Неоднократно отмечалось, что расплывчатое, нечеткое (иначе говоря, расширенное) употребление термина религия для объяснения всех явлений духовного мира даже древних людей чрезмерно упрощает наши представления об истории человечества (например, [21. С. 199]). С течением времени понятие религиозности стали применять к взглядам, настроениям, убеждениям, не относящимся к собственно религии: «вера», «совокупность взглядов, принципов», «императив нравственности», «интенсивное чувство связи личности с универсальным коллективным бытием». Такую трактовку возводят к суждению Н.К. Михайловского: «Религия есть та неразрывная связь понятий о сущем (наука) и долженствующем быть (мораль и политика в обширном смысле), которая властно и неуклонно направляет деятельность человека». Ср. комментарий В.И. Ленина: «Положение «социализм есть религия» для одних есть формула перехода от религии к социализму, для других – от социализма к религии» (цит. по [15. С. 236]. Переосмысления слова религия, как и многих тематически и ассоциативно связанных с ним (ортодоксальный, правоверный, сектантство, ересь, еретичество, угодник, отступник, диссидент; проповедовать, исповедь, покаяние и др.), конечно, отнюдь не случайны.

Можно констатировать непрерывность мифологизации общественного сознания, вербализующуюся в словах-мифогенах, которые сменяют друг друга в зависимости от конкретных обстоятельств. Так, в 20-е годы XX в. «с точки зрения коммунистической мифологии не только «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»… но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы»… Тут везде «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя восстания…» [17. С. 97]. Однако, как полагают, и после крушения СССР «мы живем в годы сотворения новых поразительных мифов о нашей прошлой и настоящей жизни. Идет целенаправленная подмена понятий, всеобщее сокрытие правды от людей» [19. С. 42]. Следует добавить, что фетишизация тех или иных слов, обретение ими магической силы, воздействующей на мышление и предопределяющей поведение членов социума, конечно, не является свойственной только отечественному менталитету. Носители иной ментальное™ также подвержены магии слов. Изучение проблем этого круга на примере Запада показывает, что там «вера в слово становится верой на слово», с помощью которой, «то есть пропаганды и рекламы, совершается обман граждан, заключаются политические сделки и компромиссы, а ложь достигает такого размаха, какого мир до сих пор и не видывал» [25. С. 224].

Иноязычные слова благодаря непроницаемости их внутренней формы для носителей языка-реципиента также способны ощущаться многими как некая разновидность магических заклинаний. «Заумная речь ассоциируется вообще как с бесовским говорением… так и с говорением на иностранном языке… При этом необходимо иметь в виду, что иностранцы могли восприниматься на Руси как колдуны, связанные с нечистой силой, и даже непосредственно отождествляться с бесами… тем самым им закономерно приписываются черты бесовского поведения» [23. С. 56–57]. Вспомним, что в «Ночи перед Рождеством» черт внешне «спереди совершенно немец» (с примечанием Рудого Панька: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец» (т. е. западноевропеец); таково и обращение Вакулы к черту: «Немец проклятый!»[11]. Приведенный Б.А. Успенским эпизод «бесовского говорения» из «Воительницы» Н.С. Лескова дополним примерами из произведения того же автора, герой которого обращает татар в христианство, предварительно устроив фейерверк и прокричав «какие попало незнакомые слова»: «Парлебьен – комса – шире – мир – ферфлюхтур – мин – адъю – мусью!». Этот персонаж, в свою очередь, становится жертвой некоего «магнетизера», который «лечит» от запоя со словами «шу, силянс… атанде» («Очарованный странник»). Ср. также монолог привидевшегося купчихе в кошмарном сне «жупела» (он «карапузик, весь в темной шерсти, с большим животом, с козлиными кривыми ногами, голова баранья… ртище громадный… изо рта пламя с дымом»): «Геенна! Геенна огненная!.. Кимвалы… Синедрион!.. Цимбалы!.. Архитектура!.. Кафедра!.. Кедр ливанский!..»[12]. Укажем еще один классический пример магического заклинания как текста, непонятного для непосвященных – причем непонятного до такой степени, что слова не поддаются даже приблизительному воспроизведению: «Глухо стала ворчать она [панночка ведьма] и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова; хрипло вспыхивали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ понял, что она творила заклинания»[13]. Но и слова родного языка также могут заслужить характеристику «магических» – при условии новизны и необычности их формы, зачастую столь же загадочной для многих, как и у иноязычных лексем. К таким относили сложносокращенные слова: «Чека, цик, ревком и огромная масса других, не менее диких, сочетаний, совершенно невразумительных для непосвященных: «…всем губпотелькомам цекапот», наркомпочтель. В наше время нельзя… не натолкнуться на десяток, а то и на сотню подобных магических [!] слов» [3. С. 77]. «…Теперь «куются» совсем новые слова, например, все эти богомерзкие совдепы, викжели, земгоры… Однако (и это мистически [!] есть самая тяжелая сторона дела) такие слова-манекены становятся вампирами, получают свою жизнь, свое бытие, свою силу. Образуется целое облако таких мертвых слов-ларв, вампиров[14], которые сосут кровь языка и служат черной их магии [!]. Таков оккультный [!] смысл этого сквернословия» [7. С. 32]. Конечно, надо учитывать и субъективную позицию наблюдателя: по всей вероятности, приверженцам иной идеологии и сторонникам других политических взглядов эти – и аналогичные слова – могли казаться в высшей степени привлекательными в качестве вербальных символов нового государственного устройства, созвучного идеалам его создателей.

Кроме того, определенные слова используются в качестве целительного средства в различных методиках так называемой «нетрадиционной» медицины. Речь идет, в частности, о различных системах самовнушения – аутотренингах. Например, в одном из пособий по психологической самозащите, которое и называется «Магические слова», сообщается: «Слово нередко имеет тот же эффект, что и медикаменты, только куда более быстрый и сильный… Для души и тела слово становится предвестником позитивного будущего… магическим словом….С помощью магических слов мы сможем запечатлевать слова в нашем мозге таким образом, чтобы они вызывали к жизни позитивные силы, а не рождали… слабость и страх» [5. С. 8—13]. Здесь же приводятся примеры «стрессовых слов»: «Иногда уже одно имя… может вызывать страх. При словах школа и математика у некоторых школьников даже дома малодушно опускаются плечи… Слово мигрень стимулирует мышцы лица даже в те дни, когда чувствуешь себя хорошо, опускать уголки рта вниз, а понятие бухгалтерский отчет подавляет и без всякого реального созерцания бумаг» [5. С. 8].

Одним из выражений фидеистического отношения к слову, непосредственно связанного с вербальной магией, является письменная фиксация имени божества, долженствующая подчеркивать особый пиетет к его носителю.

Например, уже в первые годы «перестройки» в печатных изданиях слово Бог стало все чаще употребляться именно с прописной (заглавной) начальной буквы. Трудно сказать, для всех ли авторов и редакторов такое написание было сугубо внутренней, духовной необходимостью или же просто данью модным веяниям, символом отказа от подчинения коммунистической идеологии и попыткой восстановить прерванную десятилетиями орфографическую традицию. Следует согласиться с тем, что Бог и бог – два разных слова: первое – имя собственное, второе – нарицательное, и за ними стоят разные понятия, а двоякое написание обусловливается религией и идеологией. Поскольку в православной традиции слова, передающие высочайшие понятия религии, пишутся с заглавной буквы, то такой подход к написанию культовых слов русской лексики не противоречит богословскому пониманию [20]. Действительно: «Имя Божие есть не только средство обозначения Божества или его призывания, но есть и словесная икона, потому она свята» [7. С. 186].

Таким образом, можно считать, что фетишизация слов, вера в магическую силу, заключенную в определенных словах, – вовсе не достояние далекого прошлого человечества. Различные слова-мифогены по-прежнему используются в целях мифологизации индивидуального и общественного сознания, заставляя людей воспринимать и оценивать явления действительности и самих себя в соответствии с моделируемыми представлениями, которые навязываются прежде всего средствами массовой информации. Среди них главенствующая роль в сотворении все новых мифов принадлежит телевидению.

Примечания