24 июля 1935 года.

Вечер четверга. Москва

Когда принц Калаф вышел из дверей станции метро «Сокольники», близился вечер, и длинные тени ложились на тротуар причудливыми изгибами и зигзагами. Юноша размашисто зашагал от станции прочь, слегка щурясь из-за бьющих ему прямо в глаза солнечных лучей. Его – восемнадцатилетнего студента юридического факультета МГУ – на самом деле звали Николаем Скрябиным. Калафом – в честь героя «Принцессы Турандот» – Колю нарекли университетские товарищи: за скрытность характера и любовь ко всяческим загадкам. И, несомненно, за определенное внешнее сходство с актером Юрием Завадским, который был первым принцем Калафом в театре Вахтангова.

Однако сейчас Николай не походил ни на принца, ни даже на московского студента. Прохожие глядели на него с изумлением и даже с опаской, а некоторые и вовсе шарахались в сторону, в точности так же, как до этого – пассажиры метрополитена. И на то были веские причины.

Выглядел Коля Скрябин, мягко говоря, странно. Лицо его, чертами и впрямь схожее со сказочным ликом Завадского, было серым от покрывавшей его пыли, и на нем выделялись только глаза: светло-зеленые, как китайский нефрит, с крохотными иссиня-черными крапинками вокруг зрачков. Темные волосы Скрябина, густые, как шерсть ньюфаундленда, сосульками ниспадали на лоб, покрытые чем-то наподобие засохшего киселя. Левый рукав Колиной белой рубашки зиял прорехой с кровавой окантовкой. Кровавые же пятна, только мелкие, словно принца Калафа обрызгали кровью из пульверизатора, покрывали рубашку спереди. И, в довершение всего, белую хлопковую ткань там и сям пятнали причудливые кляксы, схожие цветом с мякотью незрелой сливы. Под лучами заходящего солнца они явственно дымились.

Странность Колиного облика дополнялась тем, что под мышкой юноша сжимал портфель: черный, наверняка очень дорогой, сделанный из крокодиловой кожи. Только теперь у портфеля этого была начисто оторвана ручка, от которой остались одни стальные «ушки», и по глянцевой ячеистой коже расползались такие же зеленые пятна, какие украшали рубашку Скрябина. Нести портфель было крайне несподручно; сколько ни старался Коля перехватить свою ношу поудобнее, увесистый предмет без конца норовил сползти то вперед, то назад.

Что могли предположить бдительные граждане при виде рубашки с пятнами и портфеля?.. Кое-кто из них сделал соответствующее умозаключение, и Николай приметил, что один из прохожих заспешил к телефонной будке. Ясно было, куда именно этот товарищ собирается звонить.

Но, по счастью, идти Коле было недалеко, так что он смутил и напугал не очень много народу. А если кто-то и впрямь просигнализировал о нем компетентным органам, то представителей этих самых органов еще надо было дождаться, чего Скрябин делать совсем не собирался. Несмотря на все неудобства с портфелем, он ни разу не замедлил шага, и только возле поворота в нужный ему двор кое-что Колю задержало: ему почудилось, что он увидел Анну.

То есть, конечно, это не могла быть Анна; он точно знал, что не могла. Но – рыжие кудри, стройная фигура, промелькнувшие чуть в стороне, показались Скрябину столь знакомыми, что он замер на месте и долго еще вертел головой, пытаясь понять: куда исчезла женщина, только что виденная им?

Заминка эта чуть не стоила жизни Колиному другу и однокурснику Михаилу Кедрову, к дому которого принц Калаф спешил в тот вечер.

Полчаса спустя Николай Скрябин испытывал абсолютную уверенность, что время остановилось – застыло, как присохшая к стеклу кремниевая крошка в песочных часах.

В необычном ракурсе – с крыши четырехэтажного дома – Коля и его друг наблюдали, как над городом заходит солнце. Москва еще не обросла высотными зданиями, ничто не застило обзор, и с этой, не бог весть какой высоты открывалось панорамное зрелище. Виден был чуть ли не весь Сокольнический парк; казалось, что совсем близко стоит позаброшенный Алексеевский монастырь; проблескивал за деревьями Пятницкого кладбища тусклый купол церкви Троицы Живоначальной. А над всем этим носились в розовеющем небе стрижи, с легкостью выписывая фигуры высшего пилотажа.

Картина была дивной и безмятежной, но одно обстоятельство с ней не вязалось. Над крышами двух домов – пятиэтажного (с обновленной кровлей и малярными люльками на стенах) и четырехэтажного, отстоящего от него метра на два, – раздавались приглушенные хлопки. И производил их пистолет с навинченным на ствол глушителем.

На новой кровле восседал, как рыбак на бережку, крепко сложенный мужчина лет сорока, не по-летнему облаченный в пиджачную пару и рубашку с галстуком. Этот неподходящий костюм был весь в грязи, топорщился складками, да и вообще, его обладатель выглядел в нем глупейшим образом. Скрябин знал, в чем тут дело: мужчине с пистолетом куда привычнее было щеголять в гимнастерке цвета хаки с серебряным жгутом в петлицах, с тремя шитыми серебром звездами на каждом рукаве – знаками различия капитана госбезопасности.

Из своего табельного «ТТ» чекист палил по двум мишеням, едва скрытым от него кирпичной вытяжной трубой на соседней крыше.

– Три… – прошептал Коля после очередного выстрела.

Он сидел, высунув из-за трубы голову, в которую стрелок и целился. Но, видно, солнце ему мешало; а как еще можно было объяснить промах с расстояния в семь-восемь метров?

В Колином внешнем облике за полчаса произошли кое-какие перемены. Болотного цвета пятна почти полностью испарились и с его рубашки, и с портфеля. Зато на лбу у Николая появилась багрово-красная отметина: длинный, идущий по диагонали кровоподтек. В момент выстрела юноша непроизвольно коснулся лба кончиками пальцев и поморщился. Одновременно с Колиными глазами произошла удивительная вещь: зрачки их на мгновение расширились, как две пульсирующие звезды, а затем снова сделались прежними.

Чекист выстрелил вновь, теперь – дважды, и оба раза – мимо. Он готов был поклясться: когда он спускал курок, пистолет сам собой вздрагивал в его руке.

– Четыре, пять… – вполголоса продолжил считать Коля и крепче прижал к боку портфель из крокодиловой кожи.

Миша Кедров – Колин ровесник, русоволосый, с добродушным лицом, со складкой на лбу от вечного сосредоточенного раздумья, – бросил на портфель быстрый взгляд, в котором было поровну любопытства и страха. Михаил укрывался за трубой с большим успехом, чем его друг, и никаких частей своего тела стрелку не подставлял. Однако внешний вид Колиного друга тоже был неблестящим. Одежда его (явно – домашняя: заношенная майка, синие физкультурные штаны со штрипками) выглядела так, словно ею подметали двор; ноги его были босы; и, что было уж совсем скверно, правая его лодыжка казалась раза в полтора толще левой и как будто раздувалась на глазах. Впрочем, совсем не это беспокоило Мишу.

– Колька, этот мерзавец тебя видит, – почти беззвучно произнес он, – ты бы отодвинулся…

– Пусть видит, – сказал Николай и полностью высунул из-за трубы голову; чекист немедленно выстрелил: три раза подряд, снова промазал, а Скрябин произнес: – Шесть, семь, восемь…

– Пора? – спросил Миша и попытался привстать; оба они знали, что в обойме «ТТ» – восемь патронов.

– Нет. – Николай продолжал глядеть на стрелка – чуть ли не в глаза ему. – Постой. Не выходи, пока я не скажу. Но уж потом лети что есть мочи…

И, к ужасу своего друга, он поднялся в полный рост – немаленький, под сто девяносто сантиметров, – и, даже не пытаясь пригнуться, начал спускаться по железному склону к пожарной лестнице, поручни которой виднелись у противоположного края крыши.

Миша Кедров проживал в коммунальной квартире на первом этаже того самого пятиэтажного дома, с которого сняли проржавевшую кровлю и заменили на новую. Конечно, если б Миша был повнимательнее и огляделся как следует, когда возвращался домой, то заметил бы, что не одно лишь старое кровельное железо увозили со двора рабочие в кузове небольшого грузовичка. Но Колин друг на ремонтников даже не взглянул.

Приготовив себе на примусе ужин, Миша расположился за столом возле распахнутого во двор окна и уже поднес ко рту вилку, когда вдруг увидел ее: в окно к нему заглянула поразительная красавица, будто сошедшая с экрана кино – вылитая Марина Ладынина в фильме «Вражьи тропы»! Только у этой женщины волосы были другие: рыжие, вьющиеся.

Миша уронил вилку в сковороду с жареной картошкой и задался вопросом: откуда прекрасная незнакомка взялась? Он не видел, чтобы кто-то к окну подходил. Разве что она кралась вдоль самой стены… Красавица же проговорила взволнованно:

– Уходите сейчас же из дому, не то вас убьют. Спрячьтесь где-нибудь, затаитесь… И Коле, своему другу, непременно передайте, чтоб он спрятался тоже…

И – не успел Миша даже рта раскрыть, чтобы спросить: «Кто вы?», как незнакомка пропала из поля его зрения, исчезла столь же внезапно, сколь и появилась. Он подскочил к окну, высунулся во двор – женщины и след простыл.

– Ох, господи… – прошептал Михаил, схватился за голову и заметался по комнате.

В тот момент он отдал бы всё на свете за возможность не поверить словам загадочной дамы, счесть их бредом или розыгрышем – да хоть плодом собственной галлюцинации!.. Увы: такой возможности у него не было, и Миша это знал.

Усевшись на кровать и вытащив из-под неё старые кеды, он собрался сменить на них свои домашние шлепанцы, но не успел: перед его окном возник новый гость. Куда менее привлекательный, чем пропавшая дама.

– Желаю здравствовать! – Грузный мужчина, облаченный в пиджачную пару, выглядел добродушным, даже веселым. – Ты ведь Кедров, верно? – Миша кивнул – так медленно, будто его шейные позвонки срослись между собой; а мужчина продолжал: – Позволь представиться: Стебельков – капитан госбезопасности Стебельков. Мне крайне необходимо с тобой переговорить. Не возражаешь, если я войду?

И, не дожидаясь ответа, пиджачный гость с удивительной для его комплекции легкостью перемахнул через подоконник и очутился в комнате. Тотчас он повернулся к распахнутому окну, закрыл его, запер на шпингалет, а затем еще и задернул пыльные плюшевые шторы.

У Кедрова было несколько секунд, в течение которых он вполне мог бы выскочить в коридор: его кровать стояла прямо рядом с дверью, а Стебельков повернулся к нему спиной. Но Миша будто окаменел. Впервые в жизни он понял, что выражение «парализовало от ужаса» – это вовсе не фигура речи.

Между тем капитан госбезопасности, зашторив окно, устроился на табурете рядом с Мишиной кроватью и вопросил:

– Я закурю? – А затем извлек из кармана пиджака трубку, кисет с табаком и потрясающую зажигалку: огромную, явно золотую, с выгравированными на ней серпом и молотом.

Трубку Стебельков снарядил быстро. Миша следил за ним только глазами – не в состоянии повернуть голову в его сторону. Но, когда с помощью золотой зажигалки чекист попытался трубку раскурить, дело у него не пошло. Раз, другой и третий крутанул он колесико, однако ничего не происходило: пламени не было.

– Ну, вот, опять… – проговорил Стебельков расстроенно. – Ты мне не поможешь?

И он левой рукой протянул зажигалку Мише, которому отчего-то показалось, что ладонь незваного гостя конфигурацией напоминает обезьянью лапу. Ни на миг чекист не усомнился в том, что Кедров возьмет у него зажигалку; он даже увидел протянутую Мишину руку – и опустил в неё золотую вещицу. Однако рука Миши осталась лежать на колене, а зажигалка упала, гулко стукнув, на дощатый пол.

– А ну, подними!.. – приказал Стебельков; однако юноша не пошевелился, так что владелец зажигалки повторил свой приказ: – Подними, кому сказал!.. – И добавил несколько непечатных слов.

Он мог, конечно, нецензурно браниться. Мог бы он также затопать ногами, или, скажем, приставить к голове Миши пистолет – эффект это дало бы тот же самый. То есть никакого эффекта не дало бы вовсе: повлиять на Мишин столбняк было не во власти Стебелькова.

Однако капитан госбезопасности этого не знал. Видя, что его слова игнорируются, он приподнялся с табурета, ухватил Мишу двумя пальцами за левую ключицу и – как будто совсем легонько – ее сжал. Из глаз Миши мгновенно брызнули слезы, а лицо его исказилось от боли. Но Колин друг не закричал и не позвал на помощь; он не смог бы сделать этого, даже если бы чекист применил к нему инквизиторскую пытку strappado с выворачиванием всех суставов.

Стебельков же воспринял это молчание лишь как знак чрезмерной гордыни.

– Это для начала, – сказал он и разжал пальцы – так резко, что у Миши перехватило дыхание. – Лучше подними, а не то…

И тут с Кедровым случилось нечто такое, отчего даже пронзительная боль в плече вдруг унялась. В голове у себя он услышал голос, произнесший: «В зажигалке этой, должно быть, когти льва – как в перстнях Борджиа». Миша мгновенно понял, о чем идет речь: о шипах с ядом, которыми Великий Отравитель колол руки своих жертв. Но – поразительное дело: изобличающие слова как будто услышал и Стебельков, который вздрогнул и почему-то повернулся к двери.

После этого всё совершалось столь быстро, что Мишины мысли сразу и безнадежно отстали от происходящих событий.

Дверь комнаты, открывавшаяся внутрь, распахнулась с таким грохотом, словно по ней ударили осадным тараном. И как раз в момент этого удара Миша осознал: прозвучавший голос – громкий и насмешливый – был ему прекрасно знаком. Принадлежал он не потусторонним силам и не его собственному подсознанию: фразу о когтях произнес за дверью Мишин друг – Николай Скрябин.

Мысль эта еще до конца не сформировалась в Мишиной голове, когда дверь врезалась в бок Стебелькова и выбила трубку из его руки, а человек, находившийся в коридоре, схватил Кедрова за плечо и выволок из комнаты. Миша увидел перед собой серое пыльное лицо и узнал своего друга ровно в то же мгновение, когда сделал окончательный вывод о принадлежности голоса.

– Колька… – жалобно (но без малейших усилий) произнес Кедров; его паралич разом прошел.

Скрябин рванул на себя дверь, пытаясь ее закрыть, и оказался лицом к лицу со Стебельковым, схватившимся за дверную ручку с противоположной стороны.

– Что, Мишка, – произнес Николай, глядя не на своего друга, а на капитана госбезопасности, – он перед тобой спектакль разыгрывал? Так по этой части он специалист, ему бы в театр актером поступить.

– Неужто и вас мне удавалось ввести в заблуждение, а, Николай Вячеславович? – Миша от изумления чуть не подпрыгнул: сотрудник ГУГБ НКВД обращался к его другу по имени-отчеству. – Ведь скромные мои способности…

Договорить о своих способностях он не успел. Коля носком ботинка отшвырнул стебельковскую зажигалку в угол комнаты – под трехстворчатый Мишин гардероб, и чекист, машинально проследив за её движением, отвел взгляд от двери. Скрябину этого хватило, чтобы вырвать из его рук дверь, захлопнуть её и просунуть в ручку чью-то лыжную палку, которая с самой зимы стояла в коридоре коммунальной квартиры.

Только после этого Николай обратился к другу:

– Ну, ты цел?..

Впрочем, и так было видно, что ничего по-настоящему плохого с Мишей случиться не успело.

Когда несколькими минутами ранее Скрябин глядел на зашторенное Мишино окно, когда отпирал дверь коммуналки (отпирал не ключом), когда сквозь замочную скважину заглядывал в Мишину комнату, он уже рисовал себе если не кончину своего друга, то, по крайней мере, последнюю степень его увечий.

– Цел, цел, бежим отсюда… – прошептал Миша, и они с Николаем вылетели на лестничную площадку.

Они успели заметить, как заблокированная дверь начала дергаться, сотрясаемая Стебельковым, но – не видели, что продолжалось это всего несколько секунд. А затем – как раз в тот момент, когда друзья покидали злополучную квартиру, – в Мишиной комнате раздался звон бьющегося стекла.

Спускаясь по скату крыши к пожарной лестнице, Скрябин умудрялся смотреть не под ноги себе, а на стрелка, который также не отрывал от него взгляда. Всем сердцем Николай сожалел о том, что его особый дар позволяет ему воздействовать только на неодушевленные предметы. Он бы с радостью дал сейчас чекисту хорошего пинка, а то и вовсе сбросил бы его с крыши.

«Чего он ждет? – думал Коля. – Ведь есть же у него запасная обойма! Или всё-таки…»

Соображение насчет обоймы не было догадкой: в правом кармане стебельковского пиджака топорщился характерный предмет – узкий параллелепипед.

Николай взялся за поручни лестницы, ступил на верхнюю перекладину и на долю секунды отвел взгляд от лица Стебелькова. В этот момент и прозвучал выстрел.

Раздался вскрик, и капитан госбезопасности издал победный возглас: на рубашке Николая, на груди, поверх засохших пятен крови появились новые пятна бурого цвета. Стебельков вскочил на ноги – и тотчас понял, как непростительно он ошибся! Кричал другой парень – тот, который оставался за трубой. Пуля же ударилась в пожарную лестницу, и Скрябина обдало ошметками ржавчины.

Стрелок начал материться с чудовищной злобой, а Коля с торжеством подумал: «Всё-таки девять!..» До последнего момента он не был уверен в том, что Стебельков воспользовался известным трюком: снаряжая пистолет, послал один патрон в патронник, а затем вставил в обойму дополнительный заряд взамен ушедшего. В мгновение ока Скрябин перебрался с лестницы обратно на крышу.

– Давай! – закричал он Мише. – Давай!..

И тот ринулся к пожарной лестнице, оттолкнувшись спиной и локтями от вытяжной трубы.

Коля понял, что друг его оттолкнулся чересчур сильно, и хотел уже крикнуть ему: «Притормози!», но не успел. Перенося вес на поврежденную правую ногу, Миша потерял равновесие и начал валиться вперед. Николай бросился ему на помощь, но на миг позже, чем следовало – отвлекся на Стебелькова, который выщелкивал из рукояти «ТТ» пустой магазин.

Если б не это, для Николая и Миши всё тотчас бы и закончилось. Они оба слетели бы с крыши, поскольку одной рукой Коля своего друга не удержал бы, а вторая его рука была занята портфелем, выпускать который он явно не собирался. Но – Николай замешкался, успел только вполоборота развернуться к Мише, и это спасло дело.

Падая, Кедров выставил перед собой руки и потому не расшиб себе голову, не покатился по наклонной крыше кубарем, а плавно заскользил на четвереньках к ее краю – обдирая ладони о стыки кровельных листов. Это его скольжение словно заворожило Стебелькова. Тот вытащил-таки из кармана пиджака запасную обойму, но вслепую никак не мог попасть ею в рукоять пистолета; взор сотрудника НКВД был прикован к везучему босому мальчишке.

– Вниз! – скомандовал Скрябин другу, едва тот оказался возле поручней лестницы.

– А ты?

– Я – следом… Не переживай, я справлюсь.

И Миша стал спускаться; руки и ноги едва слушались его, а ободранные ладони оставляли кровавые отпечатки на перекладинах лестницы, но Кедров глядел не на них, а вверх, на Колю. Тот, будто нарочно себе подставляя, занял позицию: между пожарной лестницей и стрелком.

Стебельков вогнал, наконец, обойму в рукоять, поднял оружие (двумя руками), сжал губы и принялся методично, как в тире, делать один выстрел за другим.

Мишина квартира находилась не просто на первом этаже: она располагалась так, что пол ее был чуть ниже уровня земли. Чтобы в эту квартиру попасть, требовалось от двери парадного спуститься вниз по короткой, из шести ступеней, лестнице. Скрябин с Кедровым взбежали по ней в один миг и, конечно, успели бы очутиться во дворе раньше Стебелькова – если бы тот стал возиться со шпингалетом, чтобы открыть окно. Однако чекист попросту высадил стекло Мишиной табуреткой, после чего вывалился из окна (даже не порезавшись торчавшими из рамы осколками) прямо под ноги двум беглецам. И больше он не собирался деликатничать и вести игры в стиле Чезаре Борджиа: в руках у Стебелькова был пистолет.

– Разворачивайтесь оба – и в подъезд, – сказал капитан госбезопасности. – И не вздумайте бежать в разные стороны. Одного из вас я точно застрелю.

Друзья медленно повернулись и двинулись, куда им велели. Но, едва они подошли к дверям подъезда, как им навстречу выскочил немолодой гражданин: Мишин сосед, лысенький мужичок по фамилии Маслобоев.

– Что это здесь за дела? – спросил он с неподдельным интересом. – Где-то стекла бьют?..

Так что в подъезд они вошли уже вчетвером.

Скрябин и Кедров шли чуть впереди, а Маслобоев двигался между ними и Стебельковым, который, естественно, вышагивал последним. И, как только чекист вошел в двери парадного и закрыл их за собой, Николай совершил поступок безобразный и хулиганский.

У дверей чистоплотные жильцы стелили влажную тряпку, о которую входившие должны были вытирать ноги. Маслобоев, повинуясь привычке, на этой тряпочке приостановился и пару раз шаркнул по ней подошвами. Вот тут-то Коля и отколол свой номер: даже не наклоняясь – что выглядело каким-то цирковым фокусом, – он резко потянул немудрящий коврик на себя.

Взмахнув руками, Маслобоев рухнул спиной на Стебелькова, а тот, в свою очередь, врезался тыловой частью в дверь. Чекист сразу же столкнул с себя лысенького мужичка – и тот упал, пропахав носом ведущую к низовой площадке лесенку. Но раньше этого Скрябин и Кедров, не сговариваясь, кинулись бежать по лестнице, ведущей наверх.

Несомненно, Стебельков настиг бы беглецов очень быстро; спасла их не Фортуна – их спас пенсионер Маслобоев. Ударившись головой, он, должно быть, пришел в состояние частичной невменяемости, потому как с голыми руками кинулся на человека с пистолетом, вопя: «Ах ты, гад!.. Милиция, милиция!..» Из разбитого маслобоевского носа хлестала кровь, а никакой милиции поблизости, конечно, не было. Однако последнее обстоятельство Мишин сосед явно намерен был изменить в свою пользу. Он ринулся к дверям парадного – рассчитывая выбраться во двор и там воззвать к общественности, потребовать вызова милицейского наряда.

Увы, Стебельков оказался настороже. Открывать в подъезде стрельбу он не желал: слишком много ненужных свидетелей могло выглянуть из квартир. Вместо этого он рукоятью пистолета ударил в висок бедного пенсионера. Тот разом умолк и с тоскливым выражением на лице стал заваливаться набок. Стебельков же выхватил из кармана пиджака наручники, одно их кольцо защелкнул на тощем запястье Маслобоева, а затем пропустил цепочку кандалов через обе ручки на двойных дверях подъезда, и на второй из них закрепил другое кольцо. В итоге не только пенсионер оказался прикован к дверям: никто теперь не смог бы ни войти в подъезд, ни выйти из него.