1856 год

3-й год девиза правления Ансэй. 5-й год жизни Мэйдзи

Принц Сатиномия, будущий император Мэйдзи, которому предстояло стать символом современной Японии, воспитывался в духе тысячелетних традиций. Он должен был соблюдать многочисленные табу, предписанные его происхождением. В этом смысле средневековые правила поведения в любой стране одинаковы: чем выше статус человека, тем менее свободен он в своих поступках.

В Японии лица императорской фамилии, опасаясь сглаза, не показывались подданным. За пределами дворца они были обязаны передвигаться исключительно в паланкине, на крыше которого красовалась птица-феникс, считавшаяся императорским знаком. Собственно, это была не совсем птица, а «мифологический гибрид»: верхняя часть его головы взята от петуха, нижняя – от ласточки, шея – от змеи, спина – от черепахи, а хвост – от рыбы. Это существо считалось символом благодетельного государя.

Малолетний Сатиномия должен был следовать этому запрету – не показывать свое лицо. В принципе, в нем нет ничего необычного – в Московской Руси царевичи до 15 лет тоже не показывались на людях. Если же они и отправлялись куда-то (скажем, в церковь), то их скрывали от глаз посторонних суконные полы. В Японии, правда, подобный запрет распространялся и на взрослых членов царствующего дома.

29 апреля пока что четырехлетнему Сатиномия предстоял визит во дворец к своему отцу. Ему был предложен паланкин, но принц решительно отказался забираться в него, так что няньке пришлось тащить принца на руках. Пришлось также занавесить весь путь от дома деда до дворца. Такие занавески оберегали Сатиномия от сглаза все его детство[15].

Биографы Мэйдзи часто отмечают, что взрослый император не слишком любил, когда на него смотрят. Следует помнить: эта «нелюбовь» – побочный продукт его традиционного воспитания.

Сатиномия бывал во дворце все чаще, обменивался подарками с отцом, играл в саду. Его прабабка Цунако нередко сопровождала его. Наблюдая, как он карабкается по устроенному в саду каменному мостику, она сложила:

Прабабка была человеком «мифологической закалки» – своим стихотворением она намекала на фигурирующий в синтоистском мифе мост, который соединяет Землю и Небо. Происхождение будущего императора от богини солнца Аматэрасу гарантировало ему, что он принадлежит как Земле, так и Небу. Родившись на земле, он должен закончить свой путь на Небе – точно так же, как и его предшественники. Когда они попадали на Небо, они скрывались в Небесной пещере, и тогда в мире наступала тьма. А чтобы не происходило утраты – хотя бы временной! – света, японские императоры взяли за правило отрекаться от трона. На трон немедленно всходил преемник, и тогда дела в Поднебесной продолжали идти своим чередом.

Осенью Комэй повелел, чтобы Сатиномия перебрался во дворец Госё на постоянное жительство. В очередной раз принц отказался от паланкина, который загрузили амулетами. Рядом с ними сидела Ёсико, мать Сатиномия. Сам принц шел пешком.

«Семейные» отношения при дворе отличались крайней запутанностью. Император выступал в качестве хозяина гарема, располагавшегося в женской части дворцового комплекса. Неудивительно, что детей у императора могло быть немало. Так, у Гомидзуноо (1611–1629) было больше тридцати детей. Дать всем им, включая дочерей, приличное содержание не было никакой возможности, а потому многих из них предпочитали отправить в монастырь.

Помимо наложниц, у императора была и главная жена. Считалось, что именно ее дети имеют лучшие шансы на занятие престола. Однако болезни супруги и смерти ее детей часто приводили к тому, что занять престол было некому. И тогда императрица усыновляла ребенка какой-нибудь из наложниц. Для японского общества, где институт приемных детей получил чрезвычайно широкое распространение среди всех сословий, в этом не было ничего необычного. Присвоение фамилии было более важным, чем реальное кровное родство. Наложницы рассматривались как «сосуды» для вынашивания императорских детей. Попасть в наложницы было весьма почетно и выгодно как для самой женщины, так и для ее родственников, но наложница не имела права на общественно признанную супружескую жизнь. Права определять дальнейшую судьбу детей матерям также не предоставлялось.

Вот почему уже вскоре после рождения сына Ёсико передала свои материнские права императрице Тёси (в девичестве – Кудзё Асако). При этом никакого секрета из того, кто является биологической матерью принца, при дворе не делалось. Ёсико вместе с Сатиномия поместили в «Цветочный павильон», где она получила возможность заботиться о сыне. При этом матерью он называл не ее, а императрицу.

С переездом во дворец у мальчика развилась бессонница. На любую неприятную ситуацию двор отвечал привычным способом: молитвами. Вот и на сей раз во дворец призвали буддийских монахов. В доме деда Сатиномия болел довольно часто. От ветрянки его лечили заклинаниями и средствами китайской медицины. Но жизнь брала свое, европейские науки и умения проникали в страну. Беспокоясь о здоровье внука, дед настоял, чтобы принцу сделали прививку от оспы, что было тогда большим новшеством.

Вряд ли Ёсида Сёин знал о таких подробностях жизни императорского двора. Но он был уверен, что является подданным императора. Его уверенность питалась феодальными корнями. В одном из писем этого года он утверждал: я – вассал Мори (князь Тёсю), Мори – вассал Сына Неба (императора), а потому и я должен быть преданным императору[16]. О преданности императору «напрямую» речь пока что не шла, но и перемена в строе мысли была огромной: Ёсида, а вместе с ним и многие другие самураи уже не считали своим сюзереном сёгуна.

В августе в Симода прибыл американский генеральный консул Таунсенд Гаррис. Он был «специалистом» по Азии. До этого Гаррис занимался тем, что «выкручивал руки» королю Сиама. В Японии он обосновался в буддийском храме Гёкусэндзи. Трудно себе представить, чтобы какая-нибудь из европейских стран позволила бы иноверцам обосноваться в христианском монастыре[17]. Как покажут все последующие события, многие японцы проявят себя «фанатиками». Но религия здесь окажется ни при чем. Или почти ни при чем. Это будут ксенофобы – ненавистники иностранного вообще. В том числе и христианства.

1857 год

4-й год девиза правления Ансэй. 6-й год жизни Мэйдзи

Европейским державам и Америке договоры о дружбе представлялись лишь первым шагом к «открытию» Японии. Почувствовав военную слабость Японии, они стремились развить успех и добиться разрешения на полноформатную торговлю.

Особую активность проявляла Америка. Пытаясь хоть как-то «сохранить лицо», сёгунат старался, чтобы уступки делались не от имени правительства, а от имени местных властей. 26 мая представители магистрата Симода подписали с Гаррисом договор, согласно которому для американских судов был открыт порт Нагасаки, а находящиеся в Японии американцы в случае совершения ими преступлений передавались не в руки японского правосудия, а американскому консулу. То есть американцы получили право экстерриториальности – право, которым пользовались представители «цивилизованных» держав в колониальных странах. Разумеется, магистрат крошечного городка, население которого еще не успело справиться с последствиями недавнего землетрясения, с точки зрения международного права не имел никаких формальных прав на подписание межгосударственного соглашения. Магистрат действовал по указанию из Эдо, но все равно Гаррис опасался: в любой момент японцы могли заявить, что договоры, не подписанные самим сёгуном, не имеют юридической силы. Поэтому Гаррис добивался аудиенции у сёгуна Иэсада. Ведь следующей задачей Гаррис поставил заключение договора о торговле. А уж этот договор должен быть обставлен так, чтобы никто не смог дезавуировать его.

21 октября Токугава Иэсада наконец-то дал аудиенцию Гаррису в своем замке в Эдо. Гаррис три раза поклонился сёгуну, который сидел в кресле, установленном на возвышении. После этого он через Хотта Масаёси (1810–1864), члена Совета старейшин (правительство сёгуната), передал ему послание, подписанное президентом Франклином Пирсом. В этом письме сёгун именовался диковинным словом tycoon. Это слово происходило от японского «тайкун» – «великий повелитель». Этот термин был лингвистическим изобретением чиновников сёгуната. Он стал употребляться ими в дипломатической переписке с Кореей, которую, несмотря на добровольную изоляцию, Япония считала своим вассалом. Называть сёгуна «императором» у них не поворачивался язык, а представить его в качестве «генерала» (а именно так переводится «сёгун»). Выходило не слишком впечатляюще.

В послании американского президента говорилось, что консул Гаррис облечен всеми полномочиями по ведению торговых переговоров. В конце аудиенции Иэсада произнес двусмысленную фразу: «Наши отношения будут длиться вечно». Какого рода отношения имел он в виду? Во время аудиенции Иэсада престранно запрокидывал голову, одновременно притопывая правой ногой.

Гаррис прекрасно понимал, что нынешний сёгун – фигура сугубо церемониальная и переговоры по конкретным вопросам следует вести совсем с другими людьми. Поэтому через пять дней он посетил реального главу сёгунской администрации – Хотта Масаёси. Американский консул употребил все свое красноречие, чтобы доказать: в эпоху пароходов и телеграфа мир стал теснее, он стал похож на одну семью. А потому Япония должна предаться выгодам свободной торговли. Гаррис утверждал также, что договор с Америкой поможет Японии избежать злодейского вторжения Англии. Америка же, в свою очередь, милостиво запретит в Японии продажу опиума, чем ее действия будут выгодно отличаться от поведения Англии в Китае. К тому же, вкрадчиво заключал он, заключенный добровольно договор намного почетнее соглашения, подписанного под жерлами корабельных орудий.

Гаррис направляется на аудиенцию к сёгуну Иэсада

Употреблявшаяся Гаррисом метафора «семьи» была близка и понятна японцам. Конфуцианские мыслители Китая и Японии усиленно подчеркивали важность семейных связей и необходимость заботиться друг о друге. Так же хорошо они знали и то, что в семье есть глава – отец, есть сын старший и сын младший. В семье, в которую предлагалось войти Японии, ей отводилась не слишком завидная роль младшего сына.

Однако делать было нечего. Хотта посчитал, что тянуть время не имеет смысла: только подражая «старшим», Япония сумеет стать как «они», а со временем и превзойти их.

Желая поближе познакомиться с противником, японцы с энтузиазмом приступили к изучению американских книг. Однако на все требования стать «открытее» они старались, чтобы иностранцам было известно о Японии как можно меньше. В конце этого года сёгунат приказал книготорговцам: завидев иностранца, вы должны убирать с прилавков географические карты и сочинения по географии, списки чиновников сёгуната и князей, книги по военному делу. В дальнейшем список книг, которые запрещалось продавать иностранцам, дополнили. В отличие от сегодняшнего дня, когда японцы активно поощряют изучение своей страны, в те времена они хотели, чтобы мир знал о них возможно меньше. Впрочем, европейцев, владевших японским языком, были единицы. Запад не особенно усердствовал в изучении Японии, он больше полагался на корабли и пушки. Когда же европейцам действительно требовались «запретные» книги, они посылали за ними своих японских слуг, которые без труда приобретали их.

Многим было понятно, что сёгунат не в состоянии справиться с иностранной угрозой. Со стороны князей поступали предложения, как реформировать его. Мацудайра Ёсинага, князь Этидзэн, выдвинул в этом году предложение включить в состав правительства «внешних князей»[18]. Разумеется, это было бы невиданным новшеством, подрывающим всю «систему сдержек и противовесов» Токугава, но ведь такая реформа могла бы в результате обеспечить большее единство. Предложение услышано не было.

1858 год

5-й год девиза правления Ансэй. 7-й год жизни Мэйдзи

Угрозы и посулы Гарриса возымели действие, и Хотта Масаёси пообещал удовлетворить требования Америки. Начались переговоры, сёгунат склонялся к подписанию договора о торговле.

Однако многие даймё все равно выступили против договора, и тогда Хотта решил заручиться поддержкой императора – послал ему отчет о проведенных переговорах, а затем отправился в Киото сам. Это был беспрецедентный поступок: императора было принято информировать задним числом о том, что уже безвозвратно случилось. Хотта же вознамерился вовлечь его в процесс принятия важнейшего для страны решения. Это свидетельствовало о неуверенности в своих силах. В то же самое время Хотта был абсолютно уверен, что Комэй по заведенному обычаю не станет возражать против решения сёгунского правительства. И оказался неправ, потому что Комэй отказался одобрить договор с Америкой, приказав сёгунату сначала обеспечить единство среди князей.

Иностранный корабль в образе рыбы фугу

С этого времени вмешательство императорского двора во внешнюю политику сёгуната становится все более заметным. Комэй, похоже, искренне ненавидел иностранцев. При этом ни одного из них он не видел ни разу в жизни. Точно так же, как и подавляющее большинство простых японцев, для которых уподобление «черных кораблей» сверхъядовитой рыбе фугу не выглядело чересчур вольным.

Комэй жил, не выходя за пределы своего дворца в Киото, не соприкасаясь с мирскими делами. Все основные решения в течение двух с половиной веков принимались в Эдо. Естественно, что именно там отдавали себе более адекватный отчет о том, что происходит в стране и со страной. Комэй же исходил из древней и имеющей мало отношения к действительности теории устройства мира.

Древняя геокультурная модель могла быть, разумеется, с легкостью трансформирована в ксенофобскую. Непременным условием для проявления такой ксенофобии было наличие императора. Недаром через несколько лет получит широкое распространение лозунг «сонно дзёи» («почитание императора и изгнание варваров»), то есть император и ксенофобия попадут в одно и то же смысловое поле. Безусловно, это еще не национализм, утверждающий, что японцы – лучший народ на свете. Логическое построение скорее выглядело так: японский император – лучший на свете, а потому счастливы и хороши те люди, которые живут под его рукой. А не будь императора, мы тоже не были бы «культурны». Отсюда вытекает и необходимость сохранения и защиты императора. Понятно, что в этом построении «народ» не мог выступать носителем каких-то сверхценностей, он был лишь объектом культуроносной деятельности императора.

Самурай, изгоняющий американскую напасть

Находясь под воздействием вышеописанной схемы, император Комэй был яростным сторонником изгнания иностранцев со священной земли Японии. Священной потому, что это земля, на которой обитают синтоистские божества. Письма, которые во множестве писал Комэй своим приближенным, одушевлены праведным гневом и осознанием своей исторической роли. «Если в мое правление иноземцы не будут изгнаны со священной земли Японии, то я опозорю себя перед богами и душами предков, а люди будут вспоминать мое имя с презрением», – говорил и думал он, воспринимая иноземцев как ритуально нечистых. Говорил Комэй и о необходимости применения вооруженной силы, явно не отдавая себе отчета в том, что доблестный самурайский меч бессилен против корабельных орудий.

Все свои претензии к «безвольному» сёгунату Комэй высказал в послании, переданном Хотта, когда тот явился в Киото. И если среди князей и высшего руководства сёгуната существовали разные мнения относительно того, как следует вести себя с иностранцами, то при дворе императора в это время царило относительное единодушие. Проект послания, представленный императором на рассмотрение придворных, приобрел еще более решительный тон, чем черновик самого Комэй. Воспевавшие сакуру и полную луну, безоружные аристократы – напудренные, с подведенными и выщипанными бровями, облаченные в женоподобные одеяния хэйанского времени – оказались бескомпромисснее, чем самураи с их заткнутыми за пояс двумя мечами.

Двор находился в полной финансовой зависимости от сёгуната. Кому-то могло показаться, что он утратил чувство достоинства. Кто-то мог подумать, что в своем увлечении ритуалами и любованием природой двор забыл о стране. Точно так же, как и страна забыла про существование двора и аристократов. Но это суждение вряд ли соответствует действительности. На самом-то деле император и его придворные оказались готовы защищать интересы страны – так, как они их себе представляли. Они располагали тем, чем не располагал сёгунат – правом непосредственного обращения к родным божествам. В Киото стали собираться сторонники жесткой внешней политики. Среди них были и самураи, покинувшие своего хозяина. Теперь они действовали не по его приказу, а по собственному разумению. Их называли словом «ронин» – «человек-волна». «Настоящие» самураи брили лоб, ронины – отращивали волосы. Они были настроены чрезвычайно решительно – ведь они покидали своих хозяев именно затем, чтобы те не несли ответственности за действия своих прежних подчиненных.

Комэй направил своих посланцев в святилище Исэ, где почиталась Аматэрасу, и в святилище Ивасимидзу, основанное в 859 году, где поклонялись Хатиману – божеству, которое было призвано оберегать страну от мятежей, беспорядков и иноземных вторжений.

В написанной им самим молитве Комэй просил божеств: если между Японией и иноземцами разразится война, пусть они пошлют на помощь «божественный ветер» (камикадзе) – тот самый, что дважды разметал у японских берегов монгольскую флотилию в конце XIII века.

Ии Наосукэ

Но сёгунат хотел не войны, а мира. Киото находился в глубине страны, в Эдо же знали не понаслышке, на каких страшных кораблях приплыл Перри четыре года назад. В июне Британия подписала в Тяньдзине договор с Китаем, руки английских моряков оказались развязаны, и теперь ее грозный флот мог в любую минуту появиться у японских берегов.

Гаррис торопил Ии Наосукэ (1815–1860), который после отставки Хотта Масаёси стал главной действующей фигурой сёгунского правительства. Он был князем Хиконэ, а в апреле его назначили на должность «главного старейшины» (тайро), которая вводилась только в исключительных случаях. Он не был решительным сторонником «открытия страны», но считал, что Япония обречена на этот шаг. Несмотря на противодействие нескольких влиятельных даймё и без одобрения императорского двора, 19 июня торговый договор с американцами был все-таки подписан. Он предусматривал открытие новых портов: Канагава (Иокогама) в 1859-м, Нагасаки и Ниигата в 1860-м, Хёго (Кобэ) в 1863 году. Кроме того, американским купцам разрешалось торговать в Эдо и Осака, посланнику позволялось проживать в Эдо, американским гражданам гарантировалась экстерриториальность. На ввозимые в Японию товары устанавливались фиксированные пошлины – от 5 до 35 процентов в зависимости от вида продукции. Японский экспорт облагался пошлиной всего в 5 процентов.

Может создаться впечатление, что почти ничего неравноправного в этом договоре не было. Однако это не так. Во-первых, договор был заключен не по воле Японии, а по воле Америки. Во-вторых, Япония не имела права пересматривать договор в одностороннем порядке, а срок действия договора не был указан. При режиме «открытых портов» на эти территории фактически не распространялась юрисдикция японского правительства. В-третьих, Япония не имела права вводить заградительные тарифы, к которым часто прибегают «отсталые» страны, поскольку машинная продукция стран развитых намного дешевле даже при учете низкой стоимости труда «аборигенов». В-четвертых, положение о режиме наибольшего благоприятствования, прописанное в прежних «договорах о дружбе» с западными странами, в значительной степени лишало Японию возможности на проведение независимой внешней политики.

Если рассматривать ситуацию с экономической точки зрения, непосредственные неблагоприятные последствия договора следует признать ничтожными. Однако сам факт ущемления суверенитета страны казался японской элите ужасным. Такое восприятие не поддается чисто рационалистическому толкованию, но именно оно определило стратегию японской внешней политики на много лет вперед. Это говорит о том, насколько мала «рациональная» составляющая политики и насколько велика в ней роль «поэтических» и «эмоциональных» представлений о том, что «правильно», а что – нет.

Япония не отважилась на вооруженное сопротивление, но ей удалось добиться более выгодных условий по сравнению с теми, которые были ранее навязаны Англией другим азиатским странам. Скажем, Китаю. В Японию не допускался импорт опия, иностранцам разрешалось торговать только в дозволенных для того портах, основной предмет импорта – текстиль – облагался сравнительно высокой 20-процентной пошлиной (в Китае пошлина составляла 5 процентов).

Узнав о договоре, Комэй пришел в ярость и объявил о намерении отречься от трона, мотивировав это тем, что у него не хватает добродетельности-дэ. При отречении встал, естественно, и вопрос о преемнике. Поскольку Сатиномия был слишком мал, Комэй предложил сёгунату сделать выбор из трех принцев, которые принадлежали к боковым линиям императорского рода. Все они были в свое время усыновлены императором Нинко (1800–1846) в качестве гарантии от пресечения рода.

Послание с просьбой об отречении Комэй написал, но не отправил. Императора удалось убедить в несвоевременности такого шага. Канцлер двора Кудзё Хисатада являлся сторонником открытия портов. Он обещал Комэй, что добьется приезда в Киото высокопоставленного чиновника сёгуната для дачи объяснений.

В июле были заключены торговые договоры с Голландией, Россией и Англией (Франция подписала такой договор 3 сентября). Все они взяли за образец договор с Америкой, и в каждый из них было внесено положение о статусе наибольшего благоприятствования. Теперь, какая бы страна ни добилась от Японии уступок, все остальные державы автоматически получали точно такие же льготы. Ии Наосукэ стали обвинять в том, что он действует без санкции императора.

Сёгунат уже плохо контролировал ситуацию. О содержании договоров знали все, кто хотел об этом знать. Их тексты были отпечатаны массовым тиражом в самом Эдо и стали своеобразным «бестселлером». Так был нарушен едва ли не главный принцип прежнего управления – до людей доводится только та информация, которая требует от них исполнения решений.

8 июля, перед подписанием договоров с Голландией, Россией и Англией, сёгунат учредил должность «уполномоченного по иностранным делам» («гайкоку бугё»). Это событие следует признать историческим: поскольку раньше Япония жила в условиях почти полной изоляции, сёгунат обходился без внешнеполитического ведомства. Теперь самурайская элита фактически признала, что настали новые времена и Японии приходится прощаться со своим спокойным прошлым, в котором внешний фактор играл минимальную роль.

8 августа Комэй снова решил подать прошение об отставке. Он узнал о заключенных в июле договорах. Комэй упрекал сёгунат в том, что тот не советуется ни с императором, ни с князьями-даймё. На сей раз послание было передано представителю сёгуна в Киото. Мало того, копию письма передали в княжество Мито. Такой поступок являлся немыслимым нарушением запрета: император не имел права обращаться к князьям напрямую. Когда кто-нибудь из них направлялся в Эдо и его путь лежал через Киото, ему строго-настрого предписывалось следовать кружным маршрутом и ни в коем случае не посещать императорский дворец. Обращение императора именно в Мито не случайно: его князья принадлежали к дому Токугава, но были известны своими монархическими и ксенофобскими настроениями.

В начале августа до императора дошла весть и о смерти сёгуна. Иэсада скончался уже месяц назад, но все это время сёгунат держал его смерть в секрете. Комэй немедленно сместил канцлера Кудзё Хисатада, назначив на его место Коноэ Тадахиро. В обход сложившейся практики он не получил согласия Эдо на это назначение.

Реакция последовала незамедлительно. В Киото прибыл член сёгунского правительства Манабэ Акикацу (1804–1884). Он не только не принес императору никаких извинений по поводу «своевольного» заключения договоров, но приказал казнить восьмерых самураев, которые поддерживали планы императора по изгнанию иностранцев, и сместил со своих постов нескольких придворных. Некоторых он поместил под домашний арест, некоторых заставил обрить голову и принять монашество – в наказание за то, что они осмелились сноситься с Токугава Нариаки, бывшим князем Мито. За действиями Манабэ стоял Ии Наосукэ. Со своими оппонентами он расправлялся решительно. За его недолгое нахождение в должности тайро репрессиям подверглись 79 человек, за что два года его правления назвали «адом». Масштабы репрессий позапрошлого века кажутся теперь «игрушечными».

Как показали будущие события, курс Ии Наосукэ на противостояние с императорским двором не имел перспектив. Он рассчитывал на усиление сёгуната, но долгосрочные результаты его политики оказались прямо противоположными.

Комэй уступил давлению Акикацу, и Кудзё Хисатада вновь занял место канцлера. Кроме того, Акикацу получил указ Комэй о назначении нового сёгуна – Токугава Иэмоти. Вопрос о его назначении был решен в Эдо совсем недавно, теперь следовало соблюсти формальности. С указом императора Иэмоти стал полноправным сёгуном, получил 2-й старший ранг и титул «покорителя варваров». Теперь он звучал как откровенная насмешка – именно сёгун, в глазах Комэй, был главным виновником «позора», именно он не мог осуществить свою главную задачу – защиту императора и страны от «варваров».

Иэясу, основатель сёгуната Токугава, был сильным и способным человеком, он наводил страх на врагов и подчиненных. Однако с течением времени сёгунский двор в Эдо стал все больше походить на императорский в Киото: сёгун стал часто превращаться в фигуру номинальную и церемониальную. Чтобы добиться этого, его окружение применяло давным-давно апробированный в Киото метод – сёгунами (то есть «генералами», военными правителями) зачастую назначали малолеток, которые, только-только войдя в силу, подавали заявление об отставке. В последние годы сёгунами выбирали болезненных и не слишком далеких людей. Реальные же нити управления находились в руках администрации сёгуната (бакуфу). Точно так же обстояло дело и с Иэмоти: страна находилась в глубочайшем кризисе, а сёгуном выбрали не отличающегося крепким здоровьем двенадцатилетнего мальчика.

Ии Наосукэ поддержал кандидатуру Иэмоти. Партия, сделавшая ставку на более сильную и вменяемую фигуру – Хитоцубаси (впоследствии Токугава) Ёсинобу из княжества Мито, потерпела поражение.

В партию поддержки Ёсинобу входили такие влиятельные противники открытия портов, как его отец Токугава Нариаки, князья Мацудайра Ёсинага и Симадзу Нариакира. Хотя Нариаки давным-давно отдал Ёсинобу на воспитание в семью Хитоцубаси, но сын есть сын. Поскольку Комэй тоже выступал за изгнание варваров, интересы «группы поддержки» Ёсинобу и императора совпали. Тем более что именно в княжестве Мито идея о необходимости повышения авторитета императора пользовалась безоговорочной поддержкой.

Кризис сёгуната как нельзя лучше виден в назначении сёгунами недееспособных личностей. Но не будем забывать, что такая система «коллективного руководства» (это касается и императоров) предотвращает появление откровенных диктаторов, что и подтверждает вся японская история. В длительный период мирной жизни такая система устраивала всех, но в условиях внешней опасности она оказалась несостоятельной.