1

Холод сковывает не только тело, но и мозги. Я привык думать в любой ситуации, даже тогда, когда и не следовало бы. А сейчас не получается. Любая попытка подумать обрывается жестяным словом «холодно». Я, обхватив обломок утлегаря, как любимую женщину, дрейфую вместе с ним среди высоких волн. Они плавно, заботливо понимают и опускают меня, поднимают и опускают. От их убаюкивания хочется заснуть. Я гоню сон, пытаясь подумать о чем-нибудь теплом. Попытка сразу пресекается словом «холодно». Как ни странно, холод я чувствую только ушами, носом, щеками, губами. Последние свело так, что не смог бы позвать на помощь. Остальные части головы не мерзнут. Может, потому, что привык зимой ходить без головного убора. И тело не мерзнет. Даже та часть его, которая над водой. Я пытаюсь делать так, чтобы как можно большая часть тела была над водой. В воде кажется теплее, но на самом деле она интенсивнее высасывает тепло. Статистика кораблекрушений показывает, что чаще выживают те, кто менее погружен в воду. И кто борется до конца. Я еще борюсь, даже не смотря на то, что не могу думать.

Сперва я решил, что мне показалось. Но нет, это был берег. Низкий и серый, он был похож на нижнюю кромку темных туч, которые уплывали вдаль. А он приближался. Сравнительно быстро. Значит, меня несло приливное течение. Надо успеть добраться до берега до окончания прилива, иначе меня понесет в обратную сторону. Я погрузился в воду, разогнув ноги. До этого был в позе эмбриона, чтобы сохранять тепло. Ноги мои не достали до дна. Придется подождать, когда течение снесет меня ближе к берегу. Если этого не случится до высшей точки прилива, тогда разденусь и поплыву. Пока раздеваться не хотелось.

Я опять опустил ноги вниз, дна не достал. Хотел сжаться в комок, а потом решил помочь течению. Любая работа, конечно, повышает расход тепла, но берег казался таким близким. И я забултыхал ногами, а когда они размялись, стали послушнее, начал отталкиваться ими, как при плавании брасом. Устав, опускал их, меряя глубину. Отдохнув, вновь помогал течению. Опустив ноги в очередной раз, коснулся ими мягкого илистого грунта. И сразу одернул, испугавшись непонятно чего. Коснулся во второй раз. Мои сапоги по косточки погрузились в ил. Не отпуская обломок утлегаря, я побрел к берегу. Приливное течение подталкивало меня. То ли из-за вязкого дна, то ли из-за усталости, но я еле передвигал ноги. И утлегарь боялся отпустить. Добрел с ним до глубины, на которой, даже стоя на четвереньках, я мог держать голову над водой. В таком положении и выбрался на сушу. Сил хватило на то, чтобы преодолеть еще метров десять. Там я упал ниц на холодную и сырую землю. От нее пахло водорослями и еще каким-то странным запахом, который казался знакомым, но я никак не мог вспомнить, где сталкивался с ним раньше. И тут меня начало колотить. Даже губы, которыми я всего несколько минут назад не мог пошевелить, теперь тряслись, как у параноика. Надо вставать и идти, искать людей, их жилье, где можно будет согреться. Только вот силенок не хватало.

Человеческий голос я сперва принял за галлюцинацию. Открыв глаза, повернул голову влево, откуда он послышался. И увидел маленькие ступни, испачканные илом. Над ними, чуть выше сустава, заканчивался подол рубахи из грубого холста, не новой и не свежей. Сантиметров на пять ниже коленей заканчивался подол какой-то верхней одежды из шерсти. Что там выше – не видел, не мог повернуть голову. Но это явно девушка или молодая женщина.

Она опять что-то сказала и подошла ближе. Язык незнакомый, хотя отдельные слова напоминали латынь. Хотел ответить, но губы тряслись так, что слова застряли. Собрав все силы, я перевернулся на правый бок. Передо мной стояла девушка лет шестнадцати-семнадцати. Среднего роста и сложения. Густые темно-каштановые волосы заплетены в две длинные и толстые косы, перекинутые на грудь. Глаза голубые. Мордашка красивая и, я бы даже сказал, интеллигентная, если бы не бедная одежда и корзина, прижатая левой рукой к боку.

– Помоги встать, – на латыни попросил девушку дрожащим голосом, протянув к ней руку.

Поняла она мои слова или догадалась по жесту, но поставила корзину на землю, схватила мою руку двумя своими и потянула на себя. Я сел, продолжая дрожать. На колени встал сам, но во весь рост – с помощью девушки. И, если бы она не поддержала меня, упал бы. Я обхватил ее за плечи и сказал:

– Помоги, и я тебе щедро заплачу, – и, чтобы было понятнее, добавил: – Золото. Солид. Номисма.

Она кивнула головой и, обернувшись, что-то крикнула. Метрах в ста от нас стояла с такой же корзиной девушка на год-два моложе и похожая на мою помощницу. Наверное, сестра. Мы со старшей пошли сначала вдоль берега моря. Младшая забрала корзину сестры, вставила одну в другую и последовала за нами. Впереди, в зоне прибывающего прилива, покачивались на волнах две лодки, четырехвесельные, с бортами, обшитыми внахлест. Каждая из лодок была привязана между двумя вбитыми в дно столбами. Таких пар столбов было еще с десятка полтора. Наверное, остальные лодки пока не вернулись с лова. На берегу, вне зоны прилива, лежал перевернутый вверх килем баркас длинной метров десять и шириной метра три. Корпус, тоже собранный внахлест, рассохся. Корма острая, руля нет. Возле баркаса мы повернули и пошли вверх по пологому склону.

Примерно в полукилометре от берега находилась деревня, обнесенная валом высотой метров пять с частоколом поверху. Вал порос молодой зеленой травой, а бревна частокола были темно-серого цвета. В валу был разрыв шириной метра три, к который вел к открытым воротам. Над воротами располагалась деревянная надстройка. С натяжкой ее можно было бы назвать башней. Там под навесом стоял парень лет пятнадцати с длинным луком, похожим на гуннский. Он что-то крикнул кому-то в деревне.

Когда мы с девушкой вошли на территорию деревни, у ворот нас встретили трое взрослых мужчин, двое с составными луками, которые были длиннее их роста, а один с копьем, которое держал двумя руками, потому что на правой отсутствовали указательный и средний пальцы. Все трое ростом не больше метр шестьдесят пять сантиметров, в простой одежде – рубаха, порты длиной чуть ниже колена, накидка, закрепленная на левом плече, и невысокий колпак, скорее всего, из войлока. Лица с короткими бородами и усами. У одного из лучников, лет тридцати пяти, рослого и светловолосого, на поясе висел короткий меч в деревянных ножнах. Второму было явно под семьдесят, седой и хромой на правую ногу: перелом ниже колена сросся неправильно. Он что-то спросил мою помощницу. Как догадываюсь, кто я такой и откуда взялся? Язык похож на валлийский.

Девушка заговорила быстро и настойчиво. Было заметно, что она боится, что с ней не согласятся. Я хотел и им сказать, что заплачу, но подумал, что ради денег меня и грохнут сразу. Если смогут. На ремне у меня висел кинжал. Он стал настолько привычен, что я никогда не отцеплял кинжал от ремня. Много с ним не повоюешь, однако отучу кого-нибудь из этих нападать на человека в беде. Если, конечно, смогу вытянуть кинжал из ножен трясущимися руками. Видимо, моя тряска и слова девушки произвела впечатление на мужчин, потому что они опустили оружие.

Хромой спросил меня:

– Норманн?

Я помотал отрицательно головой.

– Сакс? – спросил он.

– Рус, – ответил я.

Мужчины переглянулись.

– Византия, ромей, – сказал я.

Надеюсь, римляне здесь набедокурили не так сильно, что обиды не забылись за век с лишним, как они убрались из этих мест.

Видимо, к римлянам здесь относились неплохо, потому что мужчины обменялись несколькими фразами, в которых повторялись слова «Византия» и «ромей», после чего разрешили нам с девушкой идти дальше. Караульному приказали закрыть ворота, чем он сразу и занялся. Видимо, уже вечер. Пасмурное небо делало все вокруг таким серым, что трудно определить, какая сейчас часть суток.

Деревня была неправильной круглой формы. Домов тридцать, расположенных двумя кольцами. Каждый был П-образной формы, причем боковые стороны раза в два короче средней. Все постройки из дерева, щели замазаны глиной, крыши соломенные. Ни ворот, ни заборов. Деревню делила на две равные части главная улица, которая вела к противоположным воротам, точно таким же. Пока мы шли по улице, из каждого дома выходили люди и молча смотрели на нас. Женщины и дети. Мужчин больше ни одного не видел, только подростки, причем самые старшие такого же возраста, как караульный. В центре деревни была площадь, а на ней колодец с «журавлем» – подъемным устройство в виде длинной жерди с противовесом из камней. Мы пересекли площадь, зашли во двор, который, как мне показалось, был пошире остальных. Там нас встретила женщина лет сорока с небольшим. Когда-то она была красива. Въевшиеся в ее лицо суровость и ожидание от жизни только подлян, делали женщину похожей на русских деревенских баб. Чуть позади нее стояла девочка лет четырнадцати, наверное, младшая дочка. Женщина, ничего не сказав, зашла в дом. За ней – мы с моей помощницей. Следом вошли средняя и младшая дочери. Корзины остались на улице.

Дом оказался просторнее, чем выглядел снаружи. В середине, ближе к противоположной от двери стене был сложен из камней очаг высотой с метр, в котором горели дрова. Трубы не было, дым выходил через дыру в крыше, направленную не вверх, а вбок, чтобы дождь по попадал в дом. Поэтому большая часть дыма оставалась внутри. Я даже закашлялся. Пол глиняный, утрамбованный. Слева и справа от очага на стене полки, на которых посуда, глиняная и деревянная, простой работы и мало. Небольшой стол на козлах, видимо, разборной. Возле него две лавки. Рядом с очагом – три низенькие скамеечки. На таких же я сидел в детстве, когда приходил в гости к деду по матери. По обе стороны от очага у стены – две лежанки с соломой вместо матрацев, накрытой коротко остриженными овчинами. Свет проникал только через небольшое прямоугольное отверстие справа от двери, да еще пламя очага подсвечивало, поэтому в доме был полумрак. Я вдруг вспомнил, что видел похожие жилища у тавров. Может, они дальние родственники валлийцев?

Женщина что-то сказала мне и жестом показала, чтобы разделся. Трясущимися руками я еле справился с застежками. Снял все, кроме шелковых длинных трусов или, поскольку в шестом веке не насилии нижнего белья, штанов. Потом снял и их. Оставил при себе только ремень с кинжалом и тубус с картой. Как ни странно, она не намокла. В отличие от десяти золотых солидов, которые именно на такой случай лежали в потайном кармане внутри ремня, но им это не страшно. Доставать их не стал: незачем вводить людей во искушение. Женщина показала мне, чтобы ложился на лежанку, ближнюю к очагу. Я лег на овчину, постеленную поверх соломы. Подушка была перьевая и очень длинная, я бы сказал, трехместная. Меня укрыли старым шерстяным одеялом, от которого пахло дымом, сверху – какой-то тряпкой и двумя другими овчинами, которые еще не растеряли мощный запах животного. Весь этот ворох затрясся вместе со мной.

Женщина, как догадался, спросила, не хочу ли есть?

Я отрицательно помотал головой и произнес:

– Аква (лат: вода).

Она налила в деревянную чашку что-то из стоявшего на краю очага горшка, дала мне. Я взял чашку двумя руками, но она так тряслась в моих руках, что стучала по губам и зубам. Женщина забрала чашку и стала поить меня. Напиток был горячий и горьковатый. Я чувствовал, как после каждого глотка внутри меня прокатывался огненный комок, который взрывался в желудке и быстро охлаждался. Допив, кивком поблагодарил женщину. Она кивнула в ответ и отошла к очагу. Что там делала – не знаю, потому что накрылся с головой, чтобы согреться. Наверное, ужинала с семьей. Мне было не до них и не до еды. Продолжал колотился от холода.

Я было подумал, что поправляют мои одеяла, однако оказалось, что рядом со мной легла старшая дочь. В доме было уже темно: дырку в стене заткнули, а очаг погас, поэтому не столько увидел, сколько почувствовал, что это именно она. Абсолютно голая. Я знал, что лучшее средство от переохлаждения – лечь в постель с представителем противоположного пола. Видимо, знала и девушка. Я обнял ее и прижал к себе. Трястись не перестал, но все равно приятно было чувствовать прикосновения ее упругих грудок, живота, бедер. Я поглаживал девушку по спине. Кожа шелковистая, гладенькая. Мои пальцы еле касались ее, выискивая эрогенные зоны, при поглаживании которых девушка расслаблялась. От нее исходили волны чувственности и наслаждения. Я переместил руку на низ ее живота. Лобок не бритый. Густые волосы были мягкими. Значит, характер добрый. Она покорно раздвинула ноги. Сжала их только тогда, когда слишком сильно надавил на клитор. Я стал действовать нежнее, и она опять раздвинула ноги и принялась легонько царапать мое плечо. Благо в эту эпоху маникюр был не в моде. Девушка задышала чаще и глубже. Я вдруг понял, что больше не трясусь. Мало того – что готов углубить отношения. Совесть моя была спокойна, потому что решил увезти девушку в Византию. Надеюсь, она уживется с Аленой.

Валлийка даже не пыталась изобразить сопротивление. Она хотела этого больше меня, что не вязалось с полным отсутствием сексуального опыта. Вначале тихонько пискнула, потом лежала тихо, наверное, пыталась определиться с эмоциями, а в конце начала входить во вкус, но не успела попасть в рай. Что не помешало ей благодарно прижаться ко мне, нежно целуя в волосатую грудь.

Мне было уже не холодно, а очень даже наоборот. Я освободился из рук девушки, подошел к двери. Она была не заперта. Ветер стих, и на небе появились звезды. Они были не такие яркие, как над Крымом. Я отошел к постройке, которую принял за хлев, и начал расставаться с морской водой, которой нахлебался вволю, и с горьковатым напитком, который так и не согрел меня. Отливал долго. К моей ноге у колена прикоснулось что-то холодное и влажное.

– Что, Гарик? – спросил я собаку, приняв ее за своего питомца.

Потом вспомнил, что Гарик охраняет мой дом в Херсоне, а эта собака меня не знает. Она бесшумно отошла, приняв меня в свою стаю.

Я вернулся в дом и вновь занялся девушкой. Теперь уже старался больше для нее. Результат, судя последовавшим затем ее ласкам, превзошел ожидания девушки. Точнее, теперь уже молодой женщины.

2

Привык в шестом веке просыпаться с восходом солнца, однако на этот раз проспал дольше. В доме я был один. Через открытое «окно» внутрь падал яркий луч света, в котором медленно планировали к полу пылинки. Пахло торфяным дымом, овцами, вареной рыбой и печеным хлебом. Похожий запах был в доме моей бабушки по отцу. Она жила в деревне под Путивлем в деревянном срубе-пятистенке с соломенной стрехой. Только вместо очага у бабушки была русская печь, которую топили дровами и торфом.

Итак, что мы имеем? Меня выкинуло на берег где-то, судя по языку, в Уэльсе. Надо добраться до ближайшего порта и сесть на корабль, который идет на Средиземное море или хотя бы до Корнуолла, а там пересесть. Денег должно хватить. В крайнем случае, продам кинжал. Если попадется византийский купец, тогда все решится намного проще, меня довезут в кредит. Поможет ссылка на известных константинопольских купцов, с которыми я имел дело. Старшую дочь хозяйки дома заберу с собой. Чтобы жена Алена не скучала.

Легкая на помине, старшая дочь тихо зашла в дом. Одета в новую чистую рубаху. Заметив, что я не сплю, заулыбалась и подошла ко мне.

– Доброе утро! – поприветствовала она по-валлийски.

– Доброе утро! – повторил я.

Наверное, произнес с жутким акцентом, потому что она хихикнула. Я взял ее за руку и потянул к постели. Старшая дочь кивнула головой, высвободила руку и быстро стянула через голову рубаху. Ноги длинные, стройные, таз пока не слишком широкий, живот упругий, ни грамма жира, внизу треугольник густых курчавых волос, груди среднего размера, немного в стороны. Женщина ни капли не стеснялась своей наготы. Действительно, в человеческом теле нет ничего вульгарного; вульгарными бывают только наши мысли о нем. Аккуратно сложив рубаху на скамеечку, на которой лежали мои шелковые рубашка и трусы, она легла рядом со мной. На поцелуй отозвалась страстно. Стонала тихо, сквозь зубы. Наверное, здесь не принято проявлять эмоции открыто. Впрочем, у многих англичанок даже в продвинутом двадцать первом веке проблемы с вагинальным оргазмом. Кровь разжижена дождями. Вот и порицают тех, кому больше повезло. Потом валлийка легла на бок рядом со мной и начала тихо посмеиваться. Я пощекотал ее, чтобы более бурно выплескивала эмоции. Она засмеялась громко, счастливо. Разрядившись, затихла в том блаженном оцепенении, когда время и пространство соединяются и растворяются друг в друге.

Я взял ее указательный палец, уткнул его в свою грудь и представился:

– Александр.

Затем прикоснулся этим пальцем к ее груди.

– Фион, – ответила девушка.

– Рус, – ткнув в себя пальцем, сообщил свою национальность.

– Кимр, – сказала Фион.

Интересно, не родственники ли валлийцы киммерийцам, когда-то населявшим Крым? Зато англичан родственниками не считают. Даже в двадцать первом веке жители Уэльса всячески подчеркивали, что они не англичане, а кельты. (Чтобы не путаться, далее буду называть их валлийцами). Мне попадались в Кардифе двуязычные указатели, многие жители говорили на двух языках – в общем, упорно не хотели растворяться в англосаксах.

– Хочу есть, – сказал я на латыни.

Я в двадцать первом веке общался с валлийцами, но тогда знал латынь только в виде крылатых фраз и не мог заметить, что многие их слова заимствованы из нее. Вчера, трясясь под овчинами, слышал разговор матери с дочерьми и с удивлением заметил, что понимаю некоторые слова и, следовательно, смысл фраз. Кстати, мать упрекала дочек, что привели меня. Мол, самим нечего есть.

Фион поняла меня. Сразу выпрыгнула из постели, натянула рубаху и начала суетиться у очага.

Я надел шелковую рубашку и штаны, вышел во двор. День был солнечный и теплый. Такие в Британии редкость. Во дворе никого не было. Так и не обнаружив уборную, справил нужду на кучу овечьих катышек, которая была возле открытой двери хлева. Одинокий петух, рывшийся в ней, отбежал и обиженно прокукарекал. Никто на его зов не явился. В большом хлеву было пусто. Ночью слышал блеянье овец внутри, значит, отправили пастись. Посреди двора в тени на досках были расстелены для просушки мои шерстяные рубаха, штаны и кафтан, а рядом стояли сапоги. Возле кафтана лежала собака с длинным и лохматым, как у длинношерстной таксы, телом, но чуть крупнее, лапы малость длиннее и голова шире и напоминающая колли. Если бы встретил такую в двадцать первом веке, решил бы, что это уродливая помесь таксы и колли. Ближе к выходу из двора, перевернутая вверх дном, лежала лодка. Вчера не заметил ее, не до того было. Скорее всего, четырехвесельная, на трех рыбаков: к месту лова двое гребут, а третий рулит, а потом один работает на веслах, пока другие ставят или трусят сеть. Лодка навела меня на мысль, что в шестом веке путешествовать по морю безопаснее, чем по суше, даже с учетом штормов.

Возле входа в дом на деревянном штыре висел на веревке щербатый глиняный кувшин. Судя по подсохшей луже под ним, кувшин служил умывальником. Из дома вышла Фион с куском холста, наверное, полотенцем. Я скорее по привычке провел рукой по отросшей щетине – не брился с начала шторма, но Фион понимающе кивнула головой и опять зашла в дом, позабыв оставить мне полотенце. Вернулась она с бронзовым зеркальцем, опасной бритвой и кожаным ремнем для правки. Мыло, конечно, им не по карману. Бритва была узким и тонким кусочком стали на костяной рукоятке. Пока правил ее, водя по натянутому кожаному ремню, полюбовался собой в бронзовом зеркальце. Оно было овальной формы с короткой рукояткой. Изображение давало, конечно, то ещё, но это не помешало разглядеть, что выгляжу намного моложе своих лет. Попав в шестой век, я помолодел лет на десять, прожил в Крыму примерно столько же, вернувшись к своему полтиннику с хвостом, а теперь вдруг выглядел лет на тридцать. И лысина восстановила естественный покров. Я ее не стеснялся. Убедился, что женщины ценят меня за другие качества. Но сильно полысел я после сорока. Следовательно…

– Какой сейчас год? – спросил Фион.

Она пожала плечами. Я уже привык к такому безалаберному отношению к времени у людей шестого века. Для них единицами измерения времени были день и ночь и лето и зима. Ну, еще священники говорили им, когда какой праздник. Здесь ни церкви, ни священников не заметил.

Я соскреб щетину, проклиная привычку бриться. В нескольких местах порезался. Из таких порезов кровь хлещет ручьем, как из серьезной раны. Кожа сразу воспалилась. Такое впечатление, что ее содрали. Фион слила мне из кувшина, потому что умываться одной рукой, а второй наклонять его я не умел.

В доме на столе стояла глиняная глубокая тарелка, в которой лежали два куска вареной рыбы, если не ошибаюсь, трески, и пятнистая лепешка. Такое впечатление, что в муку добавили глину и водоросли. В чашку была налита пахта или, как называли в русской деревне, обрат – жидкость, оставшаяся после сепарации молока. Треска вкусна только в первый день после вылова. Пролежит больше суток – трава травой. Эта была приготовлена с какой-то приправой, отчего имела приятный привкус. По вкусу лепешки определил, что была испечена из смеси, большую часть которой составлял овсяная мука грубого помола. Когда лечил язву желудка, по совету врачей каждой утро начинал с овсяной каши. Вначале ел овсянку по принуждению, потом привык. Даже приказывал Вале подавать ее на стол со словами «Овсянка, сэр!». Эта фраза возвращала меня в киношное будущее. Или прошлое? Я ведь до сих пор иногда, не полностью проснувшись, шарю рукой в поисках пульта от телевизора. Правда, во сне телевизор не смотрел ни разу. А было бы интересно!

Увидев, с какой стремительностью я слопал всё, Фион помрачнела. Поняла, что я не наелся, но, видимо, предложить больше нечего. Я поблагодарил ее, надел ремень, предварительно достав из него один солид. Положил его на ладонь Фион. Девушка смотрела на монету сперва с благоговением, затем с тем отчаянным безрассудством, которое появляется у женщин при входе в магазин дорогой модной одежды. Мне показалось, что она держит золотую монету первый раз в жизни. А возможно, и видит.

– Купи хорошей еды, – сказал я, возвращая Фион на землю, и еще жестами показал, потому что она продолжала в мечтах тратить деньги на что-то более важное, чем пища.

– Да, – молвила она и зажала монету в руке.

Я вышел во двор. Сапоги были сырыми, пришлось гулять босиком. Я прошелся по деревне, говоря всем «Доброе утро!». У деревенских мои слова вызывали улыбку, но все отвечали мне с приязнью. Это были женщины, причем много молодых и, судя по их ожидающим взглядам, одиноких, и дети от четырех-пяти лет и до пятнадцати. Мужчин старше пятнадцати лет и детей моложе четырех не видел. Может быть, мужчины где-нибудь на промысле или на войне, что тоже вид промысла, только более опасный. Зато отсутствие детей моложе четырех лет вызвало у меня подозрение, что деревня года три-четыре назад попала под зачистку.

Из одного двора, расположенного на внешнем круге, доносился звон молотка по железу. Я пошел на этот звук. Не знаю, можно ли здесь заходить во двор без приглашения хозяина, но кузница все-таки общественное место. Она была небольшая, пахла дымом и окалиной. Горн с мехами, возле которого свалена куча древесного угля, наковальня, бочка с водой для закалки, стол из толстых досок, на котором лежали инструменты – большие клещи, два зубила, два напильника, три пробойника, маленький молоточек и кувалда – и возле которого стояли две колоды вместо стульев. В горне горели угли, уже покрывшиеся темно-серым налетом. Седой хромой старик, встречавший меня вчера на входе в деревню, молотком среднего размера ковал заготовку для ножа, которую держал клещами.

Я поздоровался. Он кивнул в ответ, но работу не прекратил. Тогда я присел на колоду, стал ждать. Старик, казалось, не замечал меня. Спешить мне было некуда, поэтому спокойно наблюдал за ним. Говорят, что можно бесконечно долго смотреть на текущую воду, горящий огонь и работающего человека. А уж если два эти пункта соединяются…

Кузнец закончил ковать, сунул заготовку в горящие угли, немного поработал мехами, раздувая огонь. Только после этого он сел на вторую колоду лицом ко мне.

– Мне нужен порт, куда заходят иноземные корабли, – медленно произнося слова, чтобы легче было меня понять, сказал я.

– Тебе надо в Честер, – сообщил старик, медленно подбирая греческие и латинские слова.

В порту Честер я не бывал, но знал, что есть такой футбольный клуб и сигареты «Честерфилд».

– Далеко отсюда? – поинтересовался я.

– День или полтора, – ответил он. – Смотря, как будешь идти.

– В какую сторону надо идти? – спросил я.

– На юго-восток. На Пятидесятницу там ярмарка будет, обоз туда пойдет из Беркенхеда. Тебе лучше с ними отправиться. На дорогах сейчас неспокойно, бандитов много развелось, – рассказал кузнец.

Пятидесятница – это пятидесятый день после Пасхи. В Византии Пасху отмечали в первое воскресенье после первого новолуния после весеннего равноденствия. Пасха в этом году была ранняя, значит, Пятидесятница будет недели через три.

Я поэтому познакомился со стариком. Звали его Йоро.

– Где ногу сломал? – спросил я.

– Во время осады Иерусалима, – ответил он.

– Иерусалима? – не поверил я. – А когда вы его осаждали?

– Я еще молодым был, – ответил кузнец. – Пошел вызволять Святую Землю от сарацин. Служил рыцарю Максену. Погиб он во время штурма, а я стал калекой, но гроб Господень освободили. – Он перекрестился.

Теперь понятно, откуда он знает греческий язык.

– Помолился я над гробом, попросил у бога долгую жизнь. – Старик тяжело вздохнул. – А надо было другое просить…

– Это был первый Крестовый поход? – уточнил я.

– Не знаю, – ответил он.

– До вас ходили рыцари освобождать Святую Землю? – спросил я.

– Может, и ходили, но освободили ее мы, – гордо ответил старик и закивал головой, вспомнив, наверное, молодость.

Вот так-так! Насколько я помню, Первый Крестовый поход был в конце одиннадцатого века. Значит, сейчас двенадцатый. Что ж, прощай, Алена, прощай налаженная, богатая жизнь! Вот так всегда – только выскочишь на автостраду и разгонишься, как судьба говорит: «Приехали!». Интересно, кто у нас с Аленой родился четвертым? Впрочем, кто бы ни родился, он уже давно мертв. Возвращаться мне туда больше не к кому и незачем. А жаль! Что ж, придется начинать сначала…

– Какое это графство? – спросил я.

– Чешир, – ответил Йоро.

Это название у меня ассоциировалось только с Чеширским котом и чеширским сыром. Причем, второе, по моему глубокому убеждению, тоже вымысел.

– Кто у вас сейчас правит страной? – задал я вопрос.

– В Лондоне – король Стефан, а наш граф (Йоро назвал его эрлом), говорят, перешел на сторону императрицы Матильды и или Мод, как ее называют, – ответил кузнец. – Из-за этого и порядка нигде нет.

– А кто такая императрица Мод и почему она воюет с вашим королем? – продолжил я спрашивать.

– Она – дочка умершего короля Генриха. При его жизни все поклялись, что передадут власть ее сыну, тоже Генриху, которому сейчас лет шесть. Стефан, племянник короля, младший сын его сестры, тоже поклялся. А когда король Генрих умер, Стефан отказался от клятвы и захватил корону. Теперь бог наказывает его и всех нас, – рассказал Йоро.

Ни кто такой Стефан, ни кто такая императрица Мтильда я понятия не имел. Зато сообразил, что воины сейчас в цене. Знать бы, кто из них победит, и присоединится к нему. Но первым делом надо раздобыть оружие, обмундирование и коня. В эпоху рыцарей воин без коня – прислуга. Эта роль не по мне. Что ж, начнем с оружия.

– Сможешь выковать мне лук из стали, только из хорошей, пружинистой, чтобы долго прослужил? – спросил я.

– Лук? – удивился Йоро.

– Да, – ответил я. – И кое-какие части к нему.

– Из дерева тебе лучше сделают. Большой лук, из которого на двести шагов пробьешь любой доспех, – предложил он.

– Я не умею стрелять из такого, а учиться уже поздно, – оказался я. – Мне нужен маленький, но стальной. Сделаешь?

– Могу, – ответил он. – Но сталь стоит дорого.

– Сколько, если золотом? – спросил я.

Он пожал плечами, явно не зная, что ответить.

Я достал их потайного кармана в ремне золотой солид, дал кузнецу:

– Хватит?

Этого было явно мало, но я хотел по его реакции определить, насколько.

Старик повертел монету в руке, заулыбался, вспомнив, наверное, молодость.

– Ромейская номисма! – произнес он восхищенно. – Давай еще одну, и я выкую тебе лук из своего старого меча.

Цены здесь намного ниже, чем были в Византии. Или золото ценится выше. В Британии его, вроде бы, не добывали, по крайней мере, в промышленных масштабах. Я дал ему еще две монеты и расширил задание:

– Лук, две вкладки, гайку с прорезью сверху и отверстием в центре, муфту, спусковой механизм, запорные пластины и винты для их крепления, рычаг и три десятка наконечников для болтов.

– Арбалет будешь делать? – догадался кузнец.

– Да, – ответил я и начертил ему размеры углем на двух досках, которые старик принес со двора.

– Дней за пять сделаю, – пообещал он.

– А деревянное ложе сможешь? – поинтересовался я.

– Могу, – ответил он, – но у Гетена лучше получится. Он хороший мастер по дереву.

– Кто такой Гетен? – спросил я.

– Ты вчера его видел. У которого пальцев не хватает на правой руке, – ответил кузнец.

– Тоже потерял при осаде Иерусалима? – поинтересовался я.

– Тогда его еще на свете не было, – усмехнувшись, ответил старик. – Норманны отрезали, когда нашу деревню захватили. Он болел, в горячке лежал, в сражении не участвовал, поэтому его не убили, только пальцы отрезали, чтобы из лука не мог стрелять.

– Почему они вас захватывали?! – удивился я. – Ты говорил, у вас ведь граф есть.

– Раньше наша деревня, которую мы называем Морской, и соседняя Лесная, принадлежали графу, платили ему оброк деньгами. Наверное, мало, поэтому он отдал нас сначала одному рыцарю, потом другому, потом третьему. Только все они исчезали в наших лесах, – рассказал Йоро.

– А потом пришел четвертый с большим отрядом… – продолжил я.

– Пятый, – уточнил кузнец. – Рыцарь Джошуа.

– Где его замок? – поинтересовался я.

– Не было у него замка, хотя, может, и построил уже. Говорят, король Стефан всем разрешает строить замки, – рассказал Йоро. – Главный манор рыцаря Джошуа на полпути от Честера, справа от римской дороги. К нам он приходит только после сбора урожая с большим отрядом и обдирает до нитки.

– А третий, кто меня встречал, почему жив и здоров? – поинтересовался я.

– Вилли – сакс, – ответил кузнец. – Они с норманнами больше не воюют, покорились. Поэтому его и не тронули.

Следовательно, валлийцы еще не покорились.

– Где живет Гетен? – спросил я.

– Он сейчас в море, сети трусит. Скоро должен вернуться, – ответил Йоро.

3

В дальней от моря надворотной башне нес караул подросток лет пятнадцати. На шее у него висел сигнальный рог. Лук длиной метра полтора, если не больше, был прислонен к ограждению смотровой площадки. Насколько я помню, здесь в римском гарнизоне служили аланы. Они, наверное, и привезли сюда гуннский лук. Потом научили своих детей от браков с валлийками делать такие и стрелять из них. Дети научили своих детей – так и прижился немного измененный, удлиненный гуннский лук у валлийцев, а затем под названием «длинный» распространится по всей Британии.

С этой стороны к деревне примыкали огороды, на которых я узнал невысокие ростки капусту, лука, огурцов. Проросло там еще что-то, но пока моему опознанию не поддалось. Дальше шли поля, треть которых «отдыхала», отведенная под пар, а остальные покрылись зеленой шерсткой каких-то зерновых. Скорее всего, мой любимый овес. Дальше шел лес. Он охватывал деревню с трех сторон. С левой, если смотреть от моря, тоже находились огороды, потом небольшой луг, а за ним до леса тянулось болотце. На лужке две девочки лет десяти пасли гусей, около сотни. Справа после огородов располагалось поле, засеянное, если не ошибся, коноплей. На склоне, спускающемся к морю, находилось пастбище. Тропинка, ведущая к лодкам, разделяла луг на две части. Левая была общипана, только несколько репейников гордо возвышались там и сям. Скот сейчас пасли на правой. Около сотни овец, серых и черных, и четыре серо-песочные с белым коровы. Маловато на такую деревню. Пасли их два мальчика лет двенадцати-тринадцати и пара собак, похожих на ту, что во дворе у Фион. В деревне собаки словно бы не замечали меня, а здесь облаяли, но без особой злости, скорее, сигнализируя мальчикам обо мне. Те стреляли из детских луков по мишеням из соломы, прикрепленным к столбам. Столбов было пять. Они стояли на небольшом удалении ото рва. При промахе стрелы воткнутся в насыпь. На дне рва вода, там квакают лягушки. Так что придется делать петлю – идти к воротам и оттуда по насыпи, чтобы подобрать стрелы. Наверное, так учили не промахиваться.

Обе лодки уже вернулись, стояли привязанные между столбами. Мачт и парусов не было. Значит, ставят сети где-то неподалеку. На берегу две женщины, скорее всего, жены рыбаков, ждали, когда выгрузят улов. Из одной лодки Вилли и его сын лет пятнадцати принесли корзину полную рыбы, крупной трески, шесть или семь штук, поставили у ног женщины лет тридцати с небольшим, взяли у нее пустую корзину. В это время второй его сын, как две капли воды похожий на первого, занимался веслами. Из другой лодки Гетен перенес на берег мелкую сеть, а его сын лет четырнадцати – корзину, в которой лежало десятка два селедок. Селедка весит грамм триста-четыреста, а треска – килограмма три-четыре, попадается и до десяти. Вилли с сыном наполняют треской вторую корзину. Жена Гетена понесла с сыном корзину с уловом, а он сам остался на берегу, дожидаясь Вилли. Два весла поставил лопастями на землю, мокрую и вязкую, еще недавно покрытую морем, которое отступало из-за отлива.

Поздоровавшись, я сразу перешел к делу, используя валлийские слова, подсказанные Йоро:

– Мне нужно ложе для арбалета. Сделаешь?

– Сделаю, – сразу согласился Гетен.

– Я заплачу тебе рыбой, – показав на треску в корзине Вилли и десять пальцев, добавил: – Десять рыбин. Согласен?

– А где ты возьмешь ее? – насмешливо спросил Гетен.

– В море, – ответил я с улыбкой. – Или куплю у Вилли.

Гетен не поверил, что я смогу поймать треску в море. А зря. Одно время я работал на линии Архангельск-Калининград, возил лес на целлюлозно-бумажные комбинаты. Маршрут пролегал по Белому морю до Беломорска, дальше по внутренним водным путям до Ленинграда (позже Санкт-Петербург), а потом по Балтийскому морю. Из Питера выходили рано утром и примерно через сутки оказывались возле острова Сааремаа. Там ложились в дрейф над песчаной банкой и начинали ловить треску. Орудием лова был десятисантиметровый отрезок оцинкованной трубки диаметром пара сантиметров. Такие трубки раньше были на спинках кроватей. Ее заливали свинцом, чтобы стала тяжелее, быстрее погружалась, к нижнему концу крепили большущий крючок-тройник, а к верхнему – толстую леску. Когда я первый раз увидел эту «блесну», не поверил, что на нее хоть что-то поймается, кроме утонувшего башмака. Я жестоко ошибался. Опускаешь эту штукенцию на дно, потом дергаешь вверх два-три раза – и вытаскиваешь поймавшуюся треску. У этой рыбы голова занимает треть ее, а пасть такая широкая, что кулак пролезает свободно. За пару часов человек семь рыбаков натаскивали трески столько, что вся кормовая палуба была покрыта ее. После рыбалки указательный палец на правой руке, по которому скользила леска во время лова, долго зудел. Если в экипаже были питерцы, они забирали печень и консервировали ее в стеклянных банках, а карелы и вепсы солили выпотрошенную треску в бочках и на обратном пути отвозили домой. Первый день весь экипаж ел треску в неограниченном количестве. На второй она становилась невкусной.

Мы ударили с Гетеном по рукам в прямом и переносном смысле слова, и я начертил прутиком в двух проекциях в масштабе один к одному, что мне надо.

– Для арбалета? – просил по-валлийски Вилли.

– Да, – ответил я на английском.

Вилли меня понял, спросил удивленно:

– Откуда ты знаешь наш язык?

– Купец-сакс научил, – ответил я.

– А зачем тебе арбалет? – спросил Вилли.

– Охотиться буду, – нашелся я.

– Если поймают в лесу во время охоты, выколют глаза, – предупредил сакс.

Теперь понятно, почему валлийцы недолюбливают англосаксов.

– А кто поймает? – насмешливо спросил я.

Гетену мой ответ понравился.

– Дня за три сделаю, – сказал он, сняв прутиками разной длины размеры с моего чертежа на земле.

– Мне еще потребуются древки для болтов, три десятка, – сказал я и нарисовал, какой они должны быть длины, как утолщаться к хвосту, какой должен быть хвостовик под гайку.

– Еще дня два работы, – подумав, сказал Гетен.

– И еще пять рыб, – предложил я.

Мы опять ударили по рукам, и я пошел в кузницу.

Йоро работал мехами, раздувая пламя в горне. Там среди кусков древесного угля нагревался клинок от меча длиной около метра и шириной сантиметров десять.

– Не жалко? – поинтересовался я.

– Мне он больше не нужен: ни сыновей, ни внуков не осталось, – ответил Йоро. – Здесь его никто не купит, а в город отвезти некому.

– Ты не сделаешь мне прямо сейчас два крючка-тройника? – спросил я. – За каждый получишь по две трески.

– Сделаю, – усмехнувшись, согласился кузнец.

Мне кажется, я становлюсь для него забавным развлечением. В его монотонной жизни появилось разнообразие, причем доходное. Я нарисовал, что мне нужно. Размер уменьшил, чтобы железо сэкономить. Он взял кусок уже готовой проволоки и примерно за час сделал то, что я заказал. Пока Йоро работал, я раздувал меха, чтобы сталь не остыла. С перерывами. Кузнец бросал взгляд на металл в горне и говорил, чтобы я остановился. Через несколько минут предлагал возобновить. Закалив крючки, он спросил:

– Отпускать будем?

Изделие надо еще раз нагреть и дать ему медленно остыть, чтобы снять внутреннее напряжение.

– Конечно, – ответил я. – Завтра зайду и заберу.

Вернувшись домой (быстро я обжился!), застал Фион во дворе. Она рубила на дубовой колоде хворост, большая охапка которого лежала возле сарая. Как понимаю, хворост принесли из леса ее мать и сестры, поэтому их и не было дома. Увидев меня, Фион сразу вытерла пот со лба и поправила волосы. Я забрал у нее топор. Был он маловат, наверное, сделан для женщин, но рубил хорошо. Впрочем, на сухие нетолстые ветки чего-то супер хорошего и не надо. Я заканчивал работу, когда из дома вышла теща и что-то сказала своей старшей дочери. Если не ошибаюсь, позвала обедать. Что и подтвердила Фион жестами. Я попросил ее несколько раз произнести фразу «Иди кушать». Эту фразу в любом языке надо вызубривать в первую очередь. И еще слово «дай».

На столе стояла глубокая миска с чем-то напоминающим гуляш, только вместо мяса была рыба. Подозреваю, что треска. Рядом лежала большая лепешка, еще теплая, и стояла чашка с простоквашей. Ни ложки, ни вилки не было. Пришлось вместо ложки использовать куски лепешки. Женщин за стол не приглашал. Не поймут: им по уставу пока не положено есть вместе с мужчинами. Любезность им можно оказать, только поев быстро, пока они слюной не захлебнулись.

После обеда я первым делом изготовил деревянную ложку. Получилась она у меня не ахти, но в любом случае будет лучше кусков лепешки. Потом занялся шлюпкой. Она рассохлась. Надо законопатить и просмолить. И потребуются две жерди на мачту и гик, материя на парус и метра четыре прочной веревки.

Из дома вышла сытая и улыбающаяся Фион. Я показал ей, что мне нужны смола, пенька и киянка – деревянный молоток. Она закивала головой: мол, всё это есть. Вскоре вынесла из сарая большой пук серо-коричневой кудели, большой глиняный щербатый горшок со смолой, киянку и деревянное долото. Видимо, в сарае она потеряла улыбку и хорошее настроение, потому что смотрела на меня испуганно. Я кивком головы спросил: в чем дело? Фион сразу потупилась и, ничего не сказав, убежала в дом. Испугалась, что утону? Наверное, буду не первым, кого в их семье постигла такая участь.

Часа два или больше я конопатил щели. Последний раз занимался этим в мореходке. Был у нас блатной наряд – дежурство на лодочной станции. Вдвоем уходили туда на сутки, взяв сухой паек. Обычно прихватывали с камбуза еще килограмм пять картошки и покупали в магазине пару пузырей портвейна «Приморский» – по курсантской классификации «ПП (Пэ-Пэ)» или «Пал Палыч». Приходили на лодочную станцию вечером, принимали ее на ночь у боцмана и, когда он уходил, закрывали ворота за висячий замок. В спокойно обстановке, вдалеке от проверяющих, жарили картошку и уплетали ее под дешевое вино, перемежая процесс разговорами за жизнь. Утром боцман будил нас и поручал какую-нибудь работу. Один раз мне пришлось конопатить шестнадцативесельный ял. От форштевня и до конца наряда.

Закончив конопатить, пошел искупаться в море. Я не морж, но люблю окунуться в холодную воду. Самый приятный момент – когда выходишь из нее. Может, благодаря закаливанию, а не только Фион, не загнулся от переохлаждения. Хотя ученее утверждают, что стойкость к переохлаждению – качество очень индивидуальное. Закаленный человек при нулевой температуре воды умирает через несколько минут, а незакаленный немецкий летчик, сбитый над Баренцевым морем, пробултыхался в такой полтора часа и остался жив. Кстати, морская вода, благодаря своей солености, замерзает при температурах ниже нуля градусов.

На стрельбище пятеро подростков пятнадцати лет практиковались в стрельбе из луков, еще пятеро ждали своей очереди, а четверо, разбившись на две пары, бились на деревянных мечах. Довольно неумело. Зато лучники работали отлично, стреляли быстро и метко. За минуту каждая мишень превратилась в дикобраза. Стрелы торчали рядышком одна возле другой. Пока первая пятерка выдергивала свои стрелы из мишени, вторая вышла на исходную, приготовилась к стрельбе. Ближний ко мне лучник, подмигнув своим товарищам, предложил мне жестом пострелять из его лука. Я, улыбнувшись, показал жестами, что не умею. Зато готов сразиться на мечах. Я попросил у самого слабого на вид паренька его деревянный меч, а остальным троим предложил сразиться со мной.

– Трое на одного? – уточнили они.

– Да, – подтвердил я.

Они заулыбались, предвкушая победу, и разошлись, чтобы атаковать меня с разных сторон. Весело загомонили и их товарищи, ожидая забавное зрелище. Я стоял на месте, держал меч параллельно земле на уровне живота. Начал движение вперед только в тот момент, когда эти трое по команде одного из них бросились на меня. Двумя быстрыми движениями выбил оружие из рук тех, кто оказался передо мной, а потом развернулся, отбил удар заднего и приставил острие своего меча к его груди. Пацаны сразу замолчали. Как догадываюсь, их поразило не то, что я справился с тремя, а легкость, быстрота, с которой проделал это. Я отдал меч хозяину и пошел к морю. Говорить они начали, когда я успел удалиться метров на тридцать. Мы всегда недооцениваем то, в чем сильны, и переоцениваем то, в чем слабы.

4

На следующее утро я велел Фион разогреть смолу, а сам пошел с топором в лес. Мне нужны были на мачту и гик два еловых ствола: один сантиметров пять-семь в диаметре и высотой метра два, а второй потоньше и покороче. Как ни странно, труднее оказалось найти короткий. Лес был смешанный и густой, даже более дикий, чем возле моей деревни в России. Пройдет несколько веков – и англичане сделают свою страну более цивилизованной. И не возрадуются. На опушке видел землянику. Через недели две-три она должна созреть.

До обеда смолил лодку. Фион вертелась рядом и учила меня валлийскому языку. Я уже запомнил несколько основных глаголов и слов, но пока скорее догадывался, что мне говорят, чем понимал. Ничего, через месяц-два в голове у меня раздастся щелчок, который ученые называют пересечением языкового барьера, и я начну понимать.

На обед опять был гуляш из рыбы и каких-то овощей, то ли свеклы, то ли репы, то ли того и другого и еще чего-то. По моей просьбе Фион приобрела мед. Днем во двор приходили соседки и отдавали ей что-то в корзинках и кувшинах. Денег она им не платила. Наверное, будут ждать, когда разменяет золотой. Сомневаюсь, что у кого-то из деревенских есть сдача с него. Вряд ли и у всей деревни наберется. Нищета тут, конечно, жуткая. При этом не бездельники и не пьяницы. Значит, являются неэффективными собственниками, не имеют желания или возможности защитить своё.

Я так соскучился по сладкому, что начал зачерпывать мед ложкой из кувшинчика, в котором его принесли. Проглотил ложек пять, когда заметил взгляд младшей дочки. Мать и старшие занимались делами, чтобы не провожать взглядами мою ложку, а этой дела не нашлось. Я жестом подозвал ее к столу и угостил полной ложкой меда. Девочка сильно смутилась, даже покраснела, но устоять не смогла. Кстати, звали ее Эйра, среднюю сестру – Краген, а мать – Дона.

– Доедайте мед, – сказал я, вставая из-за стола, – я больше не буду.

После обеда еще пару часов побился над лодкой, а потом пошел к кузнецу за крючками. Йоро ковал мне лук. На этот раз ждать не пришлось. Кузнец отдал мне крючки и, увидев, что я не спешу уходить, сунул заготовку в горн, качнул меха пару раз и встал передо мной, сидящим. Мне было неудобно так разговаривать, поэтому показал ему, чтобы сел. Йоро устроился на второй колоде и спросил:

– Ты купец или воин?

– Воин, – ответил я и, играя роль руса, добавил: – Боярин. По вашему – лорд.

– Лорд? – переспросил кузнец.

– Да, – подтвердил я.

Насколько я знаю, лордами в Средние века называли держателей земель непосредственно от короля, в отличие от рыцарей, которые получали лен от королевских вассалов. Следовательно, лорды бывали разные, богатые и не очень. Всё равно никто не сможет проверить, а по одежде и наличию золота я легко тяну на лорда.

Теперь стало понятно изменение отношения ко мне со стороны деревенских, подмеченное мною сегодня утром. Я сразу почувствовал дистанцию. Причем они не отдалялись от меня, а боялись оскорбить панибратством. Даже Фион начала посматривать на меня как на что-то, что ей явно не по карману. В Великобритании и в двадцать первом веке общество очень четко разделено на классы, причем не законами, а внутренним, впитанным с молоком матери и необсуждаемым осознанием своего места. Сейчас, в двенадцатом, как я предполагаю, веке деление это еще более строгое. Ученые, проведя опыты с обезьянами, доказали, что сообщества приматов делятся на работяг, попрошаек и грабителей. В Средневековье они назывались работающими, молящимися и воюющими. Внутри каждого из этих сословий есть своя иерархия, но по отношению к другим выступают единым фронтом. Выражаясь научным языком, переход из одного сословия в другое связан с повышенными затратами энергии, поэтому большинство предпочитает сидеть и не дергаться. Видимо, сперва крестьяне приняли меня за купца, то есть работающего, тем более, потерпевшего кораблекрушение и, значит, обедневшего. Но рыцарь, даже обедневший, все равно остается воюющим. Он – знать, элита, в которую практически невозможно пробиться их крестьян.

– Что ты можешь рассказать о вашем графе? – задал я вопрос.

– А что я могу о нем рассказать?! – развел руками Йоро. – Я ни разу в жизни не видел его. Знаю только то, что люди о нем рассказывают.

– Вот и перескажи, – попросил я.

– Зовут его Ранульф де Жернон. Ему лет сорок. Родился, когда я из Крестового похода вернулся. Правит нами больше десяти лет, как отец его умер. Все никак не женится. Говорят, хочет в жены принцессу, – рассказал кузнец.

– А достоин он принцессы? – спросил я.

– Кто знает?! – ответил кузней. – Говорят, он самый богатый после короля.

– Не из-за этого он против короля? – поинтересовался я.

– Нет, – уверенно ответил кузнец. – Вроде бы король Стефан отдал шотландскому королю Давиду город Карлайл, который раньше принадлежали отцу нашего графа.

– А какие у вас отношения с шотландцами? – поинтересовался я.

Насколько помню, шотландцы все время воевали с англичанами. Даже в двадцать первом веке шотландец считал оскорблением, если его обзывали англичанином.

– Нападают они постоянно. Но недавно шотландцам хорошенько задали! Говорят, победили их ополченцы, а не рыцари, – рассказал кузнец и закинул удочку: – Вот бы наших ребят кто-нибудь научил владеть мечом и копьем. Из луков они хорошо стреляют, а другим оружием почти не владеют. Мы смогли им передать только то, что сами умеем.

Почему бы и нет?! У меня будет возможность присмотреться к пацанам и отобрать себе пару оруженосцев.

– Хорошо, – согласился я. – Пусть в конце дня приходят на стрельбище.

Пришло тридцать четыре человека в возрасте от тринадцати до пятнадцати. Издали за нами наблюдала детвора и женщины. Гетен тоже смотрел, стоя на посту на башне ближних ворот, а Вилли дежурил на дальних. У всех пацанов были деревянные мечи.

С этого я и начал, вспомнив уроки Сафрака.

– Завтра каждый из вас сделает себе из дуба меч той же длины, но более тяжелый, чем настоящий, фунтов семь-восемь (около трех килограммов). Чтобы утяжелить, прикрепите к лезвию вдоль него или у рукоятки дополнительный груз. Лучше всего подойдет свинец. Если нет, добавляйте, что найдете. Главное, чтобы лезвие не было острым, и ваш груз не наносил повреждений, – и перефразировал Александра Суворова: – Чем тяжелее будет ваш меч во время обучения, тем легче он покажется вам в боя.

Я показал им, какие бывают стойки и удары. Сначала тренировал в группе, потом разбил на пары, подобрав их по весу и комплекции. Что мне понравилось – никто не возникал, что это они и сами знают, давай сразу сложное. В конце тренировки дал им домашнее задание – упражнения на развитие кисти.

– Делайте их при любой возможности, с любым тяжелым предметом и обеими руками по очереди и вместе. Меч не должен вылетать из ваших рук при первом же ударе, – напомнил им для стимула вчерашний поединок, а затем подсказал способ отработать сегодняшний урок: – Завтра утром самые крепкие человек десять придете ко мне, поможете перенести лодку на берег.

– Обязательно придем! – хором пообещали пацаны.

Ночью, после занятий любовью, Фион плакала. Это нормально для женщин. После оргазма мужчина обессиливает, а женщина набирается эмоций, которые требуют выхода в смехе или слезах. Ее мать и сестры тоже не спали. Я уже привык, что они в курсе наших развлечений, по крайней мере, полностью улавливают звуковой ряд. Спят они втроем на одной кровати, так что разрядиться не имеют возможности, из-за чего не высыпаются и днем ходят полусонные. Зато у меня со сном все в порядке.

Я здесь разучился просыпаться с петухами. Никто меня не будит, сплю, сколько хочу. Но сегодня должны прийти пацаны, поэтому не стал, как обычно, расслабленно обдумывать, чем заниматься целый день, а быстро оделся.

Возле птичника Фион возилась с двумя десятками цыплят, желтых и черно-желтых, вокруг которых суетилась кудахтающая, пестрая наседка. В птичнике сидела на яйцах еще одна, но ее, как сообщила Фион, приневолили на неделю позже. Наверное, чтобы не передрались из-за цыплят: попробуй их различи! Петух обозревал свое потомство с навозной кучи. Теперь ему будет, кем командовать и кого топтать.

Тут я заметил, что нет лодки. У меня появилось нехорошее предчувствие.

– А где лодка? – спросил я.

– На берегу, – ответила Фион.

Ну, вот, зря вставал, можно было побалдеть. Я побрился, как всегда порезавшись. Пока не куплю мыла, решил бриться через два дня. С ним тоже будет не очень приятно, однако и не так жестоко. А то начинаю чувствовать себя мазохистом. Умывшись, зашел в дом. На столе меня ждали два вареные куриные яйца, кусочек копченого мяса и лепешка из овса и еще чего-то коричневатого. Что за мясо – так и не понял. Фион сказала название животного, но оно мне ничего не говорило.

Проходя по деревне, обратил внимание, что почти в каждом дворе пацаны или выстругивали новый деревянный меч, или вертели что-нибудь в руках, разрабатывая кисти. Со мной они все здоровались без былого хихиканья. Даже часовой над воротами не столько следил за морем и окрестностями, сколько махал деревяшкой.

Был прилив, приближался к высшей точке. Вроде бы деревня недалеко от моря, а все равно здесь запах другой, гуще, что ли. Проходя через мои ноздри, этот запах делает меня умиротвореннее. Даже начинаю думать, что жизнь не так уж и паскудна. Море казалось серым из-за туч, которые заволокли небо. Скоро польет. Два последних дня дождя не было, что по британским меркам почти сенсация.

Я вырубил в передней банке отверстие для мачты, вставил в него ошкуренный и обструганный до нужного диаметра в нижней части шест и с помощью четырех брусков закрепил нижний конец на днище. Вместо гвоздей использовал дубовые нагеля. Сильный ветер мачта не выдержит, завалится, но я в штормовую погоду выходить на ней не собираюсь. Заимев мачту, лодка стала ялом.

С промысла вернулся Гетен. У него опять селедки, десятка два. Ячейки в сети слишком маленькие на треску. Фион предложила и мне такую сеть, когда я занялся лодкой. Метров пятнадцать длинной, с грузиками из обожженной глины и поплавками из дерева. Она была без дырок, но очень старая. Ей не пользовались несколько лет, даже пахла не морем, а тлением.

Валлиец посмотрел на мачту и спросил:

– Куда плыть собираешься?

– Треску ловить, чтобы рассчитаться со тобой, – ответил я.

– Чего за ней плыть куда-то?! Ее здесь рядом хватает, – произнес Гетен.

Я не стал с ним спорить. Начался мелкий, нудный дождь, и я заспешил домой.

Фион шила парус для яла из кусков шкур и лоскутов грубой материи. Первые должны быть на углах, а вторые – в середине. Размер треугольного паруса я начертил прямо на полу возле нашей кровати. Когда я вошел, Фион как раз прикидывала, куда пришить очередной лоскут. Я шлепнул ее по заднице и сказал, что хочу есть. Фион, радостно хихикнув, пошла накрывать на стол. Житейский совет: если ваша дама обижается на такой шлепок, значит, недорабатываете ночью или кто-то работает вместо вас.

Когда я обедал, пришли Дона, Краген и Эйра. Они опять ходили за дровами, чтобы не делать это в дождь, но сегодня им немного не повезло. Доев уже ставший традиционным «рыбный гуляш», я взял с полки у очага оловянную глубокую тарелку. Ей никогда не пользовались. Наверное, берегли для особых случаев.

– Я куплю новую в городе, – пообещал Доне.

Ей было так жалко тарелки, что отвернулась, чтобы не сорваться. Мне сочувствовал Доне, но ничего более подходящего на блесну в доме не было. Разрубил топором тарелку на две части, каждую из которых склепал в подобие цилиндра. На концах сделал по отверстию. К нижним прикрепил по тройнику. Через верхнее отверстие одной блесны пропустил пеньковую веревку, закрепил ее. Лески здесь нет, придется использовать обычную веревку.

Дождь не прекращался, и я был уверен, что тренировки сегодня не будет. Пацаны так не думали. Им дождь мешает стрелять из луков, а не махать мечами. Фион дала мне выцветший красный плед, в который я и закутался, выходя из дома. Потом, по ходу тренировки, разгорячившись, скинул его. Я делал упражнения вместе с мальчишками, стоя перед ними. Приходилось учитывать, что они поворачивают не в ту сторону, что я, а отзеркаливают. Поэтому, когда надо было, чтобы они повернули налево, я поворачивал направо, и наоборот. Погонял их от души. И сам размялся на славу. После тренировки почувствовал себя бодрее. В последнее время стал закисать без разминок с Эллисом. Бедный перс не умел плавать. Наверное, сразу пошел ко дну. С другой стороны, может, шхуна и не утонула, а только я один переместился в другую эпоху и потому потерял ее из вида.

5

На следующее утро я надел поверх шелковой одежды еще и шерстяные рубаху и штаны и накинул на плечи красный плед. Всё-таки со всех сторон у меня будет вода: дождь продолжал моросить. Женщины сидели дома, шили. Только Фион прогулялась со мной к морю. Я нес два весла, гик с намотанным на него парусом и несколько веревок на фалы и шкоты, а Фион – сеть и старую кожаную сумку на длинном ремне через плечо, в которой были орудия лова, лепешка и кувшинчик с водой, заткнутый скрученной тряпкой. На улицах было пусто. Только в башне над воротами один из моих учеников упражнялся с мечом. Он делал красивые выпады, толпами поражая противников. В настоящем бою всё окажется совсем не так, как мечтается. Так мечты мстят самим себе, ведь войны начинаются из-за них.

Прилив недавно начался, однако ял уже покачивался на волнах. В Ирландском море приливы полусуточные. На британском берегу высота их в некоторых местах бывает выше десяти метров, а на ирландском ниже, метра три-четыре. Поэтому приходится под них подстраиваться. При отливе дно обнажается, и лодка оказывается лежащей на мягком, илистом грунте. При приливе, особенно в середине его, когда скорость течения самая большая, трудно выйти в море, приходится ждать верхней его точки. Тогда уже нет приливного течения и еще нет отливного. Обычно в это время заводят в порт суда с большой осадкой.

Глубина возле яла была чуть ниже колена, поэтому Фион осталась на берегу. Я погрузил в лодку сперва свое, потом сходил за тем, что несла она.

Фион хотела что-то сказать, но не решалась. Она стояла в серовато-белой рубахе и длинном темно-сером шерстяном плаще с капюшоном, на краю которого, над ее лбом, повисло несколько капель.

– Постараюсь не утонуть, – улыбнувшись, заверил ее.

Она тоже улыбнулась, но одними губами. Голубые глаза, глядевшие из-под капюшона, потемнели, стали черными от подступивших слез. Пока она не разревелась, я пошел к ялу. Отвязав его, сел на весла. Греб, сидя лицом к берегу. Фион стояла на том же месте, смотрела на меня. Мне стало грустно, будто вижу ее в последний раз. Чтобы отогнать мрачные мысли, занялся постановкой паруса. Нижнюю шкаторину я еще вчера прикрепил к гику. Осталось присоединить его к мачте, а потом к нему – гика-шкот, а к верхнему углу паруса – фал. Ветер был норд-ост, балла четыре. Он помог преодолеть сильное приливное течение. На одних веслах я бы долго корячился.

Я выплыл в открытое море, чтобы определить, где нахожусь. На западе был высокий, гористый уэльский берег, его не перепутаешь. Значит, я на берегу Ливерпульского залива, на северо-западной оконечности полуострова Уиррэл. От Уэльса полуостров отделяет залив, который называют устьем реки Ди, хотя оно здесь шириной в несколько миль. На берегу реки Ди, но не залива, находится Честер. С противоположной стороны полуостров отделяет от материка залив, называемый устьем реки Мерси, которое даже в самом узком месте шириной около мили. На противоположном берегу этого залива есть или когда-нибудь будет построен порт Ливерпуль. В далеком будущем к заливу пророют еще и Манчестерский канал, по которому морские суда будут добираться в порт Манчестер. Оба порта я посещал, так что места знакомые.

В Ирландском море много банок. Обычно над ними кружатся или плавают чайки. Я нашел банку, удаленную от берега настолько, что меня не было видно из деревни. Незачем им знать, где и на что я ловлю рыбу. Глубина над банкой была метров шесть-семь, хватило длины веревки, к которой была привязана блесна. Опускалась она медленно. Олово – не сталь со свинцом. Зато треска взяла на втором моем рывке. Она дергает резко, а потом ослабляет сопротивление, пока не вытащишь из воды. Я быстро перебирал мокрую пеньковую веревку. Когда крупная голова с приоткрытой большой пастью приблизилась к поверхности воды, рывком перекинул треску в лодку. Рыбина, изгибаясь, громко застучала по дну лодки. Крупная, килограмм на пять. Спина бурая, в мелкую коричневую крапинку и с тремя плавниками, а брюхо белое и с двумя. Под подбородком мясистый ус. У нее печень на зависть алкоголику – почти в треть веса трески. Я сделал ей надрез ножом снизу, где голова переходит в тело, чтобы стекла кровь. Этому меня научили норвежцы. Я подсмеивался над ними, что едят кошерную рыбу. Не знаю, становится ли рыба без крови вкуснее, но, думаю, норвеги в этом лучше разбираются. Вот уж кто самые трескоедные трескоеды. Как только норвеги над ней не издеваются в кулинарном плане! Даже есть блюдо из языков трески. Вырезанием языков занимаются подростки и неплохо для своего возраста на этом зарабатывают.

Следующая треска была меньше. Зато третья тянула килограмм на десять. Ну, может, чуть меньше. Я боялся, как бы она не оборвала блесну. Чем крупнее треска, тем легче из нее выковыривать тройник. Заглатывает его глубоко, приходится почти всю кисть засовывать в пасть и помогать ножом. Благо пасть у трески широкая.

Через час лодка была полна рыбы. Я с трудом раздвинул ее ногами, пробираясь к мачте и поднимая парус. Чтобы не пропустить деревню, сразу подошел к берегу, а потом повел ял воль него на удаление пару кабельтовых (примерно 370 метров). Часовой, увидев мою лодку, протрубил один раз в рог. Звук был, скажем так, туалетный. Пока я боролся с отливом, на берег прибежала Фион. Она забрела в воду, которая доходила Фион до коленей. Подол ее рубахи всплыл. Не обращая на это внимание, она взяла носовой фал и умело привязала его к столбу морским узлом. Я привязал кормовой к другому столбу, спустил парус, намотав его на гик, который отсоединил от мачты. Спрыгнув с лодки, наконец-то заметил, что Фион стоит у переднего столба и беззвучно плачет, счастливо улыбаясь. Тут до меня дошло, что она боялась, что уплыву навсегда. Это без пасхального-то кафтана?!

Я обнял ее и сказал по-русски:

– Дура.

Она поняла и заплакала навзрыд.

Одни рождены любить, другие – быть любимыми. Я отношусь ко вторым. Мать не долюбила меня в детстве. В душе моей остался вакуум, который и втягивает любовь женщин. Наверное, это не очень хорошо, однако лучше, чем вырасти перелюбленным матерью, что случается с единственным сыном, выросшим без отца. Таких другие женщины не любят и таким не разрешают любить себя, потому что этот удел считают своим и только своим.

– Никуда я от тебя не уеду, можешь не бояться, – пообещал я.

Потому что уезжать мне некуда. В двенадцатом веке меня никто нигде не ждет. Да и в двадцать первом тоже. А как вернуться в шестой век, я не знал.

На берегу начали собираться зеваки, в основном детвора. Но пришли и Гетен с Вилли. Наверное, чтобы снисходительно улыбнуться. Надо было видеть их физиономии, когда они заглянули в лодку. Вилли даже присвистнул. А Гетен потрогал сухую сеть, как будто и так не понятно, что ее не ставили. Поскольку никаких других орудий лова не увидели, физиономии у них вытянулись еще больше.

– Чем ты ловил? – спросил Гетен.

– Я нашел место, где треска сама запрыгивают в лодку, – пошутил я.

Мне, конечно, не поверили, но больше ничего не спрашивали. Не хотели выглядеть дураками.

– Если ложе и древки для болтов готовы, то неси корзины, – сказал я Гетену.

– Ложе готово, а древки еще не все, – сообщил он.

– Уверен, что ты не обманешь, – сказал я, – поэтому сразу за все заплачу.

Гетен пошел за тарой, а я выбрал самую крупную треску, дал ее Фион, которая перестала реветь, и приказал:

– Отдай матери, пусть сварит ее всю.

Фион счастливая побежала с рыбой домой, а я перенес на берег гик с парусом, весла, сеть, сумку с блеснами и нетронутой лепешкой и водой в кувшине. Потом отобрал три рыбины покрупнее для кузнеца Йоро. Договаривались на две, но рыцарь должен быть щедрым. При таком улове это не сложно. Я поймал не меньше трех десятков, а по весу – больше центнера. Пришел Гетен с корзинами, и я предложил ему самому отобрать пятнадцать штук. Он долго перебирал треску своей беспалой рукой, выискивая самую крупную. Мелочными мы становимся именно в мелочах. Я ему не мешал. Когда Гетен закончил, попросил его сделать пять ложек деревянных. Та, что сделал я, была слишком далека от идеала. Гетен пообещал сделать, за что получил возможность взять еще одну треску. Эту он выбирал до тех пор, пока я не сказал насмешливо:

– Так ты никогда не выберешь. Разрешаю взять две, но с закрытыми глазами.

Гетен смутился и взял одну, первую попавшуюся.

Пришли Фион, Дона и Краген с корзинами из ивовых прутьев. Эйру, как самую маленькую, оставили возиться с треской.

– Что с рыбой делать? – спросила Фион.

Я пожал плечами:

– Ты хозяйка, ты и решай.

Взяв парус, сумку и сеть, в которую уложил три трески, я пошел в деревню. По пути заглянул к кузнецу, отдал ему рыбу. Йоро возился с рычагом.

– Завтра после полудня всё будет готово, – заверил кузнец.

– Сделай мне еще и нож небольшой, – попросил я.

Негоже кинжалом из дамасской стали расправляться с треской. Как бы он не обиделся.

– Возьми готовый, – предложил кузнец. – Я себе другой сделаю.

Сошлись на двух рыбинах. Нож был сантиметров двенадцать длиной, обоюдоострый, с деревянной рукояткой на трех заклепках.

Я занес парус в сарай, а сумку в дом. Там Эйра в двух больших горшках варила треску. Еще несколько кусков и голова дожидались своей участи на столе.

Девочка сказала мне шепотом, словно кто-то мог подслушать:

– Фион говорит, ты много рыбы поймал. Поменяй одну на мёд. Хоть самую маленькую.

– Обязательно, – заверил ее и пошел помогать переносить рыбу.

Возле лодки стояли несколько женщин и что-то громко обговаривали с Доной. Наверное, теща возвращала долги, не желая расставаться с золотым. Когда я подошел, все затихли.

– Что еще надо отнести домой? – взяв весла, спросил я Фион.

Она показала на полную корзину. Понесли ее вдвоем.

Дона и Краген продолжили распределять оставшуюся треску.

– Обменяй пару рыб на мед, – сказал я Фион.

Мёд явно не входил в планы ее матери, из-за чего Фион смутилась, не зная, как это мягче объяснить.

– Если будет хорошая погода, завтра еще поймаю, – пообещал я.

6

На следующий день погода была хорошая. Задул свежий западный ветер, самый частый в этих краях. На это раз я сперва пошел вдоль берега до мыса, возле которого повернул вчера к деревне. Теперь повернул от берега и пошел галсами против ветра. Банку нашел быстро. Треска и в этот день ловилась отменно. Когда сматывал снасть, заметил вдалеке судно, которое шло под прямым парусом с почти попутным ветром в устье реки Ди. Наверное, в Честер. Судно имело в длину метров двадцать или чуть больше и заостренную корму. Борта низкие. Наверное, и на веслах ходит. Грузоподъемность тонн пятьдесят. Интересно, сколько человек команды на нем? Впрочем, с моими пацанами его вряд ли захватишь.

Вернулся в деревню в самом начале отлива. Фион, Дона и Краген уже ждали меня с корзинами. Я отобрал трех рыбин для кузнеца, а по поводу остального улова высказал пожелание:

– Выменяйте пару головок сыра.

На берег уже стекались женщины из деревни. Сейчас будет маленький валлийский базар. Подозреваю, что женщины собираются на берегу не столько ради рыбы, сколько растратить большую часть из двадцати тысяч слов, которые, по утверждению ученых, природа выделяет им на день. Мужчинам достается в три раза меньше.

Йоро закончил изготовление лука, вкладышей, спускового механизма, рычага и наконечников для болтов. Сделал не хуже маститых византийских умельцев, о чем я и сказал ему.

– Ты был в Византии? – удивился кузнец.

– Приходилось, – ответил я. – Воевал на их стороне.

– С кем? – спросил он.

– В основном с кочевниками, – ответил я.

С какими – уточнять не стал, потому что не помнил, кто их них сейчас шляется в степях Приднепровья и Крыма. Для монголов еще рано. Наверное, печенеги или половцы.

– Константинополь – большой город и очень богатый, – улыбнувшись своим воспоминаниям, сообщил Йоро.

Мне показалось, что он не зря произнес эту фразу.

– Да, самый большой город в Европе, – согласился я. – В храме Святой Софии был? Видел алтарь из чистого золота? А купол какой высокий, с круглыми окнами! Чудо, правда?!

– Воистину дело рук не человеческих, а божьих! – воскликнул он, перекрестился и посмотрел на меня уже без еле уловимой подозрительности.

Я решил развить тему, повысить свой, так сказать, рейтинг.

– Командовал отрядом катафрактов в триста человек. Получал каждый день по золотой монете, – достал из ножен кинжал и показал его кузнецу. – В Константинополе купил. Отдал за него столько золота, сколько он весит.

Йоро хватило одного взгляда, чтобы опознать уникальную сталь.

– Дамаск! – произнес он восхищенно. – Я видел меч из такой стали у Роберта Нормандского, мне его слуга показывал. Говорили, что тоже заплатил золотом по весу.

– Зимой научу тебя делать такие, – пообещал я.

– Ты умеешь делать дамаск?! – не поверил Йоро.

– Делать не умею, но знаю, как. Мне выдал секрет кузнец-христианин из Дамаска, которого я вызволил из плена и помог добраться домой, – на ходу сочинил я.

Действительно, теоретически я знал, как сделать дамаск – многократно сварить и проковать твердую высокоуглеродистую сталь и мягкое железо, а также рафинированную сталь – из однородной стали выжечь все вредные примеси и равномерно распределить в ней углерод и литой булат – очень медленно охладить расплавленную высокоуглеродистую сталь или мелко ее нарубить, смешать с чугуном, а потом нагреть в тигле, пока не расплавится чугун, и резко опустить в воду со льдом, охладив до температуры восемьсот градусов, благодаря чему образуются карбидные матрицы со структурой алмаза.

– Если он меня не обманул, – на всякий случай подстраховался я: между теорией и практикой слишком много ошибок.

– Так давай проверим, – предложил кузнец.

– Зимой надо делать, – сказал я, решив начать с литого булата, как наиболее простого. Чтобы переменить тему, спросил: – А почему у тебя помощника нет? Опыт свой в могилу заберешь?

– Не лежит у нынешней молодежи душа к кузнечному делу. Все хотят быть воинами, – тяжело вздохнув, признался Йоро. – Мой внук теперь только о тебе и говорит, не до кузницы ему.

– Ты ведь тоже начинал, как воин. Может, и он со временем пойдет по твоим стопам, – сказал я.

– Я так долго не проживу! – пошутил старик.

Дома меня ждала полная тарелка вареной трески. Наверное, по меркам деревенских, так выглядит изобилие, но меня уже воротило от рыбы. На столе была и чашка с медом. Пока не было матери и сестер, мы с Эйрой уплели его весь, зачерпывая кусками лепешки.

– Скажешь, что я всё съел, – предупредил ее.

– Угу, – промычала Эйра, облизывая испачканные медом пальцы.

Я отнес лук, вставки, спусковой механизм и наконечники Гетену. Он закончил делать ложе, занялся изготовлением ложек. Объяснил ему, что, где и как присоединить, чтобы получился арбалет. Заказал и три рабочие тетивы и одну вспомогательную. Даже без двух пальцев на правой руке, Гетен ловко управлялся, по крайней мере, лучше меня.

– Пальцы тебе хоть за дело отрезали? – шутливо спросил я.

– За дело, – ответил Гетен, скривив губы в жестокой, мстительной улыбке. – Только в тот раз мои стрелы четверых отправили в ад.

Мы договорились об оплате треской, и я пошел домой, чтобы отдохнуть перед тренировкой с пацанами. Учу их самому простому – блокировать и наносить удары на разных уровнях и с разных направлений. Более сложное им вряд ли пригодится: фехтовать здесь пока не с кем.

Во дворе мать с дочками солили и укладывали треску в бочки. Одна бочка была уже полна, хватит и на вторую. Дона что-то тихо сказала Фион. Когда я зашел в дом, чтобы переодеться для тренировки в шерстяные штаны и рубаху, Фион поставила передо мной пару ношеной обуви, напоминающей наши армейские берцы, только более легкие, из тонкой кожи и с немного загнутыми кверху, острыми носками. Вчера я пожаловался, что не привык ходить босиком, а в сапогах тяжело. Намек мой поняли. Берцы были сделаны на кого-то с меньшей ногой, но с запасом, под шерстяной носок. Без носков они были мне как раз впору. Пока обувал их, Фион принесла еще кое-что. Это был меч длиной сантиметров восемьдесят и шириной четыре, обоюдоострый, с выемками посередине от рукоятки и на треть не доходя до острия. Наточенный и ни пятнышка ржавчины, хотя, уверен, несколько лет пролежал без дела. Крестовина чуть загнута вперед. Рукоятка обмотана медной проволокой. Навершие из кости в виде раскрытого веера. Весит около полутора килограмм. Ножны деревянные, обклеены тонкой кожей, а на конце медная вставка.

– Это меч моего отца, – гордо сказала Фион. – Он был вождем.

– Я тоже буду вождем, – заверил ее и поцеловал в лоб, по-отцовски.

Значит, меня приняли в семью. И не только. Уверен, что вручение меча согласовано с местной «элитой». Фион мне рассказывала, что у них в деревне, как и у остальных валлийцев, что-то типа парламентской республики. Все важные вопросы решают на общем собрании, в том числе выборы президента и премьер-министра. Президент, он же военный вождь, отвечает за оборону, внешнюю политику и соблюдение законов. До сегодняшнего дня им был Йоро. Премьер-министр Вилли занимается хозяйственной деятельностью деревни. Он самый богатый. Вилли принадлежит единственная пара волов, на которой пашет вся деревня. Само собой, не бесплатно. Еще Вилли ловит рыбу и приторговывает по мелочи с соседними деревнями. Им возит рыбу, а сюда зерно, древесный уголь для кузницы и кто что закажет. Если бы не появился я, деревня легла бы под него. Видимо, предпочитают лечь под меня. Не любят люди, когда кто-то такой же, как они, знакомый с детства, вдруг поднимается высоко. Такое легче простить чужаку. Тем более, лорду. Вывод: у меня появился враг. Насколько Вилли опасен – покажет время.

7

На следующий день я успел вытащить десятка два рыбин, когда очередная треска оборвала блесну. Я решил, что это знак судьбы, не стал цеплять вторую, а поплыл в деревню. На берегу меня встретили моя новая семья и Гетен. Он сказал, что все готово, и взял плату за работу, на этот раз выбрав быстро. Дона огорчилась, что сегодня улов скромнее, и еще больше опечалилась, когда я сказал, что в ближайшие дни рыбачить не буду.

После обеда я пришел на стрельбище, чтобы опробовать арбалет. Само собой, все деревенские пацаны собрались, чтобы посмотреть, чего он стоит. С двадцати метров можно было стрелять в «яблочко». С большей дистанции надо было брать выше. Я выпустил две стрелы метров с пятидесяти и по три с сотни и полутораста, определив величину поправки на каждую дистанцию.

– Из лука намного быстрее! – насмешливо сказал одни из сыновей-близнецов Вилли.

– Конечно, быстрее, – согласился я. – Но из арбалета можно стрелять из укрытия. И пробивная сила у него больше.

– Не может быть! – не поверил парень.

– Неси доску, проверим, – предложил я.

Двое самых младших сбегали за доской толщиной сантиметров пять. Стреляли в нее с дистанции метров семьдесят, что меня устраивало. У арбалета болт тяжелее стрелы, быстрее теряет пробивную силу. Выстрелили по два раза каждый. Сын Вилли, разумеется, проделал это намного быстрее меня. Зато я всадил по болту под каждой его стрелой, чтобы было легче сравнивать, а заодно продемонстрировал меткость. Наконечники стрел вылезли с другой стороны доски сантиметров на пять, а болты – на все пятнадцать.

– Ну и что! – фыркнул сын Вилли. – Этого хватит, чтобы стрела пробила щит и кольчугу.

– Хватит, если поверх кольчуги не будет брони, – опять согласился я. – В меня стреляли из такого лука. Стрела пробила броню и кольчугу, но застряла в стеганке. А если бы успел закрыться металлическим щитом, то и броню не пробила бы.

– Разве щиты бывают цельнометаллические?! – не поверили пацаны.

– Бывают. И не только щиты. Есть такая крепкая броня, которую и мой арбалет пробьет с трудом, – рассказал я.

После испытания я зашел в кузницу, поблагодарил Йоро за работу:

– Арбалет получился на славу!

– Пусть он тебе поможет в бою! – пожелал кузнец.

– Бои в ближайшее время не предвидятся, а вот на охоту я бы сходил. Где здесь можно подстрелить оленя? – поинтересовался я.

Валлиец не стал предупреждать, какое наказание ждет меня за охоту в королевском лесу.

– На опушках леса или возле реки, когда утром на водопой придут, – ответил Йоро.

– Не подскажешь такое место? – попросил я.

– Подскажу, – согласился кузнец. – Пойдешь по дороге до речки. Называется она Беркет, в том месте не очень глубокая, по пояс всего. Потом иди вдоль берега вниз по течению. Увидишь на опушке дубовой рощи круг из больших камней. Это святилище наших предков. Там они поклонялись богам леса и воды. Дальше будет широкий плес. На другой берег рано утром, до восхода солнца, приходят косули и олени на водопой.

– Что ж, придется отменить сегодняшнюю тренировку, – решил я. – Иначе не успею дойти туда до темноты.

– Не успеешь, – согласился Йоро. – Я предупрежу мальчишек, что сегодня у них отдых.

– Почему отдых?! – возразил я. – Пусть тренируются без меня, отрабатывают вчерашние упражнения. Старшим назначаю Умфру.

Так звали моего самого лучшего ученика. Был он среднего роста, худ и коренаст. Глядел исподлобья, очень внимательно. Говорил мало и всегда по делу.

– Его отец был хорошим воином, – хмыкнув, сообщил Йоро.

Наверное, подивился тому, как быстро я определил лучшего. Люди этой эпохи верили, что не только физические, но и духовные данные обязательно передаются по наследству. Впрочем, соглашались и с тем, что в семье не без урода.

8

Над рекой висел толстым белым одеялом туман. Он не густой, но воды не видно. Противоположный берег пологий, туман захватил только нижнюю часть его. Там, метрах в сорока от меня, к берегу выходит из подлеска звериная тропа. Обнаружил ее вчера, когда уже темнело. Наломав еловых веток, сделал ложе, на которое постелил выцветший красный плед. На одну половину его лег, другой укрылся. Все равно ночью было холодно, сыро. Так толком и не поспал. Если бы не хотел так сильно мяса, то ушел бы в деревню. Впрочем, там тоже пришлось бы ждать до утра. Меня предупредили, что ночью ворота не открывают никому. Когда начало светать, решил больше не мучиться. Плед своим цветом мог выдать засаду, потому им нельзя было укрыться. Постелив плед под дубом, сел на него, натянул тетиву арбалета, зарядил болт. Вот еще два преимущество арбалета: долго может быть в заряженном положении и стрелять из него можно сидя.

Я не спускал глаз со звериной тропы. В лесу необычно тихо, лишь еле слышно журчание воды в реке. Животное появилось бесшумно. Раз – и на тропе, словно бы из неоткуда, появилась косуля. Она замерла на границе тумана, как бы боясь потревожить его. Это самец с рогами длиной сантиметров двадцать пять, на каждом по три отростка: одни направлен вперед, а два – вверх. Уши немного короче рогов, овальные, заостренные сверху. На морде шерсть серая, на подбородке – белая, а на теле – рыжая. Передние ноги короче, отчего спина наклонена вперед. Были в нем изящество, грациозность, из-за чего даже самец казался женственным. Недаром в русском языке косуля – женского рода. Самец пошевелил ноздрями, принюхиваясь. Не учуяв ничего подозрительного, шагнул в туман, наклонил голову к воде. Я медленно поднял арбалет. Прицелился чуть ниже хребта косули и нажал на спусковую пластину. Тетива щелкнула тихо, но косуля все равно услышала. Самец вскинул голову, заметил, наверное, летящий болт, но отпрыгнул поздно. Болт прошил его насквозь. Самца немного откинуло ударом. Он развернулся, прыгнул вперед, но передние ноги подломились. Самец тяжело встал на согнутые передние, попробовал их выпрямить – и опять упал на бок.

Поняв, что косуля ранена тяжело, далеко не уйдет, я начал стягивать берцы и штаны, чтобы перебраться через реку. Арбалет оставил под дубом. Вода холодная, но мне было пофиг. Меня прямо пёрло от охотничьего азарта. Река оказалась глубже, чем мне показалось вчера вечером, местами доходила до шеи, и обе мои рубахи промокли. Я не замечал этого, смотрел, как косуля, собрав последние силы, пошатываясь, исчезает в кустах. Нашел ее на тропинке метрах в двадцати от реки. Из раны текла алая кровь, делая темной рыжую шерсть на боку и рыжевато-белую на животе. Я толкнул косулю ногой в крестец, в том месте, где торчал клок зимней шерсти, более длинной и темной. Тело еще теплое, но жизни в нем уже нет. Я взял косулю за задние ноги над парами верхних роговых отростков и потащил волоком к реке. На берегу оставил тушу, начал искать болт. С этой стороны реки не совсем было понятно, куда он улетел. Я нашел мокрые следы, где упала после первого прыжка косуля, прошелся к реке, где она пила воду, провел мысленно линию от дуба к тому месту и дальше до склона. Болта там не было. Несколько раз прочесал там местность. Уже собирался плюнуть на него, когда наступил босой ногой. Болт был покрыт кровью, которая липла к подошве. Я отмыл его в реке. Взвалив тушу на плечи, переправился на противоположный. Возле дуба выкрутил обе рубашки, шелковую и шерстяную, надел две пары штанов и обулся.

Дорога назад показалась раза в два длиннее. Косуля весила килограмм тридцать. Нес ее на плечах, поверх накинутого на них пледа, закинув ноги себе на грудь и придерживая их руками. А заодно и арбалет, который свисал на грудь на кожаном ремне, прикрепленном на манер ружейного к ложу. Первые метров двести косуля кажется легкой. Потом начинаешь постепенно сгибаться вперед под ее тяжестью. Примерно через километр я сбрасывал ее на землю, с трудом разгибался и садился отдохнуть. Зато быстро согрелся. До деревни добирался часа два. На подходе к ней меня прихватил дождик.

Односельчане встретили меня радостными возгласами. Им наверняка достанется часть добычи. Натуральный обмен здесь поставлен на широкую ногу. Фион встретила на входе во двор. От радости она аж взвизгнула. Я повесил косулю за задние ноги к брусу, выпирающему из-под крыши сарая. Рогами самец доставал до земли. Дальше и без меня справятся.

Я дал указания Фион:

– Приготовишь на обед печень, а на ужин мясо с хребта. Одну заднюю ногу отнесешь Йоро, вторую закопти. Шкура пойдет мне на плащ, сухожилия пригодятся на арбалет, остальное – на твое усмотрение, – и пошел в дом.

На столе меня дожидалась тарелка с вареной треской, лепешка, немного меда в чашке и еще одна чашка с коровьим молоком. На вареную рыбу я даже смотреть не мог. Намазал лепешку медом и съел с молоком. Потом улегся в постель, накрылся одеялом и овчиной. И пусть только какая-нибудь падла меня разбудит!

9

После обеда дождь прекратился, и я пошел купаться в море. Был отлив, самое начало. Я поплыл брасом. Отлив буквально вынес меня в море. Обратно плыл кролем, но продвигался вперед медленнее, чем брасом. На берегу стояли мальчишки, наблюдали, как я сражаюсь с течением. Так хорошо плавать, как я, они не умели, хотя выросли на берегу моря. Да и шибко тут не поплаваешь. Даже сейчас, в июне, температура воды, как в Сочи зимой, – градусов десять-двенадцать. Я добрался до мелководья и дальше пошел, потому что руки устали грести. Пацаны ждали, когда я вытрусь и оденусь. Их, как и людей шестого века, очень заинтересовали татуировка и шрам на животе.

– Что там нарисовано? – спросил самый смелый или любопытный.

– «Роза ветров», – ответил я на английском.

Это им ничего не говорило.

– Герб моего рода, – добавил я на смеси латыни и валлийского и показал гемму на своем перстне-печатке.

Теперь было понятно. Про шрам не спросили. Наверное, слышали о нем. Мои бабы должны были рассказать о шраме всей деревне еще в первый день. У них тут так мало интересных новостей.

Вечером провел очередную тренировку. Когда они работали парами, заметил, что играют в поддавки – бьют по подставленному мечу. Не специально. В мозг въелось, что своего бить нельзя, вот рука и направляется туда, где не заденешь тело приятеля. Да и самому не хочется получить от него в ответ. Только в бою будет враг, а не приятель, там поддавки кончатся смертью.

Я остановил тренировку. Объяснил им эту ошибку и приказал подходить по одному и биться со мной. Мало кто парировал больше двух моих ударов. И получал по плечу так, что ронял меч.

– В бою остались бы без руки, а потом и без головы. Там вас жалеть не будут. Так что, если вам дорога жизнь напарника, не жалейте его, и он пусть не жалеет вас, – объяснил я им.

Дело сразу пошло веселее. То тут, то там кто-то вскрикивал от боли или ронял меч. Но никто не ревел и не сдавался. Я переходил от пары к паре, брал сначала одного за руку с мечом, став сзади него, и фехтовал вместе с ним, чтобы почувствовал, как надо наносить и блокировать удары, а потом то же проделывал с его напарником. Так меня самого научили косить. Теоретически я знал, как надо махать косой, но она почему-то все время встревала в землю. Видя, как я уродуюсь с одолженной у него косой, мой сосед по деревне Саша Шинкоренко, потомственный крестьянин, поскольку не потомственных крестьян не бывает, просто некоторые не знают свою родословную, встал сзади меня и моими руками прокосил пару метров. И я сразу научился.

Наевшись мяса и на ужин, я половину ночи радовал Фион. Наверное, она пожалела, что много мяса отдала соседям. Теперь она после занятий любовью только смеялась. И болтала. Я уже понимал многое из того, что она говорила, но сам говорил пока с трудом. В валлийском языке, как и в любом другом, есть свои тараканы. Некоторые звуки, которые не встречаются в других языках; несколько согласных подряд, что бывает и в других; ударение, которое почти всегда на предпоследний слог (во французском всегда на последний); прилагательные, которые следуют за определяемым существительным, что возможно и в русском. Кстати, валлийский показался мне ближе к русскому, чем английский. Может, потому, что легче давался. Впрочем, если бы меня и английскому учили в постели после занятий любовью, наверное, и он показался бы намного легче.

Через день опять пошел на охоту. И ради мяса, и ради шкуры. Мне позарез нужны были кожаный плащ и штаны. В сыром британском климате без них тяжело. На этот раз вышел пораньше, чтобы устроить засаду ниже по реке. Был уверен, что на то место, где убил косулю, другие не скоро придут. В полукилометре ниже по течению увидел на противоположном берегу хорошо протоптанную тропу. Выбрал место для засады и лег спать. На этот раз прихватил с собой и одеяло. Поэтому плед сложил вдвое, постелил на наломанные еловые ветки и лег на него, а одеялом укрылся. Было немного теплее, но все равно замерзал. Хоть на охоту не ходи. Или надо организовать загонную охоту. Только собаки здесь не похожи на гончих. С такими короткими лапами они вряд ли догонят косулю. Да и учить их этому надо, а я не умею.

Утром я занял место в засаде, приготовил арбалет. Сидел на пледе, а одеялом укрылся, поскольку оно было серое, сливалось с местностью. Здесь даже зелень кажется серой. Вскоре этот цвет станет национальным для англичан. В двадцатом веке шерстяная костюмная ткань серого цвета будет делиться на оттенки для аристократов и для плебса. Только в двадцать первом начнут одеваться одинаково – все станут аристократами. Или плебсом.

На этот раз я услышал шум на тропинке. Чему удивился. Подумал, что идет медведь, которому боятся некого. С одного выстрела я его вряд ли завалю, а добивать кинжалом рискованно. Поэтому лег, чтобы стать незаметнее.

К реке вышел мужчина лет тридцати с закопченным котлом литров на семь. Без шапки, волосы рыжие, длинные, на правой щеке, обращенной ко мне, кривой шрам, красный, недавно заживший. Шрам немного прикрывала редкая рыжая бороденка. Замотан, как в тогу, в длинный плед, похожий нм мой, только темно-коричневый. На местных жителей не похож. Может, шотландец?

Я отвел взгляд, потому что некоторые люди чувствуют его. Слышал, как человек зачерпнул котелком воду, чертыхнулся на языке, напоминающем ирландский. Впрочем, я знаком с ирландским двадцать первого века, когда он уже сильно «обангличанился». Мужчина громко зашлепал мокрыми босыми ногами по тропинке. Я подождал, когда его шаги затихнут, сгреб наломанные ветки по елку, где они будут не так заметны, и тихо ушел. Кто этот человек – не знаю, но лучше, если он не узнает о моем визите. Пошел через лес напрямую. Вышел к небольшому болоту, через которое была протоптана широкая тропа. Такие делают кабаны.

Возвращаться с пустыми руками не хотелось, поэтому залез на ракиту, росшую рядом с тропой. Читал, что на кабанов раньше охотились с копьем и рогатиной. У меня не было ни того, ни другого. Да и желания рисковать. Я теперь не в двадцать первом веке, когда приключения надо искать. В двенадцатом они сами тебя найдут, причем в избыточном количестве. Ветка была толстая. На ней можно и сидеть, и стоя перезаряжать арбалет. Плед постелил под задницу, а одеялом укрылся. Выглянуло солнышко, и совсем стало хорошо. Меня даже разморило немного. Если бы не хотел есть, то заснул бы. Мой дед по матери, заядлый охотник, часто повторял, что на охоту надо ходить голодным. Стараюсь следовать его совету. Не знаю, правда, помогает это или нет. Иногда и сытым я охотился неплохо.

Кабан появился на противоположном краю болота. Молодой: клыки еле выглядывают из пасти. Уши торчком, а не висят, как у домашних свиней. Щетина длинная, темно-бурая, а на брюхе черная, но, наверное, от грязи. Он попер по болоту, как трактор.

Я знал, что кабана надо бить в сердце. У матерого надо разбить туловище в высоту на три части, и сердце будет на границе второй и третьей. Это из-за того, что он высокую холку наедает. У молодого сердце должно быть чуть выше. Я выстрелил в кабана, когда он подходил к краю болота и был ко мне почти боком. Попал ниже намеченного. Кабан завалился на бок и громко взвизгнул. Он вскочил на ноги, повернулся влево, вправо, продолжая визжать. Так и не обнаружив врага, который причинил ему боль, бросился назад по тропе. Грязь полетела во все стороны. Я успел перезарядить арбалет и выстрелить в кабана еще раз. Попал под острым углом в левую заднюю ляжку. Кабан подпрыгнул невысоко и побежал дальше, сильно прихрамывая.

Я спрыгнул с дерева, зарядил арбалет и пошел в обход болота. Во-первых, не хотелось пачкаться; во-вторых, вдруг кабан залег на той стороне возле болота? Зря я опасался, возле болота его не было. Следы грязи и крови вели по звериной тропе вглубь леса. Шел по следу предельно осторожно. Знакомый охотник предупреждал меня, что от кабана нельзя убегать, догонит. Надо стоять на месте, а в последний момент отпрыгнуть в сторону. Кабан пронесется мимо и не вернется. Наверное, потому, что при его скоростях надо слишком много места для разворота, теряешь цель.

Место, где залег кабан, мне подсказала сорока. Она прямо таки распиналась на дереве неподалеку от него. Я пригнулся и пошел еще осторожнее, стараясь ступать бесшумно. Сорока вдруг заткнулась. Замер и я. Тропа немного извивалась, поэтому я не сразу заметил кабана, собрался уже идти дальше, поднял ногу, чтобы шагнуть и… медленно опустил ее.

Кабан лежал рядом с тропой, задом ко мне, метрах в пятнадцати. Он тяжело дышал. Я понимал, что успею сделать всего один выстрел, поэтому ждал. Мне показалось, что кабан, учуяв меня, тоже ждет. Время работало на меня, потому что у него две раны, из которых течет кровь. Я ее не видел, поскольку вокруг кабана растекалась грязь. А может, это и была кровь. Вот он встал на три короткие лапы, начал неуклюже поворачиваться ко мне. Я выстрелил в третий раз, опять в сердце. Болт попал левее первой раны и сбил кабана, который упал на бок и завизжал громко и протяжно. Я еще раз зарядил арбалет и выстрелил кабану в живот. Этот болт привел к обратному результату. Кабан вскочил и как-то враскарячку побежал по тропе от меня. Я опять зарядил арбалет и пошел за ним следом. Теперь сорока сигнализировала всему лесу обо мне. Кабан сумел пробежать метров пятьдесят. Он лежал на боку поперек тропы и вроде бы не дышал. Я подождал немного, а потом осторожно подошел к кабану и буцнул его. Туша чуть колыхнулась – и всё. Узкая открытая пасть с белыми зубами и клыками так и осталась открытой. Из ляжки торчал конец болта, весь в грязи. Он выскальзывал из руки. Я еле выдернул болт. Два других торчали из туловища. Возле одного, выстрелянного первым, из раны выглядывал белый обломок ребра. Оба болта были липкими от крови и тоже выскальзывали. Я всё-таки вытащил их. Все три обтер травой и спрятал в колчан.

Оставалось решить, как дотащить такую тушу до деревни. По моим прикидкам, до нее оставалось километра три-четыре. Тащить на горбу килограмм шестьдесят или больше – не самое приятное развлечение. И за помощью не пойдешь, потому что назад дорогу не найду. Слишком плохо знаю этот лес. Я срезал два тонких деревца, связал ремнем их нижние концы и плед так, чтобы верхние концы расходились под углом, а плед был между ними. На плед перекантовал кабана, а потом поднял верхние концы стволов и непривязанный край пледа, обмотав его углы вокруг стволов и придерживая руками, потащил всё это, волоча нижний конец по земле и оставляя за собой неглубокую борозду. Сориентировавшись по солнцу, пошел к деревне кратчайшим путем, насколько позволял лес. Любое поваленное дерево было для мня непреодолимым препятствием. Приходилось делать большие петли. Через полчаса я был в мыле. Еще через полчаса проклинал тот миг, когда решил поохотиться на кабана. Еще через полчаса я вышел к дороге примерно в километре от деревни. Тащить дальше кабана у меня не было сил, поэтому оставил его в кустах и пошел налегке.

Увидев меня без добычи, деревенские сделали вид, что ничего страшного не случилось. Фион улыбнулась, подбадривая, и сказала:

– Идем, позавтракаешь.

– Попозже – отказался я. – Дай топорик и две веревки короткие.

Пока она ходила за тем и другим, напился воды прямо из деревянного ведра, которое стояло на лавке у входа в дом. Выхлебал литра два. За водой ходят только женщины. Мне ни разу даже не намекнули, чтобы помог. Носят ведра в руках. Коромысло здесь еще не изобрели. Впрочем, от дома до колодца всего метров двадцать. Взяв у Фион топорик и веревки, отдал ей грязное одеяло и пошел к Гетену.

Валлиец делал ложки. Не для меня. Я заставил своих женщин есть ложками. В первый раз они поупирались, а во второй взяли уже без понукания. Потом, видимо, поделились впечатлениями с соседками – и ложки вошли в моду.

– Пойдем, поможешь мне, – сказал я.

Не задавая вопросов, Гетен отложил недоделанную ложку и пошел за мной. Мне было интересно, когда любопытство пробьет его, поэтому не говорил, где и какая помощь потребуется. Валлиец так и не спросил. Увидев в кустах кабана на пледе, присвистнул то ли удивленно, то ли восхищенно:

– Из арбалета убил?

– Да, – ответил я. – Тремя болтами.

– Иногда с пятью стрелами уходят, – сказал он.

Я срубил березку нужной толщины, укоротил ее до нужной длины. Мы связали попарно передние и задние ноги кабана над березкой, чтобы он повис под ней. Потом подняли шест за противоположные концы и понесли, положив их на плечо. Грязный кабан покачивался между нами из стороны в сторону. Перед моими глазами находились его раздвоенные копыта, промежутки между которыми были забиты грязью.

Через пару минут после того, как мы принесли кабана, во дворе собралась вся деревня. Его положили на доски и принялись обмывать холодной водой. Потом надо опалить волосы горящей соломой, еще раз обмыть горячей водой и разрезать и разрубить на части: голова и ноги в одну кучку, сало в другую, печень, сердце, почки в третью, кишки в четвертую, а мясо еще на несколько. Моя помощь не требовалась.

Отправляясь спать, сказал Фион:

– Дай мяса Гетену за то, что помог донести. Окорока закопти. На обед и ужин приготовь мясо.

Судя по ее сексуальной улыбке, последнее можно было не говорить.

10

Через день, придя в себя после транспортировки кабана, я сказал, что поплыву на рыбалку, но на другое место, вернусь не скоро. На самом деле решил провести разведку. Небо было в тучах, изредка западный ветер приносил дождевую морось. Задувал он хорошо. Мой ял ходко шел по невысоким волнам на северо-восток. У меня с собой был плед, закутавшись в который я сидел на кормовой банке и рулил веслом. Второй рукой держал шкот, пропустив его одним шлагом через банку, чтобы рука не сильно уставала. Если налетит шквал, надо быстро потравить шкот, иначе ял может перевернуться.

На северном углу полуострова располагалась небольшая валлийская деревня под названием Брайтан. Почему-то жители моей деревни старались не общаться с жителями Брайтана. Кузнец о ней сказал мне вскользь, как о чем-то не достойном внимания. Брайтан принадлежит графу Честерскому. Я миновал устье реки Мерси. Как мне сказал Йоро, на нашем берегу устья находится большая и богатая деревня Беркенхед, тоже принадлежащая Ранульфу де Жернону. Название, наверное, получила от протекающей возле нашей деревни реки Беркет, потому что расположена в устье ее. Через залив от Беркенхеда и немного восточнее есть валлийская рыбацкая деревушка под названием Темные Воды, на месте которой, наверное, и возникнет Ливерпуль. Кстати, темными водами валлийцы называют Атлантический океан. В двадцать первом веке движение здесь будет очень оживленное, а пока не видать ни судна, ни рыбацкой лодки.

Я развернул ял и пошел в обратном направлении. По пути сделал остановку на банке и натаскал трески. Я люблю рыбалку, как процесс. Однако наполнение лодки треской приносит удовольствие только первые минут пятнадцать. Потом азарт проходит, остается тупая добыча пропитания. Трескоед – это, конечно, звучит, но не сказал бы, что гордо.

На берегу, кроме моих женщин, меня встречал Гетен. Лица у всех были озабоченные. Валлиец подождал, пока я дам женщинам указания, наполню рыбой одну корзину, вынесу ее на берег, а потом заберу с лодки парус и весла. Я собирался нести корзину с Фион, но она сразу отошла, а за вторую ручку взялся левой рукой Гетен.

– Что случилось? – спросил я по пути к деревне.

– Вилли убили, – ответил он.

– Кто? – спросил я.

– Разбойники, – ответил валлиец. – Он с младшим сыном поехал на волах в Беркенхед продать рыбу, а после перепутья на него напали пять человек. Мальчишка убежал, а Вилли убили. Арбу с рыбой увели в лес. Там остались следы от колес, можно по ним найти.

Дорога от нашей деревни идет сперва на юго-восток. Километрах в четырех, на той стороне реки, есть развилка. Пойдешь направо – окажешься на дороге в Честер, идущей вдоль берега устья реки Ди. На этой дороге располагаются несколько валлийских рыбачьих деревень. Пойдешь прямо – попадешь в деревню Лесная, такую же нищую, как наша, и из мужчин только три старика. Они так же сеют овес и разводят овец, но, поскольку находятся далеко от моря, подрабатывают производством древесного угля, смолы, дегтя. Пойдешь налево – доберешься до богатой деревни Беркенхед. Она наполовину валлийская, наполовину англосакская. Туда и направлялся Вилли. О нем в нашей деревне сильно горевать не будут. Как догадываюсь, недолюбливали его. И не только по национальному признаку. А вот потеря волов грозит деревне голодной смертью.

– Четыре дня назад пропал купец из Беркенхеда, – продолжил Гетен. – Помнишь, приезжал к нам за шерстью?

Я проспал этот визит, но заметил, что из дома исчез ворох вычесанной овечьей шерсти.

– Поехал домой – и как воду канул, – ответил он сам себе.

– Разве его свои не искали? – спросил я.

– Думали, он у нас заночевал. Кинулись только на третий день, когда следы дождь смыл. И скот у них начал пропадать. Вчера к нам приходили, спрашивали, – рассказал Гетен.

Я помнил двух вооруженных мужчин. Как раз занимался с подростками, когда они вышли из ворот. Постояли, посмотрели на нас и ушли.

– Кто это? – спросил я тогда ребят.

– Из Беркенхеда, – ответили мне.

Поскольку к визиту этих двоих деревенские отнеслись, как к чему-то обычному, я тоже сразу забыл о них.

Мы занесли ко мне во двор рыбу, весла и парус, а затем пошли в дом Вилли.

Он лежал на столе, облаченный в новую рубаху и штаны. Голова закрыта куском материи. Наверное, разрублена. В доме сидели и стояли несколько женщин и детей, в том числе старшие сыновья-близнецы. Никто не плакал. В эту эпоху насильственная смерть – дело обычное. Гетен говорил, что завтра утром Вилли похоронят. Собравшиеся в доме ждали от меня чего-то.

Ни их обрядов, ни валлийских слов утешения я не знал, поэтому спросил:

– Кто с ним ездил?

– Я, – ответил мальчик дет двенадцати, белобрысый и конопатый.

Он старался бодриться, но было видно, что еще в шоке.

– Сколько их было? – задал я следующий вопрос.

Мальчик показал мне пять пальцев.

– Какие они из себя? Во что одеты? Какое оружие? – продолжил я допрос.

Сын Вилли начал с последнего вопроса:

– У них топоры, большие. А у одного копье. Они все взрослые, с бородами. И в пледах.

– Один был рыжий? – спросил я и показал на своей левой щеке, хотя делать это не рекомендуют народные приметы: – И свежий шрам вот здесь.

– Да, – подтвердил мальчик.

Поскольку все уставились на меня, рассказал:

– Видел его в лесу. Думал, охотник.

Я вышел из дома. Следом за мной – Гетен и сыновья-близнецы.

– Я пометил то место, где они заехали в лес. Возьмем ребят, которые хорошо стреляют из лука, и, если поспешим, до темноты найдем их, – предложил Гетен.

– Они наверняка будут нас ждать, нападут из засады. От луков в лесу мало проку, так что порубят пацанов зазря, – отклонил я его предложение.

– Тогда пойдем вдвоем, – решил Гетен.

– Нет, – отрезал я.

– Тогда мы сами пойдем, – заявил один из близнецов.

– Нет, – повторил я и напомнил то, что вбивал в их головы на тренировках: – Мои приказы не обсуждаются, а выполняются.

Во дворе моего дома Дона, Фион и Краген, пересыпая солью, складывали треску в бочку. Они хотели о многом расспросить меня, но не осмелились. Теперь буду знать, что женщины способны справиться с любопытством. В двадцать первом веке у меня таких примеров не было. Фион зашла со мной в дом, чтобы накрыть на стол. На обед было мясо с душком, пока не сильным. Кабанятина и так имеет специфический привкус. Чтобы его не было, самца надо кастрировать до убоя, причем, не меньше, чем за два месяца. С диким такой номер не проскочит.

– Раздай мясо соседям, пока не протухло, – сказал я.

– Хорошо, – согласилась она.

Фион прямо распирало от желания спросить о чем-то или что-то рассказать. Наверное, как должен вести себя вождь деревни в такой ситуации. А то я не знаю!

– Два куска вареного мяса положи мне в сумку. И кусок сыра, пару лепешек и кувшинчик для воды, – приказал я.

У Фион сразу пропало желание что-то мне объяснять. Но все-таки не удержалась от вопроса:

– А кто с тобой пойдет?

Я сделал вид, что не слышал его, потому что у меня возникло впечатление, что именно так и должен вести себя вождь валлийской деревни. Это сработало, как классическая фраза двадцать первого века «заткнись, дура».

В лес было еще рано идти, но я понимал, что спокойно отдохнуть здесь не дадут. К ремню присоединил сшитую Фион из кожи портупею, надеваемую через правое плечо, прицепил к нему слева меч, справа кинжал. Одеяло, свернув, положил на плечи. Красный плед решил не брать. На левое плечо – арбалет, а через левое плечо на правый бок, немного назад, сумку и колчан с болтами.

Возле ворот меня поджидали Гетен с копьем и мечом и близнецы с луками и мечами. Упреждая их просьбы, приказал:

– Гетен, закроешь за мной ворота и проследишь, чтобы все были на тренировке.

Он молча кивнул головой, прислонил копье к столбу и взялся за створку ворот, закрывая ее за мной.

11

Я сидел в засаде у реки рядом с тем местом, где видел рыжего, но теперь на одном с ним берегу. Я прошел вдоль реки ниже метров на триста, там переплыл ее. Плыть пришлось всего метра два, в остальных местах глубина была меньше. Потом вернулся назад, к холму высотой метров десять-пятнадцать, на каменистой макушке которого торчали всего две невысокие сосны. На склонах кое-где росли кусты и только ближе к воде – еще и несколько лиственных деревьев. Там я и устроил логово. Отсюда до тропы было метров пятьдесят, и я находился немного сзади того, кто будет набирать воду. Если будет. Уже рассвело, а к реке никто не выходил. Может, они перебрались в другое место? Решил подождать до полудня, а затем пойти на поиски. Я жевал вареную кабанятину с лепешкой и запивал водой, набранной в кувшинчик из реки. Сыр решил съесть позже. Он не протухнет в отличие от мяса, которое к утру стало еще хуже. Так и не доев кусок, выбросил протухшее мясо. Решил сыр разделить на две части. Когда разрезал его, услышал негромкий свист. Кто-то шел по тропе, насвистывая задорную мелодию, которая напоминала мне слышанную в двадцать первом веке, только никак не мог вспомнить, что это была за песня.

К реке вышел с котлом в руке рослый парень лет двадцати с небольшим. Волосы у него были темно-каштановые. Они обрамляли симпатичное лицо. Наверное, девки по нему сохнут. Одет в короткий панцирь из толстой кожи поверх рубахи и короткие штаны. Разбойник зашел в реку почти по колено, зачерпнул котлом воду. Когда он распрямился и начал разворачиваться, я выстрелил. Болт угодил в правую часть груди, в район сердца, прошил тело насквозь. Панцирь не помог. Дальше у меня было два плана действий, в зависимости от того, закричит пришедший за водой или нет. Парень выронил котел, прижал обе руки к ране и безмолвно упал навзничь. Всплеск был громкий, но разбойник не закричал.

Зарядив арбалет и оставив в засаде одеяло и сумку, я быстро и, стараясь быть бесшумным, начал менять позицию. Уходил от берега реки в лес, в ту сторону, где по моим предположениям должен быть лагерь разбойников. Помог мне человеческий голос: кто-то окликнул, как догадываюсь, убитого мною парня один раз, потом второй. Ответа он не услышал. Зато я теперь точно знал, куда мне надо идти.

Они вырыли, точнее, расширили пещеру в склоне невысокого холма. Была она метра три шириной, полтора высотой и два глубиной. Дно выслали еловыми ветками и накрыли воловьей шкурой. Рядом стоял возок с бортами, сплетенными из ивовых прутьев. Возок был нагружен шестью, которую, как догадываюсь, раньше накрывала воловья шкура. Вряд ли ее принесли с собой. Возле возка расположили арбу покойного Вилли. Ни лошади, ни волов не было видно. Неподалеку от пещеры человек с головой в форме огурца, покрытой черными редкими волосами, завернутый в темно-коричневый плед, стоя на коленях, раздувал огонь в сложенном из сухих веток костре. Я попал ему в переносицу. Разбойник, громко захрипев, ткнулся головой в костер, над которым начал подниматься тонкий синеватый дымок. Я зарядило арбалет и сместился ближе к пещере. От реки послышалась громкая брань. Судя по топоту, все трое побежали по тропе к своему лагерю. Первым, как ни странно, бежал мужчина с длинным телом и короткими, непропорционально мускулистыми ногами. На нем была кольчуга с длинными рукавами и капюшоном, изнутри подбитым материей. В руках держал двуручный топор с длинным, сантиметров сорок, лезвием. Коротконогий увидел меня в момент выстрела. Я целил в шею, но он начал наклонять голову, поэтому болт попал в нижнюю челюсть и пригвоздил ее к шее. Разбойник сделал три шага, потом выронил топор, шагнул еще раз и упал ниц.

За ним бежали двое – рыжий с таким же двуручным топором и тщедушный мужичонка с двухметровым копьем. Оба в толстых коротких кожаных доспехах под пледами. Разбойники остановились было, но, поняв, что арбалет зарядить не успею, бросились на меня. Я прислонил арбалет к толстому стволу сосны, от которого сильно пахло живицей, достал из ножен меч. Рыжий на бегу замахнулся топором. Видимо, шрам на щеке ничему не научил его. Я отшагнул влево, за его правую руку, ударом меча по рукоятке отбивая топор вправо, а затем рубанул рыжего по шее. По инерции он пролетел вперед, упав где-то позади меня. Мое внимание было сосредоточено на мужичонке. Несмотря на тщедушность, копьем он орудовал умело. Бил сверху, из-за плеча, целил в грудь. Три раза пугнул и только на четвертый ударил. Я успел отскочить и рубануть по древку. Копье было простенькое, с коротким наконечником в форме лепестка, тонким древком. Тонким, но крепким, разрубить его до конца я не смог. Мужичонка отскочил и быстро перехватил копье двумя руками, чтобы наносить удары от пояса снизу вверх. Так любил биться Сафрак. Он говорил, что удары в грудь копьем, мечом или ножом лучше наносить снизу вверх: ребра не помешают. Во второй раз мужичонка ударил после десятка ложных выпадов. Я чуть поспешил, рванувшись вперед, чтобы приблизиться на дистанцию удара мечом. Спасло меня то, что копье сломалось во время удара. Острие только скользнуло по моему боку. Зато я со злости на свою поспешность снес мужичонке верхнюю половину черепа, обнажив серовато-розовые мозги.

Рана оказалась пустяшной, всего лишь кожу содрало. Острие копья пробило шерстяную рубаху, но шелковая выдержала удар. Правда, кровь текла, как из серьезной раны. Пусть течет, меньше шансов заразиться. Я вытер меч о рубаху мужичонки, зарядил на всякий случай арбалет и начал собирать и укладывать на арбу трофеи. Забирал всё до последней окровавленной тряпки. На арбе, кстати, стояли две бочки с рыбой. Предполагаю, что в них есть треска, пойманная мною. Парня, упавшего в реку, я раздел и отбуксировал на глубину. Болт, убивший его, не нашел. Мокрую одежду сложил в котелок и закинул на арбу. Остальные трупы затолкал в пещеру, из которой предварительно забрал воловью шкуру.

Волов и игреневую – рыжую с белыми гривой и хвостом – кобылу в компании серой с белыми животом коровы я нашел по другую сторону холма. Там была большая поляна, на которой они паслись со спутанными ногами. Я впряг волов в арбу. Воловья упряжь с шестого века не изменилась. Лошадиная тоже, хотя вроде бы должны уже хомут изобрести. Наверное, новинка не добралась еще до этой глухомани. Надо будет ускорить здесь прогресс. Я впряг лошадь в возок и привязал вожжи к задку арбы. Еще одну веревку привязал одним концом к рогам коровы, а другим – к задку возка. Будем перемещаться «паровозиком», потому что у меня нет желания возвращаться сюда.

Я сходил за одеялом и сумкой. Заодно решил посмотреть, нельзя ли срезать путь? За что мне нравятся сосны – у них в нижней части ствола много сучков остается. По ним, как по лестнице, легко забираешься наверх, к живым веткам, толстым и упругим. Обзор сверху был великолепен. Увидел сразу все четыре деревни: свою, Лесную, Беркенхед и Брайтан. До моей и Лесной по прямой было километра три-четыре, до Беркенхеда – около пяти, а до Брайтана – шесть или больше. Лучше выехать на дорогу, и по ней добраться до своей деревни. Так путь будет длиннее, зато легче. Одно из правил судовождения гласит: кратчайший путь не всегда самый быстрый и безопасный.

12

Волы, лошадь, корова, арба, возок и груз на них теперь принадлежали мне. Пришли из Беркенхеда хозяева лошади и коровы, опознали, но выкупать отказались, не по карману стало. Боевые топоры отдал Йоро на перековку в двуручную пилу, рабочий топор нормального размера, подковы для лошади, кое-какие детали для телеги и наконечник для копья, длинный, трехгранный, с защитными полосками полуметровой длины, чтобы трудно было перерубить древко, новое, ясеневое, два с половиной метра длинной, которое сделал Гетен. Заодно он приделал деревянные борта и задок, превратив возок в телегу. Кольчуга оказалась коротковата, особенно рукава. Разрезов внизу спереди и сзади или по бокам не было, видимо, предназначена для пешего бойца. Но это лучше, чем ничего. Я настолько привык в шестом веке носить кольчугу, что без нее чувствовал себя раздетым. Кожаные доспехи решил продать. Фион сообщила, что в конце следующей недели из Беркенхеда пойдет обоз в Честер. Можно к нему присоединиться. Решил отвезти туда еще и трофейную шерсть, и одну свою и две Виллины бочки с соленой рыбой. В городе надо будет много чего купить. Моих золотых монет явно не хватит. На боевого коня уж точно.

Сидя у Йоро в кузнице, когда он ковал для меня пилы, спросил:

– Чей это баркас лежит на берегу?

Йоро теперь деревенский премьер-министр, поскольку у Гетена полностью отсутствуют административные способности и желание решать вопросы. Эти два качества редко сочетаются в одном человеке. Те, кто любит решать вопросы, не умеет это делать и наоборот.

– Общий, – ответил Йоро. – Раньше на нем плавали за добычей.

– Куда? – поинтересовался я.

– Когда как, – ответил кузнец. – Самую богатую добычу брали или в южных графствах, или в Ирландии.

– Я хочу купить его, – сказал я.

– Можешь даром забрать, – сказал Йоро. – Все равно им некому пользоваться.

– Нет, я заплачу за него по две трески на каждый дом, – предложил я. – Хватит?

– Люди не откажутся, – произнес кузнец и предупредил: – Баркасом давно не пользовались, ремонтировать надо.

– Заметил, – произнес я.

Дни до отъезда в Честер я потратил на лов рыбы, чтобы расплатиться за баркас, изготовление пилы, топора, копья, а также хомута, дуги и оглобель, сделанных по моим чертежам Гетеном. Хомутину сделали из шкуры косули. Я собирался пошить из нее плащ, но придется отложить до лучших времен. Я объяснил Гетену, что, где и как надо закрепить на телеге, чтобы оглобли легко поворачивались. Потом надели на лошадь хомут, запрягли ее. Как учил меня мой сосед Шинкоренко, хомут должен плотно прилегать к шее, но при этом между хомутиной и горлом должен быть зазор, чтоб пролезала ладонь плашмя, а между хомутом и гребнем – два пальца. Сделали пробную поездку, подправили недостатки. Гетен с присущей крестьянину сметкой лучше меня понимал, что и как должно быть. Исполнитель он был превосходный.

– С такой упряжью она сможет намного больше груза везти! – восхитился валлиец.

– Раза в три-четыре, – сообщил я.

– Значит, ее можно и в плуг запрячь? – сразу сообразил он.

– Конечно, – ответил я. – Две лошади легко потянут тяжелый плуг. И намного быстрее волов.

– Эх, нам бы еще одну лошадь! – с намеком произнес Гетен.

– Чем скорее отремонтируем баркас, тем раньше появится вторая лошадь, – пообещал я.

Сказал это к тому, что попросил Гетена, чтобы, пока я буду в городе, вместе с пацанами срубил и привез на берег к баркасу несколько деревьев: помеченные мною дуб, ель и несколько сосен. На баркасе надо поменять несколько досок обшивки. Еще я решил нарастить киль, борта, сделать палубу, чтобы трюм был закрытый, и румпельный руль и установить мачту. В результате баркас превратится в шлюп. Осталось найти людей, которые способны претворить мои планы в жизнь. Гетен такое не потянет, даже с помощью пацанов.

Моя армия теперь разве что в рот мне не смотрит. Поэтому я немного увеличил время тренировок и видоизменил их. Теперь учу не только на мечах биться, но и работать копьем, а также ходить в ногу, строиться и перестраиваться. В мореходке я под любым предлогом увиливал от строевых занятий. Мальчишки не ропщут. Если я сказал, что это надо знать и уметь, значит, так оно и есть. Иначе я бы не смог один справиться с пятерыми разбойниками в броне, отделавшись одной раной. Она, кстати, выглядит впечатляюще, да и крови из нее натекло порядочно. Рубашка на боку была вся в крови, когда добрался до деревни. Отказавшись от помощи деревенской знахарки, я искупался в море. Морская вода – лучший антисептик и «заживитель» ран. Вечером я, как ни в чем ни бывало, провел тренировку. У меня уже есть на примете десяток парней, с которыми можно поискать счастья в чужих краях.

В конце следующей недели я запряг в телегу лошадь, получившую кличку Скотт, что значит Шотландка. Это здесь самая распространенное имя рабочих кобыл. В телегу были погружены три бочки соленой трески, щиты, кожаные доспехи и овечья шерсть. Всё это было накрыто воловьей шкурой и обтянуто веревками. В итоге телега с грузом была выше человеческого роста, но не тяжелая. Лошадь, не особо напрягаясь, везла ее, даже когда мы с Фион подсаживались на телегу. Я по большей части шел, вновь привыкая к тяжести кольчуги. А вот капюшон не накидывал на голову, потому что не привык к нему, мешал он мне, хотя Фион сшила кожаную шапочку под него. Меч висел у меня на поясе, а арбалет с натянутой тетивой и вставленной стрелой лежал за сиденьем.

До Беркенхеда добрались без происшествий. Лежал он в стороне от пути на Честер, но в одиночку путешествовать в двенадцатом веке так же опасно, как и в шестом. Деревня была большая, с пристанью на реке. Правда, самое большое судно – баркас метров десять длиной. С одной стороны деревню защищает река, а с трех – ров шириной метров пять. Далее окружена валом с частоколом поверху. Трое ворот. Главная улица вымощена камнем. В центре деревянная церковь. Следовательно, по русской классификации это уже не деревня, а село. Англичане называют такие таун, что можно перевести, как местечко или городок. В двадцать первом веке Беркенхед будет соединен тоннелем с Ливерпулем, но у меня тогда не было времени да и желания навещать его.

Переночевали у младшей сестры Доны, неунывающей женщины по имени Шусан, больше похожей по характеру на племянницу Фион, чем на старшую сестру, вечно хмурую. Ее муж тоже погиб, успев наплодить пятерых детей, двух дочек и трех сыновей. Мальчишки были четырнадцати, тринадцати и десяти лет. Старшего звали Нудд, среднего – Рис, а младшего – Ллейшон. Мы привезли им в подарок три больших трески, которых я поймал утром. Две тут же были приготовлены на ужин. Как догадался, семья впервые за долгое время наелась досыта.

– Мне нужны помощники по хозяйству. Не отдашь нам на время своих старших сыновей? – спросил я Шусан.

– Конечно, отдам! – согласилась она с радостью.

– Мы будем тебе за это рыбу присылать, – пообещал я.

– Можете ничего не присылать. Троих детей мне будет легче прокормить, чем пятерых, – призналась она.

– У нас с едой проблем нет, – заверил я.

– Когда муж был жив, и у нас не было, – печально призналась Шусан и сразу опять заулыбалась. – Вы меня здорово выручите, если возьмете их!

– На обратном пути заберем, – пообещал я.

Утром тронулись в путь. Мне предложили возглавить колонну, но я отказался, сославшись на незнание дороги. Я помнил, что больше всего в обозе при нападении достается первой и последней телеге. Всего набралось четыре арбы, запряженные парами волов, и три телеги, включая нашу, запряженные лошадьми. Беркенхедцы везли в город рыбу, шкуры, древесный уголь, смолу, деготь, пеньку. Их телеги тащили по две лошади, но справлялись намного хуже моей кобылы. Двигались мы очень медленно, поэтому до ночи не успели добраться до Честера. Когда остановились на ночевку возле большой англосакской деревни, хозяева двух этих телег подошли ко мне, чтобы рассмотреть хомут и упряжь. Я показал и рассказал им, как сделать хомут и дышло, чтобы впрягать сразу две лошади. На холме возле этой деревни я увидел первый замок, хотя у меня язык не поворачивался так назвать. Это был окруженный рвом холм с деревянным частоколом. На маковке холма располагался донжон, который был метра четыре на три и высотой в шесть-семь. Снизу пару метров из камня, а все остальное деревянное. Раньше нам попадались только маноры – жилища рыцарей – двухэтажные дома с глухим, без дверей, первым этажом, и жилым вторым, на который вела узкая деревянная лестница. Второй этаж был раза в полтора выше первого. По бокам двор ограждали примыкающие к дому, одноэтажные, хозяйственные постройки, а с четвертой стороны был высокий забор с воротами. Видимо, на полуострове, особенно дальше от моря, жизнь была спокойнее. Не имело смысла тратить деньги на замок. Или денег было маловато. Деревни около маноров не походили на богатые.

13

Честер расположился у излучины реки. Четырехугольной формы, с закругленными углами – в виде игральной карты, как любили строить римляне, которые его основали. Там, где его не защищала река, был ров шириной метров десять. По всему периметру города был вал высотой метров шесть-семь с четырехметровым деревянным частоколом поверху и двумя десятками деревянных башен, которые были на пару метров выше. Внутрь вели четверо ворот. В общем, типичная для этих мест система защитных укреплений. До каменных стен и башен они еще не доросли, хотя уже побывали в Византии, Азии, увидели, какие укрепления можно построить при желании. Честер по меркам Византии – большая деревня. С одной стороны к городу примыкало предместье, где жили и работали ремесленники, а с другой – луг, на котором проводились ярмарки. Как мне сказали, они проходят еженедельно по субботам и воскресеньям, но мы приехали на ежегодную, которая продлится целую неделю. Арбы, телеги, тележки и вьючные лошади с товаром занимали почти все пространство луга, мы с трудом нашли свободные места. У берега реки стояло несколько торговых судов, с которых выгружали на берег бочки с вином, тюки с тканями, мешки со специи, связки оружия и доспехов.

Пока я развязывал веревки и готовил товар к продаже, Фион прошлась по рядам и узнала цены. Покупателей было мало, поэтому оставил ее торговать, а сам отвел лошадь на пастбище, где за небольшую плату она будет до нашего отъезда пастись под присмотром местных пастухов. Затем прогулялся к реке, чтобы рассмотреть суда получше. Они стояли ошвартованные к деревянной пристани. Часть судов была похожа на византийские нефы, двухмачтовые, с латинскими парусами. Длина метров двадцать пять, ширина – около семи. Высокий нос загибается назад. Корма трапециевидная. С каждого борта по рулевому веслу. Фок высотой метров десять, грот пониже метра на два, и обе мачты немного наклонены вперед. Реи из двух брусков и длиннее мачт. На корме – надпалубная рубка, но бака нет. Обшивка корпуса встык. Надводный борт высотой метра четыре. Парусники в чистом виде. Пришли они со Средиземного моря, из Генуи. Вторую часть составляли похожие на то одномачтовое судно с прямым парусом, которое я видел в море. Может быть, одно из них и было им. Пришли они из портов Северной Европы. Эти были покороче и поуже на пару метров. Мачту спереди и сзади удерживали две группы из трех вант, прикрепленные к верхнему поясу обшивки на внешней стороне. До выбленок – веревочных скрепов на вантах, служащих ступеньками – еще не додумались. Обшивка встык. Надводный борт в грузу будет всего метра два. Я прикинул, что северян будет легче захватывать. Третью часть составляли местные баркасы типа того, каким я теперь владел. Они использовались в каботаже, поэтому не интересовали меня. Пока не собирался напрягать отношения с местными властями. Не знал, как они отнесутся к морскому разбою.

Заодно присмотрел себе стеганку на хлопке. Ее не было в моем списке обязательных покупок, но, увидев, сразу решил приобрести. На собственной безопасности не стоит экономить. Стеганка была темно-синего цвета и прошита вдоль и поперек желтыми нитками. Желтые строчки делили ее на темно-синие прямоугольники. Сделана в форме запашного халата, причем каждая пола закрывала всю грудь, то есть, спереди стеганка получалась двухслойной. Застегивалась на левом боку на четыре белые костяные пуговицы. На плечах – втрое толще. Туда бьют чаще всего. Когда мерил стеганку, будто в шестой век вернулся. Торговец, плутоватый генуэзец, запросил за нее шесть шиллингов. Я смотрю, цены сильно упали за шестьсот лет. То ли драгоценные металлы подорожали, то ли товары подешевели. Попутчики по дороге в Честер рассказали мне, что здесь в ходу серебряные монеты. Один фунт (примерно триста пятьдесят граммов) серебра равнялся двадцати шиллингам или двести сорока пенсам, которые чаще называли пенни. Еще была марка, но не монета, а так называли сумму в две трети фунта. Я прикинул, что пенни весит, как византийская серебряная силиква, которых в золотой номисме было двадцать четыре. Следовательно, шесть британских шиллингов равны трем золотым номисмам. Если, конечно, за шестьсот лет не изменились цены серебра и золота. У меня с собой были все десять золотых. Два дала Фион, чтобы разменял (второй она получила от жены Йоро с просьбой купить кое-что), а еще два вручил мне сам кузнец, чтобы приобрел ему железа.

– Она сделана из пуха птицы, которая живет в непроходимых лесах в жарких странах, – начал заливать мне генуэзец на латыни, которая за шесть веков почти не изменилась.

– Это пух собирают в поле с растений, – сказал я ему на латыни.

– Откуда ты знаешь? – удивился купец.

– Я бывал в тех краях, где его выращивают, – ответил я.

– Не может быть! – не поверил он. – Туда надо добираться почти год, сперва по морю, а потом по суше!

– Это если через Средиземное море, а если через Русь, то намного быстрее, – рассказал я.

– Ты – рус? – догадался генуэзец. – А как здесь оказался?

– Корабль мой утонул, я один спасся, – сообщил ему.

– Если покажешь мне короткий путь в Персию, отвезу тебя домой и хорошо заплачу, – пообещал купец.

– Я пока не хочу возвращаться домой, но, если передумаю, дам тебе знать, – сказал я. – Ты здесь часто бываешь?

– Каждую весну на ярмарку приплываю, – ответил купец и сам спросил: – А ты чем торгуешь?

– Да так, мелочью, – уклонился я от ответа и показал ему монеты, которые достал из потайного кармана ремня. – Дам тебе за стеганку три византийские золотые номисмы.

– Покажи, – попросил генуэзец.

Он долго рассматривал монеты, пробовал на зуб, сгибал.

– Никогда не видел таких, – сообщил купец.

– Полновесная номисма императора Тиберия Второго. Мой предок служил у него в армии, привез много таких. Кое-что досталось и мне, – рассказал я. – Можешь разрезать, проверить.

– Ты не похож на обманщика, – сказал генуэзец, пряча монету, которую так долго проверял.

– А кто сейчас император Византии? – спросил я на всякий случай.

– Иоанн Красивый, – ответил купец.

– Давно он правит? – поинтересовался я.

– Давно, лет двадцать, – ответил генуэзец и сам спросил: – У тебя еще есть византийские золотые монеты?

– Есть, – ответил я и показал остальные семь.

– Могу обменять на местные серебряные монеты, – предложил он и мотивировал свой поступок: – Золото меньше места занимает.

А мне нужны более мелкие монеты, потому что с золотого редко у кого есть сдача. Сошлись на двадцати четырех пенни за золотой. Поскольку генуэзец явно радовался, подозреваю, что я продешевил.

К моему возвращению Фион продала полбочки трески. С сияющим от счастья лицом она отдала мне вырученные пенни.

– Половину монеты я отдала за право торговать, – сообщила она.

Медных денег здесь не было, поэтому, как и в Византии, когда требовалась мелочь, монеты разрубали на половинки и четвертинки.

– Все наши так сделали, – добавила она, поглядывая на меня с вопросом: правильно ли сделала?

Фион впервые оказалась дальше Беркенхеда. Всю дорогу она перечисляла мне наставления, полученные от матери и других деревенских женщин, когда-либо бывавших на ярмарке в Честере. И всё равно боялась сделать что-нибудь не так, а еще больше – остаться здесь одной.

– Ты далеко не отходи, – попросила она, – а то я одна могу не усмотреть, что-нибудь украдут.

Я просидел с ней до вечера. За это время допродали треску из открытой бочки. Монеты складывал в кожаный мешочек, сшитый для такого случая Фион. Теперь их было много. Ночевали под своей телегой на воловьей шкуре, подложив под голову пучки шерсти и укрывшись пледами. Неподалеку от нас горели костры и несколько компаний, в том числе и наши попутчики, отмечали удачный торговый день. Суда привезли с территорий будущей Франции и Испании много недорогого и хорошего вина. Сквозь сон я слышал, как несколько раз выясняли спорные вопросы на кулаках. Угомонились только к середине ночи.

На следующий день торговля пошла бойчее. Ближе к обеду подошел городской чиновник в сопровождении двух солдат и взял с нас еще полпенни за право торговать. Затем я продал компании мутных вооруженных мужиков, скорее всего, бандитов, кожаные панцири. Достались они мне относительно легко, поэтому цену не заламывал, сторговавшись быстро. Заминка получилась, когда они не смогли сосчитать, сколько всего надо заплатить? Предложил им заплатить за каждый панцирь отдельно – и сделка завершилась. Вскоре ушла вторая бочка трески. Когда открывал третью, к телеге подошли двое заезжих купцов. Лицами и манерой поведения – нарочитой открытостью – они напоминали голландцев двадцать первого века. Интересовала их шерсть. Я назвал цену.

– Дорого. Скинь, и мы заберем всю, – предложили они.

– Я вам сказал оптовую цену. Дешевле не найдете, – сказал я.

– Найдем, – заверили купцы.

– Но, если не найдете, здесь она уже будет стоить дороже, – предупредил я, усмехнувшись.

Они переглянулись, усмехнулись в ответ и заплатили, сколько я запросил.

К вечеру весь наш товар был продан, и я сам, без помощи лошади, выкатил телегу за пределы ярмарки, чтобы на следующий день не платить за право торговать. Расположились на берегу реки, рядом с водяными мельницами. Фион помыла бочки в реке, и я поставил их на телегу сушиться. Вторая ночь прошла спокойнее, потому что возле нас пока было мало народа. Правда, спать пришлось без подушек из шерсти.

На третий день я попросил соседей присмотреть за нашей телегой, а сам с Фион пошел делать покупки. Сначала решили приобрести то, что надо ей и что заказали ее родственники и соседи. Она ходила между рядами, спрашивала цену, торговалась, но ничего не покупала. Я догадался, что, следуя инструкции, она должна обойти всю ярмарку, найти нужный товар по самой низкой цене, а потом вернуться и купить. Поэтому я тупо ходил за ней, пока не увидел, что продают мыло. Оно было темно-коричневое, мягкое и сильно воняло. Производство его явно деградировало с шестого века. Зато и цена сильно упала. Я купил два куска. Расплатившись и спрятав мыло в сумку, которая висела у меня через левое плечо, пошел догонять Фион. Она торговалась с продавцом поросят.

Мимо Фион проходили трое пьяных молодых мужчин в кожаных шлемах и доспехах и с мечами на поясах. Похожие на них солдаты вчера сопровождали городского чиновника. Наверное, тоже из городской стражи. Судя по языку, на котором разговаривали, это англосаксы. Пьяные остановились рядом с Фион, и тот, что был ближе, шлепнул ее по заднице. Фион хотела сказать ему что-то соответствующее моменту, но я опередил. От моего удара в шнобель пьяный хулиган отлетел метра на три. Сперва он тупо уставился на меня, а потом выхватил меч. Я тоже. Его товарищи решили не вмешиваться, отшагнули в сторону. Все остальные, кто находился поблизости, быстро удалились на безопасное расстояние, причем без крика и визга. Видимо, подобные мероприятия здесь не в диковинку.

Я не знаю местного уголовного права, но, как догадываюсь, если бы стражники напали на меня втроем, это было бы убийство, а когда один на один – это нормальный мужской разговор, не смотря на последствия. Увидев, что я достал меч и что на мне кольчуга, а значит, воин, может быть, рыцарь, стражник заколебался.

Но тут один из его пьяных приятелей подзадорил:

– Задай ему жару!

И стражник бросился на меня.

Мои пацаны и то уже умеют лучше сражаться. Я отбил его меч, шагнул вперед и за правую его руку и приставил свой снизу к его подбородку и надавил несильно. В таком положении ему трудно ударить меня, а мне легко разделаться с ним. Острие меча прорезало кожу, выступила кровь. Стражник побледнел, трезвея прямо на глазах. От него сильно завоняло потом. Страх имеет не только цвет, но и запах.

– Выбрось меч, – приказал я.

Стражник уронил меч на землю.

– А теперь попроси у леди прощения, – предложил я.

Он что-то невнятно пробормотал.

– Скажи громко и ясно, – потребовал я и надавил мечом сильнее.

Острие было наточено хорошо, по нему сразу потекла алая кровь.

– Простите, леди! – громко и почти внятно произнес стражник.

Я вытер меч о рукав его рубахи и спрятал в ножны. Почувствовав спиной взгляд, обернулся. Сзади меня на крупном, боевом коне сидел пожилой мужчина в кольчуге и шлеме. Лицо вытянутое, костистое, брови кустистые, глаза под ними бледно-голубые и холодные, рыбьи, длинные русые усы и борода с проседью, губы тонкие, плотно сжатые. Взгляд спокойный, оценивающий. Видимо, я не укладывался ни в какой известный ему шаблон. Веду себя, как рыцарь, но не очень похож. С ним были два всадника, облаченные в кожаные доспехи, наверное, оруженосцы или слуги. Я посмотрел на него так же спокойно и как равный на равного. Он это понял.

– Пойдем, – позвал я Фион.

И увидел ее глазами стражников. Смазливая валлийская крестьянка – как же с ней иначе обращаться! Фион, вроде бы, почувствовала это, потому что сильно покраснела. Я положил ей руку на плечо, чтобы подбодрить. Фион остановилась и потерлась щекой о мою руку, ни мало не смущаясь окружающих.

Обойдя всю ярмарку, мы пошли по второму кругу, но уже делая покупки. Фион накупила всякой всячины для себя и других обитателей деревни. Два раза мне приходилось относить покупки на нашу телегу. Напоследок купила трех поросят, черных с белыми пятнами, очень похожих на диких: самца у торговца, возле которого я воспитывал стражника, и по одной самке у двух других. Наверное, кабанятина понравилась. Двух поросят пришлось нести мне. Занятие оказалось очень веселым. Смеялись все, кроме меня. Я отпустил поросят в телегу, высокие борта которой не давали им убежать, оставил Фион охранять наше добро и пошел за покупками сам.

Мне нужно было железо, из которого Йоро выкует много нужных для шлюпа вещей. Крицы железа напоминали караваи хлеба, только весили намного больше. Это продукт первичной переработки железной руды, в нем много шлака, примесей. Его сперва надо будет поковать, очистить, а потом уже изготавливать что-то. Я купил Йоро и себе, каждому на сорок восемь пенсов. Старик-торговец с лицом в черных точках, который продавал их, игрался намагниченным кусочком железа, прикладывая его к крицам. Магнит с щелчком прилипал. Это, видимо, помогало скрасить время ожидания покупателей.

– Продай мне и его, – попросил я.

Старик приложил магнит к купленной мною крице:

– Забирай так, ты много у меня купил. – Он усмехнулся, отчего лицо сразу помолодело, и черные точки стали не так заметны, и сказал: – А то, как дитя малое, играюсь с ним, а выбросить жалко!

Я отнес железо на свою телегу и опять вернулся на ярмарку. Купил свинец на блесны. Плавленый свинец блестит и тонет лучше олова. Осталось узнать, что по этому поводу думает треска. Приобрел тарелку оловянную, как обещал теще. А то она до сих пор тяжело вздыхает, когда я растягиваю в доме на просушку свою рыболовную снасть. И, самое главное, сторговал большую сковороду с высокими бортами. Надоело мне все вареное. Напоследок купил два отреза дорогой материи – белой льняной и красной шерстяной. Первая пойдет Фион на рубаху, а вторая – на блио, верхнее платье. Так ходят здесь богатые женщины, которых никакому стражнику не придет в голову шлепнуть по заднице. К тканям добавил кисейную накидку на голову и длинный, витой, красно-зелено-желтый, льняной шнур, который местные женщины используют, как пояс. Первый оборот завязывают вокруг талии с узлом на пояснице, второй – на высоте бедер с узлом над нижней частью живота, а концы пояса обязательно должны быть одной длины и свисать чуть ли не до земли.

Затем сходил на верфь из двух стапелей, которая располагалась ниже по реке. Запах стружки напомнил мне херсонские верфи, постройку моей первой шхуны. Здесь всё было намного скромнее: стапеля маленькие и строили на них рыбацкие баркасы. Обшивка бортов внахлест, корма острая, соотношение ширины и длины – примерно один к трем с половиной. Ближний ко мне баркас уже заканчивали, а второй сделали примерно на треть. Я подошел к первому и спросил четырех плотников, которые на нем работали:

– Не подскажите, где мне найти пару плотников, чтобы переделать баркас?

– А что именно надо переделать? – спросил один из них, лет сорока, с открытым лицом и большими руками.

– Нарастить борта, настелить палубу, установить и закрепить мачту, – ответил я.

– Если сделать выше, он перевернется! – насмешливо заявил плотник.

– Не перевернется, – уверенно заявил я. – Но вы в любом случае отвечать не будете. Сделаете то, что я скажу, получите деньги, а дальнейшая судьба баркаса – не ваша забота.

– Сколько будешь платить? – поинтересовался плотник.

– По два пенни в день. Без дороги, – ответил я.

Как я узнал, квалифицированному рабочему здесь платили самое большее полтора пенса в день.

– Далеко идти? – спросил мужчина.

– Один день. Неподалеку от Беркенхеда, – рассказал я.

Плотник почесал небритую щеку, переглянулся с молодым мужчиной, похожим на него, наверное, сыном.

– Работы на неделю. Туда довезу на телеге, обратно сами пойдете. Рыбы и молока будете есть, сколько пожелаете, а с мясом похуже, – добавил я.

Хорошая кормежка оказалась сильным аргументом.

– Когда поедем? – спросил плотник.

– Как ярмарка закончится, – ответил я. – Или чуть раньше. Где вас найти?

– Здесь, – ответил он. – У нас еще работы дня на два.

Я объяснил на всякий случай, где найти меня, и пошагал назад. Сюда шел, обходя город, чтобы осмотреть его со всех сторон, а обратный путь проложил мимо замка, который располагался между верфью и городом. Замок построили у самой реки на высоком холме, скорее всего, искусственном. Его окружал ров шириной метров двенадцать, заполненный водой, затем шел вал, верхняя кромка которого была немного выше башен городской стены. Поверх вала шел частокол с семью каменно-деревянными башнями. Внутри возвышался прямоугольный каменный донжон – довольно большое здание высотой метров двадцать с четырьмя башнями на углах. На самом верху одной башни под навесом ходили часовые. Подъемный мост соединял замок с городской башней, в которой были ворота. То есть, из замка можно было выехать только через город. С двух сторон замок защищала река, с третьей – город и только с одной на него можно было напасть сразу. С этой стороны находились три башни, выступающие вперед, чтобы можно было вести фланговый обстрел нападающих.

Я зашел в город через открытые ворота из толстых дубовых досок усиленных железными полосами. Располагались они в каменной башне. Из просвета сверху выглядывали железные штыри – нижняя часть поднятой решетки, которую опускают перед воротами. Такая же имелась и перед вторыми открытыми воротами. Сейчас она была тоже поднята.

Город основан на каменной почве, поэтому улицы просто очистили от верхнего слоя грунта. Они были сильно побиты колесами. Вдоль домов с обеих сторон пролегали сточные канавы открытого типа, как догадываюсь, оставшиеся от закрытой канализации римлян, в которые теперь выплескивали всё ненужное прямо из окон, поэтому прохожие старались держаться посередине улицы. Вонища была покруче, чем в Херсоне Византийском, хотя здесь гарум не изготовляли и рыбу почти никто не солил. Была у меня мысль поселиться в городе и заняться торговлей, но теперь ее разъели городские миазмы. На окраине были одноэтажные деревянные дома с соломенными крышами. В некоторых располагались ремесленные мастерские: ткачи, скорняки, дубильщики, сапожники, седельщики, кузнецы… Чем ближе к центру, тем чаще попадались двухэтажные дома с каменным первым и деревянным вторым. Первый этаж, видимо, используется под склад, потому что глухой, без дверей, а на второй этаж вела деревянная лестница. То ли это подражание рыцарским манорам, то ли в камне подвал трудно вырубать, а без него никак. В некоторых домах на втором этаже располагались торговые лавки и мастерские.

В центре города, где пересекались улицы, соединяющие противоположные ворота, была прямоугольная площадь, на которой располагался квадратный помост с толстым столбом в центре. Наверное, место проведения реалти-шоу «Попался!». С одной стороны площадь ограждала каменная церковь довольно примитивной архитектуры, хмурое и тяжеловесное здание, а с другой – трехэтажное, более изящное, с высоким первым этажом, возле которого стояли четверо стражников и что-то весело обсуждали. Я бы подумал, что это мэрия, но такого заведения в двенадцатом веке вроде бы не было.

В церкви был прохладный полумрак и стоял легкий запах ладана и свечей. Производила она впечатление бедной. Может, потому, что привык к сиянию золота в византийских. Я решил было, что, кроме меня, здесь никого нет, но услышал за спиной обращение на вульгарной латыни с примесью, как мне показалось, готских слов. Наверное, это норманнский язык. Сзади меня стоял священник в темной рясе почти до пола, подпоясанной красным витым шнурком, – мужчина лет тридцати пяти с тонзурой, окруженной темно-русыми волосами, и выбритым узким лицом.

– Давай поговорим на латыни, – предложил я.

– С удовольствием! – согласился священник. – Здесь редко встретишь человека, говорящего на этом божественном языке! Особенно воина.

– Я долго жил среди ромеев, – сообщил ему.

– А что тебя привело сюда, сын мой? Хочешь исповедаться, причаститься? – поинтересовался он.

– Хочу узнать, какой сейчас год от рождества Христова, – ответил я.

– Тысяча сто тридцать девятый, – посчитав в уме, ответил удивленный священник.

Как догадываюсь, они еще пользуются летоисчислением от сотворения мира.

– А зачем тебе, воину, это знать? – спросил он.

– Да поспорил я с одним рыцарем, – ушел я от ответа.

– И кто оказался прав? – насмешливо поинтересовался священник.

– Угадай с двух раз, – ответил я с улыбкой.

Священник хихикнул и удовлетворенно закивал головой.

– Ты не норманн, не сакс, не валлиец, – пришел он к выводу. – Византиец?

– Нет, – ответил я.

– А кто? – спросил священник и с улыбкой добавил: – С двух раз не угадаю!

– Рус, – признался я.

– Насколько я знаю, твои земли далеко отсюда, – поделился священник знанием географии.

– Очень далеко, – согласился я. – Так что теперь я живу здесь.

– Русы, как я знаю, принадлежат к греческой церкви, – дипломатично сказал священник.

Его коллеги при разделении церквей лет сто назад, заявили, что православные такие язычники, что от них даже бога тошнит. Мне, атеисту, было плевать на обряды.

– Я давно уже здесь и принадлежу римской церкви, – сказал я и перекрестился слева направо. – Хотя богу, как мне кажется, это безразлично.

Священник перекрестился вслед за мной, однако развивать тему не стал.

– Кому служишь? – спросил он.

– Уже никому. Ищу нового сеньора, – ответил я.

– Графу Честерскому нужны смелые рыцари, – сообщил священник.

– Граф еще не знает, что я смелый, – пошутил я.

– Всё в руках божьих, – произнес священник, снова перекрестился и посмотрел в сторону ризницы, давая понять, что у него есть дела поважнее. – Чем еще тебе может помочь наша церковь Святого Иоанна?

И тут меня осенила блестящая идея:

– В грехе живу, святой отец. Не мог бы обвенчать нас?

– Не только могу, но и должен, сын мой! – воскликнул священник.

– Сколько будет стоить? – спросил я.

– Сколько не жалко пожертвовать богу, – ответил он.

– Могу позволить себе пожертвовать один пенни, – произнес я. – У меня сейчас не лучшие времена.

– Каждое подаяние будет принято и каждая молитва услышана, если идет от чистого сердца! – сказал священник.

Я понял его слова, как согласие:

– Когда можно прийти?

– В любое удобное время, – ответил он.

– Тогда я схожу за невестой, – сказал я. – На одну греховную ночь будет меньше.

– Правильно, сын мой! – согласился священник.

Когда он закончил обряд, невеста разрыдалась. Мне кажется, до этого момента Фион не верила, что я останусь с ней. Просто хотела, чтобы пробыл рядом подольше. Из церкви Фион вышла другой женщиной, уверенной в себе, приосанившейся. Даже в своей простенькой одежде она больше не выглядела валлийской крестьянкой. Впрочем, дорогой наряд ей тоже не помешает.

14

Старшего плотника звали Билл, а его сына – Тони. Я нанял им в помощь Гетена и трех своих учеников – Умфру и сыновей Вилли, близнецов Джона и Джека. Умфра был самым толковым, а близнецы самыми старшими. Они напилили сосновых досок на обшивку бортов и палубы. Первые согнули с помощью колышков, вбитых в землю под навесом, и оставили сушиться. Сами тем временем занялись удлинением киля, изготовлением руля, наращиванием шпангоутов. Я каждый день контролировал их работу, рассказывал и показывал, как и что делать. Билл слушал очень внимательно, особенно, когда я объяснял теорию кораблестроения. Началось с того, что плотник усомнился в необходимости балласта в виде камней на дне баркаса, между которыми засыпали мелкую гальку, чтобы они не катались во время шторма. Билл был практиком. Его научили строить рыбацкие баркасы, показали, что и как надо делать. Он никогда не подвергал сомнению опыт старших. Даже мысль о подобном ему казалась раньше кощунственной. А я вырос в России, где сомнений не вызывают только криминальные авторитеты. Я рассказал ему, что такое метацентрическая высота, остойчивость, продольная и поперечная жесткость и еще много чего. Билл и особенно его сын Тони оказались неглупыми малыми, много чего усвоили.

Оставлял работы над шлюпом без присмотра я только дважды: ночью сходил на охоту, на место первой засады, где взял еще одну косулю, а потом отсыпался до обеда; и на полдня – в море, где убедился, что треска относится к свинцовой блесне не хуже, чем к оловянной. Я бы удивился, если бы оказалось иначе. В Керченском проливе в двадцатом веке ловил подростком бычков на желтый фильтр от окурка, который на сленге тоже назывался бычком, или на кусочек красного пластика, нацепленный на крючок. С тех пор (или до тех пор?!) морская рыба умнее не стала.

В это время мои женщины шили паруса. Материю купил в Беркенхеде на обратном пути. И еще веревок, пеньки и смолы. Все это привезли мне на следующий день, потому что свободного места на моей телеге не было. Перед отъездом я купил муки, смесь пшеничной и ржаной. Надоел мне хлеб из овсяной. Наполнил ею две наши бочки. В третью сложили тряпки и ценные, по мнению Фион, вещи. Остальное вместе с железом и инструментами плотников уложили под бочки и возле них, накрыли воловьей шкурой и надежно обвязали. Поросят везли в мешке. Стоило зазеваться – и приходилось долго бегать за ними. Как ни странно, по пути ничего и никого не потеряли.

С переделкой баркаса в шлюп уложились в восемь дней. Теперь у него был румпельный руль и трюм метра полтора высотой. На дне трюма, над балластом, выстелена палуба, на которой можно будет спать при переходе без груза. Мачта имела в высоту пять с половиной метров – немного меньше, чем рекомендовано. Были у меня сомнения по поводу ее устойчивости, ведь стоячий такелаж пришлось набивать руками, потому что Йоро не сумел сделать талрепа. К мачте прикрепили гик триселя и бегущий такелаж. Возле бортов располагались банки для гребцов, по семь с каждого. В высоком фальшборте проделаны отверстия для весел с железными уключинами, которые выковал по моему заказу Йоро и которые были здесь в диковинку. Впереди мачты палуба между банками гребцов была свободна. Там была приготовлена многострадальная воловья шкура, отбитая у разбойников, которую можно будет натянуть, как тент, чтобы прятаться под ней от дождя. Люк трюма располагался от мачты к корме, был метра два в длины и чуть больше метра в ширину и огражден полуметровым комингсом. От его кормовой оконечности до банки рулевого было в середине тоже свободное пространство, причем последние метра два – от борта до борта, потому что там не было банок гребцов. Над местом рулевого сделали навес от дождя, наклоненный к корме. Нок гика, при перекладке его, проходил перед самым навесом.

Я расплатился с плотниками и отвез их в Беркенхед. Оттуда на следующий день должен был пойти обоз на Честер. Билл рассказал, где его найти, если надумаю еще что-нибудь построить. Я попросил его подобрать человек пять-шесть хороших плотников, потому что следующий мой корабль будет намного больше.

Нижняя часть корпуса к тому времени уже была законопачена и просмолена, поэтому занялись верхней. Я припахал всех своих учеников. Чтобы отнеслись к работе со всей ответственностью, предупредил:

– Вам на нем плыть. Сделаете плохо – сами пожалеете.

Куда собираюсь плыть с ними – пока не говорил. Впрочем, выбор был небогатый. Графство Честер, то есть юг и юго-восток, сразу отпадали. На востоке, севере и юго-западе жила такая же нищета, как и мы. Оставался запад, Ирландия, которая в то время была намного богаче нашей части Британии.

На двенадцатый день при низшей точке отлива перетащили шлюп к двум новым столбам, вбитым в дно дальше, чем для привязывания лодок. Я с волнением ждал, когда прилив поднимет нас. Пацаны волновались еще больше. Они сидели на банках для гребцов, на комингсе открытого трюма и смотрели на надвигающееся море так, будто из него должно появиться что-то невероятное. Ничего не появилось. Прилив медленно поднял нас. Когда шлюп первый раз качнулся на волнах, мои ученики заорали так, словно выиграли самую важную битву в жизни. Я подождал немного и спустился в трюм. Течи пока не было. Когда море подняло нас настолько, что можно было безопасно маневрировать, я приказал моим матросам садиться на весла и грести. Удалившись от берега, поставили трисель и стаксель. Получилось у них не хуже, чем во время тренировок на берегу. Западный ветер был свежий, шлюп быстро набрал ход и со скоростью узлов шесть-семь понес нас сначала в сторону устья реки Мерси, на траверзе которого мы развернулись, а потом обратно. Я сидел на руле, отдавал команды и делал замечания. К деревне вернулся экипаж, состоящий сплошь из старых морских волков. Кстати, в английском языке это выражение звучит как «морская собака». Мы ошвартовались к столбам. Я еще раз слазил в трюм, убедился в отсутствии течи. На берег перебрались на лодке. Что ж, корабль грузоподъемность тонн пятнадцать к бою и походу готов.

15

У меня есть оружие и средство передвижения, осталось сколотить «бригаду». Любая империя, политическая или экономическая, начинается с маленькой шайки. После вечерней тренировки построил своих учеников и сказал им:

– Завтра утром я поплыву в Ирландию, поищу там счастья. Мне нужны помощники. Пока десять человек. Половина добычи достанется мне, вторая половина будет разделена поровну между ними. За невыполнение моего приказа, сон на посту, трусость, воровство, в том числе сокрытие добычи, убью. Кому не нравятся мои условия, кто не хочет рисковать или сомневается в себе, может уйти.

С таким же успехом можно было сказать, что уйти должен тот, кто считает себя чмошником. Поэтому никто даже не пошевелился.

– Я сейчас отберу десятерых, но в дальнейшем буду менять, чтобы все поучаствовали, приобрели боевой опыт.

Поскольку все они хорошо стреляли из лука, отобрал самых старших и сильных. Это были Умфра, близнецы Джон и Джек и еще семеро. Остальных я распустил, а этим десятерым объяснил, что они должны завтра взять с собой: лук и полсотни стрел, меч, нож, доспехи, если есть (ни у кого не было), одеяло, плед и запас еды на пять дней. И одеться потеплее. То, что ночью на море очень холодно, они знали не хуже меня.

– У кого-нибудь есть большой котел? – спросил я.

– У нас есть, – ответил Джон или Джек.

Я пока не различал, кто из них кто. В свое время я увлекался соционикой и попробовал воспользоваться ею. Поскольку они близнецы, значит, дуальная пара, полные противоположности. Этик должен быть мягче. Но у обоих лица были твердые.