8

Каток перед знакомым подъездом мягко присыпало снегом. Юрий чуть не упал. Выстоял все-таки. В Борькином подъезде, как всегда, даже днем горели пыльные лампочки и пахло «ванелью». Любимый запах рябой бабы Софы, включает в себя любую гамму, кроме театральной. По утрам вместо «здравствуй» баба Софа говорила входящим актерам бандитским голосом: «В церкви-то даже нос отдыхает, ванелью там пахнет, как праздник. А тут от вас бездомьем да табачищем так и шибает, гореть будем, одно слово – гореть», – и бандитски вздыхала.

В подъезде пахло пирогами с капустой, такая была сегодня «ванель». Юрий позавидовал кому-то. Кто прибежит в перерыв, похватает с тарелки горячие пироги, скажет еще, что пропеклись плохо и лучше бы с мясом. И убежит себе. А завтра ему будет с мясом, с чем хочешь. Таков, наверное, настоящий дом, которого Юрий не знал никогда. Матери тоже все некогда было, не до пирогов.

Юрий бы научил свою Розку готовить. Обязательно. Не почему-нибудь, а просто потому, что человеку надо есть. Вкусно. Это тонизирует. И проще всего, если сам можешь себя накормить. Правда, сначала пришлось бы самому научиться. Ради Розки он бы себя заставил. Но Розка просто решила не затруднять его, взяла и не родилась.

Он встретил Лену на площадке четвертого этажа. Как всегда. Хотя поднимался сегодня позже обычного, специально, значит, ждала. Наверное, все же что-то случилось. Впрочем, она и всегда подгадывает. Больше нигде они уж давно и не видятся, только здесь, на лестнице. Несколько фраз, ни к чему не обязывающих. Чуть-чуть неназойливой теплоты. Юрий, правда, когда успевал, видел Лену еще на телеэкране. Но она-то его не видела. Нет, ничего. Судя по лицу, ничего не случилось.

– Ты помолодела, – сказал Юрий. '

Он считал своей даже обязанностью иногда говорить такое. Чтобы она чувствовала тонус и что кто-то все замечает, женщинам это обязательно нужно. Хотя обычно она только вяло усмехалась в ответ. Больше Юрий себе не позволял ничего. А хотелось. Сорвать, например, эту шапку с нее и отправить ее, шапку, куда давно следует – в лестничный пролет. Интересно, будет звук или нет. Когда долетит донизу. Меховая шапка ширит ее и без того неузкое лицо. Шарфик для нее слишком ярок, прямо кричит из-под пальто. Абсолютно нет вкуса к вещам, чего нет, того нет. И Борька, конечно, должен был унаследовать, по закону подлости.

Если бы что-то случилось, уже бы сказала.

– У тебя новый шарф, – сказал Юрий.

Отметил. На большее права он не имеет, сколько раз Лена давала понять, когда Юрий еще бывал у них часто и пытался нащупать дружескую струю. Но скоро заметил, что именно его дружелюбие и задевает ее больнее всего. Оскорбляет. Женская психология: все или ничего, так, видимо. Глупо, но пришлось примириться. Про шарф ей никто не скажет. Женщины не любят друг другу глаза открывать на такие вещи. А Наташа поморщится, когда Увидит.

– Подарили, – " сказала Лена, и лицо осветилось.

Кажется, он не польстил: правда, помолодела. Лицо не такое усталое. Даже коричневые блестки появились в глазах, если не врет пыльная лампочка. Как раньше. Любимая работа в любимом коллективе постепенно делает свое дело. Юрий выбил ее из колеи переездом в этот город. Надежды всколыхнул, как всегда бывает. Зря всколыхнул. Из-за Лены, конечно, нельзя было ехать сюда. Не по-мужски. Но Борьку тогда он бы не знал вовсе. И потерял бы Хуттера, а это уже кровавые жертвы.

Работникам телевидения тоже не мешало бы иметь вкуса побольше, чем вобрал этот шарфик. Вечно они что-то дарят друг другу.

– Опять юбилей? Сотое заседание телеклуба юных любителей мыла?

Она улыбнулась. И Юрий, как всегда, удивился, что полные, в общем-то красивые губы могут улыбаться так бесцветно. Осталась в ней замкнутая испуганность девочки переходного возраста, на которую сверстники не обращают внимания. А она тихонько боится. Мальчишек. Пустых комнат. Дождя. Громкого радио. Юрий помнил, как уже взрослой, уже с Борькой, она не могла пройти через собственный двор, если там играли в снежки. Была уверена, что все снежки обрушатся на нее.

Если ее приглашали на танцах, она становилась должницей. Тут же, на месте. Так верноподданно и благодарно она вскидывала глаза на пригласившего, Юрий даже всегда отворачивался. Неловко было смотреть. Она, наверное, думала, что он просто ревнует. Говорила потом: «Хочешь, я больше ни с кем никогда не пойду?» А ему как раз надо было, чтоб ее приглашали, чтоб рвали ее нарасхват. Чтобы выбор его был заметен и оценен. Он даже просил Лену: «Ходи королевой. Ты же красивая у меня». Но она только улыбалась ему благодарно и верно. Юрий видел, что она чувствует себя должницей и перед ним. Он целовал ее, чтобы не видеть этой улыбки. И даже целуя, чувствовал, как ресницы ее дрожат рядом – благодарно и верно.

Впрочем, это сейчас так легко разложить по полочкам. Тогда ее беспомощность вызывала в Юрии бессильное желание заслонить ее грудью. Бессильное потому, что никто ведь не нападал. Юрий был общителен, но Лену ему почему-то хотелось тогда загородить ото всех. Раздражение пришло позже, копилось постепенно, не вспомнишь, с чего началось.

Просто он не сумел ее расколдовать. Может, другой кто-то сумел бы. Нужно, видимо, было прийти со стороны, чтобы суметь. Сделать ее уверенной. Победительной, как Наташа. А Юрий знал Лену слишком давно, нельзя жениться на том, кого знаешь с детства. Это пахнет кровосмесительством. Поздно он это понял. Даже в разочаровании нет тогда новизны. Только уносишь с собой щемящее чувство вины, когда все уже кончено. И оно остается в тебе на всю жизнь. Будто предал сестру.

А на дружбу они потом не идут. Это уж исключительный случай, чтобы потом они шли на дружбу и давали тебе возможность дружескими заботами подавить в себе чувство вины. Освободиться.

– Все шутишь, – сказала Лена. В голосе ее Юрий не уловил привычной горечи и порадовался.

В полумраке лестницы лицо ее казалось даже оживленным. Только шарф резал глаза. И шапка. Просто счастье, что с экрана телевизора, как бы она ни была одета, Лена смотрится обаятельной. Вот кто расколдовал ее лицо – телевизор, поистине безграничны его возможности. И неистощимы секреты. Вялое, малоподвижное лицо Лены вдруг расцвело на экране. Оказалось удивительно эмоциональным с экрана. И ровный, чуть глуховатый голос вдруг набрал волнующую полноту. Юрий никогда бы этого не подумал. Пока не увидел сам. А когда он впервые услышал, что Лена устроилась диктором на телевидение, его передернуло. Она уехала от него и была уже в другом городе. И попасть сюда он не думал. Но все равно Юрий представлял ее лицо на экране и почти стонал. Будто слышал замечания зрителей и ехидные смешки У нее за спиной, на студии. Не ее это дело, как нетрудно сообразить, достаточно взглянуть в зеркало. И никто ей не скажет правды. И Юрий, один Юрий, был виноват.

Слава богу, что он сюда перебрался и хоть одна тяжесть спала с души. Увидел своими глазами. И понял, что просто не знал этого лица. И недооценивал телевидение, хоть издавна успешно подрабатывал в этой конторе. На экране у нее даже глаза делались уверенные.

Теперь Юрий уже привык, что Лена – лучший диктор. Давно не удивлялся. Только иногда ее лицо на экране вдруг рождало в нем странное желание: хотелось сорвать Лену с экрана, нет, вырвать ее оттуда, из телевизора. Так быстро, чтобы лицо не успело сменить выражения и осталось бы тем же пленительным и живым, как с экрана. На всю остальную жизнь. Иногда вдруг ловишь себя на необъяснимых порывах.

– А я посмотрела вашу премьеру, – сказала Лена. – Ты мне понравился.

– Чепуха, – сказал Юрий, чувствуя, как в нем медленно закипает непонятное раздражение, которое последнее время все чаще прихватывало его в театре. Как приступ. – Повторение собственных азов на отметку. И пьеса дрянь. Я этих театральных физиков скоро возненавижу. Особенно облученных. Как облучен, значит носитель высокой морали и общий судия. Будто нельзя быть высокоморальным, не помирая.

– Ты просто устал…

Всегда она легко переводила его тонкие духовные муки в простые физические. Усталый и больной сразу ближе. Его можно лелеять, и жалеть его сладко, как себя. Не меняется Лена.

– Может быть, – сказал Юрий уже спокойно.

– А я тебя давно на сцене не видела. Только у нас, на телевидении, это же не то. И смотрела с большим удовольствием. По-моему, ты очень вырос.

Это у нее вдруг сказалось почти важно: «очень вырос». Как мнение общественности на зрительской конференции. Когда-то Юрий очень ее просил не высказывать ему лестных мнений. Особенно сразу после спектакля. Когда близкие родственники искренне поражаются твоей одаренностью. Это не помогает работать и ни о чем вообще не говорит. Кроме того, что твои родственники трогательно к тебе относятся. Не дай бог спутать это с чем-нибудь другим, посерьезней. Всем хочется иметь в роду знаменитость, хоть медную, да свою.

А Лена никогда не умела держать при себе лестное мнение. Теперь и не к чему.

– Вырос и даже уперся, – усмехнулся Юрий.

Но она не остановилась и еще сказала:

– Я всегда в тебя верила.

Именно. На том и расстались. Вера – это прекрасно, когда в ограниченных дозах. Как всякий яд. Если дома ты окружен только безграничной верой, срочно вербуйся на Камчатку. Лучше пусть тебя хоть чуточку поненавидят. Так Юрий считал, пройдя через веру. Слепая вера расслабляет мускулы, и в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что сидишь, как муха в патоке. Тогда начинаешь рвать ноги из сладкого, жужжать и кусаться. А кругом удивляются твоей неблагодарности.

Он поступил после школы в Институт международных отношений, была такая блажь, и услышал от Лены: «Я так рада за тебя. Я так в тебя верю».

По правде – попасть туда было сложно, конкурс страшенный. Попал. Выгнали со второго курса, потому что на институт просто не оставалось времени: студия отнимала все ночи, а спать и готовиться к роли тоже когда-нибудь надо. Жаль, что не из них получился «Современник». Мог бы. «Современника» не получилось, и вышибли с треском.

И Лена сказала, когда выгнали: «Я так рада. Теперь ты сможешь полностью отдаться искусству». Его чуть покоробила выспренность, но Лена не вешала носа и была рядом – это тогда было главное. Сейчас легко рассуждать и выискивать, а тогда это было нужно. И ему тоже. Он чуть тогда не сказал: «Давай, наконец, поженимся». Но что-то его все-таки удержало, может, просто девятнадцать лет. Все чисто и ясно. Все будет, все впереди. А на Лену, как потом выяснилось, жали родители. Родителям всегда надо: если торопятся – удержать, если медлят – толкнуть, без этого они прямо не могут.

Когда его вышибли из института, никакому искусству он не отдался. Ни полностью, ни частично. Просто пришла повестка в армию. Юрий попал на флот. Далеко. И уже через месяц Лена прислала туда телеграмму: «Я без тебя не могу выезжаю». Это, пожалуй, единственный раз, когда она поступила решительно и сама. До того как совсем от него ушла и переехала в этот город.

Лена действительно прикатила туда, и они поженились, как только было получено разрешение. Вот тут ему все завидовали, приятно вспомнить. Он был бритый и страстный жених. Все лез целоваться. Вообще лез, она даже пугалась вначале. Хотя для того и приехала.

Потом Лена ждала его в Ивняках.

Правильно сделали, что тогда выгнали из института, какой уж из него дипломат! И еще – парень должен прослужить свое, полностью, так Юрий считал. Это мужское дело, через которое надо пройти. Для себя надо. И для других. Хорошо, если Борька это поймет в свое время. Именно в армии, пока служат, начинают сознательно любить матерей. А это мужское чувство – любовь к матери. И понимать, что такое твердый локоть, справа и слева, это тоже мужское.

А Ленины письма тех лет Юрий до сих пор возит с собой, есть такая странность. Хотя вообще письма хранить бессмысленно. Они или тянут назад, или просто занимают место. И в том и в другом случае старые письма даже вредны, не мобилизуют. Обычно Юрий уничтожал их сразу, но те, Ленины, он хранил до сих пор. Напрасно только она никогда не скрывала, что он, Юрий, был для нее даже первее Борьки. Так безгранично нельзя доверять даже собственной ноге – подвернется. А человеку обязательно нужно иногда намекать, что он может чего-то лишиться. И намекать раньше, чем человек дойдет до того, что уже только обрадуется потере.

Какого черта она не давала ему вставать к Борьке ночью? Сейчас это так и выглядит в памяти – не давала. Как сладко себя пожалеть: он рвался вскакивать к любимому сыну десять раз за ночь и стирать ему пеленки, а Лена ему запрещала. Лишала такого удовольствия. Как все-таки приятно соврать хотя бы себе. А ведь тогда он совсем и не рвался. Не очень-то Борька был симпатичным первые месяцы. Друзья, правда, находили какое-то сходство. Но друзья льстили, как выяснилось. Борька – копия Лены, давно ясно.

Маленький Борька ногами сучил, как паук. Бессмысленно разевал красный рот и старательно заталкивал туда красную ногу. Юрий боялся к нему даже притронуться. И слегка брезговал. Может, у других бывает иначе, их счастье, а у него было так – даже брезговал. Это побольше, к году уже, Юрий полюбил таскать его на руках и вообще – открыл. Как главное для себя. Как единственное – свое. Но тогда Юрий даже обедать домой не ходил. Чтоб не сбивать настроения перед спектаклем детским бессмысленным визгом. Это было уже чистое свинство – даже не заглянуть домой за день, но Лена все равно одобряла. Другую это насторожило бы. Или обидело. Но Лена считала, что правильно, незачем ему заходить, у него слишком нервная работа, чтобы еще думать о пустяках. О каких «пустяках»? О ней и о Борьке?

Но ведь пока они «хорошо дружили» в школе и еще долго потом, все было иначе. И Лена была умна, Юрий тогда любил ее слушать. Она говорила много точного даже о его работе. Только все это почему-то забылось, ушло куда-то, заслонилось на все случаи жизни одним: «Я так в тебя верю!» Его раздражение Лена объясняла только работой, работа у него адова.

Время тогда было тяжелое, это верно. Он сменил несколько городов. И театров. Разумеется, в глубинке. Чему-то уже научился. Его хвалили, но это не приносило радости. Не хвалили – похваливали. И не было настоящего режиссера, это главное. Беда эта могла затянуться на всю жизнь, где его найдешь – настоящего, своего, режиссера, когда сидишь глубоко и тебя коряво вписывают в программку химическим карандашом. Сбоку, как заменитель. А Лена твердила ему после каждого спектакля: «Я сегодня чуть не расплакалась, так хорошо. По-моему, лучше всех». В любви, может быть, как нигде, обязательна доля здорового скептицизма.

Он становится теоретиком, можно уже выступать с лекциями. Наташа тоже, конечно, верит, но она верит еще и в себя, это другое дело. Только, пожалуйста, без прямых сравнений.

Теперь не вспомнить, на чем он в тот раз взорвался. Наверное, она сказала обычное после спектакля: «Ты сегодня великолепно работал!» А ему просто хотелось повеситься от отвращения к себе в этот вечер. Он попросил: «Не надо!» Но ей было до боли жалко его сейчас, такого усталого, с чужим, неприятным от крайней усталости лицом. Она горячо сказала: «Нет, ты действительно отлично работал!» – И хотела поцеловать, но он отстранился. Потому что еще не снял тон с лица, так она подумала. А он почувствовал, как изнутри у него поднимается что-то слепое и разрушительное. Горячее, как магма. Он сглотнул и сказал еще раз: «Ты помолчи пока. Пожалуйста». Но она все равно не поняла. Она только видела, что ему плохо. И что надо быть рядом. Ближе. И поэтому она сказала еще, так горячо, как могла: «Ты сегодня лучше всех работал, честное слово!» И тогда он вдруг крикнул, даже не успев испугаться: «Да замолчи же ты! Ну! Заткнись!»

И все сразу потухло.

Так это и было. Бесполезно делать вид, что этого не было. Что сейчас на площадке четвертого этажа, под пыльной лампочкой, стоит безукоризненный джентльмен и разговаривает с дамой. Он-то разговаривает, но она тоже, помнит. Как он тогда крикнул ей в лицо: «Заткнись!»

Лена ни разу не сказала ему даже «Юрка».

Хорошо еще, если он тогда крикнул так, как помнит теперь. Хорошего мало, конечно, но все-таки еще хорошо. Потому что порой Юрию казалось, что он тогда крикнул ей хуже. Страшно вспомнить, до ломоты в зубах. Юрий морщился даже сейчас, когда думал об этом. Иногда он не был уверен, что не крикнул и еще что-нибудь, похлестче.

Все равно что. Хорош. Наташа бы сразу ушла, только и видел. А Лена тогда впервые посмотрела на него так – беспомощно и прямо, взгляд он запомнил, это был для нее новый взгляд. Потом она часто на него так смотрела. Беспомощно и прямо. Как смотрела, когда вдруг сообщила, что уезжает от него совсем, в другой город, и Борьку, конечно, забирает с собой. Даже Борька не пересилил. Юрий только попытался тогда насколько можно скрыть свое облегчение, огромное облегчение, это точно.

А через полгода его нашел Хуттер.

– Как там у вас в конторе? – спросил Юрий, чтобы как-то еще проявить интерес. – Зашиваетесь, как всегда?

Лена заметно обрадовалась вопросу:

– Еще как! Мы же опять одни с Дубницким остались на все редакции, а вещания нам прибавили. Надоело, ни одного свободного вечера. Я бы на радио перешла, там куда спокойнее и давно уже зовут…

Радио ей, конечно, больше подходит. По характеру. На радио можно хоть в ночной рубашке вещать, никто тебя не видит. А на телевидении ей, наверное, каждый раз нужно сделать усилие перед выходом на экран. Другой женщине это шутя бы давалось, а ей нужно сделать усилие. Чтобы радостно взвинтить себя перед выходом. Причесаться еще раз. Даже просто – в зеркало лишний раз поглядеться, ее даже это наверняка утомляет. Утомляет необходимость подбирать помаду, которая лучше смотрится. Пробовать новые бусы. То брошь, то бусы, то воротничок. Чтоб телезритель ахнул: «Как она туалеты меняет!»

Тайны экрана – другой женщине это была бы радость. В Лене Юрия всегда удивляло неумение радоваться вещам на себе, просто нет вкуса. Он представил, как она облегченно вздыхает, когда ее сменяет перед глазком великолепный Дубницкий. У этого даже ногти выхолены, для ЭКСПО он их,

что ли, растит. Юрий всегда презирал мужчин, взращивающих на себе ногти, есть в этом занятии непонятная мелкость души, почти извращение.

Радио ей по характеру, конечно, больше подходит, но она прямо создана для телевидения.

– Нельзя тебе перейти, – сказал Юрий. – Твой голос должен подаваться вместе с лицом. Обязательно.

– Все говорят, – кивнула Лена. – Нельзя.

Она кивнула с каким-то потаенным облегчением. Юрий понял ее и даже на миг опустил глаза. Собственно, он это и раньше знал. На радио спокойнее и все вечере свободны, как у нормальных людей. Но Лена никогда не уйдет с телевидения, напрасно стараются радишники. Она не уйдет. Просто она боится праздников и воскресений наедине с собой. Или даже с Борькой, все равно. Праздников, когда отцы чинят детям велосипеды, сорят в комнатах, бросают окурки не туда, ходят в магазины за тестом. И потом семьи чинно гуляют по улицам, в полном составе. Или чинно идут в гости. А тут еще суббота прибавилась, целый лишний день.

Где-то за спиной вдруг шорхнуло. Юрий оглянулся. На площадке четыре двери, и все они были как будто тихи. И закрыты. И глухи к чужим мыслям. Но Юрий вдруг вспомнил слабую лапку с полпудом картошки через нее, и ему стало не по себе. На этой лестнице. В окружении любопытных дверей, которые все знают про Борьку и про Вовчика, И когда сбежал у Вовчика папа. И какую сорочку он оставил в шкафу.

– Ты ничего не слышишь? – громко спросил Юрий.

– Нет, – удивилась Лена. – А что?

– Так. – За одной из дверей легко прошелестело и замерло вдалеке. – Показалось, что мы тут с тобой не одни.

– Ты о соседях? Соседи у нас очень приличные… – Но Лена сказала излишне громко. – А ты разве знаком с кем-нибудь?

– Откуда же, – сказал Юрий.

Ему показалось, что ответ ее успокоил. Помолчали. Так долго они, кажется, никогда не стояли на лестнице. Странно. Сегодня она не торопится. Спросить про звонок…

– Ты ничего от бабушки не получил? – Мать Юрия она всегда называла «бабушка» в отличие от своей. – А я вчера получила. Виталий Акимович скончался.

– Кто? – не понял Юрий.

– Профессор Ивановский, – сказала Лена. – Это для бабушки такой удар, я прямо беспокоюсь.

Юрий представил крутое брюхо, появляющееся из-за угла на полчаса раньше всего остального, и лысину. И толстые пальцы, убирающие в толстый портфель очередную статью. И не испытал ничего. Но Лена, пожалуй, права, для матери это удар, очередная брешь в ее поколении, к этому мать стала чувствительна.

Раньше мать как-то не обращала внимания на черные рамки з газетах. А теперь обращала. И даже читала Юрию вслух: «Коллектив сборочного цеха и родные с прискорбием извещают…» Вдруг спрашивала: «Юра, почему же сначала – цех?» Ее настороженная тяга к извещениям в черной рамке тревожила Юрия. Поэтому он сказал: «Какое это имеет значение?» – и позаботился, чтобы вопрос прозвучал легко. «Для меня бы имело», – упрямо сказала мать. Она научилась нагнетать, раньше она этого не любила. «Наверное, цех просто платил за объявление», – сказал Юрий, чтобы как-то покончить с этой темой. Но мать окончательно расстроилась: «Ты думаешь? Значит, родные даже не сочли нужным заплатить?»

Но кончина профессора Ивановского все равно его не задела. Пришлось сделать усилие, чтобы стать на точку зрения матери.

– Ты напрасно так его не любил, – сказала Лена. – Он не такой уж был плохой человек…

Сказала, как мать когда-то, теми же словами.

– Какое это имеет значение? Любил – не любил…

– И не очень-то счастливый. Даже мне как-то сказал: «Приходится, Леночка, признать, что материал испорчен и используется боком». Это он о себе так.