Это каких же, вопросил министр обороны, не сделав даже малейшей попытки скрыть свое неудовольствие. Методы давно и хорошо известные, напомню вам, что в вооруженных силах тоже имеются свои спецслужбы. Мы называем их контрразведкой. Называйте как хотите. Что ж, я понимаю, куда вы клоните. Я и не сомневался, что поймете, сказал премьер и с этими словами подал знак министру дел внутренних. Не вдаваясь в тонкости предстоящей операции, взял слово тот, которые, как легко понять, относятся к разряду сведений сугубо конфиденциальных и, я бы даже сказал, совершенно секретных, мое ведомство в общих чертах уже разработало план систематического и повсеместного внедрения в самую толщу и гущу народа особым образом подготовленных агентов, что позволит нам понять корни происходящего и, значит, принять меры к тому, чтобы ликвидировать зло в зародыше. Ничего себе зародыш, перебил его министр юстиции, оно вполне себе уже родилось. Ну, это просто выражение такое, с легчайшим налетом досады отвечал тот и продолжал: Пришла пора сообщить высокому собранию при условии опять же полнейшей и абсолютной конфиденциальности, что находящиеся в моем распоряжении службы или лучше так – службы, подчиняющиеся моим распоряжениям, – не исключают, что истинные корни недавних событий могут тянуться за кордон, а то, что мы наблюдали, есть не более чем верхушка айсберга, то есть разветвленного международного заговора, направленного на дестабилизацию нашей страны и организованного, вероятно, анархистами, которые по причинам, покуда еще невыясненным, избрали нашу отчизну в качестве своей первой жертвы. Очень странно, заметил министр культуры, насколько мне известно, вернее, по сведениям, коими я располагаю, анархисты даже теоретически никогда не предполагали проводить акции такого характера и такого размаха. Весьма вероятно, саркастически ответствовал министр обороны, сведения, коими располагает дражайший коллега, относятся к идиллическому миру его дедов и бабок, а с тех пор, сколь бы странным это ему ни казалось, все довольно сильно переменилось, времена нигилистов, более или менее романтичных, более или менее кровожадных, канули и минули, а теперь перед нами – самый настоящий, неприкрытый терроризм, терроризм истый и чистый, принимающий весьма разнообразные обличья, но по сути всегда остающийся самим собой. Поосторожней, воскликнул на это министр юстиции, не надо преувеличений и рискованных сближений, мне представляется некорректным и, более того, вредным представлять терроризмом – да еще истым и чистым – появление в урнах пары-тройки незаполненных бюллетеней. Пары-тройки, пары-тройки, пробормотал министр обороны, изумлением вогнанный в столбняк, как можно считать парой-тройкой восемьдесят три процента голосов и как можно не понимать, что каждый такой бюллетень есть торпеда, всаженная нам в борт ниже ватерлинии. Вполне вероятно, что мои представления об анархизме безнадежно устарели, отвечал министр культуры, готов признать, что это так, однако же как ни далек я от того, чтобы считать себя специалистом в морских сражениях, знаю все же, что выше ватерлинии торпеда попасть и не может, устройство у нее такое. Министр внутренних дел вдруг как на пружине взвился над столом, явно собираясь заступиться за своего оборонного коллегу, обличить, быть может, столь явно обнаружившийся в совете министров дефицит политической эмпатии, но премьер отрывисто-звонким хлопком ладони по столу установил тишину и сказал как отрезал: Господа министры культуры и обороны смогут продолжить свои ученые и столь увлекательные дебаты по окончании заседания, вне стен этого зала, являющегося, быть может, еще в большей степени, нежели парламент, самым средоточием демократической власти, я же позволю себе напомнить, что мы собрались здесь, чтобы принять решения, которые спасут страну, оказавшуюся перед лицом небывалого еще за всю нашу вековую историю кризиса, а потому считаю необходимым немедленно прекратить бессмысленные словопрения и праздные умствования, недостойные той ответственности, что легла нам на плечи, и несовместимые с ней. Он сделал паузу, которую никто не решился нарушить, и продолжил: Итак, я хочу с предельной ясностью довести до сведения господина министра обороны, что решение главы государства использовать на этом первом этапе преодоления кризиса план, разработанный соответствующими структурами министерства внутренних дел, не означает и никогда не будет означать, что мы окончательно и однозначно отказываемся объявлять столицу на осадном положении, ибо все здесь зависит от того, каково будет развитие дальнейших событий, реакция горожан, состояние умов и настроения в остальной стране, не всегда предсказуемое поведение оппозиции и особенно – в данной ситуации – ПЛ, которой до такой степени нечего терять, что она вполне способна поставить на карту то немногое, что у нее еще есть, и пойти ва-банк. Не думаю, что нас должна серьезно беспокоить партия, не сумевшая набрать и одного процента голосов, заметил министр внутренних дел, передернув пренебрежительно плечами. А вы их декларацию-то читали, спросил премьер. Читал, разумеется, я по должности обязан читать политические заявления, это моя прямая и святая обязанность, есть, разумеется, такие, кто держит штат помощников, чтоб они начальству разжевывали, а тому оставалось бы только глотать, но я – человек старого закала, доверяю только собственной голове, пусть даже и ошибусь. Вы позабыли, что министры – помощники главы правительства. И это честь для нас, господин премьер-министр, а разница – и огромная – состоит в том, что мы-то приносим вам уже переваренную пищу. Ладно, отставим пока гастрономию и пищеварительные процессы и вернемся к декларации ПЛ, что вы об этом думаете. Думаю, что это неуклюже состряпано по старинному и наивному рецепту, гласящему, что если не можешь победить врага – присоединись к нему. А применительно к текущему моменту. А применительно к текущему моменту это значит – сумей создать впечатление, будто не твои голоса – вроде как и твои. Пусть так, но нам надлежит глядеть в оба, этот трюк может произвести впечатление на граждан, тяготеющих к левым. Хоть мы пока толком и не знаем, что к чему, сказал министр юстиции, вижу однако, что мы не хотим признаться, глядя друг другу в глаза и положа руку на сердце, что большая часть этих восьмидесяти трех процентов – это наши избиратели, наши и ПЦ, и нам бы стоило спросить себя, почему же они решили оставить бюллетени незаполненными, вот в чем, господа, истинная проблема, а вовсе не в том, насколько наивны или изощренны аргументы левых. В самом деле, отвечал премьер, вглядясь повнимательней, можно сказать, что наша тактика не больно-то отличается от тактики ПЛ, мы рассуждаем так – если большинство этих голосов подано не за тебя, сделай вид, что и твои соперники их не получили. Иными словами, сказал сидевший на углу стола министр транспорта и связи, вляпались мы все в одно и то же. Рассуждая в рамках чистой политики, не стал бы торопиться со столь категоричными выводами, но не могу не признать, что доля истины в вашей реплике заключена, ответил премьер и закрыл заседание.

Поспешное введение чрезвычайного положения, воспринятое как самой судьбой посланный, самим царем Соломоном найденный выход, разрубило тот гордиев узел, который СМИ – и газеты в особенности – давно уж, с того дня, как стали известны злосчастные результаты первых выборов и еще более обескураживающие – вторых, пытались развязать с большим или меньшим хитроумием и с неизменным старанием сделать так, чтобы это не слишком бросалось в глаза. С одной стороны, их долг, столь же элементарный, сколь и очевидный, требовал кипеть гражданственным негодованием как в собственных передовицах, так и в заказанных статьях по поводу неожиданного и безответственного поведения электората, который, по странной и гибельно-извращенной прихоти позабыв о высших интересах нации, уловил политическую жизнь страны в невиданные никогда прежде силки, затолкнул ее в мрачный и темный проулок, обернувшийся тупиком, откуда самый смышленый не сыщет выхода. С другой стороны, надо было тщательно взвешивать, семь раз отмерять каждое слово, обдумывать, как бы кого не обидеть, делать, так сказать, два шага вперед и шаг назад, чтобы, не дай бог, подписчик не принял слишком близко к сердцу, не был задет за живое, не обозлился на газету, которая после стольких лет совершенной гармонии и вдумчивого чтения обозвала его предателем и слабоумным. И введение чрезвычайного положения, позволившее правительству единым росчерком пера приостановить действие конституционных прав и свобод, сняло тяжкое бремя с плеч директоров и редакторов, рассеяло грозную тень, нависшую было над их головами. Теперь, когда свобода слова и распространения информации оказалась урезана, когда из-за плеча журналиста стала вглядываться в его текст цензура, отыскалось наилучшее из оправданий и убедительнейшая из отговорок: Мы бы очень хотели способствовать тому, чтобы наши уважаемые читатели имели возможность, являющуюся одновременно и правом, доступа к информации и к мнениям, свободным от назойливого постороннего вмешательства и от нетерпимых ограничений, тем паче – сейчас, в столь сложный период, который мы переживаем, однако дело обстоит именно так, а не иначе, и тот, кто всегда был связан с почтенным ремеслом журналиста, знает, как трудно работать под круглосуточным наблюдением, а кроме того, значительную часть ответственности за случившееся несут избиратели столичные, а не те, другие, которые в провинции, и, к несчастью, в довершение бед, невзирая на все наши просьбы, власти не позволили нам делать один выпуск – для столицы – цензурованный, а другой – для провинции – свободный, и еще вчера немалый чин из министерства внутренних дел заявил нам, что, в сущности говоря, цензура – она как солнце, что восходит для всех, а для нас это совсем не новость, мы уж знали, что так оно и ведется в мире, что от века платить за грешников достается праведникам. Несмотря на все эти предосторожности, касающиеся как формы, так и содержания, довольно скоро стало очевидно, что интерес к газетам сильно снизился. Страницы изданий, вздумавших было бороться с читательским равнодушием старым испытанным способом, вскоре запестрели наготой мужчин и женщин, нежившихся в новых садах радостей земных, засияли голыми телами, запечатленными вперемежку и по отдельности, вместе и поврозь, в состоянии покоя или, наоборот, в действии, однако читатель, чье терпение истощилось фотоматоном, где все немногие варианты цветов и размеров, мало того, что стимулировали более чем скудно, но уже и в далекой, седой, можно сказать, древности считались весьма банальными средствами эксплуатации полового влечения, так вот, говорю, читатель продолжал своим отчужденным, чтобы не сказать – брезгливым, безразличием способствовать неуклонному падению тиражей. При таком-то отливе исключительно мало проку для ежедневного сведения дебета с кредитом оказалось и от выловленных и напоказ выставленных нечистоплотных интимностей всякого рода, от разнообразно скандальной срамоты и стыдобы, от колеса обозрения общественных добродетелей, скрывающих частные пороки, от бравурно гремящей карусели частных пороков, вознесшихся над общественными добродетелями, от прочих увеселительных аттракционов, на которые еще так недавно валом валили не только что зрители, но и желающие сделать кружок или два. В самом деле, стало казаться, что большинство горожан задалось твердым намерением изменить жизнь свою, вкусы и стиль. Непростительную ошибку, как с этой минуты, с каждой минутой будет все видней и очевидней, совершили они, решив оставить бюллетени чистыми. Ну, что ж, хотели чистоты, будет вам чистота.

Таково было твердое намерение правительства и особенно министерства внутренних дел. Отбор агентов, из коих часть была тайными, а часть пришла из разных полицейских структур, произошел стремительно и эффективно. Им предстояло ужами вползти, ввинтиться, втереться в самую гущу народных масс. После того как под присягой, доказующей кристальную чистоту их гражданских убеждений, они сообщали, за какую партию и как именно проголосовали, после того как подписывали некое обязательство, свидетельствующее о непримиримом отношении к моровой язве, заразившей значительное число горожан, первейшей обязанностью агентов – обоего, кстати сказать, пола, отмечаем это особо, чтоб не слышать привычных упреков, будто все, что ни есть скверного на свете, сотворено мужчинами, – разделенных на группы по сорок человек, как в школьном классе, первейшей, значит, обязанностью их становилось усвоение огромного количества материала, добытого шпионами во время повторных выборов, то есть и разговоров, подслушанных в очередях, и данных видеосъемки, произведенных из машин, ездивших взад-вперед вдоль этих очередей. Начав с розысков в информационных потрохах, агенты, прежде чем с воодушевлением и нюхом настоящих ищеек устремиться в поле, так сказать, к непосредственным и прямым действиям, проходили за закрытыми дверями еще одно обследование, особенности которого мы несколькими страницами выше уже имели случай продемонстрировать на примерах кратких, но толковых. Звучали простые, расхожие фразы наподобие таких вот: Обычно я на выборы не хожу, но на этот раз решил иначе, Что ж, поглядим, может быть, что и выйдет из всего этого, Повадился кувшин по воду ходить, ну и так далее, В прошлый раз я тоже голосовал, но из дому смог выйти только в четыре, Да это – вроде лотереи, чаще всего не угадываешь, Пусть так, а попробовать все равно стоит, Надежда – она ведь вроде соли, саму-то по себе не съешь, но вкус придает любой еде, – и вот на протяжении многих часов эти и тысячи подобных фраз, одинаково бесцветных и безличных, одинаково нейтральных и невинных, разбирались по косточкам до последнего слога, вертелись так и эдак, крошились, толклись в ступках пестиком таких вот вопросов: Объясните-ка, что это за кувшин, Что вы имеете в виду, говоря, что тут ему и голову сломить, Почему если не ходите на выборы, решили проголосовать на этот раз, Если надежда – вроде соли, что, по-вашему, следует предпринять, чтобы соль стала подобна надежде, Как вы решите проблему разницы цветов, ведь надежда, как известно, зеленая, а соль – белая, Вы и в самом деле считаете, что карточка лото ничем не отличается от избирательного бюллетеня, Что вы имели в виду, говоря, что, мол, все равно не угадаешь, и снова: Что это за кувшин, Он по воду ходил, потому что хотел пить или же встречался с кем-то, Что символизирует эта самая голова кувшина, Передавая соседу соль, думаете ли вы, что подаете надежду, Почему вы надели сегодня белую сорочку, Как вы считаете – это реальный кувшин или некая метафора, Какого он цвета – черный или красный, Одноцветный или расписной, Гладкий или с рельефными узорами, Вы знаете, что такое рельеф, Вам случалось когда-нибудь выигрывать в лотерею, Почему вы отправились голосовать только в четыре часа, хотя дождь прекратился уже в два, Что это за женщина рядом с вами на снимке, Над чем это вы так весело смеетесь, Вам не кажется, что такое серьезное дело, как волеизъявление, требует от всех избирателей не менее серьезного к себе отношения, полнейшей сосредоточенности и внимания, Демократия вызывает у вас смех, Или, может быть, слезы, Так все же – смех или слезы, Скажите, почему вы и не подумали починить кувшин, склеить обломки, Вам нравится время, в котором выпало жить, или же вы предпочли бы другую эпоху, Так, вернемся к соли и надежде, какое количество ее, по-вашему, необходимо, чтобы не превратить в нечто несъедобное то, чего вы ожидаете, Вы устали, Хотите домой, Не спешите, спешка – скверный советчик, человек не задумывается толком над своими ответами, а последствия этого могут оказаться самыми пагубными. Нет, вы не пропали, что это вам в голову пришло, вы, судя по всему, не понимаете, что здесь, у нас, люди не пропадают, а находятся. Успокойтесь, мы вас не пугаем, а хотим лишь, чтобы вы не спешили. По достижении этого пункта беседы жертве, загнанной в угол и уже готовой сдаться, задается последний, роковой вопрос: Ну, а теперь скажите мне, как вы проголосовали, то есть за какую партию вы отдали свой голос. Логично было бы предположить, что притянутые к допросу, припертые к стенке направленными микрофонами и видеокамерами пятьсот подозреваемых, выловленных среди избирателей, от чего, кстати, никто из нас не застрахован, ибо стоит лишь вспомнить ускользающую, рассеивающуюся суть обвинения, скудно сквозящего в тех фразах, убедительные образчики коих мы привели чуть выше, логично, говорю, было бы предположить, приняв в расчет относительную широту охваченного вопросами универсума, что и ответы – пусть с должной и естественной степенью погрешности – распределяться будут в той же пропорции, что и голоса на выборах, то есть сорок человек с гордостью заявят, что поддержали правящую ПП, столько же с ноткой вызова, с долей бравады – что голосовали за единственную оппозиционную партию, достойную именоваться так, то есть за ПЦ, а пятеро, ну да, пятеро, уж никак не меньше, скажут: Голосовал за ПЛ, скажут твердо, но вместе с тем как бы слегка извиняясь за свое упрямство, сладить с которым самим не под силу. Ну, а остальные, весь этот огромный остаток в четыреста пятнадцать респондентов, должен будет опять же в соответствии с неумолимой логикой зондирования ответить: Оставил бюллетень чистым. Но такой ответ – прямой и недвусмысленный, без недомолвок и экивоков, порожденных благоразумием или самомнением, – услышать можно было бы только от компьютера или от калькулятора, ибо две ипостаси его неколебимо честной природы – информатика и механика – иного и не предполагают, мы же имеем дело с людьми, а люди повсеместно известны как единственные одушевленные существа, умеющие лгать, хоть иногда они делают это от страха, а порой – ради выгоды, а бывает, и от осознания того, что в их распоряжении не имеется иного способа защитить правду. Итак, на первый, сторонний взгляд, план министерства внутренних дел провалился, и в самом деле – в первые минуты помощников обуяло полнейшее и постыдное смятение, и неведомо было, можно ли одолеть или обойти внезапно возникшее препятствие иначе, как повальными казнями, что, как широко известно, не слишком-то приветствуется в странах, чье демократическое устройство и достаточно развитая и гибкая правовая система позволяют достичь тех же целей, не прибегая к столь примитивным, к столь средневековым методам. И в этом-то сложном положении пребывая, министр внутренних дел выказал удивительную широту политической натуры, редкостную тактическую умелость и стратегическую дерзость, сулящие ему – как знать – покорение новых вершин, взлет к новым высотам. Два решения принял он, и оба важные. Первое – то, которое позднее в официальном заявлении министерства, распространенном через государственное новостное агентство, будет несправедливо обозвано макиавелльевым – заключалось в изъявлении от имени всего правительства горячей признательности пятистам образцовым гражданам, что в последние дни motu proprio[4] предложили властям свою помощь, поддержку и любое требующееся содействие ради того, чтобы успешно продвигались исследования аномальных факторов, которые выявились в ходе двух последних выборов. Вместе с этим выражением обычной и такой понятной благодарности министерство, предваряя вопросы, попросило семьи этих пятисот не удивляться и не тревожиться, что их близкие не дают о себе знать, ибо именно в отсутствии слуха и духа таится залог их личной безопасности, особенно если учесть, что деликатной операции присвоена высшая степень секретности – так называемый красный/красный уровень. Второе решение, доведенное до сведения исключительно узкого круга лиц, состояло в том, что был перевернут с ног на голову и вывернут наизнанку предшествующий план, согласно которому, если помните, предполагаемое массированное внедрение агентуры в народные массы должно было лучше, нежели что-либо другое, раскрыть тайну, разгадать загадку, шараду, головоломку – назовите как хотите – случившегося на выборах. С той минуты агентам предстояло действовать, разбившись на две неравные группы, из коих меньшая будет работать, так сказать, в поле – богатого урожая, по правде сказать, их труды не сулили – а вторая, большая – продолжать допросы пятисот задержанных – задержанных, заметьте, а ни в коем случае не арестованных – в случае надобности усиливая на них давление физическое и психологическое. Ибо не лжет старинная, веками испытанная и малость перефразированная поговорка, и пятьсот синиц в руках в самом деле лучше, чем пятьсот один журавль в небе. Правота ее подтвердилась в полной мере. Когда, проявляя изощренное дипломатическое хитроумие, после множества подходцев и прикидок задавал агент, работающий в поле, то есть в городе, первый вопрос: Не скажете ли, за кого проголосовали, ответ, без запинки даваемый ему, дословно совпадал со статьей закона: Представители власти не имеют права к принуждению или побуждению граждан под каким бы то ни было предлогом отвечать, как они проголосовали. Когда же с деланой небрежностью, словно бы невзначай и походя, как если бы речь шла о чем-то совершенно маловажном, произносился второй вопрос: Простите мне мое любопытство, но, может быть, вы вообще не заполнили бюллетень, следовавший ответ удивительно искусно сужал его до пределов чисто академических: Нет, гражданин, заполнил, но если бы даже и оставил его чистым, все равно оставался бы в рамках закона, позволяющего голосовать за любой из указанных списков или испортить бюллетень, нарисовав на нем, к примеру, карикатуру на президента, а оставить бюллетень незаполненным, дорогой мой и такой любознательный гражданин, есть мое неотъемлемое право, которое закон волей-неволей признает за избирателями и которое записано там всеми буквами, ибо никто не может быть подвергнут преследованию за то, что и так далее, но во всяком случае и для вашего душевного спокойствия повторю, что я как раз – не из тех, кто так поступает, это я так просто, теоретически, не более того. Будь ситуация обычной, ничего особенного бы не было в том, чтобы услышать подобный ответ два или три раза, это всего лишь означало бы, что не перевелись еще в этом мире люди, знающие законы, по которым живут, да еще и настаивают на их исполнении, однако выслушивать такое, сохраняя невозмутимый вид, бровью не шевельнув, ни единым мускулом не дрогнув, по сто, по тысяче раз подряд, как назубок затверженную молитву – тут ведь, согласитесь, терпение лопнет у всякого, а особенно у призванного да не сумевшего выполнить столь деликатное задание. Так что нечего и удивляться, что агенты, сталкиваясь раз за разом с такой обструкцией, теряли самообладание, наносили оскорбление словесное, а то и действием, а уж когда доходило до рук, не всегда с рук им это сходило, благо работали они, чтобы дичь не спугнуть, поодиночке, и легко себе представить последствия тех нередких случаев – особенно если дело было в так называемых проблемных кварталах, – когда устремлялись на помощь обиженному другие избиратели. Отчеты, направляемые агентами в центр, обескураживали скудостью своей и худосочием, ибо ни один человек, ну, ни единый не признался в электоральном своем воздержании, хотя иные, прикидываясь непонимающими, и говорили, что сейчас, мол, им страшно некогда, как-нибудь в другой раз, хорошо, а то магазины закроются, однако гаже всех оказывались, черт их дери, старики, и мнилось, что они, будто пораженные эпидемией глухоты, заключены в звуконепроницаемую капсулу, и когда оправившийся от замешательства агент в трогательном простодушии писал свой вопрос на бумажке, негодяи эти уверяли, что позабыли дома очки, или что почерк не разбирают, или что просто грамоте не знают. Были, впрочем, и агенты более искусные – те, что всерьез и буквально восприняли идею внедрения и, погрузившись в недра баров, угощали посетителей, ссужали деньгами поиздержавшихся игроков в казино, ходили на стадионы, особенно исправно посещая футбольные и баскетбольные матчи, потому что там на скамьях жмется больше всего народу, заводили разговоры с соседями и, если счет так и не был открыт, многозначительно сравнивали нулевую ничью с таким же результатом выборов, ожидая, не клюнет ли. Но если изредка и клевало, то попадалось на крючок все равно что ничего. Рано или поздно наставал черед задать вопрос: А кстати, не скажете ли, как вы голосовали, или: А скажите, кстати, вы бюллетень-то не оставили чистым, на что следовали соло или хором уже известные ответы: Я – да ну что вы, Мы – да с чего вы взяли, а вслед за тем немедля приводимы были – и в действие тоже – юридические резоны со всеми своими параграфами и подпунктами, да еще так бегло и бойко, что создавалось устойчивое впечатление, будто все, все без малейшего изъятия горожане избирательного возраста прошли интенсивный курс обучения соответствующим законам, и здешним, и чужеземным.

С течением времени стало заметно, хоть и не сразу, что само слово «чистый», словно сделавшись непристойным или неблагозвучным, почти вышло из употребления и, чтобы заменить его, граждане отныне пускались на всяческие ухищрения и иносказания. Вместо листика чистой бумаги просили неисписанной, небо называли исключительно ясным, а помыслы – безгрешными, а невест – целомудренными, вслед за чистым убытком сгинул и чистый доход, но самым примечательным было, конечно, повсеместное исчезновение чистюль и чистоплюев, и замена чистогана наличностью. Совсем уж было показалось, что ослепительные политические перспективы, открывавшиеся министру внутренних дел, померкли и исчезли, чуть появившись, а сам он, взлетев едва ли не к самому солнцу, жалким образом шлепнется в геллеспонт, где и потонет, но тут новая идея, внезапная, как зарница в ночной тьме, и столь же яркая, удержала его на плаву. Не все еще было потеряно. Министр приказал собрать досье на агентов, работающих в поле, тех, кто работал по контракту, уволил, не долго думая, кадровым устроил выволочку и рьяно принялся за дело.

Стало совершенно ясно, что город этот – не город, а скопище лгунов и что те пятьсот, что находились в его распоряжении, тоже врали всеми, как говорится, зубами, какие во рту были, но все же существовала известная разница меж ними и прочими горожанами, ибо те все же могли свободно выходить из дому и возвращаться туда и, скользкие, как угри, все равно исчезали, возникали вновь, чтобы опять пропасть неведомо куда и опять возникнуть, тогда как с первыми одно удовольствие было дело иметь, стоило лишь спуститься в министерские подвалы, хоть, конечно, не все там находились, все бы не поместились, и большую часть пришлось распределить по другим следственным учреждениям, однако и той полусотни, что пребывала под постоянным наблюдением, было более чем достаточно для проведения эксперимента. Хотя достоверность показаний, полученных с помощью этой машины, представители философской школы скептиков поставили бы под сомнение, да и не всякий суд согласился бы принять их в качестве доказательств, министр тем не менее надеялся, что при использовании этого устройства высечется хотя бы малая искра, которая поможет выйти из непроглядной тьмы, куда зашло следствие. Речь, как вы уж, наверно, поняли, идет о знаменитом полиграфе, известном также как детектор лжи или, выражаясь более научно, о приборе, предназначенном регистрировать физиологические реакции того или иного психологического состояния, или – если вдаваться в подробности – об устройстве, призванном эти самые реакции фиксировать на бумаге, пропитанной йодистым раствором калия и крахмала. Испытуемый, подсоединенный к устройству бесчисленными проводами, никаких страданий не испытывает – он должен лишь говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, и отринуть наконец утверждение, от начала времен не в зубах, так в ушах навязшее, что якобы воля может все превозмочь, так вот, не все, и, чтоб далеко не ходить за примерами, здесь явлен убедительнейший из них, ибо эта твоя железная воля, как бы ты на нее ни полагался, как бы ни демонстрировал свойства ее до сей поры, не сумеет удержать мышцы твои от сокращения, не допустит неуместную и несвоевременную испарину, не воспрепятствует подрагиванию век и дыхание не выровняет. И скажут тебе под конец, что врешь ты все, а ты начнешь возражать, клясться, что говоришь сущую правду, только правду, всю правду, и, может быть, так оно и есть, а дело-то все в том, что человек ты нервный, волевой, конечно, спору нет, но нервный, и трепетному тростнику подобен чутким отзывом своим на легчайшее дуновение, и тебя снова приторочат к машине, и тогда уж совсем не поздоровится, и спросят тебя, жив ли ты, и ты, естественно, скажешь: Жив, а тело твое возразит и опровергнет твои слова, и дрожащий подбородок заявит, что нет, мол, мертв, и, может быть, окажется прав, и, может быть, тело твое уже знает, что тебя убьют, а ты еще нет. Не вполне естественно, что подобное происходит в подвалах министерства внутренних дел, ибо единственная вина всех этих людей – в том лишь, что они оставили бюллетень незаполненным, и неважно, нестрашно было бы, если бы так проголосовали лишь те, кто всегда так голосует, но ведь таких оказалось много, слишком много, неимоверно много, едва ли не все, и что толку твердить, что это, мол, твое неотъемлемое право, если тебе говорят, что право это следует принимать гомеопатическими дозами, по капельке, и повадился ты ходить с кувшином, до краев полным чистыми бюллетенями, вот голову и сломил, нам сразу почудилось в этой голове что-то подозрительное, и если бы то, что могло бы нести много, удовольствовалось малым, то это – да, это была бы более чем похвальная скромность, тебя же сгубило непомерное самомнение, амбиции, так сказать, думал, небось, что вознесешься к самому солнцу, а на деле сверзился в дарданеллы, вспомни, что мы говорили примерно то же самое про министра внутренних дел, но он-то ведь особь другой породы, мужской породы, самец, можно сказать, жесткощетинный и жестоковыйный, а теперь любопытно было бы поглядеть, как отделаешься ты от охотника на ложь, какие узоры, обнаруживающие беды твои, большие и малые, прочертит самописец по бумаге, пропитанной йодистым калием и крахмалом, вот видишь, ты, мнивший себя чем-то иным, благовестом возвещавший о высшем своем человеческом достоинстве, сведен теперь к мокрой бумажке.

Впрочем, полиграф – это вовсе не машина, снабженная диском, что ходит вперед-назад и говорит нам соответственно ситуации: Испытуемый лжет – или Испытуемый не лжет, ибо в таком случае одно удовольствие было бы судье решать, виновен человек или оправдан, и полицейские комиссариаты дано бы уж были заменены отделами прикладной психологии, адвокатов же, потерявших клиентов, сдали бы в архив, и в запустение пришли бы пустующие трибуналы.