Самолет назывался «Максим Горький», и тот, кто дал ему это имя, во всех отношениях попал в точку.

Построенный в честь сорокалетия литературной деятельности Горького (на добровольные народные пожертвования), самолет этот, подобно самому Буревестнику революции, занимался – на свой лад – марксистской агитацией. Он разбрасывал над землей партийно-коммунистические листовки, а заодно транслировал для граждан музыку и пропагандистские речи – при помощи специальных акустических установок «Голос с неба». Москвичи тысячами высыпали на улицы, заслышав доносящиеся с небес оглушительные звуки и завидев сюрреалистический снегопад из вихрившихся в воздухе бумажных прямоугольников. И пролетарский писатель, и его летающий тезка – оба они были выдающиеся агитаторы.

Но в наименовании самолета скрывался также смысл иного рода: гордый и амбициозный. Как известно, имя Максим означает величайший, и затея с максимизацией размеров «агитатора» вполне удалась. Гигант «АНТ-20» с размахом крыльев в 63 метра и весом в 42 тонны стал крупнейшим в мире воздушным судном. Если бы кому-то пришла в голову безумная мысль посадить «Горький» на Красной площади (как Матиас Руст посадит свою «Сесну» в 1987 году), то при съезде на Васильевский спуск цельнометаллический моноплан одним своим крылом протаранил бы собор Василия Блаженного, а другим – кремлевскую стену. То был гигантский авиалайнер, на зависть самому Говарду Хьюзу, который поднимет в небо свой «Геркулес» лишь поздней осенью 1947 года, тогда как «Максим Горький» совершил свой первый полет еще в июне 1934-го.

Но прятались в названии гиганта также и другие, гораздо более печальные смыслы; увы, открылись они позже – когда изменить уже ничего было нельзя.

На Центральном аэродроме Москвы, что разместился на бывшем Ходынском поле, «Горький» был главной достопримечательностью. Воскресным днем 18 мая, в день грандиозного авиационного праздника, зрители со сладким замиранием сердца глядели на летучего исполина, который стоял на летном поле в компании двух маленьких самолетиков: «И-5» и «П-5». Стечение народа было такое, что Скрябин и Кедров, с комфортом расположившиеся на гостевой трибуне, могли считать себя истинными счастливцами.

Получить места с великолепным обзором друзьям удалось не по причине каких-либо собственных заслуг: два пропуска достал им Колин отец – один из самых видных советских чиновников[1], который и сам должен был в тот день подняться на борт «Горького». И не один, а в компании со Сталиным, Орджоникидзе и Кагановичем.

– Ну, и где они?.. – пробурчал Миша, поворачиваясь в сторону въезда на обнесенный забором аэродром. – Уже двенадцать часов почти… Мы скоро тут изжаримся!

Он несколько преувеличивал: день стоял жаркий, но не слишком, как обычно и бывает в середине мая, когда до солнцестояния еще больше месяца, и подлинного зноя почти не случается. Солнце пригревало умеренно, и голоса вокруг звучали безмятежно, и даже репродукторные марши были не лишены приятности. Мирному очарованию этого дня вот-вот должен был прийти конец, однако ни Скрябин с Кедровым, ни все остальные жители Страны Советов – за исключением, пожалуй, одного лишь человека, – предвидеть грядущих событий не могли.

Коля ничего своему другу не ответил. Во-первых, он и сам понятия не имел, куда запропастились высокие гости, а, во-вторых, он нашел для себя занятие более увлекательное, чем ожидание вылета агитатора. В руках у Скрябина был бинокль с двенадцатикратным увеличением (один из тех дорогих подарков, которые присылал ему отец – живший с новой семьей в Москве, в то время как Николая, его сына от первого брака, воспитывала в Ленинграде бабушка). Так вот, Коля, едва устроившись на скамье трибуны, навел оптический прибор – не на громадину «Горького», нет: на тренировочный самолет – маленький истребитель «И-5», выкрашенный в цвет перезрелых томатов. Подле самолета стояли, беседуя о чем-то, двое мужчин.

Николай не видел собравшегося на трибунах народа, не слышал марша, громыхавшего из репродукторов:

Его внимание поглотили эти двое. Пилот истребителя – высокий мужчина с печальным и каким-то болезненным лицом – беседовал с гражданином, который что-то оживленно внушал ему. На говоруне была форма НКВД с тремя шитыми золотом звездами на рукавах гимнастерки цвета хаки: знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. По сравнению с ним Стебельков (о самом существовании которого Коля в то время ещё понятия не имел) был примерно то же самое, что «Сесна» Матиаса Руста в сопоставлении с «Максимом Горьким».

Коля знал, что летчика звали Николаем Благиным, а чекиста – Григорием Ильичом Семеновым. Именно здесь, именно в этот день и час, он и рассчитывал найти его. Скрябин узнал Григория Ильича сразу, едва только навел на него бинокль: мерзавец ничуть не изменился за последние двенадцать лет – с момента их единственной встречи. Был он по-прежнему молодцеват, крепок сложением, а кожа на его лице оставалась идеально гладкой, матовой и напрочь лишенной свойственных зрелому возрасту отметин. При виде его Коля на мгновение даже прикрыл глаза, словно для того, чтобы скрыть возникшее в них выражение – хотя за окулярами бинокля никто его глаз разглядеть, конечно же, не мог.

1

Скрябин – подлинная фамилия чрезвычайно успешного государственного деятеля той эпохи, более известного всем под неким псевдонимом. Но, хоть человек этот и явился прототипом отца Николая Скрябина, данное обстоятельство вовсе не означает, что всё, написанное о нем в этой книге, имеет под собой реальную подоплеку.