Слово – важнейшая единица языковой системы. Именно лексика аккумулирует разнообразные знания человека о себе самом и окружающем мире. Именно лексика, будучи подверженной различным экстралингвистическим воздействиям, способна, в свою очередь, формировать восприятие тех или иных реалий и стимулировать поведение людей.

Закономерно, но и трудно осуществимо стремление вместить слово в рамки термина, применимого для дальнейших теоретических построений и практических экскурсов: в многочисленности даже наиболее принятых дефиниций, данных авторитетными специалистами, очевидно сказываются сложность и неисчерпаемость этого понятия. Попытки постичь и объяснить суть главной единицы языка отражаются в непрекращающихся экзегезах и штудиях речения: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» [Иоанн, I, 1]; из позднейших см., например, [6. С. 43–47; 9; 8; 1].

В трудах филологов довольно распространено понимание слова как «монограммы бытия» [7. С. 35], «аббревиатуры текста, высказывания, мировоззрения, точек зрения, действительных или возможных» [4. С. 316], как скомпрессированного текста [22] (это наглядно подтверждается, например, сопоставлением левой и правой частей толкового словаря.) Особое место в подобных толкованиях принадлежит словам-символам, издревле прочно связанным с сакральной сферой общественного сознания. Как полагают, примером этого может служить любое общее (т. е. родовое) слово Писания или народной поэтики (Бог, солнце и др.): «подобные слова – свернутый мир, вынесенный из прошлого» [10. С. 28]. Ср.: «Что такое все христианское жизнепонимание? – Развитие музыкальной темы, которая есть… догматика. А что есть догматика? – Да не что иное, как разросшаяся крещальная формула – «Во имя Отца и Сына и Св. Духа». Ну, а последняя-то уж, несомненно, есть раскрытие слова ?????????. Рассматривать ветвистое и широкосенное древо горчичное жизнеописания христианского, как разросшееся зерно идеи «едино-сущия», – это не логическая только возможность. Нет, исторически именно так и было» [24. С. 54]. Такое понимание природы слова свойственно ряду исследователей, например: «…Из восприятий, переживаний, связей вылущивается это зерно – идея, обладающая самобытной жизнью, способная вспыхивать в сознании каждого человека, сохранять свою жизненную силу дольше, чем хлебные зерна, найденные в могилах фараонов…» [7. С. 21].

Приведенные суждения можно рассматривать как некое предвестие появления термина «концепт», ставшего популярным в отечественной лингвистической литературе в 80—90-е годы XX в. Правда, сам термин пока не получил в публикациях разных авторов совершенно единообразного толкования, что не удивительно, если учитывать специфику этого трудноуловимого (зачастую почти интуитивно устанавливаемого) ментально-языкового феномена. По мнению В. В. Колесова, «conceptus – это суждение, понятие, даже представление (о предмете), a conceptum – зародыш, зерно (смысла)»; концепт – одновременно и исходная точка семантического наполнения слова, и конечный предел развития. «Концепт есть то, что не подлежит изменениям в семантике словесного знака, что, напротив, диктует говорящим на данном языке, определяя их выбор, направляет мысли, создавая потенциальные возможности языка – речи» [11. С. 34–36].

Выступая в роли культурного символа, вербализованный концепт способен оказаться воплощением мифа, стать его основой: в подобных случаях слово выполняет функцию мифогена. Поэтому концепт действительно может быть представлен как зерно, которое кроется в первозданном слове и из которого вырастает мифическое сознание: «богатый и можно сказать – единственный источник разнообразных мифических представлений есть живое слово человеческое» [2. С. 50, 39]. Этим обстоятельством подчеркивается, например, культурологическая значимость изучения лексики, в частности – и для моделирования национально-языковой картины мира, характеристики национального менталитета и т. п. задач. «Словесный знак скрывает за собою самые различные оттенки выражения мысли (в значении mens, mentis), и не только символы, но также образы, понятия, мифы и т. п.» [12. С. 15].

Одно из древнейших явлений, иллюстрирующих магическую функцию слова, веру в его способность воздействовать на людей и окружающий их мир, – табу, «запрет на употребление тех или иных слов, выражений или собственных имен» [16. С. 501]. Наличие табу со временем стало важной чертой речевого поведения, характерной ныне не только для культур архаического типа, но и для гораздо более высокоразвитых. С феноменом табуирования сопряжено использование эвфемизмов – «эмоционально нейтральных слов или выражений, употребляемых вместо синонимичных им слов или выражений, представляющихся говорящему неприличными, грубыми или нетактичными» [16. С. 590]. Эвфемизация широко распространена и сегодня, причем не только в каноническом виде, зафиксированном приведенным определением.

Вообще же к проявлениям магической функции речи относят также заговоры, проклятия, клятвы, в том числе божбу и присягу; молитвы; магические «предсказания» с характерной гипотетической модальностью (ворожбу, волхвования, пророчества, эсхатологические видения), «славословия», адресованные высшим силам; обеты молчания в некоторых религиозных традициях; в религиях Писания – священные тексты [18. С. 41–42]. Этот обширный список окажется, на наш взгляд, еще более полным, если присовокупить к нему политическую агитацию, коммерческую рекламу, а также сегодняшнюю так называемую «нетрадиционную медицину» (при последовательно историческом подходе оказывающуюся, впрочем, именно традиционной), – иначе говоря, те виды нейролингвистического программирования личности и социума, которые совершенно закономерно являются современными воплощениями вербальной магии. Можно упомянуть и частные разновидности ее актуализации.

Последствиями социально-политических катаклизмов нередко оказываются топонимические новации: присвоение городам и другим населенным пунктам, улицам, площадям и т. п. хозяйственным и культурно-просветительным объектам названий, соответствующим идеологии, утвердившейся в качестве господствующей, – имен ее адептов и проводников, героев и мучеников заново интерпретированной истории, их свершений и проч. Немало примеров подобных переименований породила советская эпоха. Во время так называемой перестройки почти столь же скоропалительно в обратном направлении «пошел процесс», обозначенный как «возвращение исторических имен» и долженствовавший символизировать крушение коммунистической идеологии и воцарение новых ценностей. В результате (по крайней мере, к 2001 г.) в топонимии России оказалось немало интересных номинаций и любопытных сочетаний. Так, административный центр Свердловской области – Екатеринбург, а Ленинградской – Санкт-Петербург[1] (хотя, возможно, подлинно историческим, т. е. первоименованием этого города является шведское Ниеншанц – «крепость на Неве»).

Перестроечные процессы в топонимии коснулись тогда и нерусских названий. Одним из самых занятных нововведений той поры стало написание Таллинн – с удвоенной Н. Газета «Правда» в заметке с решительным заголовком «Только с двумя «Н» от 2 апреля 1989 г. опубликовала комментарий известного языковеда: «Таково желание граждан Эстонии. Решением Президиума Верховного Совета Эстонии уже с 1 января 1989 года во всей русскоязычной печати на территории республики введено измененное название Таллинн», которое «соответствует и этимологическому (историческому) принципу». Здесь же приводилось и мнение специалиста в другой сфере – руководителя Секретариата Верховного Совета СССР Н. Рубцова: «Раз Президиум Верховного Совета республики принял это решение, то, на мой [!] взгляд, нужно написать название города с двумя «н»». Русисты-профессионалы были вовсе не единодушны в оценке этого факта. Так, журнал «Русский язык в школе» (№ 3, 1989 г.) справедливо отмечал: «Орфография топонимов прихотлива и в основном обязана традиции… Написание Таллинн является, несомненно, отступлением от существующих правил и противоречит реальному русскому произношению топонима еще больше, нежели Таллин… Нужно ли и в чем особая необходимость менять традиционное, уже привычное и соответствующее фонетическим законам русского языка написание? Ведь в данном случае речь идет не об эстонском языке, а о русском». Последний разумный довод как раз и не был учтен: в эйфории «перестроечной целесообразности» тех лет он звучал довольно наивным диссонансом. Внедрение написания Таллинн очевидно призвано было одновременно манифестировать и колоссально возросший уровень национального самосознания эстонцев, и усиление роли республики во внутри-и внешнеполитических отношениях, и логично следующее отсюда право на скорейшее обретение полного суверенитета. Так топоним выступил в качестве вербально-магического знака. Стоит заметить, кстати, что через некоторое время в тексты многих российских СМИ вернулось ставшее за десятилетия привычным название Таллин, – но… post factum. Однако и по сей день имеет место разнобой в графическом оформлении этого (теперь зарубежного) топонима в разных изданиях: то ли как выражение позиции печатного органа, то ли как проявление обычной для СМИ небрежности. Напомним также, что расцвет многочисленных суверенитетов знаменовался внедрением в общественное сознание переделанных названий бывших союзных республик, почти нарочито затруднительных для коренных носителей русского языка из-за несоответствия современной русской фонетической системе (вроде «Кыргызстан»), но питавших чьи-то амбиции; или провозглашением именований, подчеркнуто разрывавших традиционную структуру, чем акцентировалось объявление независимости субъектом федерации («Республика Ичкерия»)[2]. Частично такие метаморфозы отражаются и в грамматических конструкциях (например, в Украине взамен прежнего на Украине).

Почти столь же характерно для социально-политических катаклизмов (как реформаторских, так и революционных) стремление путем вербальных операций воздействовать на восприятие времени в направлении, желательном победившей стороне. Хрестоматийный пример этого – введение в 1793 г. французскими республиканцами своего календаря: нового отсчета годов (с 22 сентября 1792 г., т. е. со дня уничтожения монархии и провозглашения республики) и названий месяцев, отражавших природные явления и стадии сельскохозяйственных работ: «идея календаря состояла в полном освобождении от религиозной основы, содержащейся практически во всех календарях». Вводились и новые праздники – Санкюлотиды: пять (в високосном году – шесть) добавочных дней конца года именовались соответственно праздниками Гения, Труда, Подвигов, Наград, Мнения (в високосном году к ним добавлялась Санкюлотида) [14. С. 163][3].

В России двадцатого столетия различные праздники с приличествующими названиями также вводились и отменялись неоднократно – согласно социально-политическим ситуациям. Введение же григорианского календаря декретом Совета Народных Комиссаров 24 января 1918 г. (по которому после среды 31 января 1918 г. следовал четверг 14 февраля этого же года) было, скорее, все же шагом к «интеграции в мировое сообщество», как выразились бы сегодня, а вовсе не одним из злодеяний новой власти. Хотя несомненно, что этот шаг должен был причинить существенные неудобства многим гражданам и наверняка воспринимался значительной частью их как посягательство большевиков даже на самое течение времени, но он был объективно необходимым [14. С. 112, 156].

Интересно отметить, что в Советском Союзе были введены специальные названия для некоторых заново градуированных единиц измерения времени, по-видимому, призванные подчеркнуть абсолютную новизну наступившей эпохи. По данным СУ, наряду со словом семидневка (нов.) 'единица времени, равная семи дням, семидневная неделя' (т. е. по числу дней равная традиционной), появляются декада 'десятидневный период, заменивший неделю в современном советском календаре (по образцу календаря, действовавшего в эпоху Великой французской революции)', а также пятидневка (нов.) 'период времени в пять дней, пятидневная неделя' (например, «первая п. января»)[4] и шестидневка (нов.) 'период времени в шесть дней, шестидневная неделя' (кстати, лишь последний из неологизмов присутствует в толковании привычного слова неделя, которое подано здесь как многозначное: 1) 'время от понедельника до воскресенья включительно' // 'единица счета времени, равная семи дням; семидневный срок' и 2) 'то же, что шестидневка (нов., разг.)'.

Если учитывать факторы синхронности и почти полной непредсказуемости внедрения в активное употребление новых топонимов (включая и именования государства) и новых обозначений временных отрезков и дат (не в последнюю очередь – праздничных), то неминуемым следствием таких акций оказывается хотя бы относительно непродолжительная потеря гражданами государства ориентации во времени и пространстве. Разрушение и даже частичная деформация привычного хронотопа способны магическим образом внушить носителям языка иллюзорное представление о разительном (как по мановению волшебной палочки) изменении окружающей действительности и поддерживать эту иллюзию в чьих-то личных или групповых интересах.

В перекраивании ранее привычной языковой картины мира чрезвычайно важную роль играют сопутствующие радикальным социально-политическим переменам переименования либо введение принципиально новых названий органов власти, ее учреждений и организаций и их сотрудников, предприятий и иных объектов и проч. Отечественный опыт в этом отношении довольно богат, если сопоставить лишь два исторических периода: послереволюционный (с 1917 г.) и перестроечно-реформаторский (особенно последнее десятилетие). Напомним только некоторые из нововведений более раннего времени: Советы, наркомат и нарком (соответственно – народный комиссариат и народный комиссар), краском (красный командир), красноармеец, совслуж (советский служащий), колхоз (коллективное хозяйство), совхоз (советское хозяйство) и т. п. Они очевидно призваны были подчеркнуть абсолютно новую сущность государственного механизма и экономических отношений.

Произошедшие в 90-е годы общественно-политические катаклизмы также кристаллизовались словесно, но, конечно, в концептуально иных по сравнению с предыдущей эпохой вербальных формах, например: Государственная Дума, Совет Федерации, приватизация, акционерное общество, коммерческий банк, дилер, дистрибьютор, акционер, спонсор и т. д. Можно заметить, что многие из этих номинаций оказались более или менее откровенными мифогенами. Например, утвердившиеся и в официальной сфере общения мэр и губернатор (при закрепленных в инструктивных документах глава администрации (города, края) – и отсутствии губернии как единицы административно-территориального членения Российской Федерации).

Весьма симптоматичными примерами можно считать переименования элементов микросистемы названий образовательных учреждений, начавшиеся во второй половине 80-х годов XX в., долженствовавшие, вероятно, стать самыми зримыми свидетельствами реформирования образования в соответствии с новопровозглашенными приоритетами (гуманитаризацией, общечеловеческими ценностями[5] и подобными маловнятными и, как правило, не конкретизируемыми понятиями, но зато усиленно пропагандируемыми в текстах вдохновителей и поборников «нового мышления»[6], позднее – реформаторов). Вместо школ, профессионально-технических училищ, техникумов возникают (обычно с тем же преподавательским составом и при той же материальной базе) гимназии, лицеи, колледжи; институты превращаются в университеты, а те, в свою очередь, – в академии. Все эти волшебные превращения, как правило, мало способствуют повышению качества и результативности образовательного процесса, так как обычно сводятся к увеличению объема преподавания английского языка (иногда еще и Закона Божьего), компьютеризации, введению вместо экзаменов тестирования и прочих лихорадочно насаждаемых новшеств. Вполне возможно, однако, что главное предназначение смены вывесок состоит в демонстративном отказе от форм и, главное, содержания обучения в школах и вузах предыдущей эпохи.

Немалый интерес представляют названия средств массовой информации, печатных изданий, теле-и радиоканалов и программ. Например, название «Общественное российское телевидение» (ОРТ) вполне способно породить иллюзию его подвластности всему обществу; напротив, «Независимое телевидение» (НТВ), как и «Независимая газета», декларативно будто бы совершенно автономны (хотя еще совсем недавно были фактически собственностью одного владельца)[7]. Очень проблематично, стоит ли искать что-либо специфически русское в передачах «Русского радио». Вряд ли можно обнаружить нечто собственно «комсомольское» (т. е. выражающее интересы комсомола как политической молодежной организации, некогда массовой) в газетах, именующих себя «Комсомольская правда», «Московский комсомолец» или «Красноярский комсомолец». Все эти названия – фикции и мифогены, как «Императорский русский балет», существующий около… пятнадцати лет» [ОРТ. 04.02.01].

Чрезвычайно показательными стали отказ от использования обращения товарищ[8] и принятие – кажется, столь же явочным порядком, без каких-либо официальных директивных предписаний на сей счет – обращения господин во многих коммуникативных ситуациях. Важнейшие социальные знаки, выступавшие в том числе манифестантами семиотической оппозиции 'свой'/'чужой', по прошествии десятилетий вновь оказались полярно противопоставленными в зависимости от позиций коммуникантов. Об окончательных результатах этого противостояния пока можно только строить предположения. Так, по данным [ТС-ХХ-2001], ныне господин – 'форма вежливого обращения (обычно в официальной обстановке) или упоминания при фамилии или звании' (еще в [БАС₂], господин – 'вежливое обращение к тому (или упоминание о том), кто принадлежит к привилегированным слоям буржуазно-дворянского общества'), а товарищ – 'в советское время: обращение к незнакомому человеку; официальное именование советского человека'; по мнению составителей словаря, употребление первого активизируется, частотность второго снижается. См. оптимистическую оценку: «Традиции русского речевого этикета возрождаются сегодня на новом витке… Употребление старого (нового) официального обращения становится все более системным и массовым» [13. С. 55]. Однако, вероятно, следовало бы конкретизировать, для каких социальных слоев характерен указанный процесс.)

Тексты коммерческой рекламы в России последних лет стали повсеместно распространенными, а потому нельзя не учитывать их мощного влияния на формирование языковой картины мира. Примитивизация восприятия действительности, поощряемая и инициируемая рекламными слоганами, способна привести к обеднению мышления аудитории; впрочем, последняя, вероятно, и должна превратиться в массу идеальных потребителей навязываемых товаров и услуг. Иногда эти тексты претендуют на абсолютное руководство всеми сферами человеческого бытия (вроде: «Изменим жизнь к лучшему», – хотя понятно, что речь может идти лишь не более чем о повышении уровня бытового комфорта), иногда обнародуют статистику, якобы подтверждающую высокое качество рекламируемого продукта («объем ресниц увеличится на 58 %», а некий чудодейственный бальзам для волос «в два раза сократит появление секущихся кончиков»), но всегда налицо попытка вербального воздействия на потенциального потребителя (т. е. стимулирование покупательского спроса).

Подобным образом работают и механизмы политической агитации. Деятельность их творцов и вдохновителей при всей кажущейся разноплановости осуществляется в основном по двум направлениям. Первое – обещания политическими деятелями скорейшего и всеобщего процветания, причем могут использоваться самые смелые заверения (вплоть до знаменитого в определенный период обета «лечь на рельсы» в случае повышения цен), и прогнозы неисчислимых народных бедствий как следствия смены власти (обычно персонифицированной). Второе – опорочивание конкурентов путем приписания им мыслимых и немыслимых грехов и злоупотреблений; такой метод включается в совокупность, именуемую «грязными избирательными технологиями», в статусе «черного пиара» (естественно, что в их применении обличают только противников). И в этих случаях ключевая роль во влиянии на сознание избирателей («электората») принадлежит словесным манипуляциям.

Вербальные компоненты универсальной семиотической оппозиции 'сакральный'/'профанный' (представляемой также как 'священный'/'мирской', 'свой'/'чужой', 'старший'/'младший', 'учитель'/'ученик' и в других модификациях) на протяжении длительного времени не оставались неизменными. Более того, на определенной стадии социальной эволюции произошла метаморфоза самого характера компонентов, переориентация духовных ценностей общества, в разных странах при различных исторических условиях протекавшая в неодинаковых формах. Однако результаты ее во многих случаях оказались единообразными: традиционная религия под воздействием определенных факторов утрачивала свои главенствующие позиции. Весьма просторная ниша общественного сознания, высвободившаяся вследствие этого, заполнялась информацией совершенно иного, светского свойства – политикой. По мере политизации социума такая информация и связанные с ней символы сами превратились (или были превращены?) в сакральные ценности: теперь уже сквозь их призму стали рассматриваться достоинства и недостатки личности, ее лояльность или отступничество, отношения между людьми, социальными группами и государствами и т. п. При этом ключевые роли отводятся либо переосмысленным конфессиональным терминам, либо вновь вводимым в оборот терминам и терминоидам, принадлежащим собственно политической сфере. Включаясь в активное употребление, подобные слова служат уже качественно иному этапу мифотворчества: «Наше время, несмотря на широкое распространение иррелигиозности, унаследовало важное достижение христианской эпохи – господство слова… Слово в буквальном смысле стало нашим Богом и осталось им… даже для тех, кто знает христианство только понаслышке…» [25. С. 223]. Эти положения могут быть проиллюстрированы многими фактами, в частности лозунгами: от «Вся власть Советам!» и «Слава КПСС!» – до «Голосуй, или проиграешь!» и «Ельцин – наш президент!».

Рассмотрим, например, одну из стадий динамики слова учитель. Существительное учение толкуется в [СУ] как «…3) «Наука о чем-н., теория, совокупность теоретических, научно разработанных положений о какой-н. области явлений». «Ленин первый в истории марксизма разработал учение о партии…» Ист. ВКП(б)…. // (чье) 'совокупность, система основных положений, воззрений, утверждений кого-н. (ученого, мыслителя)'. «Наше учение не догма, а руководство для действия», – так говорили всегда Маркс и Энгельс…» Ленин // 'религиозная система, совокупность догматов какого-н. религиозного культа, вера, учение'. «Христианское у.»… Соответственно в [СУ] учитель — …2) (мн. учители) чего, 'глава, автор или распространитель какого-н. учения (в знач. 3)'. «Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – великие учители социализма»; 3) (кого и чей) 'тот, кто научил или учит чему-н., кто оказывает или оказал влияние на развитие кого– чего-н.'. «…Нас ковал великий Ленин, наш вождь, наш учитель, наш отец…». Небезынтересно отметить, кстати, что хотя по данным лексикографии советского периода существительные учитель и вождь часто в подобных случаях выступали в пределах одного контекста, сочетание «вождь и учитель» не регистрировалось в качестве устойчивого. Между тем в древнерусских памятниках письменности слово учитель, в большинстве случаев относящееся к Христу (по-видимому, первоисточник – Евангелие от Матфея, 23, 6–8), а затем именующее и проповедников христианства, нередко используется в сочетании со словом вождь. Налицо определенная преемственность[9].

Таким образом, по мере смены духовных приоритетов семантика слова учитель, связанная с деятельностью религиозной («вероучителя»), оказывается в широком употреблении малоактуальной, а харизматический ореол обретает теперь личность политического деятеля, провозвестника и проводника идеологической доктрины и руководителя политического движения и/ или государства. Это можно рассматривать как одно из слагаемых квазирелигиозной системы мировоззрения и государственного устройства, сугубо атеистических, но во многих иерархических параметрах сходных с собственно религиозной в ее каноническом виде, и мифогенами оказываются новые (по сравнению с предыдущей эпохой) слова[10].

Неоднократно отмечалось, что расплывчатое, нечеткое (иначе говоря, расширенное) употребление термина религия для объяснения всех явлений духовного мира даже древних людей чрезмерно упрощает наши представления об истории человечества (например, [21. С. 199]). С течением времени понятие религиозности стали применять к взглядам, настроениям, убеждениям, не относящимся к собственно религии: «вера», «совокупность взглядов, принципов», «императив нравственности», «интенсивное чувство связи личности с универсальным коллективным бытием». Такую трактовку возводят к суждению Н.К. Михайловского: «Религия есть та неразрывная связь понятий о сущем (наука) и долженствующем быть (мораль и политика в обширном смысле), которая властно и неуклонно направляет деятельность человека». Ср. комментарий В.И. Ленина: «Положение «социализм есть религия» для одних есть формула перехода от религии к социализму, для других – от социализма к религии» (цит. по [15. С. 236]. Переосмысления слова религия, как и многих тематически и ассоциативно связанных с ним (ортодоксальный, правоверный, сектантство, ересь, еретичество, угодник, отступник, диссидент; проповедовать, исповедь, покаяние и др.), конечно, отнюдь не случайны.

Можно констатировать непрерывность мифологизации общественного сознания, вербализующуюся в словах-мифогенах, которые сменяют друг друга в зависимости от конкретных обстоятельств. Так, в 20-е годы XX в. «с точки зрения коммунистической мифологии не только «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»… но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы»… Тут везде «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя восстания…» [17. С. 97]. Однако, как полагают, и после крушения СССР «мы живем в годы сотворения новых поразительных мифов о нашей прошлой и настоящей жизни. Идет целенаправленная подмена понятий, всеобщее сокрытие правды от людей» [19. С. 42]. Следует добавить, что фетишизация тех или иных слов, обретение ими магической силы, воздействующей на мышление и предопределяющей поведение членов социума, конечно, не является свойственной только отечественному менталитету. Носители иной ментальное™ также подвержены магии слов. Изучение проблем этого круга на примере Запада показывает, что там «вера в слово становится верой на слово», с помощью которой, «то есть пропаганды и рекламы, совершается обман граждан, заключаются политические сделки и компромиссы, а ложь достигает такого размаха, какого мир до сих пор и не видывал» [25. С. 224].

Иноязычные слова благодаря непроницаемости их внутренней формы для носителей языка-реципиента также способны ощущаться многими как некая разновидность магических заклинаний. «Заумная речь ассоциируется вообще как с бесовским говорением… так и с говорением на иностранном языке… При этом необходимо иметь в виду, что иностранцы могли восприниматься на Руси как колдуны, связанные с нечистой силой, и даже непосредственно отождествляться с бесами… тем самым им закономерно приписываются черты бесовского поведения» [23. С. 56–57]. Вспомним, что в «Ночи перед Рождеством» черт внешне «спереди совершенно немец» (с примечанием Рудого Панька: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец» (т. е. западноевропеец); таково и обращение Вакулы к черту: «Немец проклятый!»[11]. Приведенный Б.А. Успенским эпизод «бесовского говорения» из «Воительницы» Н.С. Лескова дополним примерами из произведения того же автора, герой которого обращает татар в христианство, предварительно устроив фейерверк и прокричав «какие попало незнакомые слова»: «Парлебьен – комса – шире – мир – ферфлюхтур – мин – адъю – мусью!». Этот персонаж, в свою очередь, становится жертвой некоего «магнетизера», который «лечит» от запоя со словами «шу, силянс… атанде» («Очарованный странник»). Ср. также монолог привидевшегося купчихе в кошмарном сне «жупела» (он «карапузик, весь в темной шерсти, с большим животом, с козлиными кривыми ногами, голова баранья… ртище громадный… изо рта пламя с дымом»): «Геенна! Геенна огненная!.. Кимвалы… Синедрион!.. Цимбалы!.. Архитектура!.. Кафедра!.. Кедр ливанский!..»[12]. Укажем еще один классический пример магического заклинания как текста, непонятного для непосвященных – причем непонятного до такой степени, что слова не поддаются даже приблизительному воспроизведению: «Глухо стала ворчать она [панночка ведьма] и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова; хрипло вспыхивали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ понял, что она творила заклинания»[13]. Но и слова родного языка также могут заслужить характеристику «магических» – при условии новизны и необычности их формы, зачастую столь же загадочной для многих, как и у иноязычных лексем. К таким относили сложносокращенные слова: «Чека, цик, ревком и огромная масса других, не менее диких, сочетаний, совершенно невразумительных для непосвященных: «…всем губпотелькомам цекапот», наркомпочтель. В наше время нельзя… не натолкнуться на десяток, а то и на сотню подобных магических [!] слов» [3. С. 77]. «…Теперь «куются» совсем новые слова, например, все эти богомерзкие совдепы, викжели, земгоры… Однако (и это мистически [!] есть самая тяжелая сторона дела) такие слова-манекены становятся вампирами, получают свою жизнь, свое бытие, свою силу. Образуется целое облако таких мертвых слов-ларв, вампиров[14], которые сосут кровь языка и служат черной их магии [!]. Таков оккультный [!] смысл этого сквернословия» [7. С. 32]. Конечно, надо учитывать и субъективную позицию наблюдателя: по всей вероятности, приверженцам иной идеологии и сторонникам других политических взглядов эти – и аналогичные слова – могли казаться в высшей степени привлекательными в качестве вербальных символов нового государственного устройства, созвучного идеалам его создателей.

Кроме того, определенные слова используются в качестве целительного средства в различных методиках так называемой «нетрадиционной» медицины. Речь идет, в частности, о различных системах самовнушения – аутотренингах. Например, в одном из пособий по психологической самозащите, которое и называется «Магические слова», сообщается: «Слово нередко имеет тот же эффект, что и медикаменты, только куда более быстрый и сильный… Для души и тела слово становится предвестником позитивного будущего… магическим словом….С помощью магических слов мы сможем запечатлевать слова в нашем мозге таким образом, чтобы они вызывали к жизни позитивные силы, а не рождали… слабость и страх» [5. С. 8—13]. Здесь же приводятся примеры «стрессовых слов»: «Иногда уже одно имя… может вызывать страх. При словах школа и математика у некоторых школьников даже дома малодушно опускаются плечи… Слово мигрень стимулирует мышцы лица даже в те дни, когда чувствуешь себя хорошо, опускать уголки рта вниз, а понятие бухгалтерский отчет подавляет и без всякого реального созерцания бумаг» [5. С. 8].

Одним из выражений фидеистического отношения к слову, непосредственно связанного с вербальной магией, является письменная фиксация имени божества, долженствующая подчеркивать особый пиетет к его носителю.

Например, уже в первые годы «перестройки» в печатных изданиях слово Бог стало все чаще употребляться именно с прописной (заглавной) начальной буквы. Трудно сказать, для всех ли авторов и редакторов такое написание было сугубо внутренней, духовной необходимостью или же просто данью модным веяниям, символом отказа от подчинения коммунистической идеологии и попыткой восстановить прерванную десятилетиями орфографическую традицию. Следует согласиться с тем, что Бог и бог – два разных слова: первое – имя собственное, второе – нарицательное, и за ними стоят разные понятия, а двоякое написание обусловливается религией и идеологией. Поскольку в православной традиции слова, передающие высочайшие понятия религии, пишутся с заглавной буквы, то такой подход к написанию культовых слов русской лексики не противоречит богословскому пониманию [20]. Действительно: «Имя Божие есть не только средство обозначения Божества или его призывания, но есть и словесная икона, потому она свята» [7. С. 186].

Таким образом, можно считать, что фетишизация слов, вера в магическую силу, заключенную в определенных словах, – вовсе не достояние далекого прошлого человечества. Различные слова-мифогены по-прежнему используются в целях мифологизации индивидуального и общественного сознания, заставляя людей воспринимать и оценивать явления действительности и самих себя в соответствии с моделируемыми представлениями, которые навязываются прежде всего средствами массовой информации. Среди них главенствующая роль в сотворении все новых мифов принадлежит телевидению.

Библиография

1. Андреева Е.К. К построению структурной формулы Логоса // Духовная культура: проблемы и тенденции развития. – Сыктывкар, 1994. С. 29–31.

2. Афанасьев А.К Происхождение мифа, метод и средства его изучения // Афанасьев А.Н. Живая вода и вещее слово. – М., 1988. С. 39–92.

3. Баранников А. Из наблюдений над развитием русского языка в последние годы // Ученые записки Самарского университета. Вып. 2. – Самара, 1919. С. 64–80.

4. Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М., 1986. С 297–325.

5. Бессер-Зигмунд К. Магические слова. – СПб., 1997.

6. Булгаков Сергий. Лествица Иаковля. Об ангелах. – Париж, 1929.

7. Булгаков СЕ. Философия имени. – Paris, 1953.

8. Бураго СБ. Человек, язык, культура: становление смысла // Язык и культура. – Киев, 1992. С. 3—10.

9. Дегтев СВ. Из истории лексемы слово // Актуальные проблемы исторической и диалектной лексикологии и лексикографии русского языка. – Вологда, 1988. С. 28–29.

10. Колесов В.В. Общие понятия исторической стилистики // Историческая стилистика русского языка. – Петрозаводск, 1990. С. 16–36.

11. Колесов В.В. Концепт культуры: Образ – понятие – символ // Вестник Санкт-Петербургского университета. 1992. Сер. 2. Вып. 3 (№ 16).

12. Колесов В.В. Ментальные характеристики русского слова в языке и в философской интуиции // Язык и этнический менталитет. – Петрозаводск, 1995. С. 13–24.

13. Колтукова М.В. Господа – граждане – товарищи – господа // Русская речь, 1998. № 2. С. 54–55.

14. Куликов С. Нить времен. – М., 1991.

15. Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. – М., 1981.

16. Лингвистический энциклопедический словарь. – М., 1990.

17. Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. – М., 1991. С. 23–192.

18. Мечковская КБ. Язык и религия. – М., 1998.

19. Огнев А. В. За чистоту и богатство русского литературного языка // Международная юбилейная сессия, посвященная 100-летию со дня рождения академика Виктора Владимировича Виноградова. – М., 1995. С. 42–43.

20. Подольская КВ. Заглавные и строчные буквы в культовых словах // Русская речь, 1994. № 1. С. 49–57.

21. Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. Изд. 2-е. – М., 1979.

22. Руделев В.Г, Слово // Лингвистика: взаимодействие концепций и парадигм. Вып. 1. Ч. 1. – Харьков, 1991. С. 70–72.

23. Успенский Б.А. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской Руси: восприятие церковнославянского и русского языка // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. И. Язык и культура. Изд. 2-е. – М., 1996. С. 29–64.

24. Флоренский П. Столп и утверждение истины // Флоренский П. Собрание сочинений. Т. IV. – Paris, 1989.

25. Юнг К.Г. Настоящее и будущее // Юнг К.Г. Божественный ребенок. – М., 1997. С. 177–247.

Лексикографические источники

БАС₂ – Словарь современного русского литературного языка в 20 томах. Изд. 2-е. – М. (изд. с 1991 г.).

СУ – Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н. Ушакова. Т. I–IV. – М., 1935–1940.

ТС-ХХ – Толковый словарь русского языка конца XX века. Языковые изменения / Под ред. Г.Н. Скляревской. – СПб., 1998.

ТС-ХХ-2001 – Толковый словарь современного русского языка. Языковые изменения конца XX столетия / Под ред. Г.Н. Скляревской. – М., 2001.

Современное состояние русской речевой культуры – и русского языка в целом – определяется рядом взаимосвязанных и взаимодействующих факторов, прежде всего экстралингвистических. Решительные трансформации государственного устройства, политической системы, идеологических доминант, экономического уклада повлекли за собой значительные изменения в

русском языке, прежде всего в его лексике. Они выражаются как в ресемантизации (реконнотации) или архаизации ранее известных слов и устойчивых словосочетаний, так и во введении новых в активное употребление. В сугубо семиотическом аспекте эти лексико-семантические процессы и их результаты могут рассматриваться в качестве замены одних элементов знаковой этносоциокультурной системы другими, что в конечном счете призвано, по-видимому, настроить сознание носителей русского (в данном случае) языка на беспрепятственное восприятие иных, чем ранее, аксиологических ориентиров и таким образом моделировать поведение членов этносоциума. К числу подобных устойчивых словосочетаний, широко распространенных и часто используемых в т. н. средствах массовой информации, можно отнести, например: общечеловеческие ценности, общеевропейский дом, гуманитарная помощь, цивилизованные государства, мировое сообщество, миротворческие силы, гарант конституции, рыночная экономика, русскоязычное население, стабилизация экономики и многие другие. Вербальные символы-мифогены – а именно таковы форма, сущность и предназначение многих компонентов телевизионного дискурса, – обычно оказываются недолговечными, исторически быстротечно сменяя друг друга в зависимости от почти сиюминутной пропагандистской необходимости: новое мышление, шоковая терапия, молодые реформаторы, правовое государство, примирение и согласие, красно-коричневые, русский фашизм, равноправное партнерство и т. п.