1

Через год я приехал в Минск в ночь на первое сентября.

Дорога с юга, где я бродяжничал всё лето, достойно завершила мою черноморскую одиссею. В станице Дондуковской на бахче я наткнулся на машину с могилёвскими номерами.

– Земеля?

– Бобруйский, – сразу признал во мне своего шофёр Николай.

– Попутчик не нужен?

– А як же!

Назавтра машина загрузилась арбузами, и мы поехали.

Как я скоро понял, арбузы были левые. Какие-то накладные на них были выписаны, однако шофёр нервничал. А когда на въезде в Ростовскую область он отдал ментам десяток отборных полосатых, мои сомнения развеялись.

– Не заметут? – спросил я.

– Документы в порядке, – пожал он плечами. – Но ведь чуют, гады, где можно поживиться. Банковский счёт когда-нибудь видел?

Он сунул мне в руки чистый корешок счёта.

– Ну и что?

– Заполнить надо.

Я порылся в сопроводительных документах, прикинул, написал на корешке от фонаря номер счёта Бобруйской райпотребкооперации.

Николай остановил машину.

– И всё? – взял он двумя чёрными замасленными пальцами бумажку.

– Всё.

– Дак, это… Поверят?

– Охота им проверять. Главное, чтоб цифры были, говорит мой батька бухгалтер.

Вот так мы ехали, питаясь арбузами с булками, а под Киевом у нас полетел диск сцепления. Николай полдня снимал коробку передач, полдня ставил её на место, а нового диска на территории Украины не виделось даже в перспективе.

– Хана, – размазал он грязным рукавом по лицу пот, – дальше на второй передаче. Пойдёшь ловить попутку?

Я, конечно, кореша не бросил, и до Бобруйска мы пилили со скоростью двадцать км в час. Мокрые от пота штаны и футболка, чугунная голова, глаза, уже не реагирующие на свет встречных фар. И Николай, вцепившийся в баранку.

– Сколько тебе за всё это обломится? – спросил я перед Бобруйском.

– Рублей триста кинут, – сжал он зубы. – Пусть попробуют меньше…

Я ничего не сказал, торопливо попрощался с Николаем на вокзальной площади и прыгнул в пригородный поезд. Опаздывать на занятия мне не хотелось по многим причинам.

В Минске я сел в такси, примчался к дяде Васе, за пять минут принял душ, за три позавтракал – и в университет, крикнув тёте Нине, что вещи заберу вечером. Каким ни классным было моё длинное лето на море, альма матер роднее. Заскребло что-то внутри, защемило, в горле комок. Не знал я, что настолько сентиментален.

И вот через две ступеньки на четвёртый этаж в сорок вторую аудиторию. Привет, привет, привет… Как лето? Отлично!

От окна машет рукой Ленка-комсорг, ржёт, хлопая по плечу, Крокодил, Володя выхватывает из сумки фотоаппарат и щёлкает. Судя по этим троим, в мире ничего не изменилось. И слава богу.

Несколько минут я в центре внимания, жму руки, подставляю щёку для поцелуя, позирую Володе. Но её нигде нет, и в животе появляется неприятный холодок.

– Ева возле актового зала, – шепчет мне в ухо Ленка.

Я недоумённо смотрю на неё.

Ленка обиженно хлопает глазами, морщит лоб, фыркает. Она ко мне со всей душой, а я идиот. Как обычно.

– Явится, – говорю я комсоргу.

И тут же является Ева. Светлые волосы пострижены по-новому. Карие глаза, опушённые длинными ресницами, сияют ярче прежнего. Тёмные брови так же непозволительно густы. И ростом стала выше, к своим ста семидесяти ещё добавила сантиметров пять.

– Каблуки, – шепчет Ленка.

Я, наверно, успел покраснеть и побледнеть, но, к счастью, на мне загар индейца. С таким загаром и Ева не страшна.

– Привет, – киваю я.

– Привет, – улыбается Ева.

Она всем улыбается, не только мне. И спешит к своим подругам Светлане и Нине. Эти девули с первого дня выделили друг дружку. Все высоки, все стройны, все минчанки. Большинство в нашей группе из разных городов и весей, но элита только они: Ева, Светлана, Нина. На первом месте всегда Ева.

Год назад мы отправлялись на свою первую картошку. Девчата с криком и писком полезли в грузовые машины с наращенными бортами, ребята помогали им, и я впервые прикоснулся к руке Евы.

– Тебя как зовут?

– Ева.

Она произнесла – Эва, на польский манер. В машину я ввалился последним. Ева подобрала длинную ногу, махнула рукой:

– Садись.

А у меня уже готова была фраза:

– Я хоть и не Адам, но внук Адама. Моя мама Лидия Адамовна.

Ева засмеялась, сверкнув крепкими зубами, и я понял, что рядом с ней мне всегда будет не по себе.

Тогда мы ещё по-детски придавали значение оценкам, а у нас с Евой после вступительных экзаменов по девятнадцати баллов из двадцати.

– Умненькая? – спросил я.

– Ты должен быть умнее, – сразу расставила всё по местам Ева.

И вот целый год позади, а у нас с Евой не разбери – поймёшь. Она не то чтобы равнодушна ко мне, но непостоянна.

– Ихняя сила в этом и есть, – подмигивал Володя.

Я злился.

– Какая сила?

– Ихняя.

– В чём выражается?

– Чтоб увернуться.

– А дальше?

– Пока не поймаешь.

Сам Володя поймал всё сразу. На картошке он три дня присматривался, на четвёртый остановился возле Светланы: эта.

– У неё жених, – предупредила его Ева.

Ева легко выдавала чужие секреты и не подпускала к своим.

– Какой такой жених?

– Парень у неё в армии.

– Он в армии, а я здесь.

И Володя принялся за дело. С утра до вечера снимал Светлану разными камерами и объективами. До утра сидел на крылечке дома, в котором жили красавицы. Подкидывал в форточку цветы, сорванные в соседних палисадниках. На пятый день осады изобразил из себя Симеона-столпника. Возле хаты был столб на бетонной подпоре, при желании на него можно влезть.

– Помоги.

Я помог.

Володя потоптался на крохотном пятачке, обнял, как жену чужую, столб и затих. Я постоял внизу, подумал, отошёл к забору и сел.

Скоро девушки выскочили из хаты, впереди Ева, за ней Нина, Светлана выглядывала из сеней.

– Вовочка, ты что там делаешь? – крикнула Ева.

– Стою.

– Зачем?

– Чтоб вышла.

Нина толкнула локтем Светлану и прыснула.

– Долго стоять будешь?

– До конца картошки.

Тут они вовсе развеселились и ушли в дом.

– Промашка вышла, – сказал я.

– Никогда! – поменял опорную ногу Володя.

Светлана вышла в брюках, свитере, куртке, тёплой шапочке. Спуститься со столба Володе оказалось сложнее, чем влезть. Я подставил вытянутую вверх руку, Володя опёрся на неё ногой – и рухнул вниз всеми своими восьмьюдесятью килограммами.

– Ты живой?.. – подскочила к нему испуганная Светлана.

Володя, кряхтя, стал собирать рассыпавшиеся кассеты с фотоплёнкой. Я потихоньку побрёл домой, радуясь, что у Володи всё в порядке. Но у него так и должно быть. Вислоусый парубок из Закарпатья, он был старше нас, опытнее, ну и способности никуда не денешь. Уж если Володя за что-нибудь брался – атас, парни. Он фотографировал, собирал коротковолновые приёмники с наушниками, вязал крючком, таскал штангу в университетском спортзале.

К концу первого курса Володя переселился к Светлане, сильно потеснив её родителей и младшую сестру-гимнастку. Но это всеми нами было воспринято как должное. Сама Светлана уже давно не понимала, как можно ходить, есть, спать, сидеть на лекциях и сдавать экзамены без Володи. Кажется, она и думать перестала самостоятельно. Таращила на подруг круглые глаза, тупо кивала головой, оглядывалась на Володю: «Что мне им сказать?»

Ева и Нина отдалились от Светланы, не сильно переживая. Кошечки, гуляющие сами по себе, они находили удовольствие в общении друг с дружкой. Окружённая поклонниками с физфака Ева, – и немного отстранённая, медлительная Нина, при ближайшем рассмотрении обнаруживающая глубину суждений. А также, вероятно, и чувств, потому что воздыхателей у неё было всего двое. Оба старшекурсники и без пяти минут аспиранты, один переводчик с английского, второй журналист.

У меня с Евой не заладилось с первой картошки. То она фыркнет, то я, и оба с опасной склонностью укусить или царапнуть до крови. При этом весь курс дружно пророчил нам свадьбу, если не первую, то следующую, после Володи со Светланой. Больше остальных усердствовала Ленка-комсорг, буксиром таскала нас из угла в угол, заставляя объясняться. Ева снисходительно улыбалась, я злился.

Конечно, я догадывался, что мы с Евой из параллельных миров. Видим друг друга, осязаем, но слиться, как Володя и Света, не можем. Во-первых, ни один из нас не умел уступать. Точнее, не умел я, Ева не хотела. И ясно давала мне это понять. Ну а с меня вообще взятки гладки. Когда было научиться? Сразу после школы семнадцатилетним отроком в университет.

Необходима была пауза. И у меня хватило мозгов её взять.

Но прежде надо сказать о Крокодиле, потому что не только подруг было трое, но и нас. Я, Володя и Крокодил, такова троица. Крокодил вырастил свою зубастую пасть в Донбассе, и он был во всех отношениях достойным шахтёрским сыном. Рост под два метра, кулаки как кувалды, светло-серые глаза, удивляющиеся этому странному надводному миру. Крокодил вылез из-под воды, это становилось понятно всем, кто с ним сталкивался. И не только вылез, но дополз до филфака, распихал лапами окружающих и впал в спячку. То есть он ходил на занятия, ел, спал, читал книжки – и ждал, ждал добычу, игриво скачущую на берегу.

Крокодил занимался боксом, я вольной борьбой, это должно было нас сблизить. Но дружил Крокодил с Володей, меня же терпел, не больше. Конечно, донкихотствующему Володе нужен был Санчо Пансо, кто спорит. Но Крокодил?!

И тем не менее так было. Первые полгода мы втроём снимали комнату. Крокодил спал, Володя неутомимо ткал паутину новой идеи, я качался на маятнике между отчаянием и надеждой. Ева была наяву и во сне, она притягивала и отталкивала. А главное, я не чувствовал под ногами опоры.

В декабре на первенстве города неожиданно для себя и соперников я стал серебряным призёром. Это был тот самый случай, который судьба подбрасывает в критические моменты. С января мне выделили место в общежитии, и вообще я ощутил крепкую борцовскую руку, не только поддерживающую, но и направляющую. Отныне можно было за себя не думать, а значит, и не терзаться. Тренируйся, парень, выбивай из головы сомнения. В феврале одни соревнования, в марте другие, в мае самые ответственные. А тут и сессия накатила.

Володя, как я уже говорил, к этой сессии перебрался жить к Светлане, Крокодил вроде бы остался один. Но крокодилы на себе подобных мало обращают внимание, у них иные цели. Я издали наблюдал за Евой. Володя, обзаведясь адъютантом в лице супруги, полностью посвятил себя фотографии. К тому времени он бросил штангу и вязание крючком. Штанга ему была противопоказана из-за давления. Иной раз проснёшься поутру, а у спящего рядом Володи из носа тянется полоска запёкшейся крови, исчезающая за ухом. Неприятно. Он и сам понял, что штанга бывает неподъёмна. Крючок же ему просто надоел. Ну, одну шапочку связал, ну, вторую, жилетку осилил. Скушно, братцы, петли они и есть петли, для роботов и самоубийц.

Володя стал изобретать проявитель, который был бы на несколько порядков лучше прежних.

Опять же, в портретной фотографии очень важна модель. Володя теперь часами наводил объективы на Еву, Нину, находил другие достойные объекты, иногда прямо на улице, и Света послушно подавала из сумки линзы и накладки. Володя священнодействовал, в этом у неё не было сомнений.

Девицы, надо сказать, позировали Володе охотно. С распущенными волосами, с гладко зачёсанными, анфас, профиль, сейчас бы лукавинку хорошо, там и голая нога мелькала, ненавязчиво. Нет, Володя был мастер, это чувствовалось.

Крокодил за год отрастил чахлые светлые усы, и когда на первенстве университета по боксу такой же молотобоец врезал ему по носу, кровь на усиках нарисовалась ярко. Но разве кровью испугаешь крокодила? Ухмыльнулся, плюнул в перчатку и так вмазал в ответ, – молотобойца-математика унесли.

К тому времени я уже давно жил предчувствием моря. Мои родители переехали из камерного, исхоженного вдоль и поперёк Новогрудка в Хадыженск, неведомый мне городок в предгорьях Кавказа. От него до Туапсе всего ничего, два часа поездом, и я рвался окунуться в зелёную прохладу гор, обдуваемых степными ветрами. А за горами ждало меня море, я это знал.

И море, конечно, не подвело. Начал я с пионерского лагеря в Дагомысе. Под этот лагерь досрочно сдал в мае сессию и уже в июне покрикивал на хорошеньких воспитанниц из первого отряда. Как молодого и неопытного, директриса воткнула меня воспитателем именно в первый отряд. Но я как-то с нервами справился. И к концу смены получил три признания в любви, два анонимных, одно очное. Отроковица Жанночка, за лето выросшая из детского сарафана, отвела меня в кусты фундука и сказала, что готова остаться в Дагомысе надолго. Родители уже сняли здесь квартиру, и она моя без остатка.

– Ты рад? – прижалась она ко мне.

– Родители, говоришь? – почесал я за ухом.

– Да они у меня валенки! – успокоила Жанночка. – На пляже будем загорать, и вообще…

Я обещал подумать. Конечно, на дальнейшую жизнь у меня были другие планы. Сначала к родителям, они уж извелись, бедные, ожидая сына. Затем в Белореченск, где жили Кучинские, наши многолетние друзья, с их помощью отец и перебрался в Хадыженск. В последние годы его совсем замучил псориаз, зудящие пятна расползлись по всему телу, и чтобы избавиться от них, надо было сменить климат. Из Белоречки Кучинские увезли меня на своей «Победе» в Джубгу, где они постоянно останавливались в палатке под склоном горы, заросшей цветущим дроком. Рядом ключ с хорошей водой, просторный пляж, камни, торчащие из воды. Эти камни заколдовали меня. С утра до вечера я нырял среди них, цепляясь за жёсткие буро-зелёные водоросли. Кидались наутёк крабики, ползали по песку бычки, зеленушки таращились из морской травы и выскальзывали уже из самых пальцев. Через пару дней я научился доставать метров с трёх-четырёх мелких рапанов. Вываренные, раковины получались не хуже тех, что продаются на базаре.

Отдыхающие здесь были, но немного. В километре лагерь студенческого строительного отряда, по кустам редкие палатки таких же, как Кучинские, полуместных – и бесконечный галечный берег. Вероятно, курортникам не нравились камни, запах истлевших водорослей, выжженные склоны гор. С утра до вечера я валялся у воды. В один из вечеров прилетел баклан, сел рядом со мной и что-то выронил из клюва. Я присмотрелся: ракушка рапана. Баклан заорал, подталкивая ракушку ко мне.

– Чего надо? – глянул я из-под локтя.

Баклан заорал громче. Я поднялся, взял в руки рапана. Изгрызенные края ракушки говорили, что баклан сражался с ней долго. С трудом я выковырял мясо и бросил баклану.

– Вываривать надо, – сказал я.

Баклан заглотнул мясо и улетел. А мне они казались глупыми птицами.

Я вернулся ненадолго в Хадыженск. Сходил в горы за кизилом, из которого мама сварила варенье. Заодно нарвал ажины, колючим кордоном опоясывавшей подножия гор. Два дня поработал на бахче, где станичные молодухи чуть не прибили студента арбузами. Баб много, студент один, и арбузы летят в машину, как ядра. Но ничего, спасся, – и вот я в Минске.

2

Сказать, что всё долгое лето я думал о Еве – ничего не сказать.

Юные и уже не юные тела дев и див преследовали меня от Сочи до Белореченска. Пляжи, танцплощадки, пустынный берег, по которому неведомо куда бредёт задумчивая девица; горная речка, пробивающая в камнях русло через самшитовую рощу, и в озерце под водопадом плещется русалка. Как молодой курцхаар, худо натасканный на дичь, я делал стойку почти на каждую из встреченных, но всё без толку. Дичь упархивала от неверного движения, от сглатывания слюны, от дрожи вытянутого напряжённого тела.

Конечно, в каждой улыбке, в каждом взмахе волос и летящем шаге длинных ног я видел Еву. Я плыл за девушками в горных речках Пшиш, Шепсуго, Белая, я нырял за ними с молов Дагомыса, я танцевал на турбазах под завораживающую мелодию армянского шлягера «О, Серук, Серук…», я целовался с Таней под окном дома, где в это время поднимали стаканы мой батька и Танин муж, физрук техникума. Но удовлетворения не было, потому что не было рядом Евы. К концу лета я уже твёрдо знал, что жить без неё не могу. Если и существовало на земле приворотное зелье, каким-то образом меня им опоили. Вероятно, оно было подмешано в вино, банки с которым стояли на табуретках у калиток по дороге к пляжу. Это было восхитительно. Ты идёшь к пляжу в Дагомысе, Геленджике, Туапсе, Джубге, а в банках у калиток колышется тёмная маслянистая жидкость. Кладёшь на табуретку двадцать копеек, выпиваешь стакан и шествуешь дальше. Да, в вине таился слабый привкус отравы, но я его не распознал.

Богатство плоти на юге ошеломляло. Я дурно спал ночами и думал о встрече с Евой. Втайне я радовался, что не столкнулся с ней на одном из пляжей побережья. Теоретически такое могло быть. Она улыбнулась бы мне из-за плеча очередного поклонника, и это был бы конец. Пока же оставалась возможность всё уладить.

Прежде всего я позвонил в Киев Сане. Мой лучший друг учился в институте инженеров гражданской авиации. Всё лето он оставался в Киеве, потому что был яхтсменом. А чем занят яхтсмен ранга Сани? Вылизыванием яхты. Об этом он писал глухо, но я догадывался, что дедовщина в их спорте похлеще армейской.