Мужчина уже совершенно изумленно пялился на меня.
      - Ну, и что это ты язык проглотил? - спросил он.
      - Вы наверное меня с кем-то спутали. Просто мы не знакомы, да и откуда.
      - Так мы уже и не знакомы?
      - Не "уже", но "еще". Я заглянул сюда, потому что Гонед предоставил мне эту комнату. Это его дело, если полковник ошибся, не предусматривая вашего возвращения. Ведь я же разговариваю с господином Людовиком Вайсом?
      - Ага!
      Он с размахом мотнул головой, пародируя жест полнейшего понимания, и тут же приподнялся на локте, чтобы взять сигареты. После этого он протянул пачку в мою сторону. У меня появилось чувство, будто что-то здесь не так. Поскольку говорить было не о чем, я направился к выходу. Мужчина скривил голову набок и выпустил в мою сторону клуб белого дыма. Шепотом, как бы обязательным в царящей повсюду тишине, он остановил меня в полуоткрытой двери:
      - И чего это ты строишь из себя дурака, Нэт?
      - Хватит этого! Моя фамилия Порейра, и я не имею ничего общего ни с каким Нэтом. Видимо, вам что-то приснилось, отсюда и все недоразумение. Я прибыл к вам сюда вчера, из сегмента генерала Лендона...
      - Эта памятка, - указал мужчина на рану, - несколько мешает мышцам на когда-то прекрасном лице. Очччень жаль! Ведь если бы не этот временный, будем надеяться, дефект, ты бы увидел, лис недоделанный, все богатство впечатлений на моей роже. Тогда бы не пришлось все объяснять на словах. Было бы на что посмотреть. Заверяю тебя, что редко когда у меня имелась возможность похвастаться перед тобой искусством строить рожи, как теперь. Ну и надо же такому случиться, что временная рана парализует мне лицо. А знаешь, чего это я лопаюсь от смеха, видя такого надутого сукина сына, которым оказался?
      - Еще раз заверяю вас со всей ответственностью за слова...
      - Нет! Вовсе не потому, что у меня имеется намерение веселым вступлением предшествовать центральной части программы, наполненной плачем над собой. Вчера тебе не удалось меня очаровать. К счастью, у меня солидная защита. И не потому я весь трясусь, словно клоун, которого щекочут в пятки, чтобы ты, прислуга у Аглера, да, да! - перепугал меня до такой степени, чтобы я потерял мозги в тот момент, когда ты от меня отрекаешься. Все эти ваши связи здесь, внизу мне прекрасно известны не с сегодняшнего дня. Когда же начался весь этот шум относительно дела по удалению предыдущих кротов, я уже знал, что и ты съедешь на дно. Я спрашиваю про одно простейшее дело: может ты репетируешь новую роль? Здесь же никого нет. Или кто-то подслушивает под дверью? Или где-то в уголке присел Раниэль? Так как?
      Наша беседа принимала совсем уже неприятный для меня оборот. Мужчина не был похож на сумасшедшего, но один из нас двоих таковым обязательно должен был являться. Я последовательно держался избранного пути, и вот какой получил результат. Не было бы удобней немедленно выйти отсюда... или же было бы лучше молча слушать его монолог, который приоткрывал передо мной кулисы постоянно усложняющейся ситуации?
      - Ну ладно, давай наконец-то расставим все точки над "i", - продолжал незнакомец, - давай откроем все карты. Как мне титуловать тебя при чужих? Магистром Нэтом Порейрой, полным именем и фамилией, потому что просто "Нэта" уже недостаточно, так?
      Я чувствовал себя в полнейшем замешательстве, к счастью, лишь внутренне. Раньше или позже, но что-то подобное должно было произойти. Замыкание было неизбежным. Только вот я представлял это совсем иначе. Я рассуждал очень просто: в любой момент меня может демаскировать кто-то, кто знает настоящего Порейру. (А кто мог знать, что его зовут Нэтом?) Так вот, он покажет на меня пальцем и скажет: это мошенник, вы с ним поосторожней, а еще лучше - немедленно арестуйте его, потому что, возможно, он настоящего убил. Я все время считался с подобной возможностью и знал, что вот тогда мне наступит конец. Но вот чтобы во мне, приблуде ниоткуда, кто-то распознал настоящего Нэта Порейру, да еще и как своего доброго знакомого, именно во мне, который со всем сознанием разыгрываемой мистификации подшился под его личность, пользуясь первой попавшейся оказией, подсунутой мне хитрюгой-судьбой, ведь нужно же было мне опереться на чем-то, ведь мне предстояло действовать в обществе личностей с определенными именами и функциями - нет, вот такого я не был в состоянии ни понять, ни, тем более, предусмотреть.
      Больше я уже даже не смел глядеть на гостя моей комнаты и, не говоря ни слова, вышел в коридор. Оглупевший по причине неожиданного окончания нашей встречи, я шел мимо рядов узких дверей с одной лишь мыслью в голове: как можно скорее потерять его с глаз, сбежать от этого человека как можно подальше. И по пути меня все время давило один раз уже засеянное подозрение. Я никак не мог от него освободиться. Как же это так? - продолжал я размышлять. Я, BER-66 - неужто я являюсь реальным Нэтом Порейрой? И все, возможно, в этом убеждены, с одним маленьким таким исключением? Я что, действительно физик из какого-то там сегмента генерала Лендона, прислуга или приспешник некоего Аглера, высланный сюда, на самое дно агент, крот и элемент в сложных связях, которых никак не мог понять?
      Глупость! Вайс просто насмеялся надо мной. Ну кто еще другой, кроме меня самого, мог знать лучше, кто я такой? Такого осла позволил из себя сделать. Серьезно воспринял его искусное представление, трясясь от святой веры, тем временем, как он сам вроде бы тоже сотрясался, потрясенный цинизмом моего поведения, якобы предсказанием будущего предательства, словно хороший актер по заказу он бледнел у меня на глазах, чтобы теперь, в одиночестве потирать руки от утехи при мысли о той панике, в которую он меня с легкостью загнал по только одному ему известной причине.
      Я повернул на ближайшей развилке и поднял глаза: столовая. В средине никого не было. Ну правильно, сейчас ведь три часа ночи - дошло до меня. Я поставил четыре стула в ряд и улегся на них. Если бы они, по крайней мере, имели мягкие сидения; стонали, кряхтели - я вновь глянул на часы. В конце концов я перебрался на пол; понятно, что тут не было мягче, но хоть было тихо. Я уже почти что засыпал, когда по моей груди что-то пробежало. Я схватился с места. Три крысы ворвались в кухню из дыры под окошком для раздачи блюд. Пришлось опереться спиной о стенку, чтобы, по крайней мере, иметь их в виду. Какой-то предмет продолжал врезаться мне в тело. Из заднего кармана штанов я вынул большой, оправленный в кожу блокнот. Я был настолько сонным, что мне даже не хотелось поразмыслить над его происхождением. Тупо глядя на собственные ноги, лишь после значительных умственных усилий я смог догадаться, что на вешалке остался только пиджак Вайса, а его брюки остались на мне.
      Какое-то время я вслушивался в мертвую тишину укрытия. Его обитатели изо всех сил держались перенесенной из других мест привычки спать в строго определенные периоды. Осмелившись моей неподвижностью, крысы вновь вылезли из норы и начали искать по полу. По-видимому, в последнее время у них были трудности с нахождением отбросов, потому что выглядели они паршиво. Зато наглости у них было сколько угодно. Их присутствие как-то не вдохновляло меня на то, чтобы закрыть глаза. Раскладушка Вайса мне бы сейчас ой как пригодилась. Утром - подумал я - обращусь к Гонеду с просьбой выделить мне хоть какую-нибудь кровать. Опять же, нужно будет напомнить ему и про талоны на питание. Раз уж я выполнял здесь явно определенную роль, навязанную мне работу по обязательному проведению исследований над статуями, которыми, кроме меня самого, как-то никто особой охоты заниматься не проявлял, потому что всем на них было плевать, по крайней мере, в той конкретной форме, которую представляли собой статуи из комнаты теней - так что раз я был пригоден к чему-то, выполняя легальную - хотя бы официально - функцию ученого, то со своей стороны я тоже мог требовать, чтобы мне обеспечили хотя бы элементарные условия существования.
      Осознание существования так и не объясненной тайны статуй появилось во мне так же неожиданно, как неожиданно оно покинуло меня во время разговора с Вайсом. А может время, предназначенное на сбор информации о здешних статуях, было определено генералом каким-то кратким сроком. Кто-нибудь мог прийти сюда утром, требуя подать подробнейший рапорт. Тогда что, в подобном случае, мог я сообщить Лендону относительно черных фигур, если бы он спросил меня об этом прямо сейчас? Как раз сейчас было самое время для того, чтобы составить резюме накопленных наблюдений.
      Как я узнал из адресованного Вайсу письма, комната теней не была единственным местом, в котором, неизвестно сколь давно, появились эти таинственные фигуры. Относительно них уже должна была существовать какая-нибудь, более или менее расходящаяся с истиной, теория. Отправленное женщиной письмо как раз содержало ее скупые моменты; в определенной степени, содержащаяся в письме информация покрывалась с официальной, заявленной руководством укрытия попыткой объяснения загадки, а в какой-то другой части - она отражала передаваемую из уст в уста, развивающуюся в совершенном замешательстве, да еще и искажаемую различными факторами легенду. Как следовало понимать загадочный фрагмент письма, в котором жена или любовница Вайса уговаривала его пассивно ожидать решения руководства? Такое решение по словам письма - должно было состоять в передаче знака согласия. Не важно пока, кому это согласие должно быть выражено. Вопрос в другом: согласие на что? На то, чтобы принять такую же, как и они (то есть, статуи!) форму. Сколько же было несчастной надежды в подобной постановке вопроса! Ну да продолжал размышлять я - какая-то часть обитателей укрытия (и кто знает, насколько значительная?) представляет, будто бы в критической ситуации, когда при исчерпавшихся запасах всем грозит неизбежная смерть, единственной надеждой на спасение становится подсовываемое под самый нос уже сломавшихся людей, не совсем правда ясное, но насколько же искушающее предложение перенестись в неопределенное более точно пространство с необычно замедленным временем, понятное дело, вместе с крайне малыми запасами воздуха и пищи, равно как и другими необходимыми для жизни предметами, перенесенными тем же самым волшебным способом - то есть, шанс перенестись в условия, в которых все преждевременные проблемы автоматически перестают существовать. Понятно, что порции пищи или же воздуха, достаточной в укрытии на один день - там, в мире замедления совершенно всех и всяких процессов, хватит на десять тысяч восемьсот дней, а за столь долгий период с поверхности земли, где время идет с нормальной скоростью, придут наконец долгожданная помощь и спасение.
      И все это было даже осмысленно продумано. К сожалению, требовало вмешательства и основы на необыкновенных возможностях тех (существ, якобы существовавших внутри Земли), которые и должны были весь этот переезд реализовать. Если не обращать внимания на уже упомянутую сложность, я должен был признать авторам подобной концепции, что их надежды на спасение подобным путем не были полностью лишены смысла, и я уже не удивлялся их расчетам, тем более, в данный момент, после посещения фрагмента города, обогащенный многочисленными наблюдениями, которые вынес оттуда, в настоящий момент когда у меня уже не было никаких сомнений, что все законы природы, обязательные для горожан, были идентичны аналогичным законам природы, в соответствии с которыми здесь, в укрытии, мне довелось все время жить.
      Однако, Вайс не воспринимал слишком серьезно такой совершенно фантастической возможности спасения, хотя, с другой стороны, письмо упоминало о его довольно таки активной деятельности по распространению этой гипотезы. В конце концов - и этот факт также обладал своим значением - он вызвался в кандидаты для управления подземной машиной. Мне не нужно было слишком долго ломать себе голову над тем, что с ним происходило с того момента. Он был заменен подставленным типом, точно так же - хотя и раньше, чем Раниэль и Асурмар - как, возможно, все пилоты; по крайней мере в этом вопросе для меня не было никаких темных пятен, ведь, в конце концов, это была моя собственная история.
      Я поднялся с пола и уселся за столом. Прежде всего - я осознал это значительно раньше - люди из залитых магмой помещений, что застыли на сорок пятом уровне, а среди них и Еза Тена - все они не имели ничего общего со скульптурами из комнаты теней и из города. Эффект замедленного времени их не касался - это была уже совершенно отдельная загадка. Если бы я, по крайней мере, знал, известен ли был обитателям укрытия не только сам факт появления то тут, то там отдельных экземпляров статуй, но и не поднятый до сих пор никем в моем присутствии факт существования всего Каула-Зуд, целого окаменевшего города. Относительно этого последнего, у меня имелись сомнения, ведь дорогу в тот мир я обнаружил абсолютно случайно, при энергичной помощи Рекрута, которого про себя даже начал благодарить за ненамеренно оказанную услугу; ведь если бы я открыл, что в зеркало можно без всяких опасений сунуть руку, потому что оно не было обыкновенным зеркалом - но вот отважился бы я погрузиться в нем целиком?
      Чтобы в океане неизвестности найти хоть какую-то точку опоры, я принял во внимание принцип Эйнштейна - основу специальной теории относительности гласящий, что во всех инерциальных системах (то есть, находящихся в состоянии покоя или же перемещающихся относительно друг друга прямолинейно и равномерно) все законы природы идентичны, другими словами: они неизменны относительно преобразований Лоренца. Если же сюда ввести одно предположение (хотя абсурдное и невозможное для того, чтобы принять!), что современное укрытие и старый город, соседствуя рядом в пространстве, перемещаются относительно себя же со скоростью, довольно приближенной к скорости света, и если при этом еще заявить, что в подобном предположении нет никакого противоречия - вот тогда можно было бы объяснить уже все, за исключением еще одной загадки, совершенно другого рода: того факта, что город из дня катастрофы (как бы в один миг) был перенесен во времени на девять месяцев в будущее - в современность укрытия; или же наоборот - что современное укрытие было перенесено во времени в прошлое города, о чем я подумал в первый момент, и чего уже наверняка определить было невозможно.
      На вырванном из блокнота листочке я выписал преобразования Лоренца. В формулы я всматривался со смешанными чувствами. Они были у меня перед глазами уже во время полета в воздухе окаменевшего города, но вот можно ли было черпать из них какую-нибудь информацию для анализа столь парадоксальной ситуации? В первую очередь, здесь не выполнялось начальное и, вне всяких сомнений, обязательное, условие: системы, которыми были укрытие и город, достаточно очевидным образом покоились относительно друг друга. Не могло быть и речи о каком-либо движении и, следовательно, об отличной от нуля скорости. Но в этих вот уравнениях, определявших преобразования, релятивистские эффекты являлись функциями именно скорости.
      Реальность издевалась надо мной: никакого движения не было, зато существовало, по крайней мере, два эффекта, которые могли возникать только лишь при наличии все той же скорости! Неужели, несмотря ни на что, я осматривал тот мир из другой относительной системы с одновременной и необычной при том возможностью переноса в него не только мыслями, но и телом? В связи с подобного рода фактом, эта относительность была бы довольно таки особенной (а точнее, его отрицанием), потому что неотвратимой: статуи никак не могли сказать, что для них я, в свою очередь, являюсь статуей. В конце концов, когда я убрал это противоречие, предполагая, вопреки очевидности - вначале, что движение все-таки имелось, а затем, что относительная скорость города (удаляющегося от условно покоящегося города) соответствовала уже выявленному отношению времен, то, принимая во внимание то же самое соотношение времен (трем часам, проходящим в укрытии, соответствовала одна секунда в городе), в качестве множителя я получил число, равное десяти тысячам восемьсот. Именно в столько раз всякая масса, взятая из города, для меня была больше соответственной массы, взвешенной в укрытии. Я тут же начал ради примера пересчитывать некоторые значения. Мужчина, вес которого для обитателей города составлял 70 килограмм - для меня, принадлежащего к миру укрытия, обладал массой в 756 тонн, то есть массой, сравнимой с инерцией объекта величиной с корабль. И все остальные материальные тела - какими бы они не были - имели там, в городе (также и в комнате теней), для нас, наблюдателей из укрытия, во столько же раз пропорционально большую массу. Отмеченная здесь относительность состояла в том, что совершенно неважным было различие: где в данный момент находился рассматриваемый предмет, но лишь четкое определение: к какому из двух миров этот предмет принадлежал, и кто спрашивал о его массе. Даже обычная мышь (и кто мог такое о ней подумать!) взвешенная на весах города, стрелка которых показала бы, допустим, всего десять грамм - во время прогулки по комнате теней для меня весила уже сто восемь килограмм.
      Так что ничего удивительного, что перышко - чуть ли не пылинка в потоке воздуха - каким был я во время своего путешествия в город, не вызвало на каком-либо из имевшихся там предметов какого-то особого впечатления. Я все время опирался на уже проведенном наблюдении, что всякий процесс, было ли ним свободное падение выпущенного из рук тела, сердцебиение, пищеварение, любая химическая реакция, электрические явления, тепловое движение частиц или, наконец, человеческое мышление - в городе продолжался в десять тысяч восемьсот раз дольше, чем аналогичный процесс в укрытии.
      Но ведь в ровно столько же раз должно быть для меня - наблюдателя из укрытия - то измерение любого предмета из города, которое в данный момент совпадало с направлением этого самого движения. Ведь этого самого требовало преобразование длины (если под длиной понимать то измерение, о котором мы ведем речь). Но никакого релятивистского сокращения не было. И только наконец я осознал, где, собственно, весь город располагался. Из переправы через границу двух миров я вынес догадку, что вертикали города и укрытия обладали противоположной направленностью, что привело меня, скорее всего, к единственно возможному ответу на этот вопрос. Город находился под бронированным дном укрытия, где-то в глубинах земли; то обстоятельство, что мне не было известно, подвергалась ли сокращению удаленность города от этого дна, не позволяло мне оценить этого расстояния более точно. Во всяком случае, дом, столб или любой иной объект, достигающий в городе высоты в десять метров - с моей точки зрения не должен был превышать толщины ногтя. После осознания всего вышеизложенного мне уже не оставалось ничего другого, как только согласиться с мыслью, что в процессе перехода сквозь плоскость зеркала я автоматически приспособился к длине города, но при всем этом мое время и масса оставались неизменными.
      Вне зависимости от анализируемых до сих пор релятивистских эффектов, выступающих в ситуации, в которой - в соответствии с приобретенными перед экранами знаниями - они никак не могли появиться, на свет выходила еще одна проблема, ничего общего с предыдущей не имеющая, а конкретно - проблема перемещения во времени. Принципиальный вопрос звучал следующим образом: был ли из своего прошлого (непосредственно предшествующего катастрофе) в нынешнее время укрытия перенесен (во времени) истинный город, или же - что было более вероятным - всего лишь его удивительно верная копия? Как раз в этот самый момент ко мне вернулось возбужденное ранее сомнение, не навредило ли излучение из моего оружия встреченным мною в городе людям, а если, к сожалению, и навредило, то кого я убивал там в замедленном темпе: настоящих людей или же их искусные имитации.
      Я тут же отпрыгнул в мыслях назад, замечая, в какую попадаю опасность: я желал рассматривать вопрос человеческой идентичности, разницу между определениями: "те же самые" и "такие же самые" - заводя себя на дорогу сложнейших размышлений, существенных, возможно, в каком-то другом месте, но уж наверняка не здесь. Ведь для меня - фигуры им совершенно чужой - было совершенно безразлично, кого они собой представляли: то ли истинных обитателей Каула-Зуд из четвертого июня прошлого года, то ли до совершенства имитирующих их двойников, хотя и принципиально им не идентичных; если только они мыслили и чувствовали - одним словом, жили - я был обязан и желал относиться к ним, как к настоящим людям.
      С ручкой и блокнотом Вайса перед собой я вновь взялся за вычисления. Из них неизбежно следовало, что, как жители города, так и укрытия не могут взаимно видеть ни самого источника света родом из другой системы, ни предметов соседа, освещенных его собственным видимым светом, поскольку излучение из диапазона волн видимых для одного - передвинуто в диапазон радарных волн для другого. Но автоматически в диапазон излучения, для меня в городе видимого, входили (также весьма значительно перемещенные к более длинным волнам) гамма-лучи с частотой так случайно подобранной, что я мог их - отраженные от тел того, другого мира - видеть как прекрасно известный мне свет, потому что электромагнитные волны, кроме длины, ничем друг от друга не отличались. По той же самой причине в городе я слышал только ультразвуки.
      В этот момент мне в голову, уже во второй раз, пришел фрагмент дневника Тены с описанием нашей необычной встречи возле открытого люка. Тена отметила в памяти достаточно точный образ моих молниеносных перемещений по городу. Ей они представлялись как очень краткое мигание черного размазанного пятна, которое куда-то исчезло и тут же вернулось к ней, чтобы зарисоваться на фоне стены человеческим силуэтом (именно тогда я довольно долго простоял возле фотографирующего мужчины). Этот случай помог мне сделать два очень важных вывода: Во-первых, теперь я был уверен, что город был аутентичным (в противном случае, Тена меня не смогла бы увидеть), а во-вторых, вопреки проведенным на бумаге расчетам, которые привели меня к совершенно противоположным выводам - мне уже не нужно было бояться, что там, в городе, я поразил из излучателя пару десятков человек, ведь Тена - тоже облученная мною - ни на что напоминавшее лучевую болезнь в своем дневнике не жаловалась.
      Чтобы получше приготовиться к возможному отчету, которого в любой момент мог потребовать от меня Лендон, я выполнил еще ряд простых подсчетов. Действительно, инерционность воздуха в городе полностью совпадала с инерционностью ртути в убежище. То есть, во время ныряния в нем я встречал сопротивление почти в четырнадцать раз большее, чем при перемещениях в воде. Именно тут лежала причина моей усталости и обессиленности. Царящая в городе гравитация тоже не представляла какой-либо сложности: с моей релятивистской - точки зрения земное ускорение свободного падения там было и вправду ничтожным (оно составляло одну десятую микрона на секунду в квадрате), что - наряду со столь же ничтожным атмосферным давлением и выталкивающей силой, которые, равно как и земное ускорение свободного падения, были функциями замедленного времени - в сумме вызывало, что, говоря практически, там я пребывал в состоянии невесомости.
      Потом я вернулся к проблеме катастрофы. Часы города сейчас указывали три часа тринадцать минут и сорок одну секунду. Сейчас там в черепашьем темпе ползла сорок вторая секунда. До момента сотрясения, предшествующего катастрофе, не хватало еще только пяти минут и восемнадцати секунд. "Только" - с точки зрения горожан, которым этот кошмар угрожал, зато "если" - когда об этом же размышляли спасенные в укрытии. Потому что, в соответствии с временем, идущим здесь, критический момент должен был наступить только лишь через четырнадцать дней.
      И вот здесь меня заставляет задуматься удивительнейшее обстоятельство: подбор момента, в котором город появился под дном укрытия. У меня появилось туманное ощущение...
      По коридору кто-то шел. Дверная ручка дрогнула, и в проеме появился полковник Гонед.
      10. НЕПРОНИКНОВЕННОЕ ВЧЕРА
      - Я ищу этого чертова Уневориса! - начал он с самого порога.
      Под мышкой он держал толстую пачку ровненько обрезанных листков. С первого же взгляда было заметно, что этой ночью он не отказал себе в удовольствии выпить приличную порцию спиртного. Гримаса на его лице странным образом противоречила впечатлению, которое я вынес о нем после нашей первой беседы. Чуть ли не повиснув на дверной ручке, наличие которой спасала его от падения, он исподлобья всматривался в меня, с той характерной для нетрезвых людей рассеянностью, которая с ними случается в моменте разрыва сути беседы первым же проведенным в мыслях расчетом.
      - Это удачно сложилось, господин полковник, что мы встретились.
      - Ага, это вы? - буркнул тот. При этом у него была такая мина, будто полковник желал заслониться передо мной дверью.
      - Да, это я. Возможно, сейчас самое время убрать мои личные хлопоты. Наверняка вам известно...
      - Угггу.
      - Так вот, как вам наверняка известно, - продолжил я, - Вайс возвратился. Благодаря этой счастливой неожиданности, вопрос с моей комнатой остается открытым, то есть, мне просто некуда деться. К тому же вчера вы, видимо, забыли о талонах на питание для меня...
      - К делу! Коротко и ясно, пожалуйста.
      - Я уже сказал, что вы, видимо, не обратили внимание на эту мелочь. Собственно говоря, не было бы о чем и говорить...
      - Та та та та... - застрекотал полковник. - Фамилия?
      - Нет Порейра.
      - Чин?
      - Я гражданское лицо.
      - Служебная специальность?
      - К сожалению, мне так кажется, что вы меня совершенно не узнаете.
      - Ага, знаю! Вы тот физик от Лендона, который вчера приблудился к нам.
      - Все правильно. Так когда...
      Он сунул мне в руки пачку бумажек и энергичным шагом направился в сторону ближайшего стола. Там он неожиданно пошатнулся и - хотя ему было ближе к стулу - возвратился к дверной ручке, где и повис над порогом. Я хотел отдать врученную мне пачку листов, но он упрямо отталкивал меня вместе с ними, то очерчивая рукой широкую дугу, то опять застывая в жесте, который одинаково хорошо мог означать: "Вы уж простите эту неприятную картину", так и "Вон отсюда!" или же "И не морочьте мне больше голову". Хорошенькая история, подумал я.
      - Развесить! - с громадным усилием просопел он из под перевешенной над головой руки.
      Считая, что ему сделалось нехорошо, и что сейчас он просит помочь снять пиджак, я услужливо приблизился к Гонеду. Но когда я уже взялся расстегивать пуговицы, тот с силой ударил меня по верху ладони.
      - Развесить! Плакаты расклеить! И как можно быстрее!
      По-видимому я снова ослышался. На всякий случай я вытащил из пачки один лист и внимательно осмотрел его. Долго всматриваться не пришлось, потому что листок был чист с обеих сторон как совесть новорожденного ребенка. Точно так же, как и все остальные.
      - Вы вынули эти листки не из той папки, - попытался обратиться я к его рассудку. - На этих листках нет никакого текста. Мне что, пустые листки развешивать?
      Гонед топнул ногой.
      - В коридорах. Все! До единого!
      Принципиальная ошибка в общении с пьяным состоит в том, что обращаешь его внимание на истинный источник конфликта - которым является нетрезвость одного из собеседников, дошло до меня в этот момент. Но опять же, с какой это стати я должен был позволить строить из себя дурака.
      - Кому я, собственно, подчиняюсь? - спросил я несколько резче, чем намеревался. - Военным или гражданским властям?
      Гонед поглядел на меня остекленевшими глазами и стукнул ботинком в жестянку с клеем, что стояла на полу за порогом. В ней торчала грязная кисточка.
      Он готов прогнать меня в другой сегмент, - подумал я, - если начну сопротивляться. Тогда бы мне пришлось напрасно объясняться перед Лендоном, какова была истинная причина этого столкновения. А так, притворюсь, что послушался, выйду отсюда и выброшу всю эту кипу бумажек в первую же встреченную по дороге дыру, лишь бы только поскорее освободиться. А уже потом, когда он придет в себя, мы поговорим по-другому.
      Но как только я удалился от него на десяток шагов, Гонед что-то буркнул мне. Он выглядывал через щель не до конца закрытой двери и указывал на стенку рядом со мной. Ничего не поделаешь: я обильно смазал клеем участок стены и прилепил к нему первый же лист из толстой пачки. Полковник похвалил меня, молча склонив голову. И еще один раз - к счастью, перед самым углом повторилась та же самая сцена: он указал и кивнул, я же ляпнул лист на клей, пару раз пригладил кулаком и пошел дальше. Счастье еще, что никто не крутился в этот момент по коридору, вот было бы представление.
      Только лишь выглянув из-за угла, я убедился в том, что двери столовой наконец-то были закрыты, что освобождало меня от обязанности работать расклейщиком. В тот же самый момент из холла, располагавшегося за столовой, появился какой-то пожилой мужчина в очках. Сгорбившись, он неспешно направлялся по пройденному мною маршруту, а когда добрел до первого плаката, остановился перед ним, высоко задрав подбородок. Не было никакой причины тому, что он так долго всматривался в бумажку. Затем он оглянулся по сторонам, а затем, искривив пальцы словно когти, легко разодрал плакат на мелкие кусочки, тем более, что клей еще хорошо не засох. Та же самая судьба встретила и другую афишу; мало того, что старичок - на сей раз уже вовсе не оглядываясь - пропахал его ногтями вдоль и поперек, но потом трудолюбиво отодрал жалкие остатки бумажки, смял в ладонях до микроскопического объема, отбросил остатки в угол да еще и плюнул вслед.
      Подобная картина никак не умещалась у меня в голове. То, что упившийся Гонед упрямо, как козел - но не без какой-то пьяной последовательности призывал меня к слепому послушанию, а я сам, в свою очередь, дурачился перед ним - это было уже совершенно иное дело. Но вот что на моих вытворял этот несчастный! Ни секунды не раздумывая, схватив бумажки под мышку, я удрал со своего места, потому что он мог разодрать меня на клочки как эти несчастные плакаты.
      Я высматривал какую-нибудь мусорную корзину, достаточно объемную, потому что класть в нее было что. Такую урну я вскоре обнаружил, но вот избавиться от своего груза сразу же не смог, поскольку то тут, то там открывались и закрывались двери, а по коридору туда-сюда шастали люди. Меня кто-нибудь мог наругать за то, что я выбрасываю столько чистой бумаги, которая сама по себе представляла определенную ценность. В конце концов всякие шорохи и шумы затихли, люди прошли, и в этой части коридора наступил момент покоя, отметив который, я бросил бумажки в урну.