Слушая, как они болтают об уникальном городе, я размышлял об уникальной возможности увидеть живьем калифорнийское безумие под названием «Ред Хот Чили Пеперс». Это мне не понравилось. Размышлять о безумии означает допускать его. А я в безумие не верил. Короче, я не страдал, я просто терпел и ждал. Но и это не помогло. Риста Сантос не объявлялся, даже для того, чтобы поведать мне очередную «алиби-историю» о деньгах, которые все крутятся и крутятся, очевидные, но неощутимые. Он меня всерьез не воспринял. Но всерьез воспринял его я. Для меня он стал человеком с серьезными проблемами.

Я болтался без дела, на каждом шагу сталкиваясь с симптомами переменчивого июня. Пронизывающий до костей ветер разносил слащавый запах цветущих лип. Цвета постоянно менялись, сливаясь в жаркие зеленые факелы. Весна закипала как перегревшаяся машина времени – вирус лета уже расплодился в потном воздухе. Весь город был наполнен влажной пустотой, которая проникала под одежду, под кожу, под земную кору. Я всматривался в прохожих, особенно в тех, кого знал. На их лицах была заметна аллергическая краснота. Это было, в общем-то, все, что я мог сделать. Нужно быть осторожным, когда берешь или даешь деньги в долг.

Я отказался от преследования, а брат отказался от поездки. «Пеперсы» вообще-то и не входили в число его любимых бэндов, он «вовремя» их раскусил, пока они еще были «неизвестными дикарями», и теперь вовсе не умирал от желания реально соприкоснуться с «их мейнстрим-королевством». На самом деле, у брата был свой бэнд, они как раз сейчас вели переговоры с «Срб Рекордсом» насчет выпуска кассеты. А это было хуже, чем пробная запись на набережной Нишавы в часы прогулок пенсионеров. «Но через это надо пройти», резюмировал брат, подчеркивая спартанский дух рок-н-ролла. Нашего рок-н-ролла. Я принял и его доводы, и его деньги. Не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Он знал, что мне важно попасть на этот праздник жизни и что я упустил бабло, которое безуспешно попытался вернуть.

«Глупо упустить такой шанс», сказал он, протягивая мне две бумажки по сто марок.

«Но это ощутимо стoит», ответил я.

«Это будет ощутимо стoить Ристе Сантосу», он посмотрел на меня, загадочно поджав губы.

«Тебе виднее», улыбнулся я, и это было лучшим, что я мог сделать. Как можно дальше от горечи мщения. Всему свое время. Мы молчали по-братски, курили и изучали друг друга.

На Болгарской парковке я застал пеструю толпу челноков и рокеров. Одни прощались с родней, другие давали инструкции остающимся, требуя, чтобы они вслух повторили все, что нужно сделать пока они не вернутся, третьи запихивали в багажники дорожные сумки и здоровенные клетчатые тюки. Каждый был озабочен целью поездки. Они были игроками одной команды, привыкшими к поездкам, они громко выражали недовольство и водителями, и прохожими, и жаркой влажной погодой, и расписанием. Я старался не обращать внимания. Спускались сумерки, быстро стемнело. Я стоял в стороне и смотрел на освещенный бульвар. Он на мой взгляд не ответил. Я отправился в путь без спутников и без багажа.

Стоило нам тронуться, как те, кто постарше, почувствовали голод, а те, кто помладше, – жажду. Шуршание целлофана, звук открывания консервов, чавканье и прихлебывание, перекрикивания и перешептывания, шумная музыка из динамика. Неужели любая поездка должна походить на экскурсию? Мне хотелось побольше тряски и громыхания, но амортизаторы функционировали нормально, и автобус привычно скользил сквозь ночь, в направлении плоского и низкого севера.

Во время стоянки для курильщиков, посреди ничего, ко мне подошла девушка, сияющая вроде какого-то солнца. Тогда я почувствовал. Нечто. Этот запах. Запах женской раздевалки. Рыбный запах, который распространяют тела девочек, когда они раздеваются, отдающий розовыми прокладками и губной помадой. А еще постельным бельем, ванилью, мылом, менструацией, подростковой туалетной водичкой, первыми сигаретами, смешанными с алкоголем-оранжадом.

«Ты тот самый Хобо, правда?», подкралась она в стиле Дениса Ирвина.

«Какой тот самый». Интересно, сколько же нас может быть, улыбнулся я про себя.

«Ну, тот диджей, из «Лимба», прозвучало это так, словно у меня неправильное хобби.

«А-а, этот», сказал я и едва сдержался, чтобы не показать на себя пальцем.

«Тебя легко узнать, ты всегда держишься как паломник». Ничего не скажешь, она стартовала с дистанции бэка. Под ногами моей опознанной персоны скрипел гравий.

«Ты первая, кто говорит мне такое». Я вдруг осознал, как чувствует себя защитник, неожиданно встретившийся взглядом с вратарем противника: бешеная наглость это не способ забить гол.

«Да ладно, наверное, у других просто не было случая», она перехватила у меня мяч без нарушения.

Совершенно определенно, подобное слышишь не каждый день, независимо от того, где находишься – на поле или на трибунах. Я посмотрел на нее, с любопытством вывернув шею. Длинные, прямые, светлые волосы цвета ромашки, мутно-зеленые глаза, узкое лицо, светлое как девичья комната, три-четыре прыщика, которые ей никак не удается выдавить, стройная шея, на которой просвечивают сосуды – она была существом особым, существом, прячущимся в грубой джинсовой куртке. Грудь, бедра, попа, ноги – ничего этого не было видно в маслянистом полумраке. Я увидел кое-что другое. Маленькие, беззащитные ступни в поблескивающих сандалиях из золотистых нитей, изумительно ухоженные, накрашенные черным лаком ногти на ногах, ногти на руках подстрижены коротко, по-мужски, с маленькими полумесяцами, пальцы как змейки, прикрепленные к ладоням. Передо мной была мерцающая белизна экрана только что выключенного телевизора. Тело, с которым ничего не происходит, – маятник ужаса, достаточно ленивый, чтобы наслаждаться жизнью. Я скукожился как татуировка без разрешения, сделанная мелкими уколами.

Теперь была моя очередь спросить: «А кто ты?»

Я видел, что она ждала подобного идиотского жеста вежливости.

«Не знаю», она пожала плечами. «Я с собой не знакома. Зачем мне это?»

Я не мог понять, то ли она от природы чокнутая, то ли старалась произвести такое впечатление. Для любой атаки было еще рано.

«Эй, полегче», сказал я, следя за лучом фонарика, которым один из спутников освещал дорогу до ближайшего куста. Себе он хотел помочь или другим? «Я не собирался рассматривать твою ладонь», объяснил я свои намерения, глядя на нее из-под ресниц как всякий воспитанный парень.

«А ты видел женщину в белом, которая становится другой женщиной в белом?». Мне показалось, что она говорит типа как гадалка. Она продолжала, не замечая моего иронического молчания.

«Она откровенно обидчива, ей не нужно говорить, что она верна, потому что она искренна как лед, как огонь. Она не идет на сделку с чувствами. Она ребенок, который вовремя сказал своим родителям «прощайте».

Она проговорила все это без запинки. Она не спешила сменить пластинку. Как кто-то, кто понял, что невозможно «перейти к делу».

«Нормально», сказал я с сочувствием, «я тоже прошел через это. Но сейчас меня интересует другое. Кто ты?»

Вообще-то это был полушутливый диалог, и при том куда более реальный, чем наше путешествие. Наконец она сказала, без поддразнивания: «Узнаешь, если завтра будешь со мной».

Я согласился, очень, очень хорошо сознавая, что не хочу ничего узнавать. Мечта не должна становиться явью – этим ограничивалась моя вера. Она же верила, что «ангелы тратят наше время». Мне не подходила компания ангелов, но я думал, что могу с ними побороться, и мудро спустился с неба на землю: «Хороший фильм заставляет время остановиться». «Конечно», слышал я «по-тибетски» эхо ее голоса, «как только я с чем-то кончаю, тут же с ним и прощаюсь».

Я согласился с ней, это было единственным способом избежать кошмара ее исповеди. Она не была чокнутой. Она была ребенком с долгим «е». Она была еще много чем или кем, но те другие ее лики не были для меня важны. У ребенка можно научиться, как плакать из-за того, что не можешь что-то иметь. И как никогда не оставаться ночью без дела. Мне стало жалко, что мы едем не на поезде. В поезде можно жить, а в автобусе тебя болтает из стороны в сторону, и ты ждешь следующей остановки.

Наутро нас выгрузили у стадиона «Киш», это открытый стадион для игры в гандбол, где соревнования чередовались с концертами и где в тот вечер выступали «Пеперсы». Рядом были запаркованы автобусы с загребскими и люблянскими номерами, набитые потягивающимися пассажирами, такими же помятыми, как и мы. Проходя друг мимо друга, мы молча обменивались взглядами и только. Та история осталось ого-го как далеко в прошлом, недосказанной и так там и застрявшей.

Водитель, человек из турагентства, торопившийся на китайский рынок, объяснил нам, где купить билеты на метро и как ими пользоваться, исключительно «красной» линией, сколько станций отделяет нас от улицы Ваци, от здания Парламента, какой мост нужно перейти, чтобы легче всего добраться до Рыбацкого бастиона или до Крепости. Мы договорились насчет времени сбора и обратного отправления автобуса, а потом двинулись завоевывать Будапешт. Меня Бог туристом не создал, но по каким-то причинам он оказался ко мне милостив, потому что и Даница, моя дорожная знакомая, была той же породы.

«Экскурсия по городу мне похуй», по-шоферски круто отвергла она возможность любого шопинга. «Давай поищем, где здесь наливают темное пиво».

«Да, да», с благодарностью проворковал я, «это наш шанс попробовать настоящее темное пиво, а не газированный раствор карамели из Бечея». До этого мы с ней по очереди потягивали из моей фляжки.

«Здесь любое пиво – настоящее», она обратила мое внимание на то, что мы далеко от дома.

И северный ветер был настоящим, и крутой эскалатор был настоящим, и светящиеся рекламные щиты были настоящими, и метро было настоящим, и книги в руках пассажиров были настоящими, и они на самом деле читали в те несколько минут, пока продолжалась поездка. И негромкая, аккуратная толпа в центре была настоящей, и коричневый bockbier[9] «Амстел» в полулитровых бутылках был настоящим. Но сам город в каком-то смысле настоящим не был. Он казался мне культурно-историческим памятником из мрамора и марципана с точным временем на каждом перекрестке. Люди, которые нас окружали, были покрыты патиной еще в большей степени, чем все эти музейные кулисы. Молчаливые, равнодушные, хмурые, упакованные в розоватый жирок и невыразительную, безликую одежду, они оставались как бы неподходящим материалом для тотальной реставрации, которая проводилась в их столице. Короче, я в первый раз был в Будапеште и, может быть, поэтому подумал, что не случайно порно-индустрия из целой Европы переселилась теперь именно сюда. Когда я сказал об этом Данице, она яростно потянула носом воздух, закатила глаза и процедила: «Ух, я так ненавижу этих туристов, что готова прямо здесь тебе отсосать». Мы тащились по набережной Пешты, вокруг слышались лающие резкие звуки немецкого языка, щелканье фотоаппаратов, жужжание кинокамер, этих карманных моделей для обеспечения портативной вечности. Я молчал и пялился на гладкую поверхность Дуная, ослепленный его мутным свинцовым блеском. Он мощно гнал воду, побеждая время, полный презрения к этому севшему здесь на мель городу с его маниакально величественными мостами, разукрашенными крепостными стенами и скрывающимися за ними зданиями. Город же, со своей стороны, каждым своим обтесанным камнем благодарил за монаршью милость Великую Воду, которая пощадила и не затопила его. До поры до времени. Я наслаждался приглушенным шумом течения, который смешивался с ворожбой Даницы.

«Я серьезно», сказала она, когда мы приближались к Цепному мосту. Обзор все больше закрывали каменные львы, чванливые в своей рабски спокойной громадности. Должно быть, они что-то символизировали.

«Правда, хочешь я это сделаю?», Даница была вполне конкретна. Я попытался улыбнуться улыбкой льва, хотя и не представлял себе, как они это делают. Я обнял ее и поцеловал в шею. Она вывернулась. «Не надо. У меня менс». Я опять почувствовал тот самый запах. Он был сильнее реки и львов. Я отказался, не зная, собственно, от чего отказываюсь. Тем не менее, в животе у меня заиграло. И перестало как только львы остались позади. Мммм. Мазохизм занятие не для людей. Для них – пускать кровь, это то лекарство, которое лечит все болезни. Думаю, львы знали эту тайну, поэтому они так вызывающе портили панораму крылатой реки.

Потом был концерт. Когда наступили центрально-европейские сумерки, когда толстое равнинное солнце улеглось за горизонтом, начали подтягиваться туристы одного дня с отекшими ногами, смешиваясь с местными новоиспеченными рокерами. Молодые венгры и венгерки были все, как по приказу, одеты в черные майки «Металика», «Антракс» и «Айрон мейден». Соцреализм и хеви-метал под ручку прогуливались с одного конца стадиона на другой, ненадолго задерживаясь перед сценой, чтобы удостовериться в наличии «американского оборудования». Думаю, они не знали, чего ждать от заявленного сногсшибательного представления. А эти ринулись в стейдж так, как будто их кто-то вытащил из кровати, забитой групп-герлами, грохоча по очереди то по голове, то по животу, то по ногам. Без объявления, без извинений, без предупреждения. Им было насрать на подвальную подземную жизнь Будапешта. У них был убийственный звук и еще более убийственная позиция: прежде чем мы расстанемся и разойдемся навечно, каждый должен отработать свое. Жутко накачанные и жутко наэлектризованные Энтони Кидис и Фли между песнями что-то обсуждали, профессиональные до бешенства. Они были круче и производили больше шума, чем публика. Правда, Даница старалась, подпрыгивала, визжала, пела, в то время как я порхал вокруг нее. У меня снова заиграло вокруг пупка, теплота распространялась все ниже и ниже. Она засунула язык мне в ухо, прорычав: «Что это такое?», «Джеймс Браун», проорал я, оставив свой язык во рту. Только без сентиментальных выходок, призывали сверху «Пеперсы». И это было правильно. Я видел белых сынов Джеймса Брауна, разъяренных голых громил. Под конец ударник стащил с себя пестрые шорты, нагнулся и великодушно показал нам задницу. Задница была мускулистой, эффектной как у манекенщика. Задница дала звуковой сигнал, означавший конец концерта.

Пока автобус гнал назад, пассажиры показывали друг другу купленные сувениры, заранее радуясь предстоящей перепродаже. Я, подавленный присутствием Даницы, слушал, как они выкрикивают цены, и клевал носом. Сейчас она сидела рядом со мной. Головой я прислонился к окну, стекло было таким же грязным, как и мое лицо. За окном было ничего не видно, внутри смотреть было не на что. Даница перебирала названия песен, которые «Пеперсы» не исполнили. «У каждого есть свои любимые», защищал я их. «Но это их песни», не соглашалась она с моей позицией. «Вот именно поэтому», малодушно продолжал я, «может они им надоели до смерти». На миг она замолчала, ей не трудно было сообразить, что я говорю не о репертуаре. «А что это ты так скис?» спросила она меня возмущенно. Мне понадобилось некоторое время, чтобы придумать ответ: «Горюю, что мой одеколон выветрился». Она приблизила лицо и обнюхала меня. «Нет, пахнет так же хорошо». Раздраженным тоном, выражающим, что она меня достала, я процедил: «Это главным образом пот и слегка хлопок». На меня накатило гадское ироничное настроение. «Не пизди», отрезала она, «это пахнет твоя кожа». Пиздя в свой собственный адрес, я сказал: «Так ведь всегда речь идет о чьей-то коже, разве нет?» Я никак не мог сообразить, опизденело ли и ей, но, во всяком случае, она замолчала. Эту перемену я мог только приветствовать. Путешествие продолжалось.

Я по-прежнему пялился в окно. Там было мое отражение, вписанное в мрачный фон. Перед ним мне не нужно было оправдываться. Да и перед ней тоже. Ёб твою мать, мы выдержали всю ту прогулку, даже не взявшись за руки, зачем сейчас портить поездку. Так гораздо больше пробирает, нет что ли? Нет, мне совсем не было плохо. Может быть только немного грустно, но грусть это в порядке вещей. В сущности, я чувствовал себя чисто, если понятно, что я имею в виду. Одиночество настигает каждого. Оно самая сильная химия – разливается по всему телу, проникает повсюду, даже в те места, про которые ты и не знал, что они у тебя есть. Проблема только в том, что ты никогда не бываешь один. Стоит себе в этом признаться, и становится легче. Из-за молчания Даницы у меня поднялось настроение. Это была тишина такого рода, что в ней можно было ясно услышать как «эго» надувается, пуская пар как кипящая вода, которая ждет, что в нее бросят какие-нибудь листья, травки или целиком растения. Я вздохнул, поцеловал ее в щеку и сунул ей бутылку водки, которую незадолго до этого купил, на всякий случай. Чтоб выпить. Оказалось, это был правильный шаг. Я имею в виду, покупка водки. В противном случае, мне было бы совсем нечего ей предложить. Она взяла бутылку, отпила маленький, дегустационный глоток, подождала результата, подрагивая длинными ресницами, а потом закинула голову и, опираясь затылком на спинку сидения, влила в себя необходимую дозу. Тестирование было закончено, и мы могли полностью отдаться напитку. А что еще делать в компании утомленного паломника, возвращающегося домой? Я не любил раздумывать о выборе, я ей так и сказал. Она заявила, что о таком не говорят, а затем очень, очень доверительным тоном прошептала: «Я могу быть своя в доску только тогда, когда у меня с кем-то связь».

«Это то, что меня мучает», прокашлял я признание.

«С какой стати это может мучить тебя?». Она посмотрела на меня, как на впавшего в детство маразматика, удивленная тем, что видит.

«Потому что я хотел бы, чтобы ты не была уж очень своя в доску», сказал я, вытирая рот.

«То, чего хочешь, вовсе не всегда то, чего хочешь хотеть». Она положила голову мне на плечо. Как-то по-кошачьи.

Да, она действительно умела говорить такие вещи, которые ты слушаешь каждый день, но никогда не слышишь. Важные безболезненные вещи, которые с тобой происходят для порядка, только для того, чтобы сделать твою жизнь достаточно бессмысленной и легкой.

Пока я так потихоньку обмозговывал все это, одурманенный водкой и воздухом в автобусе, Даница заснула, не выпуская моей руки. Это не помешало мне развлечься. «Ю мэйк май харт синг. Ю мэйк ми эвритинг. Ю мув ми», покачивался я на сидении под слова и рифф, который скользил от высшей до низшей точки моего позвоночника. Да, это была поездка, о которой мечтает каждый Ковальски. «Бэйб, ай тинк ай лав ю», пел я версию Хендрикса, уверенный, что «Троггсы» не имеют ничего против. «Бат ай вона ноу фор шур! О, бэйб, плиз! Сак ит ту ми ван мор тайм»[10]. Я искренне обрадовался, что есть такой гимн любви, под который могу присягнуть и я.

Когда Даница проснулась, я уже отключился. От водки, от исполнения песен, от нежностей, от пересказывания того, что она вслух видела во сне, когда спала на моем плече. Вскоре отключилась и она. Мне хотелось подремать, и я прислонился к ее плечу. Это было последнее прикосновение, которое я запомнил перед тем, как погрузиться а алкогольную нирвану.

Позже, садясь в такси, она бросила мне: «Если не вернешься, я тебя ждать не буду». Ха, классная фраза для прощания двух психов. Даница была чем-то большим, чем королева идиотских алиби. Она знала, что мне некуда возвращаться. «Если ты не вернешься, я тебя ждать не буду». Эх. Я не вернулся, но я ее ждал. Правда, не там.

Я пришел в «Лимбо» немного раньше, мы договорились встретиться с Кинки, чтобы я передал диски, которые купил для нее в Будапеште. Кинки была моей старой подружкой, насколько старой, настолько же и подружкой. Я и сам удивляюсь тому, сколько лет мы дружим. Не знаю, почему мы так долго терпели друг друга, но я не из тех, кто задается такими вопросами. Просто наше общение продолжалось и продолжалось, и было именно этим, общением. Мы вместе оттрубили четыре года в гимназии, и, думаю, именно она убедила меня поступить на юридический факультет. Я сделал это, хотя большой необходимости не было. С тех пор она носит это прозвище – Кинки[11]. Дал его я – она была от природы хай[12]. Веселая «даб-девчонка», непослушные глаза, непослушные волосы, непослушная попа. Ее ничто не могло остановить – подъем и спуск, подъем и падение, и так далее, ритм за ритмом. У нее был «пробег». Настоящая кинки. Так это прозвище и осталось, и превратилось в имя. Мы не остались. Я имею в виду, на факсе. Первым из «храма науки» свалил я, и даже не заметил, когда это произошло. Кинки дотянула до конца последнего курса и только после этого всех их послала к известной матери. Все-таки ей потребовалось время, чтобы оторвать их от себя, или себя от них, со временем это стало, к сожалению, главным вопросом ее жизни. Мне это не мешало, я и так не особо интересовался ответами. Да и людьми. Хотя вторых полностью избежать не мог. Особенно в «Лимбе».

«О, Хобо, с чего это ты так рано? Пришел с нами повидаться?». Псевдоофициантки завладели стойкой, наслаждаясь своими сигаретами и своими позами. Я не был точно уверен, они выбирали позу, или поза выбирала их. В любом случае они были неизбежны. Точно так же как Титус, который беседовал с ними из-за стойки, расслабленный и одновременно сконцентрированный как боксер в углу ринга перед началом матча. Он складывал и вычитал, прикидывая, какой приход будет от предстоящего клабинга.

«У меня тут свидание с подружкой», сказал я, надеясь, что это достаточно веская причина, чтобы мне предложили выпить.

«А, вот как. Хочешь, чтобы мы посмотрели как ты трахаешься?». Хозяйки ночи своими усмешками и грубым мужским юмором умеют добиться, чтобы у тебя никогда не встало. Вполне объяснимо, они делали мужскую работу – развлекали себя и других, без ухаживаний и сюсюканья, могли дать в зубы и получить сами, нюхали грязное белье, обмениваясь им друг с другом. Было похоже, что никто не может поставить под угрозу их развлечение, и я ценил их усилия, тот способ, которым, потея, зарабатывало свой хлеб это принадлежащее хозяину женское мясо. Ведь и я сам был частью инвентаря Ацы Барона.

«В этом клубе траханье запрещено, разве не так?». Я закурил сигарету и присоединился к компании курильщиков. «Или же просто запрещено об этом рассказывать?»

«Да без проблем, Хобо, мы же свои люди», подключился Титус и подвинул ко мне щедро наполненный стакан. Мы молча чокнулись. Я предчувствовал что-то из ряда вон выходящее. Так оно и было.

«Команда, да?», сказал я, чувствуя, как мои рецепторы наслаждаются бурбоном, и как он жжет нижние слои моего живота. Ничего не скажешь, эта эссенция из Кентукки никогда не обманывает.

«Команда?», Титус вопросительно приподнял брови и развел руками. «Семья, дорогой мой, семья. Как ты не понимаешь?». Его улыбка была скорее хитрой, чем притворной. Настоящий «часовой у ворот».

«Понимаю», я кивнул головой насчет следующей порции бурбона, «значит – каждый с каждым».

«Значит, никто с тобой, а ты со всеми», сказала одна из «семейных» участниц оргий. Это выглядело как упрек, как стрижка черной овцы на глазах всего стада. Черная овца заблеяла: «Слишком много семей на этом свете». Я поднял стакан в знак того, что сдаюсь, и выпил за их находчивость…

Кинки вошла в полузатемненный, наспех отремонтированный подвал, покачивая бедрами, словно ходит с хула-хупом на теле. Я знал, что адресовано это не мне. Мы приветствовали друг друга продолжительным объятием, обменялись несколькими «хм-хм» взглядами и пошли в самое удаленное сепаре[13]. Я крикнул, чтобы принесли еще немного «стрейт[14] Кентакки». Кинки разделяла мои вкусы, по крайней мере, относительно выпивки и кое-чего еще. Вместо бурбона появился Титус – такой стрейт, что стрейтовее быть не может. «Тебе не следует здесь находиться», обратился он к Кинки. Она с дамской ловкостью достала сигарету и наклонилась в мою сторону, ожидая огня. Я дал ей прикурить, осветив ее продолговатое лицо, которое все целиком превратилось в гард[15]. Я улыбнулся ей, а потом, пока улыбка сходила с моего лица, обернулся к Титусу и очень, очень по-фраерски промяукал: «Она со мной».

Титус посмотрел на меня в упор, блеск в его прозрачно-серых глазах сменился чем-то другим, чем-то гораздо более мутным. «Ты уверен?», спросил он.

Я был вынужден осмотреть его заботливым взглядом – от живота и вниз. Задницу он носил спереди, с раззявленным анусом и торчащими волосками. Как это я раньше не заметил? Да, как уже было сказано, я не из тех, кто особо интересуется людьми. Разумеется, во мне говорило тщеславие, но я считал, что им потребуется некоторое время, чтобы меня раскусить. «Эй, Титус, мы же семья. Разве ты забыл?»

«Я не забыл. Ты забыл», и он вытянул указательный палец в моем направлении. Этот жест типа «но-но» мне не понравился.

«А что же это я забыл?». Мне показалось, что у него подрагивает подбородок, а может это он так жевал резинку.

«Правило клуба», сказал он.

«Какое правило?», спросил я. «Когда я пью – не проливаю. Когда писаю – писаю в писсуар. Когда с кем-то разговариваю – не ору так, что меня все слышат. То есть – никому не мешаю. И даже выполняю музыкальные заявки гостей и членов семьи». Я бросил на него взгляд, который говорил: «Не показывай на меня пальцем, ведь я могу его откусить».

«Хобо, ты прекрасно знаешь, что ей сюда вход запрещен». Пальцем он больше не тыкал.

«Титус, твое дело гости и покупатели, а не мои друзья». Я ущипнул Кинки за щеку. «За них отвечаю я. Гарантирую. Ясно?»

«А я отвечаю за тебя. И гарантирую. Ясно?» «Часовой у ворот» не хотел сдавать свою территорию без боя. Только вот я-то не был его территорией. «Конечно, ясно», на всякий случай успокоил его я. «Значит, у меня двойная охрана. Так тем более нет проблем»

Титус пожал плечами, но это не означало, что он сдается. Это было просто знаком. Он сказал: «Проблем нет. Но есть много дерьма. Наверное, так оно и должно быть».

«Что поделаешь», согласился я, «работа есть работа»

Титус отказался от дальнейших уговоров, хотя его улыбка говорила о чем-то другом. Он отошел к стойке, спустя мгновение появился заказанный виски. Он помахал мне рукой, по обыкновению. Я ответил тем же, но стакан поднял не за него, а за Кинки. Она отлично держалась, пока мы общались с Титусом. Мы с ней чокнулись как обрученные и отпили по глотку.

«У тебя шея не одеревенела?», спросил я ее сочувственно.

«Нет, потолок здесь – самая интересная часть».

«Здесь и диско-шар есть», заметил я грустно.

«Ага. Настоящий памятник».

«Также как и этот Титус», дополнил я ее впечатления. «Живой памятник».

«Не преувеличивай».

«Черт побери, Кинки, это правда». Бурбон делал во мне свое дело. «Отрицательные типы всегда правы. Но фишка в том, что быть отрицательным типом нелегко»

«Думаешь?» она посмотрела на меня как циничный трезвенник.

«Знаю», сказал я, а к грусти во мне примешивались другие близкие чувства.

Мы оба знали. Я имею в виду, знали, из-за чего Титус разыграл это сраное представление «может – не может». В городе уже некоторое время ходили слухи, что Кинки положительная. Она была подходящим типажом для таких сплетен. Она еблась и с пьяницами, и с наркоманами, но это была ее жизнь. Кроме того, лучше прожить свою жизнь, а не чужую. Но ее начали избегать и обходить стороной. Когда до нее доперло, про что фильм, она стала еще более публичной. Она била их по голове тем самым крестом, на котором они ее распинали. И несколько раз устроила в «Лимбе» полный дурдом, так что ее в конце концов выставили, запретив вообще появляться. Думаю, она как раз чего-то такого и добивалась, хотела стать «запрещенной особой». Зачем бы ей иначе хватать Титуса за яйца на глазах у его публики, очень, очень громко спрашивая его: «Чего ты боишься, если у тебя есть яйца?». Она умела обращаться с кем угодно. И со мной умела.

«Это тебе». Я дал ей диски.

«Стoящие?», она рассматривала их как колоду карт.

«Ты же сама их просила, разве нет?»

«А ты их не слушал?», спросила она.

«Я утратил привычку заниматься этим дома».

«Зокс, когда-нибудь ты станешь настоящим диджеем», сказал она. «Может быть, пришло время и мне начать называть тебя Хобо».

Я вздохнул. Не видно конца поучениям. Не видно конца чужим заботам. Вот и ей не сиделось на месте, она тащила на своих хрупких плечах всю любовь этого мира. По какому праву и для кого – спросят однажды, закрывая ее большие темные глаза.

«Сколько я тебе должна?».

Я снова вздохнул.

Она не повторила вопроса. Поняла. Как я уже сказал, у Кинки был «пробег».

«Я вчера встретила Бокана. Он сказал, что послал свой бэнд на хуй».

«Да. Сейчас пишет роман о своем рок-н-ролльном опыте».

«Он никогда не сдается».

«Понимаешь, похоже, мой брат настоящая художественная натура, жаль, что он не умеет это скрывать».

«Ты своего брата любишь», она прикончила свой виски так, словно это был тост за братскую любовь или что-то еще более сокровенное.

«Я об этом не думал», я не стал присоединяться к ее тосту. Свой виски я выпил залпом и за себя самого.

На самом деле это не Бокан послал на хуй свой бэнд, на хуй их всех послал Пижон Гиле, владелец фирмы звукозаписи «Срб Рекордс». Он сказал им, кассету записать можно, но только пусть сначала сделают для него несколько джинглов. Ему нужна была реклама для его радиостанции. Пижон Гиле был местным мультимедиа-магнатом, который любой разговор заканчивал рассказами о том, какие у него развитые и необыкновенно умные для своего возраста дети. Бокан отказался от такого предложения, ему показалось, что его шантажируют и пытаются специально унизить. Но если поразмыслить, любая работа подразумевает какую-нибудь гадость. Разумеется, мой брат ничего такого не думал. Я имею в виду, не думал так о работе.