1852 год

5-й год девиза правления Каэй. 1-й год жизни Мэйдзи

Император Комэй вел размеренную жизнь, время его заполнялось церемониями и ритуалами, расписание которых было известно на годы вперед. Он привычно занимался японской поэзией и изучением классических конфуцианских текстов. Когда же случалось солнечное или лунное затмение, что почиталось за дурной знак, двор из-за боязни скверны погружался в полную бездеятельность, а сам император пребывал за опущенными бамбуковыми занавесками, возле которых буддийские монахи возносили бесконечные оберегающие молитвы. Комэй находился за бамбуковыми занавесками, потому что смотреть на него не разрешалось. Император опасался сглаза, а монахи боялись, что, взглянув на него, они ослепнут. Времени у императора было много.

Детей у него появлялось на белый свет тоже немало, но они рождались болезненными, многие умирали. В течение многих веков круг брачных партнеров императорского дома был крайне узок, что, как известно, не способствует появлению здорового потомства. Кроме того, японские императоры вели крайне неподвижный образ жизни, придворные дамы одевали и раздевали их, стригли им ногти. Начиная с XVII века они практически не покидали пределы своего дворца Госё в Киото – сёгунат запрещал совершать любые выезды. Защиты же от гиподинамии в виде занятий спортом культурой выработано не было. Потребность в двигательной активности находила свой выход в общении с многочисленными женами и наложницами, но это зачастую вело к полному истощению. Императоры участвовали в многочисленных ритуалах, которые в Японии непременно сопровождаются винопитием. К концу своей недолгой жизни Комэй стал законченным пьяницей. Алкоголизм можно назвать профессиональным заболеванием японских императоров.

Со стороны придворных дам тоже было трудно ожидать помощи в деле появления на свет здорового потомства. Они тоже вели крайне изнеженный и малоподвижный образ жизни. И хотя средневековые женщины обычно разрешаются от бремени достаточно просто, источники уже хэйанского времени говорят о том, что для японских аристократок роды представлялись тяжким испытанием.

Однако этот год принес династическую удачу: 15 октября[6] у наложницы императора Ёсико (1835–1907), дочери внештатного главного советника Накаяма Тадаясу (1809–1888), родился будущий император Мэйдзи. Ни один из его пяти братьев и сестер не пережил отца. Для того чтобы стать императором в будущем, от него требовалось только одно – выжить.

Роды случились около полудня. В соответствии с традициями роженица разрешилась от бремени в отцовском доме, который был расположен в нескольких сотнях метров от дворца. Когда весть о рождении сына доставили во дворец, Комэй потягивал свое предобеденное сакэ и любовался хризантемами в саду. Поскольку рождение ребенка считалось актом, который вызывает ритуальную нечистоту, на дворцовой кухне потушили огонь. Новый доставили из дома Кавабата Доки, поставщика рисовых пирожков. Его предки пекли императорам пирожки уже больше пяти веков. При дворе больше всего ценили постоянство, принцип наследственности занятий распространялся не только на самого императора, но и на все его окружение.

На шестой день после рождения ребенку дали его первое имя – Сатиномия («Счастливый принц»). В Японии было принято, что с переходом в следующую возрастную категорию человека нарекают по-новому, поэтому одним именем принц не ограничился.

Начиная с момента рождения Сатиномия придворные историографы вели летопись его жизни. Вот принц сделал первый шажок, вот в первый раз сумел справиться с палочками для еды… Однако главным делом жизни японского императора было все-таки отправление ритуала. Поэтому ни одно ритуальное мероприятие, касающееся принца, не выпадало из поля зрения летописцев.

Первым делом следовало провести обряд «захоронения пуповины». Этот обряд – китайского происхождения, но он так давно укоренился в Японии (первые археологические свидетельства его проведения относятся к VII–VIII вв.), что воспринимался как свой собственный.

Вымытую пуповину положили в глиняный сосуд, который в свою очередь поместили в деревянное ведро. Ведро было обернуто в белый шелк. Его поставили на подставку вместе с двумя ножами (оберегающий амулет), двумя синими камнями (знак твердости и силы) и парой сушеных рыбок-гомамэ (их название омонимично фразеологизму «императорское здоровье»). На ведре были нарисованы сосны (символ долголетия), бамбук (упорство), черепахи (долголетие и мудрость) и журавли (на журавлях, согласно китайским легендам, путешествуют достигшие бессмертия даосские святые).

Воду для первого купания брали из колодца и смешивали ее с водой из главной реки Киото – Камогава. Младенец спал головой к югу или к востоку, его изголовье охраняла пара собак из папье-маше. Между псами находился нож-оберег, деревянная кукла, предназначением которой было «впитывать» дурные флюиды, не давая им добраться до ребенка. Кроме того, в комнате находились две сушеных рыбы «канагасира» («твердая голова») и два ведра – одно с рисом, другое – с синими камнями. Зерна риса были обернуты в серебряную фольгу. При каждом перемещении младенца перед ним разбрасывали эти зернышки для того, чтобы разогнать злых духов. На ведре с рисом были закреплены два белых шнура. Каждый раз, когда младенец чихал, на шнуре завязывался узел. Так продолжалось семь дней. Считалось, что чем больше узлов, тем больше лет суждено прожить ребенку.

Весь этот ритуальный антураж устраивался под руководством Цутимикадо Харэо (1827–1869), наследственного прорицателя и заведующего астрологической службой двора. Именно он определил с помощью гадания, что плацента должна быть захоронена в синтоистском святилище Ёсида, расположенном на востоке города.

Считалось, что род императоров ведет свое происхождение от богини солнца Аматэрасу. Поэтому по случаю рождения принца его дед Тадаясу сложил:

В то время сложение стихов было нормальным способом высказывания. На право «настоящего» придворного мог претендовать только тот человек, который обладал соответствующими навыками.

Плаценту удалось захоронить не сразу. Согласно прорицанию, первые три дня после рождения были признаны неблагоприятными. Следующий день пришелся на смену «малого сезона» (в году их насчитывалось 24) – тоже неудачное время. На шестой день у младенца полагалось сбривать на голове пушок и нарекать его именем, а на седьмой день проводилась поминальная служба по покойной сестренке Сатиномия. В общем, завершить обряд и избавиться от плаценты удалось лишь на десятый день.

Император Комэй увидел своего сына только по прошествии месяца. Именно такой срок полагался младенцу для того, чтобы очиститься от скверны, вызванной родами. Мать с сыном уселись в паланкин, их сопровождала процессия в несколько десятков человек. Путь оказался долгим – восемь человек понесли паланкин ко дворцу кружным путем, предписанным прорицателем. На лбу Сатиномия был выведен красным иероглиф «собака», который должен был охранять его.

Комэй одарил сына амулетами и игрушками. Принц не остался в долгу – от его имени император получил 100 золотых монет, превосходную бумагу, водоросли, сушеного леща, бутылку сакэ и свежую рыбу, которая была возложена на алтарь во дворцовом синтоистском святилище. После этого Сатиномия «пожелал» вернуться в материнский дом.

Именно так описывает летопись «Мэйдзи тэнноки» первое свидание между отцом и сыном. Она не делает скидки на нежный возраст сына, который предстает как человек, который в состоянии управлять своим поведением и от рождения знает, что следует преподнести своему отцу[7].

В соответствии с древними установлениями ребенок императора воспитывался не во дворце, а в материнском доме. Однако сама мать, как и было положено даме на государевой службе, большую часть времени проводила во дворце. Главной воспитательницей младенца стала его прабабка Накаяма Цунако. К этому времени она уже обрила голову и стала буддийской монахиней, но когда ей приходилось «выходить в свет», надевала парик.

Жизнь в Киото текла размеренным и изолированным от внешних событий чередом, но на самом деле появлялось все больше свидетельств того, что в самом скором времени этому спокойствию настанет конец.

24 июля парусник «Князь Меньшиков» доставил в порт Симода семерых потерпевших кораблекрушение японских рыбаков. Корабль принадлежал российско-американской полугосударственной торговой компании. Пользуясь случаем, она хотела установить торговые отношения с Японией.

Когда «Меньшиков» бросил якорь, его буквально облепили японцы, желавшие осмотреть корабль. Они твердо знали: как только появятся чиновники, зевак мгновенно прогонят. Так и получилось. Торговых отношений завязать также не удалось, морякам запретили сходить на берег. Более того – власти настолько не желали никаких контактов с внешним миром, что даже отказались принять своих соотечественников. Капитан высадил их на берег в пяти милях от Симода.

Осенью голландцы известили сёгунат, что в следующем году следует ожидать прибытия в Японию американских кораблей. Это была неприятная новость, но голландцы и раньше предупреждали о предполагаемых визитах англичан, а те так и не добрались до Японии. Будоражить общественное мнение лишний раз не хотелось. Может быть, и на сей раз обойдется – надеялись в Эдо. Голландцы заведенным порядком общались с чиновниками сёгуната, до Киото их послания не доходили.

Япония жила по императорскому времени, девизы правления провозглашались от имени императора. Шел пятый год под девизом Каэй – «Благословенная вечность». Он предполагал, что правление пройдет без особых перемен, которые считались признаком упадка. Новоевропейская идея о том, что движение – это хорошо, показалась бы обитателям дворца Госё идиотической. Жизнь в Киото и вправду протекала своим размеренным чередом, но страна находилась на пороге гигантских перемен. Западные державы, одушевленные идеей «свободной торговли», требовали от Японии открыться миру и допустить иностранные корабли в свои порты. Еще в начале XVII века сёгуны Токугава изгнали европейцев.

Разумеется, если бы в то время Япония представляла для европейских держав настоящий интерес, вряд ли они оставили бы ее в покое. Но, к своему счастью, страна была лишена сколько-нибудь богатых природных ресурсов – в первую очередь, золота. Пряностей, за которыми охотились европейские купцы, там тоже не выращивали. Серебро, конечно, там добывали, но найти его можно было и поближе. Поэтому-то Европа и оставила Японию на время в покое.

Но в XIX веке настали совсем другие времена. Европа и Америка искали теперь не только золото, но и рынки для своих товаров. Поэтому они требовали от Японии «свободы торговли». Для местной политической элиты трудно было представить себе более неуместного и абсурдного предложения. В то время на социальной лестнице Японии купцы занимали последнее место, хорошим тоном для «истинного» самурая было заявить, что он не в состоянии различить номинал монеты, оказавшейся в его руках. Слово «торговец» было для самурая чуть ли не бранным. И пусть теория оказывалась временами весьма далека от реальной жизни и самураям приходилось одалживать деньги у купцов и ростовщиков, но все равно одержимость западных людей торговлей и деньгами лишний раз служила неопровержимым подтверждением, что японцы имеют дело с настоящими «варварами». Желание торговать истолковывалось в том смысле, что там, на Западе, испытывают недостаток в тех вещах, которые имеются в Японии в избытке. И к тому же эти люди не знали китайского языка и не читали Конфуция. А ведь каждому известно, что именно в китайских книгах заключена вся премудрость.

Аидзава Сэйсисай

Три века тому назад японцы назвали европейцев «нанбан» – «южными варварами» – ведь они приплывали в Японию именно с юга. Теперь же это были просто «варвары» – они являлись со всех сторон. И все они были христианами. А вера в христианского бога однозначно ассоциировалась с агрессией. Японцы прекрасно знали, что Китай (великий Китай!) на глазах превращается в жалкую полуколонию.

Европейцы настаивали на открытии Японии. Но при этом они не могли привести никаких «благородных» аргументов, которые прекрасно «работали» в других азиатских странах. Они не могли сказать, что страна управляется плохо, что «аборигены» бесчестны, а власть коррумпирована. Они не могли сказать, что японцы голодают и не могут прокормить себя. Они не могли сказать, что японцы нечистоплотны, малокультурны, неграмотны и ленивы. Все эти аргументы применительно к Японии не обладали никакой убедительностью. Возмущение европейцев вызывала только «инаковость» японских традиций, которые им, европейцам, противны. Плохо, что они не верят в Христа. Но еще хуже, что они не желают торговать – так поступают только варвары. Японцы тоже считали европейцев варварами, но, в отличие от европейцев, они не желали просвещать их.

«Мы полагаем, что страна, которая владеет частью побережья Мирового океана, не имеет никакого права противиться торговле с другими странами… Мы настаиваем на том, что право цивилизованной страны, право христианской страны заключается в том, чтобы навязывать варварам соблюдение обычных норм международного права и определенных норм общения. Мы желаем того и уверены, что близится тот день, когда в рамках четких протекционистских правил мы будем доставлять в Японию множество текстиля и железа, а получать из Японии золото, серебро и древесину, из которой можно получать красители…»[8] Это цитата из статьи, которая в марте этого года была помещена в американской газете «New York Courier», а затем перепечатана во влиятельнейшей «Таймс».

1853 год

6-й год девиза правления Каэй. 2-й год жизни Мэйдзи

Американская флотилия коммодора Мэттью Перри (1794–1858), которая появилась в заливе Урага неподалеку от Эдо 3 июня (8 июля по григорианскому календарю), состояла из четырех кораблей. Еще восемь осталось в Китае. Задачей Перри было заставить японцев торговать. Он считал свою миссию делом государственной важности, он управлял своими подчиненными железной рукой и даже объявил, что все дневники, которые вели некоторые офицеры, являются государственной собственностью.

Корабли европейцев японцы традиционно называли «черными» – поскольку их борта делались из просмоленных досок. Теперь же они имели основания называть эти суда так еще и потому, что два корабля флотилии испускали черный угольный дым – это были колесные пароходы под парусами (паровые фрегаты). Два других корабля были обычными парусниками.

О предстоящем визите Перри голландцы предупреждали сёгунат еще в прошлом году, так что прибытие эскадры не стало полной неожиданностью. Но действительность превосходила самые ужасные ожидания. Американские корабли передвигались с невиданной скоростью – 8–9 узлов (15–17 км в час), оставляя далеко позади себя преследовавшие их японские джонки, которые не были оснащены даже поворотным парусом. Размеры американских кораблей казались чудовищными. Достаточно сказать, что водоизмещение флагманского корабля составляло 2450 тонн! В Японии же строительство океанских судов было запрещено законом – сёгунат боялся, как бы купцы или искатели приключений не заплыли слишком далеко. А потому предел водоизмещения был положен в 150 тонн. Самураи были воинами, которые комфортно чувствовали себя на суше, море не было их стихией. Легко себе представить, какой ужас они испытывали перед гигантским кораблем, который был больше их джонок в 15 раз! Неудивительно, что народная молва, докатившись до Киото, превратила четыре американских корабля в сто, а 560 человек их экипажа – в сто тысяч. Слухи превращали американцев в настоящих зверей. «Очевидцы» утверждали даже, что они мочатся словно собаки – подняв и отставив назад ногу.

Листовка «каварабан» с изображением «черного корабля»

Грамотных в Японии того времени было немало: 45 процентов мужчин и 15 процентов женщин умели читать. Горожане быстро узнавали о произошедших катастрофах и крупнейших политических событиях. Этой цели служили экстренные выпуски цветных гравюр (нисики-э) и подобия газет – листовки, выпускавшиеся от случаю к случаю. Первые «листовки» появляются еще в начале XVII века. Качество печати было неважным – ведь для быстроты формы для печати изготавливались из глины, а не из дерева, как то было в случае с гравюрами (известный японцам с XVI века подвижной металлический шрифт сколько-нибудь широкого распространения не получил ввиду неприспособленности к иероглифической письменности). Именно поэтому эти листовки получили впоследствии название «черепичных» («каварабан»). Современники же обычно называли их «ёмиури» («продажное чтение вслух»), поскольку разносчики для привлечения покупателей зачитывали наиболее завлекательные пассажи.

Нечего и говорить, что и сам Перри не казался японцам симпатичным. На большинстве гравюр того времени его рисовали так, что воинственные намерения Америки и лично Перри не оставляли никакого сомнения.

Хотя Перри по характеру и долгу своей службы был и вправду человеком немирным, но на самом деле выглядел он все-таки несколько по-иному.

Вызывали ужас не только размеры, но и огневая мощь американских кораблей. На всем побережье залива Эдо располагалось всего 98 пушек, из которых только одиннадцать были 50-фунтовыми. Что до американской флотилии, то она располагала более чем 60 такими орудиями. На тысячу японских воинов приходилось только 30 фитильных ружей. Перри было разрешено прибегать к силе только в случае самообороны, но ведь японцы об этом ничего не знали.

Американцы желали открытия портов и действовали приблизительно так же, как Англия в отношении Китая. Иными словами, речь шла о «политике канонерок». Английский флот был самым мощным в мире, но английские купцы не слишком хорошо понимали, чем им может быть выгодна Япония. Китай представлялся им необъятным рынком. На его освоение требовались многие годы. Так куда же спешить? Россия была больше обеспокоена колонизацией Сибири и континентального Дальнего Востока. Поэтому непосредственная инициатива по открытию японских портов перешла к Америке. Американцы вложили большие деньги в бурно развивавшийся китобойный промысел, а суда время от времени терпели крушения и нуждались в пополнении запасов. После опиумной войны Китай был теперь открыт и для американцев, а Калифорния с ее золотыми рудниками остро нуждалась во внешнеторговых партнерах. Нужно было сделать так, чтобы калифорнийское золото нашло себе достойное применение. Калифорнию присоединили к Америке всего пять лет назад, американский президент и конгресс были обеспокоены процветанием своих новых соотечественников.

Коммодор Перри

От Сан-Франциско до Гонконга, главного торгового центра Китая, лежал путь в 6149 морских миль, пароходы требовали угля, угля и еще раз угля. Япония с ее залежами угля на островах Кюсю и Эдзо (Хоккайдо) была единственным местом во всем Тихом океане, которое могло послужить промежуточной базой для американских кораблей. Каменный уголь, которому в тогдашней Японии особого применения не находилось, оказался востребованным. Два с половиной века назад европейским парусникам требовался только ветер. В отличие от сегодняшнего дня Япония середины XIX века представляла собой интерес в качестве поставщика природных ресурсов. О том, что этих ресурсов совершенно недостаточно для индустриализации, заговорят только через три-четыре десятилетия.

Караульные суденышки окружили эскадру Перри, тот ответил предупредительным залпом. Японские власти несколько раз отправляли мелких чиновников к стоявшей на рейде флотилии. Но Перри не желал разговаривать с ними. Чиновники требовали, чтобы Перри отправился в Нагасаки – порт, который традиционно служил для встреч с иностранцами. Перри отказался. Вместе с отрядом матросов он высадился на берег и в деревне Курихама передал двум достаточно высокопоставленным уполномоченным сёгуната верительные грамоты и послание президента М. Фильмора, адресованное «императору», к которому американский президент обратился с подкупающей простотой: «Великий и хороший друг». Под «императором» он понимал тогдашнего сёгуна Иэёси (1793–1853). Фильмор писал своему «другу»: «Я, обладающий мощными военно-морскими силами, отправил адмирала Перри для того, чтобы он посетил известный город Вашего величества – Эдо – исключительно для достижения следующих целей: установление дружеских отношений; торговля; пополнение запасов угля, провизии и воды; обеспечение заботы о наших людях, потерпевших кораблекрушение».

Ссылаясь на то, что требования американского президента заслуживают тщательного обсуждения, а сёгун Иэёси тяжело болен, сёгунат попросил время на размышление, обещая дать ответ через год. Перри ответил, что в первый раз в качестве проявления «дружественных намерений» он прибыл во главе маленькой эскадры, но в будущем пообещал привести за собой более внушительные силы. Всего через несколько дней эскадра Перри снялась с якоря. Но поплыла она вовсе не в Нагасаки, а в Гонконг. Перри считал, что ждать ответа сёгуната на рейде означало бы не уважать себя.