Весенний ветер над Москвой.

Ещё февраль, но ясен полог,

И снег, земля, источен твой

Дыханьем солнечных иголок.

На Маросейке, на Тверской,

На Красной площади – повсюду

Смотри, везде восторг какой

И удивленье, будто чуду.

А в синем небе облака,

Но их – дымящихся – немного,

И так прекрасна, так легка

Земная зимняя дорога.

Ещё вчера с душой пустой

Мы к бездне шли опустошённой,

А нынче – в полдень золотой —

Полны природой воскрешённой.

И нам, обрадованным ей,

Весна твердит, ещё из гроба,

Что навсегда из наших дней

Уйдёт зимы и тьма и злоба.

Солнечно-каменный Кунгур,

Холмов лесистых мир суровый,

Твой известняк высок и хмур,

В цветах – то жёлтый, то лиловый.

И пихты стройные твои,

Высоки и неколебимы,

И пропасти, а в них струи

Ключей, вовек неистощимы.

Как много древней красоты

Во тьме уральских гор, как много!

И ты простёрлась здесь – и ты

Средь скал ступенчатых, дорога!

Под знойным небом облака

Проходят, медленные, мимо.

Тоска моя, ты здесь легка,

Ты землю любишь, нелюдима.

Вот, наконец, и мы с тобой

Пространствовали в дивном мире,

Вот, наконец, и ты со мной

По новой едешь, по Сибири!

Плещется Волга в борта парохода,

Я на тебя загляделся, Природа, —

Сердце пронзает твоё остриё,

Солнышко-Вёдрышко, счастье моё!

Справа лесные стоят берега,

Слева легли заливные луга,

Ветряных мельниц простёртые длани,

Белые церкви, да избы, да бани.

Всех ты качаешь на вольных волнах,

Кто – пароходом, а кто – на плотах,

Матушка Волга, теки величаво,

Слава тебе, неизбывная слава!

Каждая заново бьётся волна,

Ты ж вековые хранишь времена,

Старые песни да новые были —

Все о тебе – до сих пор не остыли.

Песня о Разине, где ты слышна,

Где ты, персидская, пела, княжна:

«Эх, коль не кинешь мя, режь меня, режь мя!»

Кинешма, Решма! Эх, Кинешма, Решма!

Но только пена шуршит у винта,

В небе далёкая спит высота,

Спят облака, но дробясь в отраженье,

Сверху спокойные – снизу в движенье.

Плещется Волга в борта парохода,

В дивные дали влечёт нас Природа.

Грудь согревает твоё остриё,

Солнышко-Ведрышко, счастье моё!

Долго я ощупью шел наугад,

Жизнь моя! Юность! Я н? жил в те годы,

Не от того ли я нынче так рад

Позднему счастью, дыханью природы.

Вот я вхожу под сквозящую сень,

Слышу движенье и подступы крови,

Будто гляжу сквозь кору и весь день

Вербам ли, птицам ли радуюсь внове.

Соки наверх поднялись из глубин

К почкам набухшим. Прозрачны и черны

Снежные глыбы в лесу, и со льдин

Воды с журчаньем бегут, непокорны.

Будто Снегурочка в роще поет,

Чьей-то свирелью томится печальной,

Отзвуком из лесу, песней плывет,

Розовым облаком, памятью дальней.

Время ль уходит судьба ль надо мной,

Но с каждым годом в погоду такую

Призрачней, тоньше при встрече с весной

Счастьем томлюсь и без солнца – тоскую.

Наш челнок слегка качается,

Чуть поёт под ним вода,

А вдали обозначается

Одиночная звезда.

И закат, и церкви белые,

То разрознены, то в ряд,

Как века окаменелые,

Словно призраки стоят.

И налитые озёрами

Беспредельные луга,

И повсюду перед взорами

В жёлтых отсветах стога.

Запах сена, запах времени,

Праздных мыслей череда,

Дни без роду и без племени,

Отшумевшие года.

Дремлет вечность, а мгновенная

К вёслам ластится волна,

Входит в город сокровенная,

Не простая тишина.

В белый час ночной бессонницы

Из-под тёмных куполов

Нам не шлёт она со звонницы

Перезвон колоколов.

Не поётся ей, не бредится

Средь безмолвия и сна,

А за Волховом Нередица

В тёплых сумерках видна.

Мост возле Сызрани. Как долги

Его столбы в окне сквозь дым.

Луна бескрайность тёмной Волги

Зажгла сияньем голубым.

Разлив весенний, необъятный,

Огни далёких берегов,

Природы голос, сердцу внятный,

И постижимый, и понятный

Небес полуночный покров.

Глядишь вперёд и ждёшь, и знаешь

Куда ведёт судьба твоя,

Звездой рассветной, дымом таешь

И вдруг, как внове, припадаешь

Губами к чаше бытия.

Верховский, друг мой, милый Юрий,

В Москве мне было недосуг:

Гонимый сердца вешней бурей,

Спешил я к счастью, как Меркурий,

Вступая жизни в новый круг.

В пути спокойней. Вспоминаю

И Вас, и всех. Гляжу в окно

На талый снег, на птичью стаю.

И сам, как озимь, прорастаю,

Пью воздух, крепкий как вино.

Леса встают из вод зеркальных,

На глади их отражены,

И после дней зимы печальных

Среди полей больших и дальних

Я сам как ветер всей страны.

Неугомонный, неуёмный,

Как я хочу, окончив путь,

Не одинокий, не бездомный,

Через простор страны огромный

Вам руку дружбы протянуть.

И вот я в том краю, где всюду смерть прошла,

Куда незваная она явилась в гости,

Где всё разорено и выжжено дотла,

Где остовы домов и человечьи кости.

Но всё же теплится, из тленья вновь встает,

Таясь и крадучись выходит из под гнёта

Жизнь сквозь развалины своим путем идет

К родным урочищам искать и звать кого-то.

А в воздухе весна и талый снег в полях,

И жаворонков песнь – незримых щебетанье,

И шустрые скворцы шумят в своих домах,

А в сутолоке их и радость и старанье.

Земля родимая! Воскресни из огня,

Пожаром закались, коль должно быть пожару!

Перед лицом войны, при полном свете дня,

Своим страданием испепели меня

И силу вещую дай песенному дару!

Лунная ночь, тишина, гололедица.

После распутицы перед мостом

Лужи замёрзли. Большая Медведица

К самой избе опустилась хвостом.

Мне, как бродяге, как деревенщине,

В избах судила судьба ночевать,

И по Московщине, и по Смоленщине

Мерить дороги, стихи напевать.

Просто ли шёл или к Западу шествовал

В танках, в машинах средь голых полей,

Многое вспомнил и славил, и чествовал,

Ваш в одиночку справлял юбилей.

Годы проходят. Бессонница летняя,

Зимняя спячка, земной бурелом,

Муза уже сорокапятилетняя

Вас, как и встарь, осеняет крылом.

Вот отчего мечта стариковская

Светит сквозь полог житейской тьмы,

Светится ею берлога московская,

Темень четвертой военной зимы.

Покорный жажде неуёмной,

На лик Земли глядеть любя,

В простор России чернозёмной

Я шёл и в мыслях звал тебя.

А часть пути в санях почтовых

Тащился с думой о тебе

Среди степных снегов суровых,

Покорный жажде и судьбе.

А надо мною бушевала

И заметала путь метель,

Меня от стужи укрывала

Моя солдатская шинель.

Конями поднятый с дороги

Летел в лицо мне белый прах,

И мёрзли на соломе ноги

В простых холодных сапогах.

Но пусть так много вёрст меж нами!

Я и в далёкой стороне,

Объятый в сумерках снегами,

Глядел на избы с огоньками,

Но видел свет в твоём окне.

Я о поэзии давно

Ни с кем не говорю,

Гляжу на мир, как сквозь окно,

Глухим огнём горю.

Стихов и песен не пишу,

Мечтаю и молчу,

И только в памяти ношу

Всё то, что знать хочу.

Всегда со мной моя жена

В моём пути, везде,

Всегда со мной она одна

И в счастье и в беде.

У нас единый слух и взор,

И голос, и тоска, —

Уходит вдаль наш кругозор,

Наш путь – за облака.

Никто не ждёт, не слышит нас,

Наш голос в стороне,

Он прозвучит в безвестный час

В загробной тишине…

Спустились сумерки. Полжизни протекло,

И дымный воздух стал прозрачен как стекло.

Я слышу шелест крыл – то пролетает Время,

И хладный пепел дня ложится мне на темя.

Я слепну в сумраке. И прозреваю я.

Понятна мне теперь вся жизнь, судьба моя.

Взнесённый на волну – низверженный потоком,

Хранимый жребием – испепелённый роком,

Я знаю, будет час, заблещет небосвод,

Рассеивая тьму взойдёт большой восход.

Он воскресит меня, чтоб видеть солнце Мира,

И лишь ему поёт моя земная лира!

Я был с тобой в те дни в разлуке,

Тогда в отчаянье и в муке

Не доверяясь никому,

Во тьму протягивал я руки

И вглядывался в эту тьму.

Там наш очаг погас до срока,

Одна ты сторожила дом,

Но как бы ни был я далёко,

Я видел свет в окне твоём.

Война прошла, и отдыхая

Мы снова рядом вместе шли,

Последним громом громыхая,

Темнело облако вдали.

Но снова туча, снова горе,

Я не сумел тебя спасти,

С тоской и с нежностью во взоре

Сошла ты с моего пути.

И будто сердце раскололось —

Изнемогая и любя,

Всё слышу я твой милый голос

И вижу в памяти тебя.

И все надежды и тревоги,

Печаль и радость, смех и грусть —

Ухабы жизненной дороги,

Всё, всё я помню наизусть.

И помни ты! Уходят реки,

Дни гаснут. В доме нет огня.

Потом и я закрою веки,

Но ты не уходи навеки,

Ты тоже помни там меня.

Вечером поздно домой прихожу,

В наше окошко с тревогой гляжу,

Пусто в окне и не видно огня,

Нет тебя больше, не ждешь ты меня.

Оборвалась путеводная нить,

Смысла не стало, не хочется жить.

Мы неразлучники были с тобой,

Вместе боролись за жизнь, и с борьбой

Связь наша крепла, вливалась в века,

Ты умерла и осталась тоска.

С этой тоской я домой прихожу.

В наше окошко с тревогой гляжу,

Пусто в окне и не видно огня —

Больше не ждешь ты, как прежде, меня.

Здесь над нами вместо крыши

Только неба лёгкий свод,

И чем дальше, тем всё выше

Голубой его полёт.

Путь туда хоть и не долог,

Бесконечна вышина,

Ночью светит звёздный полог,

Светит бледная луна.

В это вечное пространство

Вольно душам отходить,

Видеть звёздное убранство,

Обрывая жизни нить.

Где-то ты теперь витаешь,

Не забыла ли меня,

В ярком свете солнца таешь

Иль бежишь его огня?

И глядишь ли, хоть случайно,

К нам на землю, как в окно,

Или всё темно и тайно,

Всё далёко и бескрайно,

Встрече быть не суждено?

Я думал, родная, как лёгкая тень

Придёшь ты проведать меня.

Я помнил всё время, томился весь день,

А вечером ждал без огня.

Я думал об этой последней весне,

О жизни твоей и опять

Я думал, родная, хотя бы во сне,

Как в жизни, тебя увидать.

Твой подвиг не кончен, твой путь не свершён,

Ты здесь ещё многим нужна.

Гляжу я, но темень с обеих сторон,

Зову, но в ответ – тишина.

Две ёлки я купил тебе,

Так нужно – в каждый дом,

Хотелось, видно, так судьбе —

Мы врозь в Москве живём.

Твой минул праздник именин,

Но я всегда с тобой,

К тебе на кладбище один

Пришёл я, как домой.

Под снегом не видать могил,

Твоя, как пух, чиста.

Я ёлку в снег установил

У самого креста.

Синели сумерки вокруг,

Был серый зимний день,

Быть может, ты пришла, мой друг,

Явилась мне, как тень.

Но я не видел ничего

И плакал я, любя.

А завтра – дома – Рождество,

И ёлка – без тебя.

Вот и дождались праздника —

Христос Воскресе, Стазенька,

Воистину, мой друг!

Но где же ты, далёкая,

Святая светлоокая,

Взойдёшь от здешних мук?

Как грустно, что утратами,

Разлуками, расплатами

Тянулась жизнь у нас,

Томясь воспоминаньями,

Да тщетными мечтаньями,

И вот он – пробил час!

И ты ушла в обители,

Где ждут тебя родители,

К своей семье большой,

За сёстрами, за братьями,

С раскрытыми объятьями,

С измученной душой.

Ах, нет крестов над милыми,

Лишь ветер над могилами

В глуши безвестных мест,

И ты, как жизнь минувшая,

Лежишь, навек уснувшая,

Но светит мне твой крест.

В сумраке светишься белым крестом,

Воспоминаньем ложишься на плечи,

Тянешься вербой – пушистым кустом,

Ветки ко мне поднимаешь, как свечи.

И пробиваешься первой травой

Вслед за растаявшим снежным покровом,

И раскрываешься клейкой листвой,

Синим подснежником, памятным словом.

Я наклоняюсь навстречу тебе,

Землю твою обнимаю руками,

И вспоминаю о нашей судьбе,

И говорю о себе, и стихами.

И пробираюсь подземным ключом

Слёз неутешных, сливаюсь с тобою

Солнечным, греющим землю, лучом,

Ветром и сенью небес голубою.

К новому году снежком наконец

Землю украсил мороз.

Пухом одетый, как в белый венец,

Холмик твой будто возрос.

Полдень короткий, молочно-седой,

Но и от снега светло.

Небо, разъяв золотой бороздой,

Солнце за тучи зашло.

Вдруг засиял, излучаясь, закат

Тысячью поднятых рук.

Кладбище, точно таинственный сад,

Преобразилось вокруг.

Вспыхнув, погасло. Вблизи – никого.

Может, вот так и в раю.

Я постоял у креста твоего,

Надпись читая твою.

Было на сердце легко у меня

И почему-то тепло.

Не было больше лучей и огня,

Сумрак раскинул крыло.

Ветер по веткам бежал, на ходу

Снежный наряд теребя.

Милая, здесь я тебя не найду,

Там нагляжусь на тебя!

Мы все уйдем, кто раньше, кто поздней,

Но избранные будут жить в твореньях,

Незримые, но вечно молодые,

Как Лермонтов, как Пушкин, как Толстой.

Душа бессмертна в музыке, в стихах,

И в живописи, и в прекрасных зданьях,

В скульптуре и в поступках благородных,

И в тех делах, что мы зовем Добром.

О, милая, как мне забыть тебя!

О, милая, как мне тебя не помнить!

Твоя душа живет, как белый голубь,

В твоих стихах и доброте твоей.

Сентябрьский вспоминаю ясный день,

На синем небе облако, как льдина,

Большой овраг, и сырость в нем и тень,

А на ветвях созревшая рябина.

Поля пусты и колки, а вдали

Лесов желтевших умирала сила,

И мы с тобой в прохладу их вошли

И вдруг рябина нас остановила.

Я влез на ствол, а ты внизу была,

Бросал тебе я гроздья прямо в руки,

Сияло солнце, тишина плыла,

Не знали мы ни горести, ни скуки.

Лучами сверху вся озарена,

Смеялась ты, и я в ответ смеялся,

Спускалась к нам небес голубизна

И таяла, прозрачно-холодна.

Тот день осенний в памяти остался.

Мать и жена мне были две стихии,

Два света вечно близких мне.

Горю в огне, зову их в дни глухие,

Их тени вижу в звездной тишине.

Я счастье их тепла забыть не в силах,

До дна не выпью вечной их любви,

Трава на ранних их могилах

Блестит от слёз, обагрена в крови.

В простор земли пути мне были милы,

Природой исцелен, судьбой гоним,

Я памяти отдам все силы,

Пылающее сердце – только им.

Я славлю их за то, что обе были

Сияньем на моем пути,

К ним рвется дух и слёзы не остыли,

Но как мне одному свой путь дойти!

Он встал один за всю страну,

Чтоб вновь огонь похитить с неба,

Он бросил громы в тишину

Страны без музыки и хлеба.

Его распяли и сожгли,

Но дух его не побороли

И, опозорясь, отошли,

А он был выше этой боли.

Со львом ты с детства был знаком

И жил с ним рядом по соседству,

И от Жюль Верна знал о том,

Что негры склонны к людоедству.

Во дни мальчишеских услад

Ты с берегов родной «Канавы»

Ходил в московский зоосад,

Где крокодилы и удавы.

Грустили там в неволе львы,

Слоны, гиены, обезьяны,

А вместо них ты из Москвы

Проник в тропические страны.

«Алжирия» – Алжир и ты,

Тунис, Марокко и Сахара,

А из-под каменной плиты

Глазищ змеиных злая пара.

Над Нигером, где сквозь листву

Пальм и бананов жжёт светило,

Ты любовался наяву

Зубастой пастью крокодила.

Под пальмой завтрак. Шум и смех.

Еда – кокосовый орех

(Тут не закажешь расстегаи!),

А музыка – кричат за всех

И какаду, и попугаи.

Вот Гана. Сноп лучей, как дождь.

И не в цилиндре, не во фраке,

В столицу мчится дикий вождь,

Весь в перьях, в чёрном кадильяке.

В татуировке без штанов,

Он людоедством не наскучил,

При встрече он без лишних слов

Посла германского «прищучил».

Гвинея. В зданьях Кона-Кри,

Где негры вежливы и добры,

К тебе ползут, не две, не три,

А всей семьёй с визитом кобры.

Деревня. Хижины. Салют.

В руках и копья и бананы.

В честь русских негры дружно бьют

В тарелки, бубны, барабаны.

Да здравствует и пусть живёт

Среди путей и бездорожий

Чудесной Африки народ

Свободный, бодрый, чернокожий.

Пусть трудится, но для себя,

Поёт, смеётся, пляшет танец.

Остаток гривы теребя,

Так пишет дядя-Лев, любя,

Тебе, племянник-африканец.

Ты только во сне навещаешь меня,

Мне ночью – прозренье, а днём – западня.

Сижу и молчу на пустом берегу,

Кручусь, как слепой, в безысходном кругу.

Я неба и моря не вижу теперь,

В зелёное царство захлопнулась дверь.

Дорога иль бездна лежит предо мной!

Не вижу, не вижу дороги земной.

А там, на распутье надежд и обид

Угасшей звездой моё счастье лежит.

Трава на могиле тихонько растёт,

Меж листьями вяза синица поёт.

Не стоит искать, ни к кому не примкнуть.

К тебе лишь мой звёздный единственный путь.

Мозг проясняется в ночи,

Когда бессонница бывает,

Тогда находишь все ключи,

И память двери отворяет.

Мне мечталось жить на свете —

Всем дарить свою улыбку,

Мне поймать хотелось в сети

Золотую чудо-рыбку.

Я мечтал о Белом море

В пору северного лета.

О прохладе, о просторе,

О прогулках до рассвета.

Соловецкая природа!

Там по вёснам – будто шутка —

От заката до восхода

Нет ночного промежутка.

В небе беглый блеск свечений,

Я лечу мечтой тугою

В царство северных оленей

За архангельской тайгою.

Не стрелой лечу, а чайкой

И кружусь над Белым морем,

Не бренчу я балалайкой —

Плачу безутешным горем.

Край таёжный, я тоскую,

Ты во власти злого змея,

Красоту твою живую

Жгут и рубят не жалея.

Гибнут, падают без меры

Все звериные породы,

Их изводят браконьеры —

Истребители природы.

Истина на дне колодца,

Жизнь идёт, как лодка, зыбко.

Никогда не попадётся

В сети золотая рыбка.

Только море плещет глухо,

Белой пеной память смыта,

И сидит судьба-старуха

У разбитого корыта.

Когда же ты взойдёшь, заря,

Что Пушкин ждал ещё в те годы,

Когда ж согреешь нас, горя

Сквозь сумрак, золотом Свободы?

Древние пращуры, предки мои,

Викинги, конунги, – то ли варяги,

То ли германцы. Но тысяча лет

Нас разделяет, как бездна морская.

Вижу таинственный северный край,

Скудное солнце зимой и метели,

Скалы седые и сосны на них,

Вставшие медно-зелёной стеной

И устремлённые в бурное небо.

Слышу, как стонет и воет Борей,

Волны бросает на гулкие камни,

Рвёт паруса – и летят корабли

К странам неведомым. Месяц февраль

Именем звался моим у варягов

И у германцев. Летят корабли

Северным морем и, кутаясь в шкуры,

Смелые люди стоят у руля.

Ветер несётся за ними вослед,

Бьёт паруса и вздымает пучину,

Чайки мелькают над пенной волной

И альбатросов могучие крылья.

А с материнской, с другой стороны,

С Францией я породнился далёкой,

С тёплой, цветущей, весёлой страной.

Там дровосеками предки мои

Были когда-то. И в те времена

В здешних дремучих и древних лесах,

Ныне исчезнувших, лаяли псы,

Пели рога королевской охоты.

Бабушка, бросив родные края,

Сад Марвелиза у стен Безансона

И виноградники, в северный край,

В нашу Москву переехала рано.

Было ей двадцать. Судила судьба

Здесь ей остаться. И замуж она

Вышла за русского, перемешав

Южную галльскую с русскою кровью.

Как же я прочно стоял на земле,

Бегал и прыгал, влезал на деревья.

Ездил верхом без седла на коне

По деревенским цветущим просторам.

Шёл по дороге в больших сапогах,

Всех обгоняя большими шагами.

В дальние дали любил я глядеть

С крепкой вершины высокого дуба.

Были глаза у меня до войны —

Зорче орлиных зелёные очи.

Были глаза у меня – а теперь

На солнце гляжу я

И солнца не вижу.