-- Камиль, не пойму, ты норку ловишь или медведя?
      -- А в чем дело? -- оторопел я.
      -- Смотрел твои капканы на ключе. Зачем такой большой потаск делаешь?
      -- А как же? Кругом полыньи. С маленьким норка до воды доберется и ищи ее тогда.
      -- Неправильно думаешь. Норка с капканом в воду не идет -- на берег идет. А если потаск тяжелый, то она лапу грызет и уходит. Однако пора мне, путик длинный, а день короткий, елка-моталка, -- попрощался Лукса и размашисто заскользил своей дорогой.
      Подходя к последнему канкану, я заметил, что кто-то дернулся под берегом у коряги. Затеплилась надежда: вдруг тоже удача? Но, увы -- попалась заурядная сойка. У самого обрыва остановился, соображая, где лучше спуститься на берег. И не успел глазом моргнуть, как перед сойкой, словно по волшебству, возник громадный филин. Окончания его маховых перьев необыкновенно мягкие и нежные. Поэтому летает он совершенно бесшумно, словно призрак. Размеры птицы меня поразили: высота не менее шестидесяти сантиметров, а голова как у трехлетнего ребенка.
      Увидев над собой пернатого гиганта, сойка в смятении заверещала, вскинула крылья, но он бесстрастно занес лапу и вонзил когти в грудь. Резкий крик взметнулся в небо и тут же оборвался. Я свистнул. Филин поднял голову, вытаращил немигающие глаза и исчез так же бесшумно и незаметно, как появился. Вот бестия! Спустившись вниз, вынул еще теплую сойку из ловушки и положил ее в пещерку вместо приманки, а капкан перенасторожил.
      Солнце, весь день игравшее в прятки, перед заходом, наконец, избавилось от назойливых туч. Ветер стих. Высокие перистые облака, бронзовые снизу, предвещает смену погоды.
      Гип-гип, ура!!! Я добыл первую в своей жизни пушнину!
      Утром, как обычно, пошел проверять капканы. Валил густой снег. Ветер гонял по реке спирали смежных смерчей, мастерски заделывая неровности в торосах. В общем, погодка была "веселая". Даже осторожные косули не ожидали появления охотника в такое ненастье и подпустили меня почти вплотную. Испуганно вскочив с лежек, они умчались прочь гигантскими прыжками, взмывая так высоко, что казалось: еще немного -- и полетят.
      Приближаясь к капкану, установленному у завала, где часто бегал колонок, увидел, что снежный домик пробит насквозь, приманка валяется в стороне, а в пещерке торит факелом рыжий зверек со злобной хищной мордочкой в черной "маске".
      Я возликовал. Сгоряча протянул руку, чтобы ухватить его за шею, но колонок пронзительно заверещал и, сделав молниеносный выпад, вцепился в рукавицу. Быстро перебирая острыми зубками, он захватывал ее все дальше и дальше. В нос ударил острый неприятный запах, выделяемый зверьком в минуту опасности. Маленькие глазки сверкали такой лютой злобой, что я невольно отдернул руку, оставив рукавицу у него в зубах. Умертвив зверька с помощью "заглушки", положил добычу в рюкзак.
      Возможно, читателя покоробят эти строки и он подумает: "Убийца!" Но не стоит рубить сплеча. Мне тоже жаль колонка, но для промысловика -- это работа. Без крови и смерти здесь не обойтись. Всем нравится красиво одеваться, но звери не сами превращаются в меховые шапки и воротники.
      Когда я, мерно поскрипывая лыжами, подъехал к палатке, из нее высунулся Лукса. По моему сияющему лицу он сразу догадался, что добрый Пудзя вознаградил меня за упорство, и обрадовался моей удаче больше, чем своей. У него же сегодня редкостные трофеи: на перекладине висели две непальские куницы - харзы. Их головы были обернуты тряпочкой - "чтобы другие звери не узнали, что пропавшие куницы в наших руках". Делает это Лукса каждый раз, на всякий случай, ибо так поступали его отец, дед, прадед.
      Внешне харза похожа на обычную куницу, но вдвое крупнее. Она одинаково хорошо чувствует себя как на земле, так и на деревьях. Хвост у нее длинный, поэтому, снующая по ветвям харза, напоминает еще и мартышку.
      Окраска харзы своеобразная и довольно привлекательная. По богатству цветов она может соперничать с самыми пестрыми обитателями тропиков. Бока и живот ярко-желтые, горло и грудь оранжевые, голова черная, затылок золотистый.
      Попались харзы на приманку в "амбарчиках", стоящих друг от друга на расстоянии двухсот метров.
      За время охоты мне ни разу не встретились даже их следы, к поэтому я был крайне удивлен.
      -- Как ты сумел сразу пару взять? Их на всем Буге поди не больше двух и было!
      Лукса прищурился, пряча снисходительную улыбку.
      -- Эх ты, охотник! Харза одна не промышляет. Ей всегда напарник нужен. Бывает, собираются три, четыре. Кабаргу они любят, а вместе легче добыть. Одна вперед гонит, вторая сбоку к реке прижимает. На лед выгонят и грызут. Весной по насту три-четыре харзы даже изюбра взять могут.
      После ужина я сел обдирать свою первую пушнину. Ох и муторная работенка. Пока снял и очистил добела мездру, кожа на кончиках пальцев вздулась и горела огнем. Очищенную шкурку натянул на специальную деревянную правилку и повесил сушиться.
      С утра занялись сооружением шалаша над палаткой. Мера эта вынужденная: под брезентом от печки тепло и во время снегопада с потолка всякий раз начинается весенняя капель. Нарубили лапника и толстым слоем обложили им каркас палатки. От этого в нашем жилище стало теплее, но сумрачнее.
      Время близилось к обеду. Идти в тайгу уже не имело смысла, и мы решили воспользоваться удобным случаем для заготовки дров. Выбрали сухой, без коры кедр. Он был так высок, что корявая вершина при падении перекинулась через ключ удобным мостиком.
      Чурки, огромные, как колеса средневековых повозок, ставили вдвоем на ствол, затем взваливали одному из нас на спину, и тот, раскачиваясь из стороны в сторону, подобно маятнику, нес эту "дуру" к дровяному складу. Пот заливал глаза, одежда липла к спине, ноги от напряжения гудели. Каждому из нас пришлось прогуляться так раз двадцать. Зато дров запасли надолго.
      Последний день осени ознаменовал перелом в охоте. После сильных снегопадов Пудзя, наконец, сжалился над нами -- дал долгожданную "команду", и соболя начали тропить. Как говорит Лукса -- Пудзя все видит, Пудзя не обидит терпеливого охотника.
      Утром старый промысловик повел к Разбитой, где появилось много тропок. Он хотел на месте показать, как ставить капканы на подрезку. Шли долго. Я все время отставал.
      -- Хорошо иди. Такой большой, а ходить не умеешь, -- недовольно ворчал Лукса. Он был не в духе. В такие моменты старик становился насмешливым и начинал ехидничать, а если попадал в точку, то распалялся еще пуще.
      -- Ну-ка, что это? -- не замедлил он с вопросом, указав посохом на наклонный снежный тоннель.
      -- А то не знаешь?!
      -- Не крути хвостом, как росомаха. Отвечай, если чему научился.
      -- Осмелюсь сообщить, учитель, это белка откапывала кедровую шишку.
      -- А, по-моему, это работа кедровки, -- пытаясь сбить меня, возразил Лукса.
      -- Никак нет, дорогой учитель. Кедровка разбрасывает снег на обе стороны, мотая головой, а белка снег отбрасывает лапками назад. Так что это раскопка белки. Она чует запах кедрового ореха даже сквозь метровый слой снега.
      -- Молодец, елка-моталка. Тебя не купишь, - развеселился старик, одобрительно похлопывая меня по рукаву, так как до плеча дотянуться ему было непросто. Лукса, как и всякий настоящий учитель, всегда радовался и гордился моими успехами.
      Под Разбитой появились сначала одиночные следы соболя, а потом и тропки. Бывалый следопыт, только глянув, сразу отмечал: "Это двойка, это тройка". А я никак в толк не возьму, по каким приметам он определил, сколько раз тут пробежал соболь. Вроде ничем тропки и не отличаются друг от друга. Да и тропки ли это? Заметив мой непонимающий взгляд, Лукса пояснил:
      -- Смотри сюда. Одиночный след -- широкий, глубокий, нечеткий, а на тропке мелкий, ясный.
      И сразу стал показывать, как устанавливать капкан на подрезку.
      Понаблюдав с полчаса, как Лукса маскирует ловушки, я полез на сопку закреплять урок на практике. Продираясь сквозь белоразукрашенные пойменные крепи, перевитые тонкими, но прочными лианами коломикты и аргутты, вконец умаялся. Взгляд, жадно шаривший в поисках собольих следов, сначала натыкался только на многочисленные наброды изюбрей да кабанов. Зато на скосе длинного отрога меня ожидали прекрасные тропки.
      Солнце в своем вечном движении неумолимо клонилось к гребню темно-синих гор. В низине уже стоял густой сумрак, и я успел поставить всего два капкана. Первый -- на горбатом увале, в том месте, где соболь поймал и съел сразу двух мышей, а второй -- в начале крутой ложбины. Выезжая из ее устья, врезался в самую гущу аралий и при падении сильно оцарапал лицо об их острые шипы.
      Я всегда старался держаться подальше от этих безжалостных, густорастущих деревьев. Высотой они обычно метра три-четыре. Ствол голый, без ветвей и сплошь утыкан длинными и прочными, как сталь шипами, напоминающими собольи клыки. Если пройти сквозь заросли аралии сотню шагов, то от одежды останутся одни лохмотья.
      Завтра выйду на охоту пораньше. Тропки, тропки искать надо. Охота! Настоящая охота начинается!
      Ловля на приманку -- скучное занятие. Изо дня в день ходишь по проторенным, надоевшим до оскомины путикам. Все привычно. Ничто не задерживает взгляд. То ли дело подрезка! Чтобы найти хорошую тропку, нужно ходить по новым местам, а это всегда новые впечатления и неожиданные встречи.
      Вчера было ясно и морозно. Углы палатки впервые обметало инеем. Сегодня же потеплело. Но радио обещают снег, а это совсем некстати: капканы на подрезку засыпет, а их у меня девять штук уже стоит. Вся работа пойдет насмарку. Правда, хорские "синоптики" - вороны -- каркают на мороз. Надеюсь, что чуткие птицы не обманут.
      Первое время я относился к вороньим прогнозам без особого доверия. Но точность предсказаний этих смышленых птиц быстро развеяла мой скептицизм. Например, если вороны каркают дружно -- быть холоду, устроили в небе хоровод -- скоро поднимется ветер.
      Весь день расставлял новые ловушки и сильно устал, но несмотря на это, все же полез еще дальше в сопки. Ничего с собой не могу поделать. Постоянно тянет заглянуть за горизонт. Вскоре стали попадаться уже не тропки, а настоящие торные тропы, и принадлежали они не соболю, а владыке лесных дебрей -- тигру. Его огромные следы перемежались с кабаньими. На вершине сопки все тигровые тропы сходились и тянулись вдоль гребня. Судя по округлой форме отпечатка -- это след самца. (У самок след более продолговатый.)
      Я из любопытства пошел вдоль главной тропы. На выступе утеса под многовершинным кедром обнаружил лежку. Похоже, что правитель таежного царства часто бывает здесь, отдыхая и оглядывая горную страну, изрезанную сетью глубоких распадков. Обзор отсюда, в самом деле, великолепный. И словно в награду за смелость (признаюсь, было страшновато), я впервые имел возможность рассмотреть мощный горный узел на юго-востоке, откуда берет начало самая труднодоступная в этих краях река Чукен.
      Белоснежные скалистые вершины, испещренные глубокими шрамами осыпей, возвышались плотной выразительной группой. От них веером расходились более низкие отроги. Если в наше время еще остались места, про которые можно сказать "тут не ступала нога человека", то оно в здешних краях более всего применимо к Чукену. Его покой охраняет частокол крутых гор, размыкающих свою цепь только в устье реки. Течение в нем такое сильное, что даже удэгейцы, привыкшие ходить на шестах, и те не могут подняться вверх более чем на десять километров. Для моторок Чукен и вовсе непроходим из-за многометровых заломов, порогов и затяжных перекатов. Берегом идти тоже невозможно: отлогие участки чередуются с отвесными неприступными прижимами. Даже мороз не может усмирить Чукен -- зимой он весь покрыт частыми и обширными промоинами.
      Удэгейцы объясняют это тем, что река берет начало от крупного теплого источника, бьющего из-под горы с кратким названием Ко. И тот лед, что местами все же покрывает реку, очень коварен. Сегодня он прочен, как гранит, а назавтра расползается, как гнилое сукно.
      Эх, на вертолете бы туда! Построить на горном ключе, кишащем рыбой и зверьем, зимовье и наслаждаться красотой нетронутого уголка.
      Так я стоял, любовался и мечтал минут десять. Было хорошо видно, как из-за островерхих гор крадучись выползали молочные клубы туч и обволакивали одну вершину за другой. Вдруг на противоположной стороне распадка отрывисто, хрипло пролаял изюбр. Струхнув от мысли, что где-то неподалеку бродит тигр, съехал вниз на широкую террасу.
      Там перед моим взором предстала иная живописная картина: сплошь утрамбованный снежный круг, раскиданные гайна кабанов и деревца, будто срезанные на высоте колена чем-то острым.
      Тут же под кедрами лежали остатки чушки: челюсти и копыта. Все остальное было перемолото крепкими, как жернова, зубами и нашло приют в желудке тигра. После обильной трапезы царственный хищник нежился, барахтаясь в снегу, чистил когти - кора деревьев в свежих царапинах.
      Очевидно, тигр напал на спящий табун ночью. Позже Лукса подтвердил, что по ночам, когда усиливающийся мороз не располагает ко сну, тигры охотятся, а днем, выбрав удобное место, чутко дремлют на солнцепеке.
      Тигр, или как его здесь называют -- куты-мафа, по традиционным представлениям удэгейцев -- их великий сородич, священный дух уда. Относятся они к нему почтительно и убеждены, что человека, убившего тигра, обязательно постигнет несчастье, а того, кто хоть чем-то помог ему, -- ждет удача.
      День пролетел так незаметно, что когда между туч показался оранжевый шар солнца, зацепившийся нижним краем за сопку, я глазам не поверил и, поспешно спустившись к ключу, быстрым шагом заскользил по накатанной лыжне.
      Тяжело, медленно вставал рассвет над промерзшими мышцами хребтов. Когда на востоке затлела, разгораясь, неровная цепочка каменных зубцов, я уже шагал в сторону Маристой пади, где стояли капканы на приманку.
      Как и прежде, во всех пусто, хотя к большинству хаток соболь все же подходил. "Любопытный, -- раздраженно думал я. -- Интересуется, видите ли, а нет, чтоб в хатку зайти". Но судя по тому, что все следы были трех, четырехдневной давности, я пришел к выводу, что это наследил не местный, а ходовой соболь. Поэтому, сняв капканы, новые настораживать не стал.
      На выходе из пади кто-то мотнулся через лыжню в чащу. Кабарга! Такая крошка, а прыгает словно кенгуру.
      Мой наставник принес двух соболюшек. Одна темно-коричневая, другая светло-коричневая. Добыты на одном ключе, а по цвету так резко отличаются, и за темную он получит вдвое больше, чем за светлую, хотя тех и других ловить одинаково тяжело. Выходит, что охотник за один и тот же труд получает разную плату. Чем больше поймаешь темных соболей, тем больше заработаешь. Такая ценовая политика способствует осветлению расы. Особенно в тех местах, где соболя промышляют с лайкой: промысловик костьми ляжет, а возьмет "казака" -черного соболя, ибо получит за него в три раза больше, чем за светлого.
      Вот это день!! Вот это удача!!! Лесные духи с несказанной щедростью одарили меня за упорство и долготерпение. Как говорят, не было ни гроша, да вдруг алтын. Степень моей радости легко представить, если вспомнить, что за прошедшие сорок пять дней колонок был единственным моим трофеем. Зато сегодня... Но все по порядку.
      Утро выдалось на редкость солнечным и тихим. Быстро собравшись, я с волнением зашагал проверять первые капканы на подрезку. Сгорая от нетерпения, поднялся на увал и приблизился к первому. Но что это? Снег вытоптан, посередине лежит ветка, а капкана нет. Сердце екнуло: опять не повезло -- оторвал потаск и ушел! Но, овладев собой, стал разбираться. Вижу, одиночный след пересек лыжню и потерялся среди опрятных елочек. Пригляделся. Да вот же он! Свернулся клубочком, положил головку на вытянутые задние лапы да так и застыл. На фоне снега пушистая, шелковистая шубка казалась почти черной и переливалась морозной искоркой седых волос. Округлая большелобая голова с аккуратными, широко посаженными ушами треугольной формы покрыта более короткой светлой шерсткой. Добродушная мордочка напоминала миниатюрного медвежонка. Хвост черный, средней длины. Лапы густо опушены упругими жесткими волосами, которые значительно увеличивают площадь опоры и облегчают бег по рыхлому снегу. След поражает своей несоразмерностью величине зверька. Он, пожалуй, крупнее следа лисицы.
      Некоторое время я благоговейно созерцал предмет своих мечтаний и привыкал к мысли, что поймал соболя. Потом, так и не сумев до конца поверить в свою удачу, вынул зверька из капкана, ласково погладил нежный мех и, счастливый, помчался дальше.
      Три следующие ловушки были пусты. А пятая опять заставила поволноваться. Снег вытоптан, тут же валялся перегрызенный пополам потаск. Ни ловушки, ни соболя. С трудом нашел его в соседней ложбине в щели между обнаженных корней кедра. Зверек так глубоко втиснулся между ними, что я еле извлек его. И вовремя -- мышиный помет посыпался прямо из шубки. К счастью, мех попортить грызуны еще не успели. В седьмом капкане опять соболь. Эту ловушку я привязал прямо к кусту без потаска. Бегая вокруг него, соболь перекрутил цепочку восьмерками и оказался вплотную притянутым к кустарнику, как Карабас-Барабас бородой к сосне.
      Оставалось еще два непроверенных капкана, но невероятная удача опьянила меня, и я отдался неуемным мечтам и фантазиям, не замечая уже ни свежих следов, ни новых тропок. Радость переполняла сердца. Мягкие теплые волны счастья несли, качали, дурманя все больше и больше. Я окончательно утратил чувство реальности и наверняка был бы разгневан, окажись восьмой капкан пустым. Однако перед моим взором вновь предстала отрадная для промысловика картина: на том месте, где стоял капкан, вытоптана круглая арена, и на ее краю, уткнувшись мордочкой в снег, словно споткнувшись, лежал соболь-самец кофейного цвета.
      На обратном ходе проверил шесть капканов на приманку. Пусто. Пустяки! Рюкзак и без того под завязку набит!
      Вернулся с фартового путика пораньше, чтобы успеть приготовить достойный такого события ужин. Наварил мяса, бульон. Поджарил на сливочном масле четырех рябчиков с луком.
      Подошедший вскоре Лукса поначалу был озадачен, увидев, что и ужин готов, и даже стол накрыт. Но когда я объяснил, наконец, причину торжества и достал весело булькающую фляжку, то радости его не было границ. Устроившись побыстрее у стола-чурки, он с чувством произнес:
      -- Пусть удача приходит чаще, ноги носят до старости, глаз не знает промаха!.. В жизни не ел ничего вкуснее, -- похвалил он, досасывая косточки рябчика.
      Какая-то странная погода стоит последние дни. Ночь звездная, мороз 30-35[о], а утром небо начинает заволакивать дымкой и временами сыплет пороша. К обеду становится так пасмурно, что казалось: вот-вот повалит настоящий снег, но к вечеру все постепенно рассеивается, и ночью опять высыпают звезды. Раньше при таком морозе я вряд ли бы снял рукавицы. А тут пообвык - капканы-то голыми руками приходится настораживать. Натрешь руки хвоей пихты, чтобы отбить посторонние запахи, и работаешь. К вечеру пальцы от холода опухают и краснеют. В палатку возвращаешься насквозь промерзший. Пока печь непослушными пальцами растопишь -- не одну спичку сломаешь. При этом невольно вспоминается рассказ Джека Лондона "Костер".
      Но по мере того, как разгораются дрова, палатка оживает, наполняется теплом, и ты, только что все и вся проклинавший, добреешь, становишься благодушней. Сидишь усталый, расслабленный и неторопливо выдергиваешь из спутавшейся бороды и усов ледяные сосульки, намерзшие за день. А когда вскипит чайник и выльешь кружку сладкого душистого напитка, то уже готов любому доказывать, что лучше этой палатки и этого горного ключа нет места на земле.
      Потом начинаешь заниматься повседневными делами. Колешь дрова, приносишь с ключа воду, достаешь с лабаза продукты, моешь посуду, варишь по очереди с Луксой ужин, завтрак и обед одновременно. Обдираешь тушки. Чуть ли не ежедневно латаешь изодранную одежду, ремонтируешь снаряжение, заряжаешь патроны, делаешь записи в дневнике. После ужина поговоришь с Луксой о планах на завтра и ныряешь в спальник до утра.
      Спать при таких морозах в ватном мешке, конечно, не то, что в теплом доме на мягкой кровати, но тут главное -- правильно настроить себя, осознать неизбежность определенных неудобств. Тогда недостаток комфорта и тепла переносится значительно легче. Я, еще два месяца назад не представлявший, как люди могут зимой жить в матерчатой палатке, теперь считаю это вполне нормальным, а те трудности таежного быта, которые рисует воображение в городе, на самом деле не так велики.
      Имея жестяную печь, палатку, спальник, свечи и необходимые запасы, в тайге можно счастливо и безбедно жить не один месяц. А нужно так мало потому, что есть главное - древнее мужское занятие и изумительной неиссякаемой красоты дикая природа, с которой здесь сливаешься.
      Только в тайге я понял, каким обилием излишеств окружила вас цивилизация. На самом деле, истинно необходимых для жизни человека предметов не так уж много. Но, к сожалению, потребности человека, особенно горожанина, безграничны. То, что еще вчера было пределом его мечтаний, сегодня норма, назавтра же и этого становится недостаточно. При этом в погоне за материальным благополучием зачастую уже не хватает ни сил, ни времени на развитие и укрепление духа.
      ШАТУН
      Ни свет, ни заря начал обход Фартового путика, подарившего мне сразу четырех соболей.
      Поднимаясь по ключу, заметил под козырьком снежного надува хорошо натоптанную тропку норки. Недолго думая, поставил ловушку. А на том участке, где я снял трех соболей, свежих следов больше нет -- отработанная зона. Зато на приманку попалась белка. То, что белка иногда идет на мясо, я знал, но меня поразило, что эта милая симпатяга соблазнилась тушкой своей же соплеменницы.
      У края небольшой мари устроился передохнуть на валежине. По небу плыли редкие облака, ярко светило солнце. Недалеко от меня на суку старой березы неподвижно сидела сова. Расстегнув футляр фотоаппарата, стал тихонечко подкрадываться к ней. Сова подпустила метров на двадцать и перелетела через марь на макушку ясеня. Когда я вновь приблизился к ней, она спланировала назад, на то же дерево, на тот же сук, с которого я спугнул ее до этого. Мне думается, что общепринятое мнение о дневной слепоте "мудрой" птицы ошибочно. Возможно, она днем видит хуже, чем ночью, но все-таки видит.
      Продлив Фартовый на четыре километра и насторожив там шесть капканов, спустился к ключу. Возвращаясь мимо снежного надува, увидел норку, уже беснующуюся в ловушке. При моем появлении она устрашающе ощерилась, зашипела, впилась злым взглядом прямо в глаза. Мускулистое тело находилось в беспрестанном движении, отчего густая, темно-коричневая шубка отливала перламутром.
      Когда я попытался прижать ее к снегу, норка с такой яростью бросилась на меня, что почудилось -- нет в тайге зверя страшнее. Я, признаться, даже растерялся перед ее безумной храбростью и неистовой решимостью драться с несоизмеримо более сильным противником.
      По дороге к палатке стрелял по вылетавшим из-под снега стайкам рябцов. Две замешкавшиеся птицы морозятся теперь на лабазе. Могло быть и больше, если бы не очки: как вскинешь ружье, так линзы от влажного дыхания покрываются налетом изморози. Боюсь, они скоро доведут меня до того, что разобью их о первое попавшееся дерево.
      За ужином рассказал Луксе о беличьем каннибализме.
      -- Так бывает у зверей, когда ум теряют, -- подтвердил он. --Соболь соболя в капкане никогда не трогает. Но, помню, как-то один соболь к изюбру прикормился. Я, конечно, сразу капканчик поставил. Прихожу проверять в дужках одна лапа. Вроде ушел соболь, но по следам вяжу, нет, не ушел -другой съел. Снова капкан поставил. Другой опять съел. Я рассердился -- не шутка, елка-моталка, два соболя потерял. Наставил много капканов. На другой день прихожу -- никого нет. На второй день -- два рядом лежат. У одного лопатка выедена. И этого дурной начал есть, да не успел, сам попался, наконец. Рядом гора мяса, а он своих ест, елка-моталка. Совсем дурной.
      Громкое карканье возвестило о наступлении утра. Черные как смоль дармоеды слетелись на лабаз поживиться за наш счет. Пират и Индус, обычно разгонявшие их заливистым лаем, прятались от трескучего мороза в пихтовых гнездах, занесенных снегом. Но как только из трубы потянулась голубая струйка дыма, вороны скрылись в лесной чаще.
      Мороз нынче потрудился на славу. Покрыл ветви невообразимо толстой искристой бахромой, сверкающей в лучах восходящего солнца. Над полыньями клубится туман, густой и плотный, как вата.
      Я сделал новый кольцевой путик вдоль левого и правого берегов Буге. Лыжня прошла верхом по самым крутым склонам. Поэтому он и получил у меня название "Крутой".
      Конец путика достигал зубчатого гребня водораздела Буге -- Джанго. С него было видно, как во всю ширь горизонта огромными волнами дыбятся горы, подпирающие белыми, островерхими шапками густо-синий небосвод. Воздух настолько чист и прозрачен, что, казалось -- протяни руку и достанешь до одной из этих вершин.
      Мимо проплывали облака, легкие и зыбкие, как миражи средневековых парусников. Следом по земле неотступно, как шакалы за добычей, крались их серые тени. Вдали виднелись отроги главного хребта, поражающего своей мощью. Все в нем завораживало, властно притягивало взгляд. Впоследствии всякий раз, когда первобытный контур этих скалистых вершин всплывал из глубин памяти, в сердце пробуждалась лавина воспоминаний и щемящее желание вновь взглянуть на вздыбленных дикой пляской каменных исполинов.
      Стоит мне подняться в горы и попасть в холодный мир бесстрастных глыб, меня сразу охватывает необыкновенное волнение. Мысли очищаются, взлетают над обыденностью. Кажется, что ты отрезан от всего земного и переходишь в иное измерение, что еще немного -- и постигнешь смысл быстротечной жизни, всеобщий закон мироздания. Даше воздух здесь иной, чем у земли. Не тот вкус и запах. Это ветер континентов. Быть может, совсем недавно он проносился над душными тропиками Индии или над безбрежным ледяным панцирем Антарктиды. Ничто не пленяет так, как горы -- самое потрясающее произведение природы. Как точно подметил Владимир Высоцкий: "Лучше гор могут быть только горы..."
      Пронизывающий ветер поторапливал к спуску. Новый путик порадовал обилием тропок. Настоящее соболиное царство. Пожалуй, стоит снять большую часть капканов на приманку и переставить их сюда на подрезку.
      Хотел посоветоваться с Луксой на этот счет, но он опередил меня сообщением, что в четырех километрах от палатки появился медведь. Косолапый был настолько худ, что, пройдя по лыжне метров сто, провалил снег только в двух местах. На следах -- пятна крови. Это шатун -- зверь-смертник. Решили с утра идти за ним по следу с собаками, иначе спокойной охоты не будет. Шатун ничего не боится. Он может разорить лабаз, залезть в палатку. Встреча с ним грозит трагедией -- терять ему нечего. Так и так финал у него один -смерть.
      К охоте готовились обстоятельно. Перед сном Лукса вышел из палатки. Неожиданно раздался его громкий крик: "Хо-хо!" Я настороженно прислушался: что происходит?
      -- Хо-о... -- глухо отозвались сопки.
      -- Лукса, что случилось? Зачем кричал? -- обеспокоено спросил я, когда он вернулся.
      -- Ничего не случилось, -- невозмутимо ответил охотник.
      -- Прогноз радио проверял. Слышал, эхо голос потеряло? Снег будет. Обязательно медведя возьмем, -- заключил он уверенно.
      Легли поздно. Я никак не мог заснуть. Долго тяжело ворочался в темноте. Сон был тревожный, томительный. Преследовал кошмар про исполинских мышей, загонявших разъяренного тигра к нам в палатку. Несколько раз вставал. Топил печь. Под утро, наконец, забылся.
      Было еще темно, когда меня тронул за плечо Лукса. Жидкий рассвет едва забрезжил. За ночь действительно выпал хоть и небольшой, но пушистый снег.
      Я натягивал меховые носки, когда совсем рядом, за тонким брезентом палатки, раздался душераздирающий собачий визг. Тут же послышался злобный лай. Необутые, едва успев схватить ружья, мы выскочили наружу. Лукса первый, я за ним. Дальше все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.
      Не успел я оглядеться, как громыхнул выстрел. Бросившись за палатку, увидел метрах в двадцати бурого медведя, который отбивался от наскакивающего на него с отчаянной смелостью Пирата. Собака ловко увертывалась от когтистых лап. Рядом с медведем лежал окровавленный Индус.
      Второй выстрел Луксы грянул одновременно с моим. По глухим шлепкам мы поняли, что пули достигли цели. Шатун взревел и, сделав несколько прыжков, обмяк, сдавленно охнул, повалился на бок и затих без агонии.
      Пират стремглав подскочил к медведю и злобно рванул шкуру на загривке, но, увидев, что тот остался безразличен, сразу успокоился.
      Зверь лежал, оскалив зубы, без признаков жизни. Вялые уши говорили о том, что косолапый мертв, но Лукса на всякий случай выстрелил еще -- медведь не шелохнулся. А меня запоздало начала трясти мелкая дрожь, которую я никак не мог унять.
      По обычаям удэгейцев, убив медведя, об этом прямо не говорят. Поэтому мне были понятны слова Луксы:
      -- Не сердись, Пудзя, совсем состарился медведь. Пошел отдыхать в нижнее царство.
      В горячке, мы забыли, что выбежали в одних носках, но холод быстро напомнил об этом и погнал в палатку.
      Одевшись, осмотрели добычу. Это был здоровенный, но чрезвычайно костлявый самец, истощенный до такой степени, что кожа свисала складками. Темно-бурая шерсть местами слиплась от смолы. Голые, неприспособленные к морозам ступни потрескались и кровоточили.
      Наша радость несколько омрачилась гибелью Индуса. По следам восстановили картину происшедшего. Шатун по лыжне вышел к палатке. Не слежавшийся пушистый снег хорошо скрадывал звуки его шагов. Осторожно прокрался под берегом к ничего не подозревавшим собакам. Сделав два молниеносных прыжка, страшным ударом лапы разрушил пихтовую конуру, размозжив череп Индусу. Схватил добычу и опрометью бросился обратно в лес. Но уйти ему помешал ринувшийся вдогонку Пират.
      -- Молодчина! Не спасовал, -- ласково потрепали мы пса.
      Лукса острым ножом виртуозно "расстегнул" шубу медведя одним махом от подбородка до паха, и мы принялись свежевать тушу. Но вскоре бросили эту работу, так как мясо было сплошь поражено длинными узкими глистами. Стало ясно, почему медведь не сумел нагулять достаточно жира.