Тридцатого, я помню, мая,

Домой пришёл в одиннадцать часов.

А дома пусто. Я соображаю.

Я добежал, а дед – готов.

Брат, мама, бабушка, все близко,

Один казался диким бликом,

Один, а это ваш герой.

Смерть? Ну, пожалуйста, зарой…

Я тосковал о деде. Люська

Не отпускала от себя,

По сердцу моему скребя,

Ах, Караулова, подлюка.

Ну, только попадёшься мне,

Я затопчу тебя в г-не!

Лежал мой дед на чистеньком столе.

Поцеловал его я в губы.

Как будто я притронулся к скале,

Касанье было мне не любым.

Смотрел я прямо на него,

И думал – как там? Каково?

Но дедушка не шевелился,

Он капелькою изменился.

Лоб гладкий. От морщин его

Сошёл и след. Лицо спокойно,

Как лица у молодожёнов.

Охота крикнуть мне – браво!

Да не кричу, стою над ним,

Жизнь превратилась в сладкий дым.

Назначили читать по нём

Молитвенник. Пришёл в квартиру

Еврей: он тряс высоким лбом

Всю ночь. Я занимался лирой

Подле него. Старик-еврей

Распелся словно соловей.

Он дедушки, как смерть, боялся,

Сам предо мною задавался.

Сидел я рядом с дедом ночь.

Вот утро. Солнце заглянуло.

Свеча над дедушкой раздулась,

Как будто хочет доволочь

Через оконное стекло,

Что моё сердце берегло.

Да, я забыл сказать об этом:

Мы въехали обратно в дом.

Всё поменялось в сказке лета,

Жизнь двигалась своим шажком.

Теперь мы поселились слева.

Квартира лучше, обогрева,

Вместо домашнего котла

Висели прочно для тепла

По стенам, низко, батареи.

Шикарно! Я тут буду жить!

Кридорчик мал – тут в морду бить.

А кухня – хорошо тут змеям:

Вошёл, и сразу тяп тебя,

И плачут все, слезой скорбя.

Вдруг вспомнил, мне шесть лет, не больше.

Гляжу на маленький котёл.

Качаюсь на стене, хорошим

Был я в то время, не учёл,

Что кочерга скрежещет стену.

Вдруг мама входит, и сирену

Включить бы – по уху меня

Ударила разок, бранясь.

Кольцо на пальце мамы тяжко,

Всё золотое, шириной

Огромное, тогда заной,

Вы бы попробовали, ваше

Уменье вовсе ничего,

Когда вам по уху, ого!

Закончил я ученье в школе

Сорок девятой. В ранний час

Автобус. Едем. На Узоле

Мы в лагере. Вокруг для нас

Светило шпарит к нам из неба,

Как древняя богиня Геба.

О, юность наша, Геры дочь,

С Зевесом хочет нам помочь.

Узола – уголок прелестный,

Приехали часа за три.

Палатки и река. Сотри

Презрение с лица. Здесь местный

Пред глупой, в общем, стыдобой

Приятный повод быть собой.

Купанье на Узоле летом,

Хорошее для всех ребят,

Вдруг обернулось культпросветом,

В котором я пред небом свят.

Купаюсь, а Брунова с Галей

Тамойкиной, без всех регалий,

Плывут сажёнками ко мне,

Хватают причиндал, зане

Тихонько отплывают, зная,

Что я догадлив в меру сил,

Я тоже кое-что схватил,

О чём мечтал? Как все, о Рае,

В котором ожидают нас.

Нескоро, в наш недобрый час.

Мы ехали с отцом и братом

В Крым, в Севастополь; после всех

Учёб моих ко мне возвратом

Явился снова мой успех

В том, что хотел я – море с ветром.

Не видел моря. Километром

За километром вширь и вдаль

Раскинувшися, пастораль

Уравнивала нас с другими.

Палатка. Море. Мы сидим.

Костёрчик. Выше сладкий дым.

Прекрасно, мы неколебимы

В желаньи моря, ветра, дня

Хорошего, для вас, меня.

Отец бинокль взял, и в бинокль

Смотрел я, время подошло

Столоваться нам, и много ль

Народа? Нет, оберегло

Нас эта штука, смотришь-видишь,

Столовая стояла выше,

Чем мы. – Да никого, пойдём? —

Мы шли, а так-то мы прождём

До ужина. Мы входим, видим:

Вертинская! Как хорошо!

Я ем свой суп. – Тебе ещё?

– Да, папа. – Точно, пирамиду

Воздвиг бы я на месте том,

Она купалась бы – фантом!

Шторм ночью. Я иду купаться.

Вхожу, наверно, полчаса

(Потратил глупо я на танцы,

Чтобы увидеть чудеса

Волны огромной, что крутила —

Она меня поколотила).

Я вылезаю, не могу!

Не пожелаю и врагу

В такой проделке оказаться,

И рёв свирепейшей волны,

Которой все права даны

Заставить вас погибнуть, сдаться.

Но выбрался я на песок:

Помиловал меня мой Бог.

Взяв чемодан, пошёл я с братом

На низкий холм за миндалём.

Пришли мы в рощу, тут каратом

Увидел в небе голубом

Миндаль, полез и сразу скинул.

Брат расколол, потом отринул.

Сказал мне: «Горький». Сразу слез.

Другой попробовал: «Да, есть!»

Часа за два набрали кучу

Орехов, так что чемодан

Тугой, почти как барабан.

Мы донесли его, измучась.

Отец попробовал его.

Сначала вроде б ничего.

Попробовал его другой раз,

Коля меж камней тот орех,

И Лёва, брат мой, удивит вас,

Он корчится – хороший смех.

Мы объяснили папе промах:

– Ты хочешь? Вот тебе солома

За сено. Папа понял нас,

Погневался чуток, угас.

А Севастополь, мой любимый,

Из всех российских городов,

Он как родимое гнездо

В веках минувших, нелюдимо

Стоит у моря, высший шик,

И память прошлым ворошит.

Вернулся в Горький и пошёл

На почту, потрудился малость.

Я в восемь, ровно, как щегол,

По зову птичьего Пегаса

Хватал все письма на плечо

И шёл трудиться. Мне ничо

Таскаться с тяжеленной сумкой.

На телеграмме закорюка —

И дальше шёл до двух часов,

Когда пустела почтовая,

И день в разгаре, припевая,

И не считая ни шагов,

Ни километров, снова я

Иду по краю бытия.

В июле я и Юра Смолин

Отбыли вместе в Ленинград,

Приехали и откололи:

Пошли в жилупр. Без всех бравад

Мы двое робко объявились.

Начальники нам удивились.

Подумали и взяли нас.

Мы вышли, тут мой пыл угас.

Товарищ мой заныл, мол, плохо

С желудком, я сказал ему,

Что лучше было б, по уму,

Отправиться, чем чаще охать,

Назад, в деревню, чем стонать.

Я понял: грань перейдена.

Когда садился в Юрой в поезд,

Он начал жаловаться мне,

Мол, то да сё… Я, успокоясь,

Сказал себе: всё это вне

Того, что едем с ним – и дальше

Всё путешествие и наше

Общение друг с другом шло

Неровно, душу мне скребло

Нытьё его, но ехал, думал:

Всё блажь, не может он брюзжать.

Я должен друга уважать.

Он на меня смотрел угрюмо.

Наверное, он в те часы

Узнал себя – и на весы.

Мы поругались, но мы в баню

Пошли в надежде всё спасти.

Разделись. Пар. Я оболванюсь,

А надо бы и нам схватить

Секунду. Быть или удасться.

Не надо нам вовсю бодаться

С тем, что прекрасно знает нас,

Что тут поделаешь, наказ

Должны сейчас же мы исполнить.

Судьба всё правильно вершит,

И только-то её смешит —

Попытка явная упомнить,

Что привело нас вот сюда:

Надежда? Истина? Беда?

Мы мылись в бане Ленинграда,

Когда ко мне сквозь пар прошёл

Какой-то парень. Как цикада,

Средь тысячи людей нашёл

Меня. Мы пообщались малость,

Потом всё это прожевалось.

Мы с Юрой порешили врозь

Продолжить наш двойной наркоз.

Я остаюсь тут, в Ленинграде.

Он двигает тотчас домой.

Не может быть нам жизнь тюрьмой.

Всё обоюдно, при параде.

Он едет в Горький, я – вперёд,

Пока труба меня зовёт.

Мы вышли с этим парнем вместе

Из бани. Он постарше был.

Он не понравился в ответе,

По-моему, он лебезил

Передо мной. Решил я плюнуть

На нового лейб-гвард-драгуна.

Он не помеха мне во всём,

Ни ночью, утром, днём.

Я буду сочинять поэмы,

Стишки, возможно, всё подряд.

Передо мной стояли в ряд

Три важных и глубоких темы:

Во-первых, что-то про себя,

Другое-третье шло, знобя.

Он накормил меня отменно

В квартире, близкой от того

Местечка. В счастье незабвенном

Мы с Юрой говорили: «Во!».

Три дня как Ленинград стал чудом,

Доведшим и меня до зуда,

Вода его, его мосты

Непредставимы и златы

Для этого тугого неба,

В которое и я смотрю,

Встречая летнюю зарю,

Когда как пламенная Геба

Доступна в юные часы.

Потом их порастащат псы.

Три дня прошло, и стало жарко

В квартирке маленькой его.

Стал ныть, и утлая хибарка

Стоит совсем не для того

Чтоб умерли мы: «Лучше смыться

На Сиверскую». «Там, моя киса,

Мы славно проживём с тобой.

Договорились? Сразу в бой!»

Поехали из Ленинграда

На электричке. Сорок пять

Минут. И надо мне опять,

Во славу собственного зада

Расчухать так, чтоб объяснить,

Что требует по гроб лечить.

Неделю прожил я. Но вечер

Перевернул меня: «Пошли

На танцы». Я, как нужный дренчер,

За ним сёйчас же повалил.

Приходим. Девочки. Скучаем.

И холодно. Согреться б чаем.

Пошли назад. Что видел я:

Поляна, тропка, все края

Заполнены, повсюду пары,

Совокупляются, не вру!

А сверху точно серебру,

Луна, и звон ночной гитары,

И пенье звонкое звучит.

«Свалились здесь! Где ихний стыд!»

Одна стояла на коленях.

Другая, задом шевеля,

Лежала будто на сиренях,

Глаза закрыты, распалясь

От парня, что округлой попой —

Наверное, он был без трёпа —

Всё приводил её в экстаз,

За разом – раз! За разом – раз!

Я перешагивал, мне стыдно

Об этом вам писать сейчас,

Но ночь была, и поздний час,

Который вам совсем не видно.

Но мне перед глазами блуд.

Не грех, что люди перечтут.

Я перешагивал, как шпалы,

Когда идёшь ты по земле.

Луна над всеми так сияла,

Что путь неблизкий побелел.

А им плевать, у них охота,

Какое дело до кого-то,

Желают – тут же бух в постель,

И электрички близкой трель

Тревожит ухо их не больше,

Чем ваше ухо шум машин,

Или какой-нибудь раввин,

Живущий в Вашингтоне, в Польше.

Какое дело до него?

Вы что, сдурели? Ничего.

Пришли домой, попили чаю,

Согрелись, а потом мы спать

Отправились. Я замечаю

Во время сна – ого! – опять

Какое-то вдруг шевеленье.

Я вскакиваю. Побеленье

Его лица, ах, гад! За мной,

Его ждут счастие и зной!

Я собираюсь на рассвете.

Вот электричка. Я сажусь.

Я еду в Горький. Я так злюсь

Не в сторону его, ответьте,

Что я совсем пропащий фрукт,

Там роза, там вонючий лук.

Приехал, братик сумасшедший!

Я видел, как он тут рыдал.

Он утешался, друг сердешный,

Жену Раису проклинал.

Он плакал так, как вам не сниться!

К нему, сердешному, все птицы,

Вороны из далёких мест

Спешили, но ни бе ни ме

Они в печали не сказали.

Горюет, лапочка, пусть так:

– Ворона, дай, дружок, пятак,

Пока тебя не увязали

За ним. Рыдания. Удар.

Ворона клюв раскрыла: ка-р-р-р.

Рыдал, голубчик, оттого,

Что скоро сын его родится!

Он помешался, он того.

Хотел с отчаянья топиться.

Но здравое желанье жить,

Жрать, с-ть, всем повредить

И вывело его из тины.

Он успокоился. Невинно

Перебрался недалеко,

А бабушка домой вернулась.

Жила у нас. У братца-труса

Жизнь складывалась нелегко.

Квартира превратилась в грязь,

Меж нами – стыд, позор и связь.

Вошёл к нему и обомлел:

Квартира прахом обернулась,

Кран в раковине заревел,

Не вру: вода совсем взбрыкнулась.

Сначала пар, потом пузырь,

Потом, как вылезший упырь,

Загоготал, потом засох.

Ни капли. Кран прожил и сдох.

Все стенки, пол и потолок

В такой грязи, что стало стыдно,

Ну разве видеть не обидно,

Как старшенький наш ястребок

Всё превратил в такую гадость,

Как будто здесь была блокада.

«Разговоры и встречи

и опять разговоры —

ночью сменится вечер

и равниною горы.

Незаметно заменит

эту песню другая.

Только ты остаёшься,

моя дорогая…»

Я думал о стихах всё время,

А Игорь поразил меня.

Стихи подобны теореме,

Что связывает темы дня.

Эмблема точности и страсти,

У вечности раскрытой пасти,

Что только ждёт недобрый час,

Чтоб погубить и сдунуть нас.

О, Чурдалёв, всё просто, ясно,

Учись у друга, знает он

Всё то, чего ты был лишён,

Он написал, и не напрасно —

Стишок его, он как броня,

Пример хороший для меня.

Слова той песенки я помню —

Мелодия её проста —

И Лёня Скульский из района,

Где Игорь жил. Её врата

Раскрыты, девушки-подружки

Хотели песен, и оружье,

Нацелься только, брало их,

И тихим звоном струн тугих

Их доводило до блаженства,

Которое, как ни крути,

Идёт по праву впереди,

Ведь что приятно совершенству,

Которое у нас в чести,

О, радость, в руки прилети.

Я начал курс вечерней школы.

Пришлось надеть хомут на грудь,

Не шею – всё равно весёлым

Я время вспомню. Берегу

Воспоминанье об уроках,

О тех приятнейших пройдохах,

Что там сидели – в сладкий сон

Вгонял учитель в унисон

Стихам моим, что сочинялись.

Всё мелко было до тех пор,

Когда ушёл постыдный сор,

Тогда они соединялись,

И хором говорили мне:

– Забудь, ты с нами наравне.

Я перешёл в девятый класс,

И школа номер сорок девять

Осталась символом для нас

Далёкой юности напева.

Я в матерь альму заходил

И тем домашних усладил.

Недолго. В январе меня

Достала эта беготня,

И химия, мой первый враг,

Учёбу жутко усложняла.

Я бросил школу, что, пожалуй,

Был правильный тогда зигзаг.

И новые полгода я

Избавлен школы острия.

В ту осень Рая привезла,

Та девушка, что с братом Лёвой,

Стихи, и мне читать дала.

Тетрадь обычная – основа

Того, что делать буду я.

Пополнилась моя семья:

Вошёл в неё великий Бродский

И Мандельштам в нижегородский

Круг авторов, и стало мне

Понятно всё, что было прежде,

Какой-то маленькой надежде,

Неясной, у меня в уме,

Вдруг сделаться такой большой

Всё в мире показалось вшой.

Всё это сделалось моим

Весной, когда учился в классе

Восьмом. Сначала было дым,

Потом увидел на Пегасе

Я новые черты идей,

И словно мелкий воробей

Стремился к Музе постоянно.

Всё показалось мне престранным,

Таким, что можно изменить,

Тогда, придёт к тебе, что вечно,

Предстанет в мире бесконечность,

С которой тянется та нить —

Святая, горькая порой,

В которой кружится твой рой.

Какое чудо Мандельштам!

Вы почитайте, поразитесь:

Всё, что казалось вам, весь гам

Уйдёт от вас как знойный витязь.

Я подражал ему всерьёз,

Тащил без просыпу обоз

Его манеры говоренья,

Он сел во мне, и откровенья,

Которые оставил нам,

Живут во мне, и выше, дальше,

Всё это, безусловно, наше,

По всем возможным временам.

Ах, Осип, верный друг ты мой,

Как хорошо вдвоём с тобой.

А Игорь был на пятаке,

Тусовке с Леонидом Скульским,

Играть аккорды мастаке.

Он был смешливым. В каждом звуке

Он чудно чувствовал своё

На свете белом бытиё.

А в каждой шутке было нечто,

Что к нам явилось издалече,

То песни звук, то звук мечты,

То, что сейчас непредставимо,

Прошло прекрасно, нас помимо,

Осталось только то, что ты

Запомнил – некий чудный тон

В процессе щёлканья времён.

Покатывался я от шуток

Его, он парень непременный гвоздь!

Всё было лживым или дутым

Пред ним, всё было боево,

И оттого неважным было,

Тебя судьба затеребила

Иль только грёзы о судьбе

Потворствуют всю жизнь тебе.

Играл он классно на гитаре,

И пел отлично – высший класс.

А Игорь баловал всех нас,

Когда он с Лёней, как в угаре

Стихи свои пел без балды:

Вы б слушали без ерунды.

Мы с Игорем и Лёней вместе

Явились в дом Рыбкова. Р-раз,

И, вот те на, тогда на свете

И не было таких проказ.

В бинокль смотрели мы с балкона,

Как праздные молодожёны,

На женщин в бане сквозь окно.

Там было всё обнажено.

Ну, посмотрели, посмеялись

И вышли на широкий двор.

Неплох таинственный прибор,

Ведь мы и правда доскребались