А далее следует пролог. Конечно, ему полагалось бы предшествовать всему вышеизложенному, однако все подробности этого пролога стали известны лишь позднее, когда все закончилось. О них рассказал коммандеру Раффлтону его товарищ, француз, который в мирное время был художником, вращался в соответствующих кругах, особенно среди тех, кто ищет вдохновения на просторах и в овеянных дыханием легенд долинах древней Бретани. Позднее коммандер повторил его рассказ профессору, а тот просил лишь об одном: хотя бы некоторое время ничего не говорить доктору. Ибо доктор увидит в рассказе подтверждение своим ограниченным, скованным здравым смыслом теориям, тогда как профессора этот рассказ всецело убедил в абсолютной правоте его предположений.

Все началось в 1889 году (от Рождества Христова), в один особенно ненастный вечер в конце февраля – «в ночь зимней бури», как ее назвал бы автор типичного романа. Местом действия стал уединенный дом мадам Лавинь, стоявший на краю пустошей, которые окружали вымирающую деревушку Аван-а-Крист. Мадам Лавинь вязала чулок, ибо вязанием зарабатывала себе на хлеб, как вдруг услышала, что кто-то прошел мимо дома и постучал в дверь. Мадам не поверила своим ушам: откуда здесь взяться прохожему в такой час и среди бездорожья? Но через несколько минут стук повторился, и мадам Лавинь со свечой в руках отправилась посмотреть, кто пришел. Едва она отперла дверь, порыв ветра погасил свечу, поэтому мадам Лавинь никого не увидела. Она позвала, но ответа не дождалась. Уже собираясь запереть дверь, она вдруг услышала негромкий звук. Но не плач. Похоже, кто-то невидимый еле слышным голосом произнес слова, которых мадам не поняла.

Мадам Лавинь перекрестилась, пробормотала молитву, а потом снова услышала тот же звук. Он исходил откуда-то снизу, и она, пошарив руками и ожидая найти бродячую кошку, нащупала большой сверток – мягкий, теплый, но, конечно, сыроватый. Мадам Лавинь внесла его в дом, заперла дверь, снова зажгла свечу и положила сверток на стол. И увидела в нем крошечного младенца.

Подобные ситуации всегда затруднительны. Мадам Лавинь поступила так же, как сделали бы на ее месте большинство людей: развернула сверток, с малышом на коленях села перед неярким огнем очага, топившегося торфом, и задумалась. Ребенок согрелся и был явно доволен, и мадам Лавинь подумала, что стоило бы раздеть его и положить на кровать, а потом снова заняться вязанием. Утром она обратится к отцу Жану и последует его совету. Таких тонких тканей, в которые был одет младенец, она в жизни не видывала. Снимая с него вещицы одну за другой, она нежно проводила по ним кончиками пальцев, а когда наконец сняла последнюю и ее взгляду предстало маленькое белое существо, мадам Лавинь вскрикнула, вскочила и чуть не уронила младенца в огонь. Ибо она увидела метку, по которой каждый бретонский крестьянин мог определить, что перед ним не человеческое дитя, а фея.

Мадам Лавинь прекрасно понимала, что ей следовало бы распахнуть дверь и швырнуть младенца в темноту. Так поступили бы большинство женщин ее деревни, а потом провели в молитве на коленях остаток ночи. Но тот, кто выбрал ее дом, не прогадал. К мадам Лавинь вернулись воспоминания о милом муже и трех рослых сыновьях, которых одного за другим отняло у нее завистливое море, и она решила: будь что будет, но избавиться от ребенка она не в силах. Ребенок, несомненно, почувствовал ее настроение, потому что понимающе улыбнулся, протянул ручонки и коснулся смуглой морщинистой кожи мадам Лавинь, напомнив ее сердцу, как давно оно не билось от волнения.

Отец Жан – по всей видимости, мягкосердечный, терпимый и мудрый человек – не усмотрел в случившемся ничего дурного. Конечно, если мадам Лавинь может позволить себе такую роскошь, как воспитание младенца. Возможно, это принесет опекунше удачу. И в самом деле, куры мадам стали нестись чаще прежнего, а огородик на отвоеванном ею у пустоши клочке земли реже зарастал сорняками.

Разумеется, известие быстро разнеслось по округе. Возможно, мадам Лавинь и заважничала, но и соседи не желали водить с ней дружбу, неодобрительно качали головами, и ребенок рос один, без друзей. К счастью, дом мадам стоял на отшибе, а рядом, на огромных пустошах, с избытком хватало укромных уголков. Единственным товарищем малышки стал отец Жан. Отправляясь навестить свою паству, рассеянную по обширной территории прихода, он брал девочку с собой, а приближаясь к очередной уединенной ферме, оставлял маленькую спутницу прятаться среди утесника и папоротника.

Он понял, что все попытки церкви вытравить суеверия в этой окруженной морем и пустошами деревушке напрасны. Пришлось предоставить эту задачу времени. Возможно, позднее удастся поместить девочку в какой-нибудь монастырь, где она забудет раннее детство и вырастет доброй католичкой. А пока следует сжалиться над бедной одинокой малюткой. Может, так будет лучше не только для нее – отцу Жану эта ласковая и милая девочка казалась не по годам разумной. Устроившись в тени деревьев или где-нибудь в хлеву, по соседству с коровами, влажно поглядывавшими на них, отец Жан обучал девочку тому немногому, что знал сам. И она то и дело поражала его догадливостью, удивительными, совсем не детскими замечаниями. Казалось, многие знания о мире она усвоила давным-давно. Украдкой бросив на нее взгляд из-под кустистых бровей, отец Жан умолкал. Примечательно было и то, что дикие обитатели полей и лесов не боялись девочку. Временами, возвращаясь к убежищу, где он оставил девочку, отец Жан замедлял шаг, гадая, с кем она разговаривает, и вскоре слышал удаляющийся топот маленьких ног, торопливый трепет крыльев. От повадок, присущих эльфам, излечить его маленькую подопечную так и не удалось. Возвращаясь после какого-нибудь позднего визита милосердия с фонарем в одной руке и крепким дубовым посохом – в другой, добрый священник нередко останавливался, заслышав блуждающий голос. Он неизменно звучал настолько далеко, что слов было не разобрать; сам голос казался отцу Жану незнакомым, но он знал, что никому другому он не может принадлежать. Мадам Лавинь пожимала плечами: что она могла поделать? Не ее дело препятствовать «чаду», даже если бы его могли удержать двери и засовы. Отец Жан наконец сдался. Запреты и нотации были не по душе и ему. Возможно, сердце бездетного священника было опутано паутиной лукавой нежности и в то же время сковано безотчетной боязнью. Пожалуй, девочку стоило чем-нибудь отвлечь, поскольку мадам Лавинь не поручала ей никакой работы, кроме самой легкой. И он научил ее читать. Девочка выучилась так быстро, что отцу Жану показалось, будто бы раньше она только делала вид, что не умеет. Наградой ему стала возможность с радостью наблюдать, как она глотает книги, предпочтительно томики старомодных исторических и любовных романов, которые он привозил ей из редких поездок в далекий город.

Когда ей было тринадцать, из Парижа приехали дамы и господа. Конечно, не настоящая знать, просто компания художников, ищущих новые ландшафты. Побережье и дощатые домики на узких улочках они уже «писали», потом кто-то предложил разведать почти безлюдные земли, удаленные от побережья. На воспитанницу отца Жана они наткнулись, когда она сидела на древнем сером камне, читая столь же древнюю с виду книгу. Она встала и сделала реверанс. Никакого страха она не чувствовала – она его внушала. Ей часто случалось с легкой грустью глядеть вслед убегающим от нее детям. Но что же делать? Ведь она фея. Причинять им вред она не собиралась, но не рассчитывала, что ее поймут. Однако для разнообразия приятно было встретить людей, которые не визжали, не шептали молитвы, а улыбались в ответ на улыбку. У нее спросили, где она живет, и она показала им. Художники решили задержаться в Аван-а-Крист, одна из дам осмелилась даже поцеловать маленькую селянку. Смеясь и болтая, они все вместе спустились с холма. Мадам Лавинь они застали за работой в саду. Всякую ответственность с себя она сразу сняла: пусть решает сама Сюзанна. Ее хотели нарисовать сидящей на сером камне, там, где впервые увидели. Из чистой любезности следовало согласиться, поэтому на следующее утро она ждала художников на том же месте. Ей дали пять франков. Мадам Лавинь сомневалась, что монета настоящая, но отец Жан заверил, что это подлинные деньги Республики, и с тех пор черный чулок, который мадам Лавинь на ночь подвешивала в дымоход, стал тяжелеть с каждым днем.

Дама, поцеловавшая маленькую натурщицу, первой узнала, кто она такая. Правда, все они с самого начала угадали в ней фею и поняли, что Сюзанна не настоящее ее имя. Настоящее нашлось в «Гептамероне брата Бонне, в котором повествуется о бесчисленных приключениях доблестного и могущественного короля Бретани Риенци», который один из художников нашел на Кэ-о-Флер и прихватил с собой. Там говорилось и о дамах в белом, было приведено и ее описание. Все сошлось: прекрасное тело, подобное иве на ветру; белые ступни, способные пройти по траве, не стряхнув с нее росу; голубые и глубокие, как горные озера, глаза; локоны, золоту которых позавидовало бы солнце.

Все было ясно: она Мальвина, бывшая фаворитка повелительницы бретонских дам в белом, Гарбундии. Скитания Мальвины начались по причинам, о которых из вежливости умалчивалось, ее дальнейшая судьба неизвестна. И вот по какому-то прихотливому стечению обстоятельств она вновь возникла в виде маленькой бретонской крестьянки неподалеку от мест своей былой славы. Художники преклонили перед ней колена, выразив почтение, все дамы поцеловали ее. Мужчины рассчитывали, что затем придет их очередь, однако ошиблись. Следует признать, что препятствием для них стала отнюдь не собственная робость. Юную королеву, отправленную в изгнание и никому не известную в чужих краях, вдруг узнали случайно проходившие мимо несколько подданных. И вместо того чтобы хохотать и веселиться, как прежде, они вдруг застыли с непокрытыми головами, и никто не решался заговорить первым.

Она попыталась развеять их скованность благосклонным жестом. И заодно объяснила, что хотела бы сохранить инкогнито. Отпущенные восвояси, они вернулись в деревню маленькой, на удивление тихой группой, испытывая те же ощущения, которые возникают у простолюдинов, соприкоснувшихся с высшим обществом.

На следующий год они вернулись, по крайней мере некоторые, и привезли с собой платье, более достойное Мальвины. В Париже удалось разыскать лишь подобие наряда, описанного добрым братом Бонне, того, что был соткан за одну ночь из лунного света пауком-кудесником Караем. Мальвина благодарно приняла его, явно довольная возможностью вновь одеться как подобает. Платье было спрятано для торжественных случаев в тайнике, о котором знала только Мальвина. Но дама, которая поцеловала ее первой, рисовала фей, поэтому попросила Мальвину позировать ей в этом платье и получила согласие. Написанный портрет и сейчас можно увидеть в Бретонском зале Дворца изящных искусств в Нанте. На нем прямая как стрела одинокая фигурка изображена посреди голой, без единого дерева пустоши. Говорят, что наряд выписан с особым мастерством. Картина названа «Мальвина Бретонская» и датирована 1913 годом.

А в следующем году Мальвина исчезла. После того как мадам Лавинь, сложив узловатые руки, прочитала свою последнюю молитву Господню, отец Жан вновь начал настаивать на монастыре, но впервые за все время Мальвина решительно воспротивилась. В детскую голову запала какая-то блажь. Что-то явно связывало ее с обширными голыми пустошами, простирающимися на юг до холма, который венчал древний менгир короля Тарамиса. Как обычно, добродушный старик сдался. На некоторое время хватило скромных сбережений мадам Лавинь. Потребности Сюзанны были невелики. О необходимых, хоть и редких покупках отец Жан заботился сам. Зимой он собирался вновь заговорить о монастыре и на этот раз проявить твердость. А пока стояли летние ночи, в которые Сюзанне так нравилось бродить по пустошам. Остерегаться ей было нечего: на десять лье в округе не нашлось бы парня, который не делал крюк длиной в милю даже в разгар дня, лишь бы не проходить мимо домика, стоящего у начала пологого спуска пустоши к побережью моря.

Но, видно, даже феям порой бывает одиноко. Особенно феям-изгнанницам, болтающимся между небом и землей, знающим, что за смертными девушками ухаживают, что их целуют, а им, феям, такие радости недоступны. Может, ей вдруг подумалось, что после стольких лет ее могут простить. Ведь совсем рядом – место встреч ее родни: как гласит легенда, там феи и собираются ночами среди лета. В нынешние времена человеку не часто удается даже мельком увидеть сияющие одеяния, но раньше среди пустоши, на холмах, редкие смельчаки порой могли услышать музыку госпожи источника и шорох ног танцующих. Может быть, если поискать их и позвать тихонько, они явятся ей, дадут ей место в кругу? Не трудно предположить, что платье из лунного света обнадеживало ее. Общеизвестна точка зрения, согласно которой хорошая одежда придает уверенности в себе.

Но ничего не выйдет, если все они исчезли, стали женщинами, после того как их трижды поцеловали в губы смертные мужчины. К такому повороту событий должна быть готова любая дама в белом. Конечно, если согласится. А если нет, дерзкому смертному можно лишь посочувствовать. Но если он завоюет ее благосклонность! Свою смелость он уже доказал. А если он к тому же еще и хорош собой, тверд в своих намерениях, добр и его глаза так и манят? Истории известны примеры подобных мечтаний даже у дам в белом. Пожалуй, особенно летними ночами, в полнолуние. Как раз в такую ночь сэр Герилон разбудил поцелуем Сигиль, сестру Мальвины. Настоящая дама в белом без боязни встречает свою судьбу.

По-видимому, то же самое случилось и с Мальвиной. Отцу Жану рассказывали, что ее избранник прибыл в колеснице, запряженной крылатыми конями, грохотом копыт перебудив все деревни округи. Другие уверяли, что он явился в облике гигантской птицы. Отец Жан сам слышал странные звуки, а исчезновение Сюзанны было несомненным.

Несколько недель спустя отец Жан услышал еще одну версию событий – от английского офицера инженерного корпуса, который, добираясь от ближайшей станции на велосипеде, перегрелся и изнывал от жажды. Отец Жан поверил ему – при условии, что ему при первой же возможности дадут увидеться с Сюзанной. Но почти вся его паства сочла услышанное бессмыслицей, рассказанной лишь с целью прикрытия истины.

На этом заканчивается моя история, собранная воедино из крайне противоречивых сведений. Какие бы выводы вы из нее ни сделали: приняли объяснения доктора медицины или согласились с доктором права, членом Королевского общества профессором Литлчерри в том, что мир еще не весь изучен и нанесен на карты, – факт остается фактом: Мальвина Бретонская ушла из жизни. Молодая миссис Раффлтон, сердце которой бьется от глухих и далеких звуков, долетающих из Суссекса, с холмов Даунс, а вид посыльных с телеграфа внушает тревогу, уже изведала немало неудобств, связанных с ее новым положением женщины. Но, заглянув в ее удивительные глубокие глаза, всякий согласится, что в своей жизни она не стала бы менять ничего, даже если бы могла.

Улица вдоль глухой стены

С Эджуэр-роуд я повернул на улицу, ведущую на запад, – ее атмосфера чем-то привлекла меня. Здесь дома скромно и тихо стояли в глубине садиков. Ничем не примечательные названия были нанесены на беленых столбах ворот. Угасающего дневного света как раз хватало, чтобы прочитать их – «Вилла “Ракитник”», «Кедры». И трехэтажный «Кернгорм» с пристроенной сверху чудно?й башенкой под конической крышей, похожей на ведьмину шляпу. Впечатление усилилось, когда в двух оконцах под самым парапетом вдруг вспыхнул свет и они приобрели сходство с парой злобных глаз.

Улица повернула направо и вывела на открытое пространство, через которое проходил канал под низким арочным мостом. Поблизости виднелись все те же тихие дома в глубине садиков, и я некоторое время смотрел, как фонарщик, зажигающий фонари, высвечивает берег канала, который чуть выше моста превращался в озеро с островком посередине. После этого я, видно, обошел круг, так как позднее обнаружил, что вновь стою на том же месте, хотя по пути не встретил и десяти человек. Наконец я стал искать обратную дорогу до Паддингтона.

Мне казалось, я иду в ту сторону, откуда пришел, но, наверное, тусклый свет обманул меня. Впрочем, это не имело значения. Они скрывали тайну, эти безмолвные улочки с приглушенными шагами за плотно задернутыми шторами и шепотом за хлипкими стенами. Порой смех вырывался из окон и так же быстро умолкал, один раз я внезапно услышал детский плач.

На этой короткой улице стоящие попарно дома с одной общей стеной были обращены к высокой глухой стене, и я, проходя мимо, заметил, как в одном из окон приподнялись жалюзи, а за ними показалось женское лицо. Газовый фонарь, единственный на всей улице, стоял почти точно напротив окна. Поначалу лицо показалось мне девичьим, но, присмотревшись, я понял, что оно может принадлежать и пожилой женщине. Определить истинный возраст этого лица было невозможно: в холодном, голубоватом свете газа оно казалось бесцветным.

Удивительнее всего на этом лице были глаза. Может, потому, что только они отражали свет, они выглядели неестественно огромными и сияющими. А может, в остальном лицо было настолько маленьким и тонким, что по сравнению с его чертами глаза смотрелись непропорционально большими. Наверное, меня заметили, потому что жалюзи опустились, и я прошел мимо.

По неизвестной причине это событие запомнилось мне: внезапный подъем жалюзи, словно подъем занавеса в маленьком театре, показавшаяся на заднем плане скудно обставленная комната и женщина, которую я видел будто освещенной огнями рампы. И столь же внезапное падение занавеса еще до начала спектакля. На углу улицы я обернулся: жалюзи вновь поднялись, и я увидел тонкий девичий силуэт на фоне боковых окон эркера.

В тот же миг меня чуть не сбил с ног какой-то человек. Он был не виноват: я остановился слишком резко, не дав ему возможности обойти меня. Мы оба извинились, браня темноту. Может, мне померещилось, но незнакомец, вместо того чтобы пойти своей дорогой, повернулся и последовал за мной. На следующем углу я круто обернулся, но не заметил ни тени преследователя, а спустя некоторое время наконец добрался до Эджуэр-роуд.

Раз или два в минуты праздности я искал ту улицу, но тщетно, и вскоре подробности той прогулки изгладились бы из моей памяти, но однажды вечером, направляясь в сторону дома от Паддингтона, на Хэрроу-роуд я увидел ту самую женщину. Не узнать ее было невозможно. Она чуть не задела меня, выходя из рыбной лавки, и я опомнился, лишь когда обнаружил, что следую за ней. На этот раз я отмечал каждый поворот, и уже через пять минут мы вышли на ту самую улицу. Мне наверняка случалось сотни раз проходить в нескольких шагах от нее. На углу я отстал. Не заметив этого, женщина двинулась дальше, а у самого дома из тени за фонарем выступил незнакомец и присоединился к ней.

В тот вечер мне предстояло побывать на одной холостяцкой вечеринке, и после ужина, поскольку недавние события еще были свежи в памяти, я заговорил о них. Как завязался этот разговор, точно не помню, но кажется, мы перешли к нему от Метерлинка. Внезапный подъем жалюзи впечатался в мою память. Как будто я, по ошибке вломившись в пустой театр, мельком увидел эпизод тайной драмы. Потом разговор переменился, а когда я уже собрался уходить, один из гостей спросил, в какую мне сторону. Я ответил, и, поскольку вечер выдался славный, этот гость предложил пройтись вместе. На тихой Харли-стрит он признался, что не просто хотел подольше побыть в моей компании.

– Любопытно, но как раз сегодня мне вдруг впервые за почти одиннадцать лет вспомнился один случай, – сказал он. – И тут вдруг вы с описанием лица незнакомки. Вот я и подумал, не о той ли женщине речь.

– Ее глаза – вот что меня поразило, – отозвался я.

– Вот и я помню главным образом ее глаза, – подхватил он. – Вы узнаете ту улицу, если вновь увидите ее?

Некоторое время наша прогулка продолжалась в молчании.

– Вы, наверное, удивитесь, – сказал я, – но мне не дает покоя мысль о том, что мое появление могло ей навредить. А о каком случае вспомнили вы?

– Вам совершенно не в чем себя винить, – заверил меня спутник. – Если это та самая женщина, я был ее адвокатом. Как она была одета?

Причин задавать подобный вопрос я не видел. Нельзя же, в самом деле, ожидать, что за одиннадцать лет она не сменила одежду.

– Я не заметил. Кажется, в какую-то блузку… – И вдруг я вспомнил: – А ведь и вправду было кое-что необычное, что-то похожее на бархатную ленту на шее, только слишком широкую.

– Так я и думал, – отозвался он. – Да, это наверняка она.

У Мэрилебон-роуд наши пути разошлись.

– Если можно, я хотел бы повидаться с вами завтра днем, – сказал мой спутник. – Мы могли бы прогуляться вместе.

Он зашел за мной в половине шестого. На ту улицу мы вышли к тому моменту, когда одинокий газовый фонарь уже был зажжен. Я указал своему спутнику тот дом, он подошел ближе и нашел номер.

– Все верно, – вернувшись ко мне, сказал он. – Сегодня утром я узнал, что шесть недель назад ее освободили досрочно.

Он взял меня под руку.

– Ждать бесполезно. Сегодня жалюзи не поднимут. А это умно – выбрать дом как раз напротив фонаря.

В тот вечер у него была назначена встреча, но потом он рассказал мне эту историю во всех подробностях – точнее, все, что тогда знал.

Это случилось в те времена, когда пригороды с домами в окружении садов только начали появляться. Одной из первых стала застраиваться Финчли-роуд. Строительные работы еще продолжались, одна из улиц, Лейлхем-Гарденс, состояла всего из полудюжины домов, из которых заселен был всего один. Улица находилась на безлюдной окраине пригорода, заканчивалась внезапно, сразу за ней начинались поля. От резко обрывающегося конца улицы шел довольно крутой спуск к пруду на опушке небольшого леса. Единственный заселенный дом занимали молодые супруги по фамилии Хэпуорт.

Муж был привлекательным и учтивым молодым человеком, всегда гладко выбритым, неопределенных лет. Его жена казалась почти девочкой. В поведении мужа было что-то свидетельствующее о слабости характера. По крайней мере такое впечатление он произвел на жилищного агента. Мистер Хэпуорт сегодня принимал решение, а завтра вдруг менял его. Агент по фамилии Джетсон уже почти отчаялся завершить с ним сделку. Наконец миссис Хэпуорт взялась за дело сама и выбрала дом на Лейлхем-Гарденс. Молодой Хэпуорт счел недостатком этого дома его уединенность. Ему приходилось часто уезжать на несколько дней, путешествовать с деловыми целями, и он боялся, что жене станет страшно, а потому был категорически против и перестал возражать лишь после негромкого разговора с супругой. Дом был маленький, симпатичный, причудливо отделанный; миссис Хэпуорт пленилась им. Вдобавок она напомнила, что в отличие от всех других домов этот им по средствам. Если мистер Хэпуорт и приводил свои доводы, то цели они не достигли. Дом был продан на обычных условиях компании. Задаток оплатили чеком, который учли в надлежащем порядке, обеспечением дальнейших выплат служил сам дом. Адвокат компании, с согласия Хэпуорта, представлял обе стороны.

В дом Хэпуорты вселились в начале июня. Они меблировали только спальню и не держали служанку, лишь поденщица приходила к ним каждое утро и уходила в шесть вечера. Их ближайшим соседом стал Джетсон. Его жена и дочери навещали новых соседей, которые им понравились. Между одной из дочерей Джетсона, младшей, и миссис Хэпуорт даже завязалось нечто вроде дружбы. Супруг молодой хозяйки, мистер Хэпуорт, был неизменно обаятелен и старался расположить к себе гостей. Но им казалось, что непринужденно он себя не чувствует. Говорили – правда, уже потом, – что он производит впечатление человека, которого преследуют призраки.

Особенно памятным стал один случай. Было около десяти вечера. Джетсоны уже собирались уходить от Хэпуортов, как вдруг раздался отчетливый стук в дверь. Оказалось, это управляющий Джетсона, которому предстояло уехать утренним поездом, зашел уточнить некоторые распоряжения. Но на лице Хэпуорта отразился ужас, в этом невозможно было ошибиться. Он бросил в сторону жены почти отчаянный взгляд, и Джетсонам показалось – точнее, они говорили об этом, вспоминая случившееся позднее, – что в ее глазах мелькнуло презрение, в следующий миг вытесненное жалостью. Она встала и уже направилась к двери, когда мистер Хэпуорт остановил ее. И вот еще любопытная деталь: по словам управляющего, Хэпуорт не открыл дверь, а подошел к нему сзади. Видимо, он тихонько вышел через другую дверь и обошел дом.

Джетсонов озадачил этот случай, особенно невольная вспышка презрения в глазах миссис Хэпуорт. Прежде никто не сомневался в том, что она обожает своего мужа, – из них двоих влюбленной выглядела именно она. Ни друзей, ни знакомых, кроме Джетсонов, у них не было. Никто из соседей не утруждал себя визитами к ним, и, насколько известно, незнакомцев на Лейлхем-Гарденс не видели.

Пока не настал один вечер незадолго до Рождества.

Джетсон возвращался домой из конторы на Финчли-роуд. Весь день над городом висела мгла, которая к ночи укрыла землю белесым туманом. Свернув с Финчли-роуд, Джетсон заметил впереди какого-то человека в длинном желтом макинтоше и мягкой фетровой шляпе. Почему-то Джетсон принял его за моряка – вероятно, из-за жесткого и прочного макинтоша. На углу Лейлхем-Гарденс незнакомец бросил беглый взгляд на табличку, укрепленную на фонарном столбе, и Джетсон увидел его лицо. Очевидно, именно эту улицу он и разыскивал. Помня, что на ней живут только Хэпуорты, охваченный любопытством Джетсон помедлил на углу, наблюдая за незнакомцем. Свет горел лишь в окнах дома Хэпуортов. Подойдя к калитке, незнакомец зажег спичку, чтобы разглядеть номер дома. Видимо, ему нужен был именно этот дом, потому что он толкнул калитку и направился по дорожке к крыльцу.

Но, к удивлению Джетсона, незнакомец не стал стучать дверным молотком, а трижды коротко ударил в дверь тростью. Ему никто не ответил, и Джетсон, интерес которого к тому моменту возрос, перешел на другой угол, откуда было удобнее наблюдать. Дважды незнакомец по три раза стучал в дверь, с каждым разом громче, и наконец, на третий раз, дверь открыли. Джетсон так и не разглядел, кто именно, – этот человек прятался за дверью.

Джетсон видел только стену коридора с парой старых абордажных сабель, скрещенных над картиной, – он помнил, что на ней изображена трехмачтовая шхуна. Как только дверь приоткрыли, незнакомец проскользнул в щель, и дверь закрылась за ним. Джетсон двинулся своей дорогой, но из любопытства бросил последний взгляд через плечо. В окнах дома было темно, хотя еще минуту назад Джетсон видел, что на нижнем этаже горит свет.

В дальнейшем оказалось, что эти подробности чрезвычайно важны, а тогда Джетсон не заметил в них ничего из ряда вон выходящего. Если никто из друзей или родственников не навещал супругов Хэпуорт уже полгода, это еще не значит, что к ним вообще никогда не будут приходить гости. Возможно, в тумане незнакомец не заметил на двери молоток и рассудил, что будет проще постучать тростью. Хэпуорты занимали главным образом комнаты в глубине дома, свет в гостиной вполне могли погасить из экономии. По пути к дому Джетсон пришел к выводу, что в увиденном нет ничего примечательного, и упомянул о нем семье мимоходом. Только один из слушателей придал его рассказу значение – младшая дочь Джетсона, в то время восемнадцатилетняя девушка. Она задала пару вопросов о незнакомце, а позже вечером ускользнула из дому и бросилась к Хэпуортам. И нашла их дом пустым. Так или иначе, никто не ответил на ее стук в дверь, за стенами дома царила жуткая тишина – как в передних, так и в задних комнатах.

Джетсон заглянул к соседям на следующее утро, заразившись от дочери беспокойством. Ему открыла сама миссис Хэпуорт. Давая показания на суде, Джетсон признался, что был шокирован ее видом. Опережая расспросы, миссис Хэпуорт сразу же объяснила, что получила скверные известия, из-за которых не спала всю ночь. Ее мужу пришлось срочно уехать в Америку, куда она последует за ним в ближайшее время. Она пообещала днем зайти к Джетсону в контору и договориться насчет продажи дома и мебели.

Джетсон счел ее рассказ достаточно убедительно объясняющим визит незнакомца, выразил сочувствие, пообещал помощь и направился в контору. Днем миссис Хэпуорт зашла к нему и отдала ключи, оставив себе второй комплект. Она пожелала, чтобы мебель выставили на аукцион, а дом продали первому, кто захочет купить его. Кроме того, она пообещала выкроить время для еще одной встречи перед отплытием, а если ничего не получится, то сообщить свой новый адрес письмом. Миссис Хэпуорт держалась спокойно и собранно. Ранее, днем, она зашла к Джетсону домой и попрощалась с его женой и дочерьми.

Возле конторы Джетсона она остановила кеб и в нем вернулась домой – собираться в путь. В следующий раз Джетсон увидел миссис Хэпуорт уже в суде: ее обвиняли как сообщницу убийцы мужа.

Труп нашли в пруду на расстоянии нескольких сотен ярдов от конца Лейлхем-Гарденс. На ближайшем к пруду участке строили дом, и один из рабочих, набирая в ведро воду, уронил свои часы. Вместе с товарищем они попытались вытащить их граблями, зацепили клочки какой-то ткани, которые выглядели подозрительно. Начались поиски в пруду. Если бы не эта случайность, труп могли не найти никогда.

Тело было обмотано цепью с несколькими висящими на ней утюгами и скрепленной замком; под тяжестью этого груза оно глубоко ушло в жидкий ил, где и могло пролежать, пока не истлело. Ценные золотые часы с репетиром – по словам Джетсона, память Хэпуорта об отце – лежали в кармане, кольцо с камеей, которое Хэпуорт носил на среднем пальце, тоже удалось отыскать среди ила. Очевидно, произошло «убийство под влиянием страстей». Обвинение предположило, что его совершил человек, который был любовником миссис Хэпуорт до ее замужества.

Факты, установленные следствием, резко контрастировали с почти одухотворенным прекрасным лицом женщины на скамье подсудимых и стали неожиданностью для всех присутствующих. Некогда подсудимая вместе с английской цирковой труппой гастролировала в Голландии, в семнадцать лет стала «танцовщицей и певицей» в сомнительном роттердамском кафешантане, который посещали в основном матросы. Оттуда ее забрал моряк, англичанин по имени Чарли Мартин, с которым она прожила несколько месяцев в меблированных комнатах над кабачком на другом берегу. Позднее пара уехала из Роттердама в Лондон, где поселилась в Попларе, неподалеку от доков.