вообще, какое отношение имеет чья-то мать вот к этому сугубо официальному письму, которое необходимо отправить в Нью-Йорк деловому партнеру?

– Когда он скончался? – осведомился служащий.

– Кто скончался? Мать?

– Нет-нет, ребенок.

– Какой ребенок?

Негодование человека за стеклом достигает апогея.

– Мне нужно всего лишь зарегистрировать вот это письмо, – поясняет англосакс.

– Что?

– Письмо. Я хочу…

Окошко резко захлопывается прямо перед носом. Наконец минут десять спустя наш упорный соотечественник все-таки добирается до нужной точки и попадает в бюро регистрации писем, а не в бюро регистрации детской смертности. Там ему указывают, что письма бывают двух видов – запечатанные и незапечатанные.

Лично мне никогда не удавалось успешно решить эту проблему. Если вы запечатали письмо, то неизбежно оказывается, что действие совершено ошибочно и напрасно. Если же не запечатали, то вас непременно обвинят в ужасной оплошности. В любом случае письмо не может быть отправлено в том виде, в каком вы его представили. Чиновник на континенте воспитывает население точно так же, как сообразительная няня, которая посылает старшую девочку проверить, что делает Томми, и сказать брату, чтобы немедленно прекратил безобразничать. Ну а наш неудачливый друг безвозвратно утрачивает полчаса драгоценного времени и ощущение праздника жизни. Поняв, что ничего не добьется, он решает отступиться и обсудить проблему со швейцаром отеля. По ту сторону Ла-Манша швейцар – второе лицо после бургомистра. Почему? Может быть, потому, что умеет ругаться на семи языках. Но даже он не всесилен.

Когда мы с товарищами однажды решили втроем совершить пешее путешествие по Тиролю, то предварительно отправили вещи из Констанца в Инсбрук по почте. Идея заключалась в том, чтобы, явившись в Инсбрук в разгар сезона после недельного лазанья по горам с одной лишь сменой белья в рюкзаке, с удовольствием облачиться в чистую цивильную одежду и в приличном виде предстать перед почтенным обществом. Сумки ждали нас на почте: мы собственными глазами видели их сквозь решетку. Но, судя по всему, в Констанце произошло какое-то неприятное событие, я так и не понял, какое именно. В результате бдительность швейцарских почтовиков резко возросла и воплотилась в специально созданную инструкцию, согласно которой посылки следовало выдавать только их законным получателям.

Что ж, распоряжение звучит вполне разумно. Никто не захочет, чтобы его посылку отдали кому-нибудь другому. Однако добросовестным служащим Инсбрука не пояснили, каким именно способом следует определять законных получателей.

И вот в один не совсем прекрасный день в почтовое отделение вползли три грязных, заросших существа и заявили, что желают получить три сумки:

– Вот эти, в углу.

Сумки оказались красивыми, чистыми, вполне респектабельными – такие всем нужны. Правда, один из бродяг протянул мятый кусочек бумаги и сказал, что это квитанция, полученная на почте в Констанце. Но ведь на пустынных склонах Тироля какой-нибудь одинокий путник мог быть ограблен тремя бандитами, после чего безжалостно сброшен в пропасть.

Главный чиновник покачал головой и потребовал привести кого-нибудь, кто способен подтвердить, что мы – это мы. Естественно, первым делом вспомнился швейцар. Стараясь держаться подальше от центральных улиц, мы вернулись в отель и выудили спасителя из его будки.

– Я – мистер Д., – представился я. – Это – мой друг мистер Б., а это – мистер С.

Швейцар с поклоном констатировал, что очень рад знакомству.

– Не могли бы вы дойти до почты и подтвердить, что знаете нас?

Любой швейцар неизменно отличается практичностью: профессия лишает этих людей сочувствия к косному формализму земляков. Вот и наш новый сторонник сразу надел шляпу и твердым шагом отправился туда, куда его пригласили. Он честно старался помочь, никто не осмелился бы сказать иного. Сообщил почтовикам, кто мы такие. Его спросили, откуда он это знает. Вместо ответа он поинтересовался, откуда, по их мнению, он знает свою мать. Просто знает, и все. Потому что знает. Таким образом, тонкий психолог намекнул на нелепость вопроса, после чего заметил, что время дорого, и потребовал выдать нам сумки и покончить с глупостями.

Его спросили, как давно он нас знает. Швейцар выразительно воздел руки: память отказывалась заглядывать в туманную даль. Мы всегда были вместе – с раннего детства.

Знает ли он еще кого-нибудь, кто знает нас? Вопрос показался почти оскорбительным. Каждый житель Инсбрука знал, уважал, глубоко почитал троих грязных, заросших дикарей. Да, каждый, за исключением нескольких косных почтовых чиновников, окончательно отбившихся от общества.

Не мог бы он пригласить хотя бы одного несомненно респектабельного горожанина, который подтвердил бы идентичность претендентов на получение сумок? Просьба заставила господина немедленно забыть и о нас, и о наших проблемах. Диалог с почтовым служащим приобрел характер личной ссоры. Если он, швейцар приличного отеля, не достоин называться несомненно респектабельным горожанином славного Инсбрука, то в таком случае где же найти достойного?

Оба джентльмена до крайности возбудились, и дискуссия вышла за рамки моего разумения. И все же по энергичным репликам чиновника я смутно догадался, что недружественные замечания в адрес дедушки швейцара и какой-то пропавшей коровы так и не получили достойного отпора. С другой стороны, с уст оппонента слетели язвительные намеки на известную всему городу историю о тетушке почтовика и некоем артиллерийском сержанте, после которой кое-кому следовало бы помалкивать о чужих дедушках.

Симпатии зрителей, естественно, оставались целиком на стороне швейцара. Стойкий боец с энтузиазмом отстаивал наши интересы, хотя, к сожалению, не слишком преуспел и не то чтобы очень помог. В итоге мы бесславно ретировались с поля битвы. Единственное, что оставалось, это убедить официанта выключить свет на нашем конце общего стола.

Следующим утром мы снова явились на почту. Выяснилось, что служащий неплохо откликается на вежливое обращение. Больше того, стало известно, что он и сам не прочь в свободное от службы время полазить по горам. В конце концов вероятность правомерности обладания вожделенными сумками была признана. Инструкция запрещала лишь выдавать сумки, и опытный сотрудник сам предложил выход из затруднительного положения. Мы получили возможность ежедневно приходить в почтовое отделение и переодеваться за ширмой. Нам даже разрешили пользоваться служебным входом, однако некоторые неудобства все равно сохранились, ведь, даже несмотря на чрезвычайные меры предосторожности, отдельные фрагменты наших крупных тел то и дело появлялись из-за ширмы. И все же в течение нескольких дней, до тех пор пока британский консул не вернулся из Зальцбурга, почта Инсбрука исправно служила нам гардеробной. Судя по всему, чиновники на континенте по-своему понимают и осмотрительность, и благоразумие, и безупречное выполнение инструкций.

IV