Принципиальные положения

Когда-то многие журналисты, к слову сказать, вовсе не обязательно плохие, шли к собеседнику главным образом за цифрой и результатом. Это естественно вытекало из тогдашнего общего состояния журналистики и, разумеется, накладывало отпечаток на метод работы. Типичная картина того времени — человек с блокнотом, задающий собеседнику вопросы: «На сколько процентов вы перевыполнили план второго квартала? А третьего? Кто вам оказывал помощь? А кто мешал? Ваши обязательства на будущее?» и т. д. Не уловив духа времени, не оценив современных задач публицистики, не почувствовав качественно новых возможностей — своих и читатель-ских, — иные журналисты и нынче, как в старину, наполняют блокноты цифрами и результатами.

Кто говорит, что это плохо и не нужно? Речь о том, что этого мало и недостаточно. Обилие фактов, цифр и разнообразных «данных» в очерках и статьях создает всего лишь видимость публицистичности, но истинная публицистичность состоит в том, чтобы вести читателя путем наших размышлений на основании фактов и цифр.

Мы не просто летописцы своего славного или бесславного времени и не только регистраторы событий. Нам отведена более ответственная и почетная миссия активно вторгаться в реальную жизнь. � коли это так, то с изменением задач, поставленных перед нами, должна меняться и методология нашей работы. Встречаясь с собеседником, журналист имеет что спросить, потому что собеседник имеет что ответить. �стинный газетчик и прежде, разговаривая с людьми, не гонялся только за голым результатом. Сегодня тем более он обязан идти к собеседнику, во-первых, с мыслью и, во-вторых, за мыслью. Таково наше первое принципиальное положение.

Провозгласив его, мы тут же должны признать, что для выполнения задачи на высоком профессиональном уровне, для облегчения нормального сбора материала нам необходимо четко представлять себе, каким образом, с помощью каких вопросов мы надеемся заполучить в блокнот мысли собеседника, следовательно, располагать набором методов, средств и приемов, облегчающих людям возможность думать и говорить. Детальный разбор этих методов и приемов нам еще предстоит, а пока скажу главное: только та беседа плодотворна, которая основывается как минимум на интересе к ней собеседника, интересе даже чуть большем, чем наш собственный. � это второе принципиальное положение.

Действительно, если мы, журналисты, задаем вопросы, как говорится, по обязанности, то ответы на них можем получить только при добровольном желании собеседников. А чем, кроме как интересом к разговору, это желание вызывается? Пробудить его — наша профессиональная задача, которую на чужие плечи не переложишь. Для того чтобы успешно ее решить, сами журналисты как личности должны быть прежде всего интересны своим собеседникам. Таково, по-моему, третье принципиальное положение.

Да, журналисту надо много знать, во многом разбираться, всегда быть в курсе, аккумулировать уйму различных сведений, уметь ими пользоваться, обладать подвижным мышлением, сообразительностью…

Как и актеры, журналисты за одну свою жизнь проживают множество чужих жизней, потому что о чем только им не приходится писать! Одно это обстоятельство дарит им завидное отличие от других профессий, которое легко становится преимуществом. Для любого инженера, врача, физика, плотника, космонавта и зверолова мы, журналисты, люди со стороны, но никогда при этом не «чужие». Как ни экзотична какая-нибудь профессия, а журналистика кажется еще более экзотичной хотя бы потому, что мы «и с угольщиками, и с королями», как говорил В. Шекспир. Журналисты, словно пчелы, перелетая с одного места на другое, «опыляют, оплодотворяют, скрещивают» и тем самым обогащают — такова наша извечная и прекрасная миссия. Как же не использовать в работе этот «природный интерес» к журналистике, который только и остается подтвердить нашим действительным, а не мнимым содержа-нием, нашей реальной, а не мифической способностью обогащать, быть нужными и полезными людям. Мы еще блокнота не вынули, рта не раскрыли, вопроса не задали, а к нам уже есть неподдельный интерес собеседника! Не погасить его, поддержать — вот, собственно, и вся задача. Это четвертое принципиальное положение.

Перехожу к последнему, пятому. Людям свойственно исповедоваться, откровенно говорить о жизни. � это нормальное, естественное человеческое желание ныне почти не реализуется. �дти в церковь? Но религия то отступает, то присутствует в виде моды. Поговорить «за жизнь» с родственниками, друзьями или знакомыми, конечно, можно, но так, как хочется, вряд ли выговоришься. Жизнь так устроена, что сложно прояснить истинные отношения даже между самыми близкими людьми, живущими под одной крышей. Носит человек в душе любовь или ненависть и может всю жизнь проносить, никогда не выявив их, не облегчив себе душу.

С исповедником легче. Как человек со стороны, он всегда немного отстранен от исповедующегося: вроде и не чужой, но и не свой, ему скажешь — как отдашь, однако при этом не потеряешь. Это не то что родственник, говоря с которым надо думать, что сказать, а что попридержать, о том — как бы его не обидеть, не осложнить ему и себе существование, не перегрузить лишними заботами, — короче, множество мотивов мешает откровенному разговору. Попутчик в купе поезда дальнего следования — это тоже «другое». С ним откровенничать одно удовольствие, но выйдет он ночью на маленькой станции, растворится во тьме, и вся твоя исповедь — в прорву, и горе не надолго облегчено, и радость не поровну разделена, и вроде поел ты, а не сыт. �ными словами, в одном случае недолет, в другом перелет, а человеку нужно в самую точку. Люди так устроены, что им мало высказаться, мало быть услышанными, им хочется доброго участия, совета, помощи, сочувствия, смысла.

Почему же мы, «знатоки человеческих душ», не помогаем людям реализовать их потребность в исповеди? Почему идем к ним только за цифрой, холодной и бездушной? Почему не за жизнью: за их горем, радостями и горестями? За вопросом вопросов: «почему»? Разве не верят нам люди? Не надеются на нас? Не хотят с нами говорить? Не видят в этом смысла? � разве не отделены мы от них на такое расстояние, что и не свои мы им, но и не чужие? Чем мы не «духовники»? �ли, быть может, нам не хватает надежности в глазах людей? В таком случае давайте же подтвердим ее нашей человеческой порядочностью, добротой намерений и собственной способностью доверять и доверяться. Чтобы помочь людям реализовать естественную потребность в откровенном разговоре, журналист должен быть человеком в высоком смысле этого слова.

Таково, я полагаю, последнее принципиальное положение.

Технология

Рецептов, как говорить с людьми, нет. Есть только опыт. Но на чужом опыте строить — как на земле, взятой в аренду. � тем не менее, призвав читателя к осторожности, изложу свои приемы работы.

Первое. Кому-то из великих принадлежит мысль, звучащая примерно так: человеку дано всего два года, чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Не правда ли, это вроде про нас? Хоть бери и пиши на журналистском знамени: истинный критерий профессионализма! Мол, если ты постиг наисложнейшее умение слушать, ты состоялся как журналист, не постиг — учись, когда-нибудь постигнешь и состоишься.

Так вот я с большим сомнением отношусь к этому критерию. Потому что жизнь меня убедила: нет более верного способа разбудить интерес человека к беседе, чем собственная разговорчивость. Еще мой отец, надеясь, что Анатолий будет журналистом, говорил: «�дешь на первое интервью, не давай собеседнику рта раскрыть! Во второй вечер уже можешь не только говорить, но и слушать, и вот тогда разговор выйдет». Действительно, позже и мне было дано понять: в тех случаях, когда я первым заговаривал и первым раскрывался, я мог рассчитывать на взаимную открытость собеседника. Когда же прибегал к нелегкому умению слушать, беседа не клеилась, мы оба просиживали с крепко сжатыми челюстями.

О чем же говорить нам, журналистам, при первой встрече? Если коротко — о жизни. Важно начать, и начать, естественно, не натужно, ни в коем случае не подыгрывая собеседнику, не примеривая к нему свое настроение, не боясь опростоволоситься, не следя за выражением его глаз, — говорить только о том, что действительно волнует, смешит, тревожит, что занимает наш мозг в данный конкретный момент. Если угодно, можно начать с жалобы на нелегкую журналистскую жизнь, с того, что надоело мотаться по командировкам, если и вправду надоело; или сказать о собственной дочери, которая пошла в детский сад и все не может к нему привыкнуть, прямо сердце обливается кровью; или начать с города, в котором живет собеседник, со своих впечатлений о нем; или пофилософствовать о погоде, которая определенно взбесилась, потому что зимой поливает нас дождем, а летом вдруг посыпает снегом; или посетовать на стенокардию, рассказав при этом о докторе Бутейко, предложившем новый метод ее лечения, который не очень-то признают, так как Бутейко исходит из убеждения, что кислород человеку вреден; или припомнить последнюю игру киевского «Динамо» с москов-ским «Спартаком», высказавшись попутно относительно молодых болельщиков, непомерные страсти которых переросли уже спортивные рамки; или начать с кометы Когоутека, с разницы между «Жигулями» и «Фиатом», с последнего фильма В. Шукшина, с положения на Ближнем Востоке, с рыбной ловли на мормышку, с теории относительности, с современной моды, с летающих тарелок — одним словом, с чего угодно, но вовсе не для того, чтобы поразить собеседника энциклопедичностью своих познаний, а для того, чтобы раскрыть ему себя, свое состояние, свое отношение к жизни, свои мысли, гвоздями сидящие в голове. В конце концов, можно начать даже с объяснения своей корреспондентской задачи, не скрывая при этом сомнений в возможности ее выполнить, если они есть.

Это не должен быть монолог, его необходимо переливать в беседу, но не торопясь, без насилий над собеседником. Пусть он с недоумением смотрит на журналиста и даже выскажется вслух: мол, извините, ради Бога, но вы действительно корреспондент? Почему же тогда не спрашиваете?! «А нынче, можно ответить, — все наоборот. Нынче больной приходит к врачу и сам рассказывает, чем он болен и как надо его лечить». — «Вот это точно!» обрадованно поддержит собеседник, и только с этого мгновения, быть может, и возникнет долгожданный контакт, почувствовав который журналист наконец переведет дух.

В беседе должны принимать участие не манекены, а нормальные люди. Надо уметь проявлять в себе «человеческое». Когда это трудно делать, положим, из-за стеснительности — не беда, это пройдет. Но если журналист по каким-то иным причинам не может раскрыться, например боясь и не желая рисковать, — это значит, что он обладает такими «тайнами» характера, которые не помогают, а мешают ему работать. Между тем наша профессия требует совершенно определенного набора качеств, и именно таких, которые не подлежат сокрытию. Требует честности — но не лживости, порядочности — но не подлости, принципиальности но не беспринципности, доброты — но не злобности, тонкости — но не тупости, прогрессивного мышления — но не косности, сострадания — но не черствости. Наш собеседник по-орлиному зорок, от него ничего не скроешь, он за любой формой разглядит нашу суть. � если суть гнилая — провал. Тогда, как говорил мой отец, надо прощаться с журналистикой и идти торговать селедкой.

Сдается мне, что не только о технологии идет у нас речь, но что поделаешь, если в нашем деле все связано, переплетено, стянуто в тугой узел?

Второе. Разумеется, журналист может позволить себе «разговорчивость» лишь при условии психологической раскованности, при убеждении в том, что интеллектуально он, по крайней мере, равен собеседнику. Однако всегда ли есть и может быть такая убежденность? А ну, как мы беседуем с гением-академиком? �ли министром, в присутствии которого попробуй-ка «раскуйся»? �ли, чего доброго, с психологом? �ли просто со старым, умудренным опытом, кадровым рабочим, который видит нас насквозь и никогда «не клюнет» на нашу удочку?

На что, собственно, все они должны «клюнуть»? На нашу искренность? Нашу естественность? А если «не клюнут», так и останутся «застегнутыми» на все пуговицы, — чья вина? Чья неудача?

Да это факт из их биографии! — я бы только так оценил ситуацию.

Говорят, Л. Кербелю в свое время поручили лепить бюст Ю. Гагарина, а космонавта обязали позировать. Один сеанс, второй, третий — все шло прекрасно, и Гагарин дисциплинированно сидел в кресле. А потом ему, видимо, надоело смотреть в одну точку, и он стал шевелиться. Тогда Кербель совершенно серьезно заметил: «Молодой человек, если вы действительно хотите остаться в истории, не мешайте мне работать!»

В этом анекдоте суть нашего отношения к собственной персоне. Все малое и великое, обязаны мы думать, только тогда имеет смысл, когда зафиксируется нами, пройдет через нас, через нашу газету, через наш талант! Без внутреннего ощущения того, что журналистика (равно как и хлебопечение для хлебопека, философия для философа, педагогика для педагога) на любых пьедесталах почета занимает, безусловно, первое место, делать в профессии вообще нечего. Если мы не будем уважать себя, наши претензии на уважение со стороны напрасны. Если не мы «пупы земли», то «пупами» автоматически становятся все остальные. � потому, с кем бы нас ни сталкивала судьба, с кем бы мы ни беседовали, каких бы чинов, званий, положений и интеллектов ни были наши герои, именно мы, находясь во время беседы «при исполнении», имеем перед ними приоритет. Стало быть, психологически мы должны снимать их с пьедестала, иначе никогда не получить нам творческой самостоятельности, никогда не осмыслить, не оценить происходящее.

Снизу вверх журналист не должен смотреть на своих героев. Снизу вверх еще ни один стоящий материал не делался и не писался. Ан. Аграновский как-то написал в «Журналисте», что, по его мнению, М. Горькому удалось лучше других рассказать о В. Ленине, потому что он не вытягивался перед Владимиром �льичем на цыпочках, и крамолы в этом не было; общеизвестно, как Ленин высоко ценил Горького, и Горький это прекрасно знал.