- Кто это говорил - идущие на смерть приветствуют тебя, император? Вот ведь черт, учился в классической гимназии, а позабыл...
      Штабисты суетились, бегали, выглядывали в окна, выходившие на набережную. Кама, засеянная лодками, яликами, катерами, ботничками, дымы пожаров, подпирающие низкие тучи, трупы в канавах, переполненных дождевой водой, сливались в безрадостный ландшафт.
      Из кабинета вышел Граве, офицеры молчаливо повернулись к нему.
      - Господа! - сказал Граве. - Я не имею права напоминать сейчас о присяге, о воинском долге. Бывают минуты, когда неуместны самые святые слова. Каждый из вас волен решить свою судьбу, но лично я защищаюсь до последней пули. - Граве вынул из кармана "веблей".
      Офицеры все так же молча достали свои револьверы, разобрали валявшиеся по диванам гранаты.
      - Поручик, - позвал Граве связного офицера, - на вас возлагаю последнюю обязанность: возьмите мой катер, отправляйтесь к железнодорожному мосту. Пока не поздно, взорвите мост, поручик. Он заминирован, а вы единственный здесь кроме меня знаете, в каком пролете.
      - Я взорву камский мост. - Придерживая шашку, связной офицер покинул штаб.
      - А-а, вспомнил! Это же гладиаторы говорили, - аве цезарь, мори-тури! - знобящим смешком зашелся пухлогубый прапорщик.
      - Придержите язык, - остановил его Граве. - Ого! Вот и они...
      Окна гостиной заволокло пороховым дымом: офицеры стреляли не целясь, гранаты швыряли наугад. На улице послышались торжествующие вскрики:
      - Петькя, дай прикурить господам!
      - Подсыпь им Краснова перцу!
      Офицеры перезарядили оружие.
      - Внимание, внимание! - раздался на улице зычный, уверенный голос. Предлагаю сдаться без боя. Обещаю сохранить жизнь. Две минуты на размышление...
      Граве осторожно посмотрел в окно: на ступенях магазина стоял толстый высокий мужчина в полушубке. Прикрывая ладонями рот, снова выкрикнул свой ультиматум. Граве выстрелил.
      - Молодец! Метко бьешь, - насмешливо похвалил его все тот же голос. Одна минута!
      - Зачем я Цицерона штудировал? Не понимаю, зачем? - Прапорщик перегнулся через подоконник. - Не стреляйте, сдаемся!
      Граве одним прыжком очутился около прапорщика, схватил его за ноги, перебросил через подоконник.
      Снизу сухо затрещали винтовочные выстрелы, брызнули осколки оконного стекла, по железной крыше забарабанили пули. Красные карабкались по водосточным трубам, исчезали в лестничных проемах, перекрывали двор, проникали в подвал.
      Дериглазов взлетел на площадку второго этажа. Размахивая уже пустым маузером, подбежал к приоткрытой резной двери; кто-то выстрелил в него. Промазал и скверно выругался. Дверь захлопнулась, Дериглазов со злостью заколотил маузером по бронзовой ручке. Потом ударом ноги распахнул дверь; вдоль стены, подняв руки, стояли офицеры, в проеме окна торчал Шурмин с гранатой, похожей на крупное серое яблоко.
      - Входи, командир. Господа офицеры - они уже смирные, - Шурмин спрыгнул с подоконника.
      - Кто тут старший? - спросил Дериглазов капитана с черной повязкой на левом глазу.
      - Я не обязан отвечать на ваши вопросы.
      Утробный тяжелый гул ворвался в разбитые окна: весь дом содрогнулся. За далекой речной излучиной, клубясь и развертываясь, выросла дегтярная туча.
      - Молодец поручик! Успел-таки подорвать мост, - сказал офицер с черной повязкой.
      - У вас храбрецы - одни поручики. А вы, по-моему, капитан? - съязвил Дериглазов.
      За окном блистала лунная ночь, по спящей мостовой ползли речные испарения, часовые у штаба походили на темные статуи.
      Лихорадочно застучал "юз", из аппарата поползла узкая лента, призывая и требуя:
      "Сарапул - Азину. Говорит Агрыз! Белые перешли в наступление крупными силами. Северихин".
      С телеграфной лентой Шурмин кинулся к спящему Азину.
      Сквозь отлетающий дым плясала луна, мелькали звезды, ветер хлестал в солдатские лица: Паровоз и платформа пошатывались и гремели, мимо проносились сосны, хлебные скирды, откосы, заросшие вереском.
      Азин, едва отрезвевший ото сна, помогал кочегару подкидывать в топку уголь, машинист, подняв до предела пары, опасался, что взорвется котел.
      Телеграмма о нападении мятежников на Агрыз застала врасплох Азина: на неоседланной лошади он прискакал на станцию. Посадил на платформу взвод бойцов и помчался в Агрыз. Он не рискнул оголить только что освобожденный Сарапул, но и не мог допустить мысли о падении Агрыза.
      А мятежники бросили на Агрыз несколько тысяч солдат. Внезапность ночной атаки принесла успех: в первые же минуты они сбили передовые части Северихина и стали обходить его с флангов. Ночные бои всегда сумбурны и полны случайностей. На этот раз у Северихина началась паника. Красные сперва отступали, потом побежали, натыкаясь на неожиданные засады, попадая под перекрестный огонь. Северихин потерял связь с командирами рот; он гнал к ним связных - те погибали в пути. Пушки были захвачены, пехотный батальон, прикрывающий станцию по ижевской дороге, уничтожен. Прошло больше трех часов, как Северихин отправил телеграмму Азину, умоляя о помощи. Азин не появлялся...
      Страстный порыв солдат, идущих в атаку, мгновенная паника, охватывающая массы людей, таят в себе еще нераспознанные загадки. Не легко высекать искры коллективного порыва, страшно трудно тушить панику, обуявшую толпы. И все еще не выяснены причины психологического воздействия отдельной личности на целый коллектив; психологи и психоаналитики не могут дать убедительных и точных объяснений. В самом деле: почему появление командира задерживает обезумевших от страха солдат? В чем тут дело? Боязнь ли быть наказанным за свою трусость, чувство ли долга, вера ли в своего командира? Или же неожиданная надежда на его способность изменить трагический ход событий? Отчего за какие-то доли секунды происходит перелом в человеческом сознании? Ведь в критический момент командира видит какая-то горстка, а слышит несколько человек; остальные узнают о его появлении случайно или вовсе не узнают.
      Говорят, настоящий командир чувствует, угадывает, понимает стремительно меняющуюся обстановку сражения и успевает принимать меры, превращающие поражение в победу. Решительность и умение командира ориентироваться в сложных обстоятельствах боя играют роль, но это только одна из причин среди великого множества прочих. Еще могущественнее солдатская вера в то, что с хорошим командиром не пропадешь. Он найдет выход из безвыходного положения, совершит что-то такое, что спасет всех. В солдатском сознании хороший командир тот, кому сам черт брат и друг.
      Бой за Агрыз приближался к концу. Редели красноармейцы, смолкали раскаленные стволы пулеметов, иссякали патроны.
      Алексей Северихин все еще удерживал станцию. Столько раз был он на краю гибели, что погибнуть сейчас казалось невозможным, немыслимым. Все же он ощупывал за пазухой маузер с последней пулей, но тут же отдергивал руку: "Рано!"
      - Азин! - раздался за его спиной испуганный голос.
      - Азин, Азин! - пошло от бойца к бойцу короткое, легкое слово.
      - А-зи-ин!
      Это грозное и веселое имя встряхивало раненых, они выползали из своих прикрытий. Связисты, повара, санитары вместе с прибывшими азинцами пошли в лобовую атаку. Машинист не снимал ладони с паровозной сирены, и она пронзительно выла; Шурмин истошно кричал "ура" и бежал за Азиным.
      Азин же в рубахе, разорванной до пупа, с красным шарфом, съехавшим с голого плеча, появлялся в самых опасных местах.
      - Звездоносцы! Орлы! - хрипел он, размахивая маузером.
      Ни звездоносцы, ни орлы не слышали его слов, но понимали, куда он зовет. В рядах мятежников произошло замешательство, они стали распадаться на отдельные кучки: исчез наступательный дух, лопнула незримая нить дисциплины.
      Ничтожная частица русской земли, облитая русской кровью, корчилась в судорогах боя. Белые отходили на Ижевск, и теперь все было против них даже скользкий, неверный лунный свет...
      Пленных мятежников согнали на вокзальную площадь. Офицеров поставили в сторонке.
      Перед Азиным были оборванные, истерзанные, ко всему равнодушные люди. Пыльные глазницы, впалые груди, скрюченные пальцы - всё мастеровой люд, ломаные мужичьи души. Эта покорная, безучастная толпа отрезвила Азина: ярость его перегорела. Он заговорил уже обычным, насмешливым тоном:
      - Против кого поперли? Вот ты, например? - ткнул он пальцем в чахоточного парня. - Ты что, купец? Может, ты фабрикант? Или его сиятельство граф?
      - Оружейники мы, - пробормотал парень.
      - Иуда ты недоделанный! На своих, словно пес, кинулся...
      - Дак мы ж поневоле! Нас левальвертами благословляют, штыками перекрещивают. Куда ж денешься? И так, и эдак, а жизни нету. - Парень рванул воротник грязной рубахи. - Смотри, комиссар, я лебеду жру, мякиной закусываю. Нет правды и жизни нету мастеровому ни в армии Красной, ни в этой самой Народной. Лучше пристрели ты меня за-ради Христа.
      От этого рыдающего голоса Азин оцепенел. Не зная, что сказать, повернулся к щупленькому татарину:
      - А ты на кого, знаком, озверел?
      - Я на большевичков, бачка, сердит, - снял с головы тюбетейку и развел руками татарин.
      - Шурум-бурум большевики у тебя забрали?
      - Чисто-начисто под метлу.
      - Значит, ты против большевиков?
      - Угадал, бачка! - обрадовался татарин. - Я за Ленина. Мне Ленин землю дал, я - за него.
      - А ну тебя на... - весело выругался Азин. - Тебя бы плетью по заднице, да времени нет. - Он приметил в толпе пленных лохматого, в посконных штанах и рубахе человека: - Ты кто?
      - Вотяк я, вотяк!
      - Вотяк? А меня уверяли - вотяки воевать не любят. Значит, врали. Да, врали?
      - Обманули нас белые начальники. Как кереметь в лесу, вокруг пенька обвели.
      - Кереметь - что такое?
      - Лешак! Не видел? Нечистая сила.
      - Белая нечистая сила! Как же она тебя вокруг пенька обвела?
      Вотяк опасливо покосился на офицеров.
      - Говори, не бойся.
      - А чево? А чево бояться? - проглатывая слова, спросил пленный. - Он хлеба палил, а сваливал на красных. Он наших девок портил, а красных винил. Он нас стращал - красные придут и каждому вотяку на лбу звезду вырежут...
      - Кто "он"? - полюбопытствовал Азин.
      - Этот самый белый начальник, - показал вотяк на одного из пленных офицеров.
      Успокоившийся было Азин изменился в лице, рука поползла на кобуру маузера; Северихин и Шурмин настороженно следили за ним.
      - Красные хлеб палят? Девок портят? Звезды на лбах вырезают? Я сейчас покажу, кто тут антихристы. Я покажу! Молись богу, сучья душа! - Азин выдернул маузер.
      Северихин и Шурмин схватили его за плечи, почти повисли на нем. Азин вырвался из их рук, сунул маузер в кобуру.
      - Пленных накормить. Офицеров отправить в штаб к командарму. Пусть он с ними цацкается, а мне некогда, некогда!..
      34
      Полукруглая зала была разделена на две неравные части. В большей помещалась домашняя библиотека сарапульского пароходчика, в меньшей коллекции кустарных изделий.
      Андрей Шурмин ходил от столика к столику, рассматривая причудливых человечков, зверюшек, леших, водяных, русалок. Вырезанные из липы, из клена, сотворенные из седых мхов, капо-корешка, карельской березы, они дышали таинственными трущобами, тиной озер, воздухом светлых полян.
      В коллекции были портсигары, медальоны, бусы, бляхи, броши из уральских самоцветов, пестрых, словно весенний луг, детские игрушки, пламеневшие последними красками осени. Вятские и вологодские кружева казались сплетенными из лунного света и первого инея.
      Красота этих произведений наполняла восторгом Шурмина и вселяла надежду: придет время - он сам сделает нечто подобное.
      Но Андрей, еще сам не сознавая того, был поэтом, и библиотека, собранная пароходчиком, поражала его. Никогда еще он не видел столько книг. Высокие дубовые шкафы были заполнены книгами, пыльные фолианты валялись на полу, на шкафах, по углам. Каждая книга казалась Шурмину неисследованным миром, в любой заключен клад человеческой мудрости. Он осторожно трогал переплеты, сдувал пыль, расправлял помятые страницы. Шуршание страниц, особый запах книжного тлена, клея, типографской краски, порыжевшие рисунки радостно волновали юношу. В дверь сердито застучали, Андрей поспешил на стук.
      - Чево заперся? Золото нашел, что ли? - спросил Дериглазов, входя в библиотеку.
      За ним вошли Чевырев и Шпагин; начальник штаба, бросив на столик связку бумаг, холодно взглянул на Шурмина.
      - Мы тут делами кое-какими займемся, - сообщил Дериглазов, садясь на венский стул и широко расставляя ноги.
      - А где начдив? - спросил Шпагин.
      - В Дом народных собраний ушел. Сегодня должна состояться встреча со Штернбергом.
      - А что, борода уже приехала? - усмехнулся Дериглазов.
      - Слушай, друг сердешный, - недовольно сказал Чевырев. - Член Реввоенсовета тебе не борода, Штернберг еще и небесный ученый, это же понимать надо! Я при профессоре плюнуть боюсь, а ты - эй, борода! Как делишки, борода! Нехорошо!
      - Подежурь, Шурмин, у окна. Появится Азин - предупреди. - Шпагин разложил бумаги на столике. - Первая жалоба на изнасилование, вторая - на кражу...
      - Поганое дело - жалобы разбирать, - сплюнул Дериглазов. - Может, это клевета врагов наших, а мы справедливость им показывай. Васька-артиллерист девку хотел изнасиловать. По-моему, сучка не всхочет, кобель не вскочит! Поганое дело!
      - Погано не погано, а разбирать придется по справедливости, нахмурил светлые брови Чевырев.
      Шурмин просмотрел все же Азина: он вошел в библиотеку совсем неожиданно.
      - Чем это вы так увлечены? - спросил он, снимая новенькую с алым верхом папаху, одергиваясь и поправляя трофейную шашку.
      - Жалобы разбираем, - уклонился от ответа Шпагин.
      - Какие жалобы? На кого жалобы?
      - Бойцы пьянствуют, ну и всякое выкамаривают, - продолжал уклоняться Шпагин.
      - А что же они выкамаривают? - Голос Азина прозвучал мягко, добродушно.
      - Я же говорю, пьянствуют, веселятся...
      - Пусть повеселятся парни. Завтра снова в бой, сегодня пусть погуляют.
      - Повеселятся? Жителей пограбят, девок поизнасилуют! - взорвался Чевырев. - Не мне от тебя слушать такое. - Он сгреб листы, потряс перед лицом Азина, швырнул обратно на столик.
      Слова Чевырева произвели совершенно иное действие на Азина: он выдернул шашку и хлестанул по столику - перламутровые осколки брызнули вверх и по сторонам. Шпагин и Дериглазов испуганно вскочили.
      - Вот так я поступаю с насильниками и ворами! - Азин кинул шашку на расколотый столик.
      Чевырев ударом кулака сошвырнул ее на пол.
      - Что дурно, то и фигурно. Стыдись! Твоя выходка и смешна и глупа. Смешно, что хулиганишь, как пьяный фельдфебель, глупо, что хочешь меня испугать...
      Шпагин молча поднял шашку, положил на столик и вышел из библиотеки. За ним с неодобрительно оттопыренными губами последовал Дериглазов. Азин вытер папахой шашку, вложил в ножны. Вспышка внезапной ярости перегорела, стало стыдно за свой поступок.
      - Ну? - все еще грозно начал он, подходя к Чевыреву.
      - Не нукай, не запряг. За что ты обидел Шпагина, Дериглазова, вот его, Шурмина? Меня за что? Свинья ты после этого...
      - Ну ладно, ну не сердись. Не вытерпел. - Азин взял разрубленные бумаги, положил в карман.
      За окном послышались гневные голоса.
      - Легкие удачи всегда опасны. От успехов и от власти у него кружится голова. Если не обуздать, он совсем обнаглеет, - заикался и картавил от ярости Шпагин.
      - То, что было сейчас, для меня вообще не было, - послышался хриплый густой голос Дериглазова. - Погорячился он, так ведь дело-то больно поганое.
      - Тебя в Вятских Полянах чуть не расстрелял Азин, а ты за него же...
      - Повторяю, для меня ничего не произошло. И тебе беситься не след...
      Голоса стихли. Чевырев убрал со своего мягкого лица злобное, несвойственное ему выражение.
      - Шурмин, - обратился к юноше Азин, - ступай в Дом народных собраний. Надо подготовиться к встрече профессора Штернберга... Ты меня опередил со скандалом, - засмеялся Азин, присаживаясь к столику. - А это что такое? вытащил он из кармана пригоршню кожаных кружков. Рассыпал их по столешнице. На каждом кружке был оттиск двуглавого орла. - Тебе такие штучки знакомы?
      - Я их мужикам вместо денег давал. За постой, за хлеб и сено, объяснил Чевырев. - Обещал: придет время, и мы их обменяем на настоящие червонцы.
      - Мужики эти монетки чевыревками зовут. Слышал? Лапти с подковыркой, чевыревки с дыркой. Меня сейчас на улице вотяк остановил. Сует твою кожаную монету: "Плати, не то самому Ленину жалобу подам. Твои, мол, помощники, товарищ Ленин, фальшивую деньгу чеканят. А за такие дела на осинах вешают". Вот ведь как получается: Чевырев - не командир, а фальшивомонетчик революции! Меня все же интересует, кто станет платить по чевыревкам?..
      - Советская власть, - раздался негромкий, спокойный голос.
      Азин и Чевырев оглянулись: в дверях библиотеки стоял профессор Штернберг. Азин вскочил - четкий и возбужденный, за ним встал Чевырев смущенный и встревоженный.
      - Советская власть заплатит, - засмеялся Штернберг. - Тем более что расходы были совершенно необходимыми. Здравствуйте, друзья! - спохватился профессор. - Вы меня так скоро не ждали? А я - вот он. - Штернберг погладил роскошную, начинающую седеть бороду. - Привез я важную новость. Передаю по секрету - Шорин намерен ударить по Ижевску седьмого ноября - в первую годовщину революции. И ваша дивизия должна нанести этот удар. Но одной вашей дивизии для штурма недостаточно. Сергей Иванович Гусев уехал за помощью к Ленину.
      - Еще три недели ожидания, измучиться можно, - сказал Азин. - Нельзя ли поторопить командарма?
      - Командарм сам жаждет наступления. Я даже прозвал его командармом удара. Дай бог, чтобы слова мои оправдались. А теперь о другом. Штернберг наморщил белый большой лоб, словно отгоняя очень неприятную мысль. - Республика голодает. В Питере, в Москве совсем нечего есть, а здесь - хлеба вволю. Я приехал в Сарапул для того, чтобы что-то собрать для голодающих.
      ...Дом народных собраний был переполнен, а люди все шли. У подъезда теснились полушубки, зипуны, азямы, треухи, войлочные шляпы, полушалки, из блеклых сумерек проступали напряженные, суровые физиономии.
      В зале стояла тяжелая тишина, нарушаемая только вздохами да звяканьем винтовок. Штернберг говорил без особого внутреннего напряжения, и все же слабый голос его проникал в отдаленные уголки зала.
      Профессор понимал: люди, переполнявшие сумрачный зал, никогда не слыхали про астрономию, но это не огорчало его. Он говорил о вещах бесконечно более важных и нужных для народа, чем небо и звезды, - говорил о победе над контрреволюцией, над голодом.
      - В России идет самая страшная из всех войн - гражданская война. Уже близится закат ижевского мятежа. Скоро мы начнем штурм мятежного города: обманутые левыми эсерами рабочие вернутся под знамена революции. Это неизбежно, как восход солнца, как смена дня и ночи. Но против нас выступают не только угнетатели, а и голод. Его костлявая тень повисла над пролетариатом. Над стариками и ребятишками. Над революционными полками. Сейчас черный сухарь дороже нам всего золота на земле. Я встану на колени и приму черный сухарь из рук бедняка, что протягивает он голодающему ребенку. Но я схвачу за горло спекулянта, жиреющего на голоде. И задушу его вот этими старыми пальцами! - Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. - Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы - короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше - тем труднее. Я - профессор астрономии и большевик - скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика...
      Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу. Штернберг говорил о миллионах пудов хлеба, запрятанных в ямах, подпольях, по лесным оврагам. О сожженных скирдах, о муке, истравленной на самогон, о мешочниках, растаскивающих зерно, о кулаках, наживающих на спекуляциях по три тысячи процентов барыша. Говорил и о тех военно-продовольственных отрядах, что под веник выметают хлеб из мужичьих сусеков, обрекая бедноту на голод.
      - Такие отряды - шайки разбойников под красным флагом. Это их преступные действия использовали левые эсеры и монархисты, поднимая мятеж в Прикамье. Мы будем беспощадны к грабителям, прикрывающимся знаменами революции.
      Зал взорвался негодующим ревом:
      - К стенке позорников!
      - На осину грабителей!
      - Робяты! - рявкнули в задних рядах. - Чё попусту баять? На пристанях, на вокзале хлеба - невпроворот. В поезд его, в Москву его, робяты!
      - Чево рассусоливать!
      Штернберг удовлетворенно поглаживал мягкую широкую бороду - никогда еще его слова не воздействовали на людей с такой возбуждающей силой.
      Долгим и трудным был путь профессора от науки к народу, но он пришел к нему - земные дела оказались необходимее звезд. Профессор сознавал, что не скоро придут те времена, когда народ поймет и оценит его науку. Но может быть, в этом неуютном мрачном зале уже сидят его молодые наследники. Ведь великая революция не только свобода, она и непрерывное творчество. Революция, как и наука, нуждается в творцах. Пусть в эти минуты никто не желает знать его неба - неизъяснимое предчувствие будущего овладело профессором.
      На сцене появился Азин: зал сразу притих. Красноармейцы влюбленно, а местные жители с любопытством следили за стариком и юношей. Они же, стоявшие рядом, как-то особенно дополняли друг друга.
      - Не время рассусоливать, как сейчас говорил кто-то, и я согласен с ним, - сказал Азин. - В Сарапуле скопились десятки тысяч пудов хлеба, завтра мы погрузим его в вагоны и отправим в Москву и напишем Ленину: Красная Армия сумеет своей кровью добыть хлеб для голодающих пролетариев. А пока объявляю перерыв. После перерыва спектакль.
      Все уже знали: профессор Штернберг привез из Вятских Полян театральную труппу и духовой оркестр. Многие из бойцов никогда не бывали в театре, не слышали духовой музыки. Никто пока не подозревал о новости, привезенной членом Реввоенсовета, никто не знал, что очень скоро начнется штурм Ижевска. И штурм этот по своей ожесточенности, трагической ярости, безумному мужеству станет немеркнущей страницей в истории великого восемнадцатого года.
      Азин спустился в вестибюль. Здесь в длиннейшей очереди бабы, девки, подростки ждали, когда Шурмин примет от них черные сухари. А Шурмин передавал корзины и сумки Еве Хмельницкой, та ссыпала сухари в мешки. Гарри Стен укладывал эти мешки штабелями. Бабы истово крестились и уходили в ночь, подростки требовали театральных билетов.
      - Клади сухарь и валяй в первый ряд, - говорил Шурмин.
      - Как дела, Шурмин? - спросил Азин, глядя на Еву, узнавая ее, улыбаясь ей.
      - Сухарями завалили. Все несут и несут, мешков не хватает, - бойко ответил Андрей.
      Азин уже не слышал, что он ответил: встреча с Евой вызвала неприятное воспоминание. Азин сразу представил баржу у пристани Гольяны, отца Евы среди обреченных на смерть людей, Игнатия Парфеновича, ушедшего к Маркину и исчезнувшего неизвестно куда, - и расстроенный и опечаленный подошел к Еве.
      - Я все понимаю, но не могу представить, что сотни наших не дождутся помощи. - Ева добавила печальным голосом: - А я ведь следую за вами из Агрыза. Все жду, все жду! Вот узнала, что приехал член Реввоенсовета Штернберг, хочу обратиться к нему...
      - Я поговорю с ним сам. Сегодня же! Мы обязательно что-то придумаем. Пойдемте, спектакль начинается, - Азин взял Еву за локоть. Они поднимались по мраморной широкой лестнице; легкий стук Евиных каблучков веселил Азину сердце.
      - Комедия! "Женитьба" Гоголя! Постановка русско-татарского театра, надрывался со сцены молодой в бархатной шапочке татарин. - По ходу спектакля не курить, не плевать, не смеяться...
      Несмотря на строгое предупреждение, зал повизгивал от хохота, подбадривая артистов репликами.
      Черные окна Дома народных собраний озарились яркими вспышками, голоса артистов сникли в винтовочной перестрелке. Поднялся невообразимый шум, бойцы вскакивали с мест, в дверях началась свалка.
      - Без паники! - Хлесткий голос Азина остановил сорвавшихся с места бойцов. - Это стреляют по ходу спектакля! Так у самого Гоголя написано, соврал он, выбегая на сцену. Давка в дверях прекратилась, Азин исчез за сценой.
      Он выскочил во двор, где столкнулся со Стеном и Шурминым.
      - Что случилось? Почему стреляли?
      - Да ну их к лешему, - отмахнулся Шурмин.
      - Рота мятежников пришла сдаваться в плен, а наши не разобрались и подняли стрельбу, - объяснил Стен.
      - Пришли сдаваться гуртом. Очень хорошо! Прекрасно даже! - с наивным торжеством сказал Азин. С этим торжественным выражением лица он вернулся в зал, рассказал о происшедшем Штернбергу.
      - Вскормленная волчьим молоком беззакония власть эсеров не по душе народу, - ответил профессор. - Смотрите-ка, Лариса Михайловна! обрадовался он, вставая.
      - Ай-яй-яй! - укоризненно заговорила Рейснер, обеими руками обхватывая теплую ладонь профессора. - Как не стыдно, приехать с театром и не пригласить на спектакль. Я случайно узнала о вашем приезде.
      - Ничего не бывает случайного, - возразил Штернберг. - Я к вам с приглашением особого курьера послал. Только предупредил, чтобы он не говорил - для чего.
      - Почему так секретно?
      - Причины объясню позже.
      - Азин все равно обязан был пригласить на спектакль, - не сдавалась Лариса.
      - Виноват, оплошал. - Азин смотрел в смеющиеся глаза Ларисы и думал: "У нее лицо Венеры и сердце воина - невозможное сочетание таких качеств в молодой женщине".
      Штернберг тоже любовался Ларисой: "Она словно яркий метеор на звездном небе нашей революции".
      - У вас просто победоносный вид, Лариса Михайловна, - пошутил он.
      - Еще бы! Я ведь теперь не простая журналистка, а новый комиссар флотилии.
      - О, поздравляем! От всей души, - в один голос произнесли Штернберг и Азин.
      - Где бы нам побеседовать? - спросил Штернберг.
      - Пойдемте, - Азин взял под руку Ларису, увлекая в небольшую комнату. - Здесь всяких комнатушек понаделано, как дыр в муравейнике.
      - Теперь я раскрою свой секрет, о нем даже Азин не знает. Хотел сказать вам всем. - Штернберг потеребил бороду. - Штаб армии перехватил телеграмму, переданную из Ижевска. Этой телеграммой воткинской контрразведке поручается затопить баржу с советскими работниками. Баржа стоит у пристани Гольяны.
      - Я уже занимался этой баржой, - сказал Азин. - Я даже посылал своего человека к Маркину, когда тот был в Пьяном Бору. Но посланный, вероятно, погиб, не донеся моего письма.
      - От кого ты узнал про баржу?
      - От одной девушки, дочери арестованного врача. Ее отец на той самой барже, а девушка и сейчас здесь.
      - И много наших людей на барже? - спросил Штернберг.
      - Человек шестьсот - семьсот.
      - Мы должны спасти их! - воскликнула Лариса.
      - Для этого-то я вас и пригласил, - сказал Штернберг.
      - Под Гольянами войска мятежников. Они успеют потопить баржу прежде, чем мы их атакуем. Нужно придумать какую-то хитрость, - заговорила Лариса. - Я вижу только одну возможность. Миноносцы под видом кораблей из флотилии адмирала Старка проникают в Гольяны и уводят баржу...
      - Великолепная возможность, - обрадовался Штернберг. - Спустите красный флаг, поднимите андреевский, переоденьте матросов в форму царского флота.
      - Мы возьмем в союзники быстроту, хладнокровие и риск, - встал Азин, всем своим видом показывая ненужность дальнейшего разговора.
      - Я за отчаянный риск и безумную дерзость. Но помните: и безумствовать надо с умом, - посоветовал профессор.
      Лутошкин видел короткие цветные сны.
      Ему снились цветущие лиловыми свечами сосны, шумящие на ветру березы, звездные скопления ромашек, предрассветные испарения над омутами.
      Снились дремучие бороды, голые подбородки, лихие усы, кожаные куртки с тлеющими бантами, матросские в тигровых полосах тельняшки, деревянные кобуры, оттягивающие пояса. Кто-то подбегал к нему и торопливо произносил:
      "Нет бога, кроме народа, но палачи - не пророки его!"
      "Это же я говорил, юный ты мой человек", - собирался ответить Игнатий Парфенович, но Азин уже растаял.
      На Лутошкина надвигалось мягкое улыбчивое лицо Чевырева.
      "Что за слово - индифферентный? Растолкуйте, пожалуйста".
      Лутошкин не успевал раскрыть рта, а на месте Чевырева уже стоял Северихин, пристукивая о ладонь фарфоровой трубочкой.
      "С вашими рассуждениями к белым бы податься..."
      "К белым мне не с руки", - прошептал Лутошкин и проснулся.
      В трюме стояла темнота, пропитанная запахами грязных тел, нечистот, вонючей воды. Шуршала гнилая солома, поскрипывали лубяные рогожи, всхлипывали арестанты. Игнатий Парфенович сел, стараясь не потревожить соседей. Поджал к подбородку колени, обхватил руками, положил на них голову.
      "Все сместилось в моей голове. Может, время начало обратный бег? На земле русской, как вода, льется кровь и обезумели все. Красные умирают за свой будущий рай, белые гибнут за утраченные привилегии. А между ними мечутся интеллигенты и не знают, к кому пристать. Одни надеются спастись, остерегаясь проявлять политические страсти; другие хватаются за наган. Я верил в Толстого, как в нового пророка, но пророки никогда еще не побеждали проповедями. Побеждают только вооруженные пророки".
      Лутошкин приподнял голову, узкая полоска света падала в приоткрытый люк, за ржавым бортом шумела вода. Голова Игнатия Парфеновича - черная и страшная, как мрак этого трюма, - начинала проявляться в полоске света. Проявлялись и спящие - их неразличимые тела были всюду.
      "Я перестал верить в рай на небе, как я могу поверить в рай на земле, как могу принять пророков, проповедующих насилие? Убивающих человека во имя человеческого счастья! В образе Христа была хоть форма, оправдывающая наше земное существование. В этом образе жила и мечта человека о собственном его бессмертии. Иначе к чему бы воскресать распятому богу? Утратив веру в Христа, могу ли я уверовать в комиссаров, не признающих бессмертия?"