Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Создан для бури

ModernLib.Net / Альтов Генрих / Создан для бури - Чтение (стр. 2)
Автор: Альтов Генрих
Жанр:

 

 


Сначала - обыкновенное любопытство, не больше. Ну, кино, все-таки интересно. Но вот загорается маленькая искорка: а если воспользоваться этой возможностью? Так. Затем должны возникнуть опасения. Может быть, только показалось, что есть возможность? Искра вот-вот погаснет... И вдруг ярчайшая вспышка: да, да, да, есть шанс осуществить любые идеи! Вихрь мыслей - невысказанных, еще только зарождающихся. Так, все правильно. Теперь должен последовать вопрос о сроках и средствах. Ну!
      - Как это будет выглядеть практически? - спрашивает Осоргин-младший.
      - Ты, Володенька, опять так сразу, - укоризненно говорит Осоргин-старший.
      Хитер старик! Выговорил своему Володеньке и сразу замолчал, вынуждая меня ответить.
      Что ж, перейдем к делу. Нам не нужен большой корабль. Для съемок достаточна платформа длиной в двенадцать метров и шириной метров в пять или шесть. Времени хватит, съемки начнутся через год, не раньше. В средствах мы не стеснены. Миллион, три миллиона, пять. Картину в первый же год посмотрят минимум сто миллионов зрителей, все легко окупится, простая арифметика...
      Осоргин-старший машинально теребит бороду. Осоргин-младший внимательно разглядывает лампу на моем столе.
      Ну, решайтесь же!
      - А если не удастся? - спрашивает Осоргин-младший.
      Отлично, это критический вопрос. Теперь надо умненько ответить. Снять опасения, пусть не будет страха перед неудачей. И в то же время нельзя расхолаживать, надо заставить их всеми силами добиваться цели.
      Я объясняю, что кино имеет свои особенности: неудачи учитываются заранее. Мы снимаем каждый эпизод по меньшей мере трижды - даже если в первый раз артисты сыграли великолепно ("Запас прочности, ничего не поделаешь"). В сценарии предусмотрены три технические новинки ("Тоже своего рода запас прочности... Нет, нет, морская только одна, остальные... как бы это сказать... другого профиля"). Мы рассчитываем так: удастся хотя бы одна новинка - уже хорошо. Публика увидит итог, никто не упрекнет нас в том, что мы пробовали разные возможности. Рекламировать и обещать заранее ничего не будем, неудачные дубли - наше внутреннее дело.
      Осоргины переглядываются ("Уж мы-то не будем неудачным дублем!"). Я рассказываю о съемках "Человека-амфибии". Тогда потребовались цветные подводные факелы, поиски подходящего состава велись целый год. Зато какие прекрасные кадры получились в фильме!
      - Пожалуй, мы попробуем, - спокойно, даже небрежно говорит Осоргин-младший.
      Слишком спокойно, милый Володенька, слишком небрежно! Теперь тебя лихорадит: только бы этот киношник не передумал...
      - Попробуем, почему бы и не попробовать, - соглашается Осоргин-старший, оставив наконец в покое свою бороду.
      - У вас есть какая-нибудь идея? - спрашиваю я.
      - У нас есть головы, - поспешно отвечает Осоргин-младший.
      От имени киностудии я послал три десятка запросов кораблестроителям - в институты и конструкторские бюро: не согласитесь ли взяться за решение нижеследующей задачи... Восемь ответов содержали корректное "нет". В остальных, кроме "нет", были еще и эмоции. В наиболее темпераментной бумаге прямо спрашивалось: "А вечный двигатель вам по сценарию не нужен?.."
      Задача была каверзная. По общепринятым представлениям, даже нерешимая. Корабль субзвуковых скоростей - об этом и не мечтали. Конструкторы старались либо поднять судно над водой, либо опустить под воду и заставить двигаться в каверне, газовом "пузыре". Все это годилось только для небольших кораблей. Впрочем, скорости все равно были невелики, - скажем, сто километров в час. Рожденный плавать летать не может.
      Я не кораблестроитель, моих знаний тут явно не хватало. И лишь чутье науковеда подсказывало: если путь "вверх" и путь "вниз" исключаются, значит, надо оставаться на воде. Рожденный плавать должен плавать!
      Осоргины не звонили и не появлялись. Вопреки моим предположениям, возникли осложнения и со второй задачей. Три попытки найти человека, который взялся бы за решение, ни к чему не привели. Мне говорили: безнадежно, нет смысла браться. Тогда я пригласил Михаила Семеновича Каплинского.
      Впервые я увидел Каплинского еще в университете, когда учился на втором курсе. Однажды появилось объявление, с эпическим спокойствием уведомлявшее, что на кафедре биохимии будет обсуждаться антиобщественное поведение аспиранта Каплинского М.С., поставившего опыт на себе. Ниже кто-то приписал карандашом: "Браво, аспирант!" И еще ниже: "Сбережем белых мышей родному факультету!"
      Обсуждение было многолюдное и бурное, потому что все сразу воспарили в теоретические выси и стали наперебой выяснять философские, исторические и психологические корни экспериментирования над собой. Каплинский добродушно поглядывал на выступающих и улыбался. Меня поразила эта улыбка, я понял, что Каплинский все время думает о чем-то своем и ничто происходящее вокруг не останавливает идущие своим чередом мысли.
      Впоследствии я еще несколько раз встречал Каплинского: в коридорах университета, в столовой, на улице. Он с кем-то говорил, что-то ел, куда-то шел, но за этим внешним, видимым угадывалась непрерывная и напряженнейшая работа мысли.
      Года через три Каплинский снова поставил эксперимент над собой. Без долгих дискуссий ему предложили уйти из института биохимии. Он вернулся в университет, и вскоре я услышал, что там состоялось новое обсуждение: Каплинский упорно продолжал свои антиобщественные опыты. Впрочем, в нашем добром старом университете обсуждение, как всегда, имело сугубо теоретический характер.
      Я не был знаком с Каплинским, хотя иногда встречал его в филателистическом клубе. Насколько можно было судить со стороны, опыты не вредили Каплинскому. Выглядел он превосходно. Вообще за эти годы Михаил Семенович почти не изменился: такой кругленький, лысеющий, не совсем уже молодой мальчик, благовоспитанно поглядывающий сквозь толстые стекла очков. Он собирал польские марки, но и в клубе, среди суетливых коллекционеров, не переставал думать о своем.
      Однажды я увидел на макушке Каплинского металлические полоски вживленных электродов. Между прочим, на коллекционеров электроды не произвели никакого впечатления: в клубе интересовались только филателией. Но я отметил в картотеке, что Каплинский подает особые надежды.
      Итак, я пригласил Каплинского на студию и произнес свой уже хорошо заученный монолог. Запланирована величественная эпопея в двух сериях. Далекое будущее, двадцать второй век. Один из важнейших эпизодов должен показать полет на индивидуальных крыльях. Так уж задумано по сценарию ("Понимаете, небольшие крылья, которыми люди будут пользоваться вместо велосипедов...").
      - Очень интересно, - сказал Каплинский, приветливо улыбаясь. - Вместо велосипедов. Пожалуйста, продолжайте.
      Он, как всегда, был занят своими мыслями, и я подумал, что будет худо, если задача не попадет в круг его интересов.
      - Так вот, - продолжал я, - комбинированные съемки не годятся; современный зритель сразу заметит подделку. Нужен настоящий махолет, способный продержаться в воздухе хотя бы одну-две минуты.
      - В воздухе, - задумчиво повторил Каплинский. - Ага. Ну конечно, в воздухе. Почему бы и нет? Вот что: вам надо обратиться к специалистам. Есть же люди, которые... Ну, которые знают эти махолеты.
      - Гениальный совет! Специалисты ничего не могут сделать. Такова уж конструкция человеческого организма: не хватает сил, чтобы поддерживать в полете вес тела и крыльев. Пусть крылья будут как угодно совершенны, пусть они даже будут невесомы: человек слишком тяжел, он не сможет поднять себя. Есть только один выход: надо увеличить - хотя бы на короткое время - силу человека, развиваемую им мощность. Если бы человек был раз в десять сильнее, он легко полетел бы и на тех крыльях, которые уже построены.
      - Забавная мысль, - одобрил Каплинский. - А почему бы и нет? - Тут он перестал улыбаться и внимательно посмотрел на меня. - А ведь вы бываете в филклубе, - сказал он. - Я не сразу узнал, вы что-то похудели...
      Мы немного поговорили о марках. Потом я осторожно вернул разговор в старое русло. Если он, Каплинский, нам не поможет, придется перекраивать сценарий, и это будет очень прискорбно.
      Каплинский встал, прошелся по комнате, остановился у окна. Я понял, что дело идет на лад, и начал говорить о Феллини, кризисе неореализма и теории спонтанного самоанализа. Он ходил из угла в угол, слушал эту болтовню, что-то отвечал - и напряженно думал.
      - Забавная мысль, - сказал он неожиданно (мы говорили о новой картине Бергмана). - В самом деле, почему бы не сделать человека сильнее, а? Странно, что я раньше не подумал об этом. Очень странно. Вам ведь не нужно, чтобы человек поднимался слишком высоко? Метров двести хватит? И вот что еще... Нужно достать эту штуку. Ну, которая с крыльями... Махолет.
      Я заверил его, что будет десять махолетов. На выбор. Вообще наша фирма не скупится. Любые затраты, пожалуйста! Миллион, два миллиона, пять...
      - Зачем же, - сказал он. - Денег не нужно. Оборудование у меня есть. Так что я уж на общественных началах.
      Конечно, я знал, что Каплинский будет экспериментировать на себе, но не придавал этому особого значения. В конце концов, тут тоже важны навыки. С человеком, который всю жизнь благополучно ставит на себе опыты, ничего страшного уже не случится. Да и времени не было опекать Каплинского: существовала еще и третья задача. Как оказалось, самая каверзная.
      Осоргины свою задачу решат; в этом я не сомневался. С Каплинским, конечно, дело обстояло сложнее; во всяком случае, я считал, что шансы пятьдесят на пятьдесят. Но третья задача была попросту безнадежной. Я не могу сейчас говорить об этой задаче. Не могу даже назвать имени человека, который взялся за ее решение. Скажу лишь, что хлопот и огорчений хватало с избытком.
      Хлопот вообще было предостаточно, потому что однажды появился Осоргин-младший и заявил, что идея есть и теперь надо "навалиться".
      Я едва успевал выполнять поручения Осоргиных, взявших прямо-таки бешеный темп. Сначала им понадобилось произвести расчеты, которые были под силу только первоклассному вычислительному центру. Шефу пришлось стучаться в высшие сферы, договариваться. Потом посыпались заказы на оборудование. Осоргин-младший приходил чуть ли не ежедневно, мельком говорил: "А вы что-то похудели" - и выкладывал на стол длиннейшие списки. Надо заказать, надо купить...
      Получив очередной список, в котором значились планер двухместный, акваланги, девять тонн аммонала, дакроновый парус для яхты класса "Летучий голландец" и еще масса всякой всячины, я спросил Осоргина, куда это доставить.
      - Давайте выбирать место, - сказал он. - Где вы думаете снимать фильм?
      Снимать фильм. Ну-ну. Я ответил неопределенно: где-нибудь на юге, пока это не решено. Осоргин удивленно посмотрел на меня.
      - А когда вы собираетесь решать? Три часа при скорости в триста восемьдесят узлов... Ведь вы говорили о трех часах, не так ли? Ну, вот это больше двух тысяч километров. Впрочем, ваше дело. Для испытаний нам достаточно и трехсот километров. Важно, чтобы трасса была свободной. И еще - подходящий рельеф берега у старта и желательно у финиша. Словом, надо лететь на юг, искать место. На Черном море толчея, поищем на Каспии. Что вы об этом думаете?
      Я думал совсем не об этом. В этот момент я впервые со всей ясностью увидел: а ведь получается, в самом деле получается! Ах, если бы не эта третья задача...
      Мы вылетели в Махачкалу, оттуда на автобусе добрались до Дербента и пошли на юг, отыскивая место для базы. Пять дней мы шли по берегу, осматривая заливы, бухты и бухточки, переправлялись вплавь через дельты рек, вечерами сидели у костра, спорили о книгах...
      Десятый представитель династии Осоргиных был чистым теоретиком, но знал о море изумительно много. Это была та высшая степень знания, когда человек не только хранит в памяти неисчислимое количество фактов, но и чувствует их глубинное движение, ощущает их очень сложную и тонкую взаимосвязь.
      Я люблю умных людей, меня раздражает малейшая вялость мысли, но Осоргин-младший был еще и просто хорошим парнем, не обремененным своей родословной и своими знаниями.
      Однажды разговор повернулся так, что я смог задать Осоргину вопросы, которые когда-то задал мне шеф:
      - Чего вы, собственно, добиваетесь? В чем ваша суть?
      - Ну, это очень просто, - сказал Осоргин. - Идет война с природой. Точнее - война с нашим незнанием природы. И в этой войне участвуют все люди, все человечество - из поколения в поколение. Подчеркиваю: участвуют все. Прямо или косвенно. Сознательно или неосознанно. В этой войне есть свои фронтовики и свои дезертиры. Есть победы и поражения. Война, конечно, особая, с очень глубоким тылом. Можно всю жизнь просидеть в этом тылу и даже не представлять, какие захватывающие сражения идут на переднем крае.
      - А почему бы не заключить перемирие? - спросил я.
      - Нет, на перемирие я не согласен. Это было бы... ну, не знаю, как сказать... это было бы неинтересно. Мне надо воевать. Вот я решаю какую-то задачу. Думаете, это так просто? Идет бой, временами мне приходится туго, и появляется даже мысль, что неплохо бы податься в кусты... Вы понимаете, какой это бой? Ведь здесь не словчишь, не победишь по знакомству или из-за слабости противника. Здесь все по-настоящему. И вот я заставляю противника отступить, заставляю отдать мне какую-то часть Вселенной, и она становится моей, нашей... А разве в искусстве не так?
      Я не раз жалел, что играю роль режиссера. Интереснее всего было говорить с Осоргиным о науке, и тут мне приходилось постоянно быть начеку. Одна неосторожная фраза могла выдать, какой я режиссер.
      Мы подыскали удачное место для базы: на пустынной каменистой гряде, близ мыса Амия. Осоргин остался поджидать грузы, а я выбрался к железной дороге и через несколько часов был в Махачкале. В Москве, с аэровокзала, я позвонил человеку, решавшему третью задачу. "Хуже, чем было, - раздраженно сказал он. - Да, да, еще хуже..."
      Потом я набрал номер телефона Михаила Семеновича. Слышно было плохо. Каплинский говорил о крыльях, я ничего не мог понять. В конце концов мы условились встретиться у входа в метро на Октябрьской площади; Каплинский жил неподалеку, в Бабьегородском переулке. Я успел забежать домой, переоделся, наскоро побрился и, поймав такси, помчался к месту встречи. Михаил Семенович стоял у входа в метро, и я почувствовал огромное облегчение, увидев, что все благополучно и Каплинский, по своему обыкновению, о чем-то думает и рассеянно улыбается.
      - У меня для вас сюрприз, - еще издали сказал он. - Французская марка: первый катер на подводных крыльях. Выменял совершенно случайно на польскую серию "Памятники Варшавы". Ведь вы собираете историю техники?
      - Так вы об этих крыльях и говорили?
      - Ну да! Я подумал, что марка вам пригодится, а "Памятники" можно купить в любом магазине.
      Рассматривая марку, я невольно вспомнил об Осоргиных. Кораблестроение древняя и устоявшаяся отрасль техники, здесь давно все придумано. Подводные крылья и воздушная подушка изобретены еще в XIX веке. В сущности, двадцатый век не дал в кораблестроении ничего принципиально нового. Да, Осоргиным досталась нелегкая задачка.
      - Ну как? - спросил Каплинский.
      Марка и в самом деле была любопытная. Французы выпустили ее незадолго до второй мировой войны - в пику Муссолини. Дело в том, что по распоряжению дуче была отпечатана шикарная серия "Это наше": радиоприемник Маркони, пулемет Крокко и еще десяток изобретений, считавшихся "национальными", в том числе и катер на подводных крыльях, построенный Энрико Форланини в 1905 году. Французы решили выпустить "контрсерию", но помешала война. Удалось отпечатать только одну марку с рисунком катера, построенного Ламбертом на десять лет раньше Форланини.
      Пожалуй, самое пикантное в том, что не постеснялись вспомнить Ламберта. Был он русским подданным и заявку на свое изобретение сделал в России. Ему, конечно, отказали: еще бы, корабль - и с крыльями, придет же в голову такое... Ламберт уехал во Францию, построил катер, испытал его на Сене. Но и во Франции никто не поддержал изобретателя. Он перебрался в Америку и умер там в безвестности и нищете. А катер на подводных крыльях уже тогда мог бы найти множество применений.
      Таких историй я собрал почти полторы тысячи; с их помощью мне и удалось добиться, чтобы опыт включили в план. Я взял шефа на измор. Это была правильная стратегия. Я ничего не просил, не доказывал, но на моем рабочем столе всегда лежала красная папка, начиненная записями о запоздавших изобретениях. Шеф долго крепился и делал вид, что ничего не замечает. Он дрогнул, когда появилась вторая папка, с надписью "Цитаты и изречения".
      - Вы начинаете играть на моих маленьких слабостях, - сказал шеф. Бросьте эти психологические штучки. И вообще... Уверен, что там, - он ткнул пальцем в "Цитаты и изречения", - там нет ничего интересного. Дайте-ка наугад один листок.
      Я извлек лист с выпиской из Эйнштейна: "История научных и технических открытий учит нас, что человечество не так уж блещет независимостью мысли и творческим воображением. Человек непременно нуждается в каком-то внешнем стимуле, чтоб идея, давно уже выношенная и нужная, претворилась в действительность. Человек должен столкнуться с явлением, что называется, в лоб, и тогда рождается идея".
      - Ах, - сказал шеф, - в вашем юном возрасте каждое изречение кажется полным глубокого смысла. Вы думаете, инерция мысли - так уж плохо? В сущности, это память о порядке, о взаимосвязи явлений. А воображение, фантазия - это антипамять. Память говорит: сначала "а", потом "б". А антипамять нашептывает: а если сначала "б", потом "а"... Животному не нужна фантазия, она бы только мешала, путала бы информацию о реальном мире. Воображение, фантазия - чисто человеческие качества. Они самые молодые, они еще не окрепли, им приходится преодолевать сопротивление древней привычки к неизменному порядку вещей. Сложно устроен человек, сложно. А вам кажется, дай миллион рублей, дай оборудование, сними ответственность - и человек проявит всю мощь своего воображения... Внутренняя инерция мысли - вот наш главный враг.
      Я сказал, что это очень интересная мысль: она, в частности, объясняет, почему я не могу включить в план свой опыт.
      Шеф рассвирепел:
      - А вы думали на такую тему: нужны ли сегодня изобретения, которым положено по естественному порядку вещей появиться в двадцать втором веке? Вот в чем вопрос!
      Для меня тут не было вопроса. Появись пенициллин хотя бы на двадцать лет раньше (а это вполне возможно!), остались бы жить сотни миллионов людей.
      Шеф пожал плечами и удалился, насвистывая "Мы все мушкетеры короля". Но лед тронулся, это чувствовалось...
      - Красивая марка, не правда ли? - сказал Каплинский. - Этот человек дантист. Понимаете, он почему-то считал, что марка относится к спорту. А я, признаться, не стал переводить ему надпись. Не люблю дантистов.
      Как все люди, лишенные так называемой житейской практичности, Каплинский был ужасно доволен своей маленькой хитростью. Я спросил, как подвигается дело с махолетом.
      - Махолет? - удивился он. - Ну, махолет вы обещали достать. Мое дело увеличить силу человека.
      У входа в метро, в толчее, было неудобно разговаривать. Мы пошли к парку.
      - Пусть студия достает махолет, - сказал по дороге Каплинский. - Надо потренироваться. Я же никогда раньше не летал.
      Так и есть: он опять экспериментировал на себе.
      - И вы... у вас будет такая сила? - спросил я.
      Почему-то эта мысль пришла мне в голову только сейчас: Каплинский - в роли Геракла. Ну-ну!
      - Уже есть, - ответил Каплинский таким обыденным тоном, словно речь шла о коробке спичек. - Наверное, я теперь самый сильный человек в мире.
      - А почему бы и нет? - заносчиво сказал он. - Идемте, я покажу. Нет уж, пойдемте в парк. Я хочу, чтобы вы убедились.
      Мы долго ходили по аллеям, отыскивая силомер. Каплинский думал о чем-то своем и вяло отвечал на мои вопросы. Наконец силомер нашелся. Полагалось бить молотом по наковальне, и тогда на шкале, похожей на огромный градусник, со скрипом подскакивал указатель. Силомером заведовал мрачный здоровяк.
      - Именно такой прибор нам и нужен, - объявил Каплинский. - Ну, молодой человек, сколько вы покажете?
      Особого доверия прибор не внушал. На самом верху шкалы значилось "400 кг", но это было, разумеется, так, с потолка.
      - Замерьте свои показатели, граждане, - сказал мрачный здоровяк, внимательно следивший за нами. - Физическая культура, популярно формулируя, помогает в труде и в личной жизни.
      В личной жизни - это нужно. Ваську уже дважды провожала какая-то долговязая личность, удивительно похожая на полуположительный персонаж из обожаемого Васькой журнала "Юность". В последней главе эти полуположительные обязательно ощущают в себе благородные порывы и приобщаются к общественно полезному труду. Но долговязому, пожалуй, еще далеко до последней главы: слишком уж нахальная у него морда. Мы встретились на лестнице, он тускло посмотрел на меня, и я почувствовал, что вычеркнут из списка объектов, достойных внимания. Черт его знает, что ему не понравилось. Может быть, мои брюки. Хотя почему? Полгода назад они были на уровне моды. Скорее всего, у меня просто _не тот вид_, нюх у этих полуположительных неплохо развит. Дура Васька. Да и я хорош: кто может научно объяснить, почему я сегодня в парке не с Васькой, а с Михаилом Семеновичем?
      - Давай, дядя, твою стукалку, - сказал я здоровяку.
      Он оживился и вручил мне молот. Ударил я крепко, по проклятая стрелка не пошла дальше трех сотен.
      - Подход требуется, - сочувственно пояснил здоровяк. - Напор должен быть, популярно формулируя.
      С третьей попытки я все же загнал стрелку к самому верху. Простуженно зазвенел звонок.
      - Позвольте, - вежливо сказал Каплинский, отбирая у меня молот.
      Начал подходить народ. Здоровяк популярно объяснял, что "физическая культура нужна рабочему классу, трудовому крестьянству и трудящей интеллигенции... А также дамам", - добавил он, оглядев публику.
      Каплинский взмахнул молотом ("Ну, трудящая интеллигенция, покажи класс", - сказал кто-то), мотнул головой, поправляя очки, и ударил.
      Не знаю, как это описать. У меня все время вертится слово "сокрушил". Каплинский именно сокрушил этот молотобойный прибор. Впечатление было такое, что все разлетелось в абсолютной тишине. Нет, треск, конечно, был, но он не запомнился.
      Двухметровая шкала беззвучно повалилась назад, в траву. А тумбу с наковальней удар сплющил, как пустую картонную коробку. Из-под осевшей наковальни вырвалась массивная спиральная пружина. Где-то в недрах тумбы коротко полыхнуло голубое пламя, звонок неуверенно тренькнул и сразу замолк.
      Михаил Семенович сконфуженно улыбался.
      - Что же это? - спросил чей-то растерянный голос.
      Я почувствовал, что еще немного - и нас поведут в милицию выяснять отношения.
      - Ненадежная конструкция, только и всего, - сказал я здоровяку. Придется ремонтировать.
      - Популярно формулируя, требуется капитальный ремонт, - вздохнул здоровяк.
      Я взял у Михаила Семеновича молот и осторожно поставил на асфальт.
      Тысячи раз, думая об опыте, я пытался хотя бы приблизительно представить, какого порядка открытия будут сделаны.
      Вдребезги разбитый силомер - это было сверх всяких ожиданий. Тут угадывалось нечто эпохальное, и я стал выпытывать у Каплинского что и как.
      Мы отыскали глухой уголок парка, и Михаил Семенович начал царапать прутиком на песке формулы. Уже стемнело, я с трудом разбирал его каракули. Двадцатый век приучил нас не удивляться открытиям. Но я утверждаю: ничто ни вычислительные машины, ни квантовую оптику - нельзя сопоставить с тем, что сделал Каплинский. Такое значение имела бы, пожалуй, только третья задача - будь она решена.
      - У него не будет неприятностей, как вы думаете? - спросил Каплинский.
      - Не будет. Кто же мог предвидеть, что появится такой чудо-богатырь. Отремонтируют, вот и все.
      Каплинский вздохнул.
      - Очень странное ощущение, когда бьешь. Знаете, как будто ударил по вате.
      Я вспомнил стальную спираль, вспомнил, как она раскачивалась и дрожала после удара, и промолчал.
      - Так вы следите за расчетом? Значит, человек плотно позавтракал. Тысяча калорий. Четыреста двадцать семь тысяч килограммометров. Выдай организм эту энергию за секунду, получилась бы мощность... да, почти в шесть тысяч лошадиных сил. Здорово, а? Пусть не за секунду, за час. Все равно неплохо: полторы лошадиные силы. Час можно летать, не так ли? Потом снова позавтракать и снова летать... На деле все, к сожалению, иначе.
      Он быстро выводил прутиком цифры. Картина и в самом деле получалась не слишком блестящая, разве что коэффициент полезного действия был хорош свыше пятидесяти процентов.
      Впервые я видел Михаила Семеновича таким оживленным. Исчезла его обычная медлительность, движения стали быстрыми и точными, даже говорил он как-то по-другому - уверенно, азартно.
      - Видите, половина энергии уходит на обогрев организма. А вторая половина используется постепенно: такая уж человек машина, не поддается резкому форсированию.
      Это было не совсем справедливо - двигатели форсируются еще хуже. Каплинский отмахнулся:
      - Э, с двигателей другой спрос: они не едят булок с маслом. Но вернемся к делу и посмотрим, в чем тут загвоздка. Прежде всего - пища слишком долго подготавливается к сгоранию. Медленный многоступенчатый процесс, в результате которого энергия запасается в виде АТФ, аденозинтрифосфорной кислоты.
      - Вы вводите АТФ в организм? - спросил я и тут же подумал, что для кинорежиссера это слишком резвый вопрос. Мне никак нельзя быть догадливым.
      - Нет, это ничего не дало бы. Набейте печь до отказа дровами - они просто не будут гореть. Нужен кислород. Теперь мы подходим к самой сути дела. Смотрите, вот атом кислорода. Шесть электронов на внешней орбите. До насыщения недостает двух электронов. И кислород их захватывает, в этом, собственно, и состоит его работа. Окислять - значит отбирать электроны.
      Он снова стал выводить прутиком формулы, но было уже совсем темно. Мы пошли куда-то наугад.
      - Раньше я занимался только дыханием, - рассказывал Каплинский. Форсирование мощности организма, - в сущности, особая проблема. Да я и не придавал ей значения. Зачем человеку сверхсила? Сокрушать силомеры... К тому же тут много дополнительных трудностей. Возрастает выделение тепла, человек быстро перегревается. Пока я ничего не могу придумать. Впрочем, насчет махолета не беспокойтесь. Здесь все складывается удачно: большая скорость движения, поэтому улучшается теплоотдача. Можно летать минут двадцать, я прикидывал.
      Мы выбрались на ярко освещенную аллею, к ресторану. На террасе сидели люди. Оркестр, умеренно фальшивя, играл блюз Гершвина.
      Я сказал Каплинскому, что недурно бы загрызть что-нибудь калорий на восемьсот.
      - Загрызть? - переспросил он. - В каком смысле?
      Я пояснил: загрызть - в смысле съесть.
      - А, съесть, - грустно произнес Каплинский. Он как-то сразу скис. Знаете, я восьмой день ничего не ем. Очень уж удачно прошел опыт...
      Было бы преувеличением утверждать, что в тот вечер я все понял. И тогда, и в следующие дни я то вроде бы все понимал, то все переставал понимать.
      Физическая конструкция человека, пожалуй, самое незыблемое, самое постоянное в нашем меняющемся мире. Мы легко принимаем мысль о любых изменениях, но конструкция человека подразумевается при этом неизменной. Человек, живший пятьдесят тысяч лет назад, по конструкции не отличался от нас (я не говорю сейчас о мышлении, о мозге). Таким же - это подразумевается само собой - останется и человек будущего. Ну, будет выше ростом, красивее... Даже управление наследственностью не ставит целью принципиально изменить энергетику человеческого организма.
      Эволюция, сказал однажды Каплинский, приспособила человеческий организм к окружающей среде. Если бы на нашей планете росли электрические деревья, эволюция пошла бы по другому пути и непременно привела бы к электропитанию. Сложные процессы переработки и усвоения пищи в человеческом организме - это вынужденный ход природы. Такая уж планета нам досталась, сказал Каплинский, у эволюции не было выбора. Эволюция старалась, старалась и изобрела живот - механизм, по-своему удивительно эффективный.
      Это было логично, и, пока Каплинский говорил, все казалось бесспорным. Зато потом возникали сомнения, всплывали самые неожиданные "но" и "однако". Я звонил Михаилу Семеновичу (бывало, и поздней ночью): "Хорошо, допустим, получение энергии из пищи не единственно возможный способ. Но на протяжении сотен миллионов лет эволюция приспосабливала жизнь к этому способу. Только к этому!" - "Нет, - отвечал Каплинский, - вы забыли о растениях. Они едят солнечную энергию, электромагнитные колебания". "Позвольте, - возражал я, - так то растения!" - "А знаете ли вы, спрашивал Каплинский, - что хлорофилл и гемоглобин поразительно похожи; разница лишь в том, что в хлорофилле содержится магний, а в гемоглобине железо. Поймите же, - втолковывал Каплинский, - сходство далеко не случайное. Хлорофилл и гем - комплексные порфириновые соединения металлов. Вы слышите? Я говорю, соединения металлов, металлтетрапирролы..."
      От таких разговоров реальный мир несколько завихрялся, и по ночам мне снились электрические сны. Я снова звонил Каплинскому: ведь растениям, кроме света, нужны вода, углекислый газ, различные минеральные вещества...
      "Подумаешь, - отвечал Каплинский, - мне тоже нужны минеральные вещества, и вода нужна, и кое-какие витамины. И немного белков тоже нужно".
      "Немного..." Как же! Я знал, что Михаил Семенович иногда не выдерживает ("Понимаете, просто пожевать хочется. Как вы говорите - загрызть"), ест нормально, и тогда его _искрит_. Перестроившийся организм выделяет избыток электричества. Если взять лампочку от карманного фонарика, заземлить один провод, а второй приложить к Михаилу Семеновичу, волосок раскаляется и светит. Хотя и не в полный накал.
      В детстве, когда я лазал по книжным полкам, мне иногда попадались удивительные находки. Комплект какого-нибудь журнала двадцатых годов: на пожелтевших страницах - пухлые дирижабли и угловатые, костистые автомобили. Или палеонтологический атлас с динозаврами и птеродактилями. Ожидание таких находок (это очень своеобразное чувство) сохранилось на всю жизнь. И вот теперь я нашел нечто исключительное.

  • Страницы:
    1, 2, 3