Белый камень церковных залов с готическими сводами, белые плиты надгробий, строгий романский стиль, белые сутаны братьев, уединенный монастырский сад, мозаика цветных стекол и могилы двенадцатого века герцогов Баденбергов… Я словно вернулся в те времена, я почувствовал себя приобщенным к священной элите германской древности. Я стал писать о том, что чувствую и переживаю. Самая первая из моих опубликованных работ – размышления об изображении на могильном камне, извлеченном из-под монастырских плит. На камне был изображен воин, поражающий неизвестное мерзкое животное…

 – Это весьма распространенный сюжет того времени, – пожал плечами Ребров. – Рыцарь, поражающий змея или дракона.

 – Да, но я вдруг ясно увидел в этой сцене истину – аллегорическое изображение вечной борьбы между силами добра и зла, которой нет конца. К тому времени я уже был готов это увидеть. Меня особенно увлекла бестиальная интерпретация зла на этом древнем камне.

 – То есть вы увидели зло как злобное животное, угрожающее миру? – тихо спросила Ирина.

 – Вот именно. Есть страшный зверь, который живет во многих людях и является корнем всякого зла в мире.

Гланц сидел, откинувшись на спинку кресла, спина его была прямой, глаза полуприкрыты. Он явно увлекся своими воспоминаниями, которые давно уже были никому не интересны. Время от времени он открывал глаза и смотрел на Ирину. Было видно, что он обращался только к ней. И Ребров подумал, что любой мужчина в конце-концов мечтает только о том, чтобы быть понятым прекрасной женщиной.

 – Я был страстно увлечен своими мыслями. Начал заниматься зоологией. Изучал Священное писание, апокрифы, современную археологию и антропологию… И в какой-то момент мне вдруг стало ясно, что доброе и светлое начала в мире воплощены в арийской расе, а различные темные отклонения, злые начала воплощены в негроидах, монголоидах, семитских жителях Средиземноморья…

 – Вряд ли эти откровения соответствовали христианскому вероучению, – возразила Ирина.

Гланц ничуть не смутился.

 – Да, эти убеждения были, мягко говоря, неортодоксальными, и вызвали серьезные трения между братом Георгом и его наставниками в аббатстве. К тому же я тогда полюбил женщину, полюбил страстной плотской любовью. Меня призвали «отвергнуть соблазны мира и плотской любви», но мое стремление к свободе мыслить и чувствовать оказалось сильнее, и я покинул аббатство. Мир, в который я вернулся, оказался ужасен и убог одновременно, несмотря на технические достижения. Миллионы людей гибли в убийственной войне, развязанной ради чьих-то личных целей. Люди убивали друг друга, рвали на части, травили ядовитыми газами, и никто не знал, зачем и ради чего. Дикость звероподобных людей означала конец культуры и конец того человека, который был прекрасен…

Я снова вернулся мыслями к рыцарским орденам, которые сражались против варваров. Они тогда оказались внутри страшного и безжалостного кольца из исламских сил Северной Африки, Среднего Востока, Балкан, аморфных монгольских орд. Их мир мог выстоять только сохраняя свою арийскую чистоту. Ведь тогдашнее христианство представляло из себя воинственный аристократический монастырь, из которого рыцари-монахи уходили прорывать окружение темных агрессивных сил.

 – То есть Средние века представлялись вам Золотым веком арийцев? – уточнила Ирина.

 – Да, это был завораживающий мир. Мир отважных рыцарей, благочестивых монахов, великолепных замков, богатых монастырей, прекрасных, чистых и верных женщин… Он поддерживался расово-рыцарским культом религиозных и военных орденов. Старые княжеские династии Германии культивировали в своих замках и дворцах искусство и таланты, они были для них единственным историческим инструментом прогресса. И, напротив, всегда существовал мертвый груз низших каст, подвергавший развитие нации опасности своими вульгарными требованиями раздела власти. Эти касты низших человекоподобных тварей совершенно не понимали свою расовую, природную неспособность к делу управления. Они были способны только разлагать и опошлять.

 – И все-таки они тоже были людьми, – заметил Ребров.

 – Нет, они были лишь человекоподобными существами, способными только разрушать. Так что ариогерманцы обладали абсолютной правотой, когда распространяли свою власть по всему миру. Германия уже не могла себе позволить лишиться «золотого руна мира», поскольку вся планета была ее естественной колонией…

 – В наше время в соответствии с принципом расовой чистоты это право означало ферму для каждого смелого германского солдата и поместье для каждого офицера в Крыму? – подвел итог грезам Гланца Ребров. – А рабы из низших рас должны были работать на ариогерманцев?

Гланц прикрыл засиявшие было молодым блеском глаза.

 – Конкретные формы меня не волновали.

 – Ну да, ими занялись Гитлер и воинство СС!

 – Но где же тут христианство? Христианские добродетели? – горячо вмешалась взволнованная Ирина. – Вы же христианин!

 – Вы говорите об их нынешнем понимании, а религия того времени не была столь безвкусно человечной и вялой, – потер висок пальцами Гланц. – Это был крайне аристократичный культ истинных арийцев, осознающий свою силу и свой долг. Строгая, военизированная экономическая и политическая организация, рассчитанная на героических людей. Религия тогда безжалостно искореняла человеческие подвиды, несущие страшные звериные начала… Или же гуманно содержала их в еврейских гетто, чтобы они не заражали прекрасный мир! Это был величественный и прекрасный расцвет героической религии, искусства и культуры, носителями которого были истинные арийцы…

 – Это вы так считаете – не выдержал Ребров. – К тому же ваш мифический мир проиграл свою битву.

 – Увы… Уничтожение тамплиеров в 1308 году стало сигналом конца этой эпохи и началом торжества низших расовых сил. С этого момента расовые, культурные и политические достижения Европы стали медленно угасать. То, что приходило на смену, было ужасно. Рост городов, собиравших все нечистоты мира, распространение бездуховного торгашеского капитализма, возникновение рабочего класса, ни к чему не привязанного, скомпрометировали аристократические принципы и идеи расовой чистоты.

 – Они просто оказались несовместимы ни с новой жизнью, ни с идеями христианства.

– Христианство, – поморщился Гланц. – Из суровой самоотверженной веры оно превратилось в сентиментальную альтруистическую басню, утверждавшую, что все люди равны, что нужно любить своего соседа, независимо от того, какой он расы и какие начала в нем заложены… Европа стала жертвой длительного процесса разложения, закончившегося торжеством темных народных масс и демагогов, которые ублажали их слух болтовней о равенстве и братстве. Но отважный воин, поражающий зверя, не может быть ему равен! Тем более, он не может быть ему братом.

 – То есть для вас мир разделяется на светлую сторону голубоглазых и светловолосых арийцев и темные владения неарийских демонов? За одними добро, спасение, порядок, а другие способны только на зло, хаос и разрушение? Я правильно формулирую ваши идеи? – поинтересовался Ребров.

Гланц вздохнул.

– Примерно, молодой человек, весьма приблизительно. Они были не столь грубы, в них было много чувства – чувства прекрасного, даже невыразимо прекрасного…

 – И тем не менее. Арийцы представлялись вам источником и инструментом всякого блага, аристократизма, творческих достижений, тогда как неарийцы механически связывались с порчей, разложением, с разрушительными стремлениями. А в чем конкретно должно было выразиться это противостояние? В каких действиях?

 – Тогда мной владела мысль о необходимости современного крестового похода против политической эмансипации народных масс, против парламентской демократии и социалистических революций, построенных на идее всеобщего равенства.

 – То есть мир сверхлюдей, чистокровных арийцев, столь непохожий на то, что вы видели вокруг, должен был всеми возможными способами противостоять неарийцам? Отсюда следовала необходимость установления ариогерманской империи, не имеющей никаких моральных обязательств перед остальным миром…

 – В вашем изложении эти идеи выглядят очень грубо и жестко, – задумчиво сказал старик. – Для меня же тогда это были скорее мечтания, если хотите, сны об утраченном прошлом… У меня не было никаких идей и надежд по поводу претворения их в жизнь. Так человек, оскорбленный в своих лучших чувствах грязной и уродливой реальностью, уходит в грезы. В грезы, где все понятно определенно. Это была мечта о совершенном человеке, к которому надо стремиться.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.