Вот разговор, который я записал потом со стенографической точностью.
      – Можно я вам скажу… – она запнулась, – комплимент?
      – Что?
      – Я вот думала иногда, вот что в вашем поколении привлекательно? Вот попросту… Можно о поколении?
      – Валяйте.
      – Я раньше думала, может быть, вы покоряете комплиментами. И это есть. А женщине это всегда приятно. Вот вы утром сказали – плащи в грязь, под ноги… Сейчас этого не говорят. Сейчас под ноги кидают только обертки от мороженого.
      – Не в этом дело.
      – Конечно. И я говорю, не в этом дело. Всему этому можно научиться. И место уступать и целовать руку. Вы целуете руки женщинам?
      – Ага.
      – Я так и думала. Не это действует. Знаете, что действует?
      – Что?
      – То, что вы все боитесь разлуки. И замолчала.
      Крепко она меня поддела. Мне это даже в голову не приходило.
      – В этом что-то есть, – говорю я, а сам чувствую. – Есть! Есть!
      – Вы поэтому и встреч боитесь.
      – Занятно, – говорю я. – Каждая встреча – это потенциальная разлука. Вы это имеете в виду?
      – Сейчас боятся драм, скандалов, а вы больше всего боитесь разлук. Это женщина сразу замечает. Разлук сейчас не боятся. Расстаются легко. А вы боитесь.
      – Слишком их было много. Сердце не выдерживает.
      – Так надо же дополнять! Надо не бояться встреч, как мы, и надо бояться разлук, как вы. Тогда все будет хорошо.
      – Вы умная девочка.
      – Знаете что! – сказала она и добавила: – Может быть, я старше вас! Женщина всегда знает, чего хочет, а мужчина никогда не знает. Главный недостаток мужчин, – сказала она задумчиво и важно, – что они как петухи… Откукарекал, а там хоть не рассветай… Покричал, доказал свое «я», смотрит – не о том кукарекал… Его, например, просто тянет к женщине, а он говорит «люблю»… Он любит, а говорит сдавай дружить» и так далее… Он хочет наукой заниматься или искусством, а добивается денег или, наоборот: хочет денег, а занимается искусством и так далее… Вам лишь бы доказать свое «я». Как купцы из Островского, честное слово. А себя никто из вас не знает. А женщина себя знает.
      – А какой главный недостаток женщин? – спрашиваю я, дождавшись, пока она кончит. – Знаете?
      – Какой?
      – Склонность к торопливым обобщениям, – говорю я. – Это мне одна женщина сказала.
      – Чепуха. Просто мы ориентируемся быстрей.
      – Тот, кто ориентируется, тот не любит, Вы просто не любили никогда.
      – Это вы не любили… – сказала она. – Что вы на меня смотрите? Не любили, и все. Я говорю правду. Вы просто боялись разлуки. А если бы ее не было? Еще неизвестно, остались бы вы с Катариной или нет.
      – Полегче. Не так категорично.
      – А вот Шурка любила вашего отца. Это сразу видно. И может быть, вы ее любили, только она была старше вас.
      …ДОГАДАЛАСЬ ПИГАЛИЦА – ПОДУМАЛ ОН СО СТРАХОМ И МЫСЛЕННО ВЫРУГАЛСЯ… – ЗАЧЕМ Я ВСЕ ЭТО НАБОЛТАЛ?…
      – А то, что вы боитесь разлук, это хорошо, – сказала она. – Значит, если будет любовь, она будет верная.
      – А я еще хотел вас поучать… – сказал я.
      – Ничего вы не хотели поучать, – сказала она. – Вы хотели понравиться… произвести впечатление.
      – Между прочим, – сказал я скрипучим голосом. – Я тоже не люблю, когда меня поучают!…
      – Опять вы не то говорите. Вы не поучений не любите, а искренности.
      – Знаете что? – сказал я. – Нам обоим пора по домам.
      – Тише, – сказала она. – Тсс…
      – Почему?
      – Тише…
      Какой– то долговязый парень посмотрел на ночное небо и крикнул шепотом:
      – Анюта… живей!
      Анюта вышла из-за угла и остановилась. Парень посмотрел на нее и затянулся дымом сигареты. Анюта глубоко вдыхает ночной воздух. Разглядывает задворки школы о кучами шлака возле котельной, старые парты, забор, из-за которого торчат косые крыши цехов.
      Я только сейчас вспомнил, что я ее даже не заметил на школьном вечере. Катя берет меня за рукав, и мы отходим в тень. Выйти нам уже невозможно. Одна надежда на то, что ничего не будет слышно.
      Волосы Кати касаются моей щеки.
      – Хорошо бы, если бы было слышно… – говорит она мне на ухо.
      – Садитесь… – доносится голос парня. Катя немедленно высовывает нос. Оторвать ее от зрелища невозможно. Положение, мягко выражаясь, щекотливое. Теперь мы уже не совсем невольно свидетели. «Анюта, – мысленно возопил я, – Анюта, веди себя прилично, Анюта, не подведи…»
      Анюта опирается на руку парня, взбирается на старые парты и садится, свесив ноги в черных туфлях-лодочках.
      – Совсем светло, – говорит она. Музыка доносится сюда еле-еле, и Анюта чуть мурлыкает песенку шестьдесят первого года, совсем веселую джазовую песенку, означающую, что ночь уже кончается. Они там наверху, в актовом зале, уже дотанцевались до шестьдесят первого года. Значит, осталось три каких-нибудь танца, и наступит родимый шестьдесят четвертый год. Год, когда я потерял веру в себя, в свои способности и в то, чем я занимался последние годы. Я слушаю песенку, и мне сейчас уже как-то не до приличий. А что? Посмотрим, как выглядит типовое свидание в шестьдесят четвертом году. Граждане, век-то уже кончается, последняя треть пошла, Анюта, не подведи, Анюта, не показывай типовое свидание.
      Анюта обхватывает себя за тонкие локти. Парень накидывает на нее свою куртку, и она принимает ее зябким движением плеч.
      – Толич, почему мы сюда пришли? – спрашивает Анюта.
      – Вы красавица, – говорит Толич. – Как я этого раньше не замечал! Она улыбается.
      – Теперь заметили?
      – Еще бы, черт возьми! – говорит Толич и ерошит волосы. – Сейчас я вам подарок сделаю.
      – Какой?
      – Сейчас… Глядите туда, – Толич кивает на забор, на косые крыши цехов. – Сейчас я скажу: раз… два…
      Толич останавливается.
      – …Три, – говорит он.
      Над забором появляется слепящий край лунного диска.
      – Ой… – говорит Анюта и зажмуривается. Помаленьку выползает луна. Глаза парня Толича широко открыты.
      – Здравствуй, луна, – говорит он. – Здравствуй, визитная карточка ночи.
      – Здорово, – говорит Анюта и смотрит на Толича.
      – Я, конечно, не умен, – говорит Толич. – Но я чертовски талантлив. Анюта, это ирония. Я вас завлекаю.
      Анюта не отводит глаз от Толича и тихонько улыбается.
      – Толя… – говорит она. – Какой вы еще мальчик! Не обижайтесь.
      Она протягивает ему руку и спрыгивает с парты.
      Потом они уходят со школьного двора.
      Вдалеке на улице затихают их голоса.
      – …Я еще не умею с вами разговаривать, – доносится голос Толича. – Понимаете? Я не волшебник, я только учусь…
      Мы выходим из укрытия и усаживаемся на их место.
      Лицо у Кати печальное.
      – У всех одно и то же, – говорит она. – А потом они распишутся. Или так будут жить. А потом у них кто-нибудь родится, и опять будет то же самое.
      – Пошли домой, Катенька, – говорю я.
      Нет, – говорит она. – Я еще с вами побуду.
      Зачем?
      Расскажите мне про разлуки.
      Зачем?
      Вам станет легче. Отделаемся от этого дела.
      Идет, – говорю я. – Пора от этого отделываться.

      Свист и скрежет огромного пространства врываются в нашу квартиру. Это я у себя в комнате настраиваю новенький приемник. Мама сидит в столовой одна, опустив голову. Отца нет.
      Раздается звонок в дверь. Я поднимаюсь и бегу к дверям.
      – Папа пришел, – бросаю я на ходу. Мама поднимает голову и смотрит в коридор.
      Я отворяю дверь и отступаю назад. Это пришла Шура, нарядная и красивая.
      Мама побледнела и встала со стула. Шура медленно пошла к ней и остановилась.
      – Николая Сергеевича нет… – говорит мама.
      – Я к вам. Вера Петровна. Поздравьте меня… – говорит Шура. – Я выхожу замуж… Дороги наши расходятся… Не думайте ничего плохого… Николай Сергеевич – святой человек. Мама обняла ее за плечи и заплакала. И тут опять раздается звонок в дверь. Мама идет открывать. Входит отец, Шура отшатывается к вешалке.
      Отец бледен и пьян. Никто никогда не видел его пьяным. Бедный пьяный святой. Так была спасена наша семья. Потому что Шура любила нас всех, бывшая Шурка-певица стала комсомольским работником, время было тревожное, и Шурке-певице было не до песен.
      С этого момента я много думал о святости. Иногда я думал о ней так, иногда этак. Одно время я даже думал, что святость – это храбрость от трусости. Потом я отказался от этой мысли и стал только спрашивать: а что такое святость? Детский вопрос, правда? Но потом я понял, что вопросы называются детскими, когда на них взрослые ответить не могут.
      – А-а… Шура? – говорит отец, держась за притолоку. – Поздравляю вас. Вы выходите замуж… Это хорошо…
      Мама смотрит то на Шуру, то на отца. Рот Шурки-певицы улыбается, а глаза горят черным огнем.
      – Что-то я хотел сказать… – говорит отец. Он сдвигает на затылок фуражку и грет потный лоб.
      – Ах, да… как это у вас там в Испании? Любовь свободна, мир чаруя, законов всех она сильней… – говорит он.
      Он качнулся.
      Шура кинулась к нему.
      Но он отстранил ее и прошел в детскую. Так называлась моя комната.
      Мать провожает отца взглядом и оборачивается. Шурка-певица беззвучно рыдает и кусает белые костяшки пальцев, стиснутых в кулаки, и старается не закричать.
      Потом она уходит, и дверь тихо щелкает английским замком.
      Я сижу у приемника, положив на него щеку.
      Отец подходит и опускает руку мне на плечо.
      – А Испанию можно поймать? – спрашивает он бесцветным, картонным каким-то голосом, и лицо у него белое-белое. – Отличная страна.
      – Можно, – говорю я.
      Я кручу ручки настройки, и свист и скрежет опять врываются в нашу тихую квартиру.
      Потом голос диктора сказал внятно и раздельно несколько слов по-испански. Музыки не было.
      Назавтра эти слова были напечатаны по-русски во всех газетах:
      «Вчера ночью в Испании начался фашистский мятеж».

      Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер.
      В зале горит свет. Школьники стоят между стульев. «Это есть наш последний и решительный бой, – поют школьники. – С Интернационалом воспрянет род людской».
      Гимн заканчивается. Грохочут растаскиваемые стулья.
      – Вальс! Вальс! – кричат веселые голоса. В зал входит дед Шурки-певицы. Сколько лет прошло, а он все такой же. Даже помолодел. Хорошо подстрижен и хорошо одет. Дела у него поправились. Он теперь консультант Загорского дома игрушек.
      К деду подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.
      – Нехорошо получилось, – говорит она. – Сегодня в комсомол принимали. Алеша так эту рекомендацию ждал. Я свою предлагала, но он хотел только от Шуры.
      Дед смотрит на нее.
      – Катарина погибла, – говорит дед.
      – Что? – спрашивает учительница. Ока мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказывала.
      – В Испании. Краус письмо прислал, – говорит дед. – Где Лешка?
      Учительница берется рукой за горло. Снова становится слышен шум голосов.
      – В радиоузел пошел… пластинки ставить, – детально объясняет она.
      – Передайте ему, – говорит дед.
      – Нет! – говорит учительница. – Нет.
      – Проводите меня, – говорит дед.
      Они поднимаются по лестнице, как будто несут гроб.
      Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.
      Это было четверть века назад, и вот как это было, товарищи.
      Скрип половиц становится как гром.
      Они проходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете.
      Дед открывает дверь и входит.
      Я поворачиваюсь к нему с пластинкой в руках.
      Учительница остается в дверях.
      – Здравствуй, – говорит дед и садится на стул.
      – Здравствуйте, – отвечаю я. – Прислала? Дед смотрит в пол.
      – Отцу отдал рекомендацию-то, – медленно говорит он. – У него возьмешь.
      – Спасибо, – говорю я и смотрю на него. Учительница молчит.
      Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.
      – У Шурки дочь родилась, – говорит дед. – Потому задержала.
      – Я понимаю, – говорю я. – Поздравляю вас…
      Дед не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.
      – Положь пластинку, – говорит дед. Я медленно, как бы нехотя, кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
      – Краус письмо прислал, – говорит дед.
      – Я понимаю, – говорю я, глядя на вращающийся диск.
      Учительница пятится назад.
      Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой комнаты, в которой мальчику разбивают сердце.
      Я все это вижу. И тут начинается песня. Сначала тихонько, потом громче.
      – Я люблю тебя. Вена… – запевает голос.
      – Горячо, неизменно… – Голос звучит как кощунство.
      Медленно отворяется дверь. Это выходит старик. Я остаюсь один в радиорубке. Все громче становится вальс. Он звучит все яростней. Он звучит как сопротивление смерти.
      Я открываю дверь в коридор.
      Колесо велосипеда останавливается, и я вижу, что на нем не хватает четырех спиц, выбитых ногой Катарины.
      И тогда я слышу, как со всех сторон эхом доносится музыка Венского вальса.

      Я ползу в сторону от перекрестка, где валяются остатки грузовика, где снег залит бензином и кровью, где у висящего над Можайским шоссе светофора остался один красный сигнал, где догорает на рекламном щите портрет веселого повара и дымятся вареные сосиски, которые предлагается требовать всюду.
      Пятно тавота на грязном снегу – вот все, что осталось от моего МГУ, от моего первого военного университета, от моей Мощной Говорящей Установки, через которую я мощно уговаривал немцев сдаваться и отравлял эфир вальсами Штрауса, хотя дело происходило не в предместьях Берлина, а в предместьях Москвы, возле деревни Рощино, от которой осталась одна изба.
      Я ползу от шоссе прочь к единственной уцелевшей избе разбитой деревни и волоку беспомощные перебитые ноги и серый ящик рации, впрягшись в брезентовую лямку.
      Судя по тому, как быстро немеют ноги, на личную жизнь мне отпущено минут двадцать.
      В глазах у меня все плывет, но я все-таки добираюсь до избы и вползаю через порог. Силы оставляют меня, и я забываюсь на полу пустой избы с выбитыми окнами.
      Потом я услышал какие-то звуки и открыл глаза.
      За окном раздавались фырчание и кашель останавливающегося мотора.
      Потом слышны шаги.
      Входит немецкий офицер в русском тулупе внакидку, держа в руках два пистолета «вальтер». Он скидывает полушубок на пол и остается в шинели с эсэсовскими нашивками.
      Я широко раскрываю глаза, потом прикрываю их с дрожью ресниц. Я узнаю «красавца мужчину», человека, который увозил в машине Катарину.
      Сквозь полуопущенные ресницы я вижу, как эсэсовец вытаскивает из кармана еще два пистолета разных систем и кладет их на скамью.
      Потом он оглядывается, замечает меня и направляется ко мне с пистолетом в руке. Он наклоняется, вытаскивает из моей кобуры пистолет «ТТ» и сует его в карман своей шинели вместе с запасной обоймой.
      Потом он смотрит мне в лицо и опускается около меня на корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствую на себе его взгляд. Холодный пистолет в руке эсэсовца противно тычется мне в скулу. Эсэсовец отстегивает у меня карман гимнастерки и вытаскивает солдатскую книжку и комсомольский билет. Я не выдерживаю, открываю глаза н вижу, что эсэсовец узнал меня потому, что держит в руках карточку Катарины.
      – Агитатор… – говорит эсэсовец, глядя на меня угрюмыми глазами. – Прекрасно…
      Я с ненавистью смотрю на его проклятые усики и, собрав все силы, плюю в его холеное лицо. Но силы у меня мало, и плевок, не долетев падает на кончик щегольского сапога. Эсэсовец берет мою шапку-ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен.
      Потом, взяв меня за ноги, он тащит меня в дальний угол, не обращая внимания на стон.
      Оставив меня, он кладет мой пистолет рядом с другими на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на скамью, а патрон прячет под шинель в карман френча. Он всегда был чертовски аккуратен.
      После этого он саперной лопаткой раздвигает доски пола и опускает в щель солдатскую книжку и мой комсомольский билет. Потом он берет за лямки тяжелую рацию и волочет ее по полу в мой угол и бросает ее там. Теперь я почти ничего не вижу. Рация закрывает меня совсем.
      Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки в карманы шинели.
      Снаружи становятся слышны голоса немецких солдат и топот ног.
      Дверь открывается, на пороге показывается эсэсовский офицер с пистолетом в руке и видит стоящего.
      – Хенде хох! – говорит он, поднимая пистолет.
      Но у того два раза полыхает пламенем карман шинели, и вошедший офицер валится лицом вперед, не успев выстрелить.
      А первый закрывает ногой дверь и закидывает щеколду.
      Дверь мгновенно прошивается очередью из автомата.
      Я закрываю глаза и слышу крики солдат, неистовый треск автоматов, звон стекла и редкий грохот пистолетных выстрелов, гулко раздающихся в избе.
      Пули прошивают бревна, иногда попадают в рацию, откалывают щепки от потолка, и они падают мне в лицо.
      Потом грохот пистолетных выстрелов умолкает. Затихает и автоматная стрельба на дворе.
      Я опять открываю глаза. Дверь избы расколочена в щепки. Бревна стен светятся бесчисленными отверстиями и, словно ежи, ощетинились деревянными колючками. Прекрасная, усовершенствованная мной рация безнадежно испорчена. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу.
      Однако красавец мужчина еще жив и даже не ранен.
      Он достает из кармана френча последний патрон, оттягивает пистолет и аккуратно вводит патрон прямо в ствол. Он снимает фуражку я приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен.
      Во дворе раздаются крики, приглашающие его сдаваться.
      Он оборачивается ко мне.
      – Прощай, малыш… – говорит он. – Молодец, что плюнул… Плевали мы на них…
      Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок.
      Наступает тишина.
      Потом я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как что-то тяжелое, мягкое волокут по полу вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики, которые разом умолкают. Я слышу топот многих убегающих ног и, наконец, теряю сознание.
      Когда я прихожу в себя, я слышу ровный гул где-то в стороне шоссе, а на дворе гомон многих голосов, перекликающихся по-русски. Женское лицо склоняется надо мной, и милый голос говорит по-русски:
      – Тося, примите раненого. Нежные руки осторожно поднимают меня с пола, им помогают другие руки, меня укладывают на носилки и выносят из избы.
      Я вижу колонны солдат, которые движутся по дороге в белых полушубках, окутанные паром. Кашляют заиндевевшие лошади кавалеристов. Танки скрежещут на поворотах. Октябрь 41-го года. Сибиряки подошли.
      Когда меня проносят по двору, я вижу офицеров и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, накрытым фуражкой. А рядом солдат заканчивает рыть могилу, кидая землю саперной лопаткой.
      Последний раз я вижу белое, как мел, лицо этого человека и усики, темные от крови, когда один из полковников, наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его своей фуражкой со звездой.
      Потом меня несут к санитарному автобусу, обычному московскому автобусу, и около него я вижу капитана, который хмуро кивает мне.
      Я оборачиваюсь в ту сторону, откуда доносится сухой треск салюта, сделанного из пистолетов.
      – Товарищ капитан, – говорю я заплетающимся языком. – Комсомольский билет под полом… рация в избе… испорчена…
      Капитан вопросительно смотрит на дядьку в белом халате.
      – Ничего, – басом говорит тот. – Починим.
      – Будет жить? – спрашивает капитан. – Это у него первый бой.
      – Побегает еще, – говорит дядька. – Еще до последнего боя доживет.

      В полевой бинокль я вижу панораму дальнего города, затуманенного дымом.
      – Вена… – говорю я.
      Я опускаю бинокль и сажусь в кабину рации-грузовичка, из рупоров которого слышна музыка гимна.
      – Давай, – говорю я, и грузовик медленно съезжает с холма на железнодорожные пути. По старой памяти меня часто подвозят радисты.
      Грузовик пробирается по путям, по которым вразброд идут солдаты в ватниках, положив руки на автоматы, висящие на груди.
      На рельсах догорают товарные вагоны.
      Издалека доносится тяжелое дыхание артиллерийского боя.
      Грузовик выезжает на просторную площадь перед депо, где по бесчисленным скрещениям путей редкими кучками бредут солдаты.
      Грузовик набирает скорость и въезжает на улицы Вены. Хотя пожары кое-где закрывают апрельское небо, город мало поврежден.
      Я выскакиваю из кабины.
      – Эй, солдат! – кричу я автоматчику, медленно бредущему навстречу общему движению. – Кладбище городское где, не слыхал?
      – За поворотом.
      – Ясно.
      Памятник Штраусу стоит окруженный солдатами.
      Кладут цветы. Иногда стреляют вверх из пистолетов и автоматов. Эту Австрию, эту Вену Россия любит.
      Я протискиваюсь к памятнику. Сажусь на камни подумать. Мне есть что вспомнить.
      Потом я ухожу.
      И в толпе на улице меня кто-то толкает. Я нехотя оглядываюсь. Какая-то женщина – подполковник танковых войск.
      – Шура! – кричу я и осекаюсь. – Виноват, товарищ подполковник. Обознался.
      – Алешенька… – ахает женщина, вглядываясь.
      Потом она кидается ко мне, целует меня в обе щеки, утирает слезы и снова целует…
      Это прежняя Шурка-певица, такая же диковатая и горячая. Только плечи и бедра стали шире и прическа другая – косы острижены и волосы вьются из-под берета. Лицо чуть увядшее, но такое же яркое и приметное.
      Наконец она садится на скамью и смотрит на меня влажными глазами.
      – Какой ты ладный! – говорит она и тянет меня за ремень. – Садись, офицер… Алешка-офицер, вот ей-богу…
      Я сажусь рядом с ней. Я счастлив. Я улыбаюсь.
      – Встретились, – говорю я.
      – Кто живой, тот встретится, – говорит она. – Я вот здесь Крауса встретила. Помнишь Крауса?… Ох, прости, милый!
      Она кладет мне руку на колено и смотрит в сторону. С моего лица будто стерли улыбку.
      – Пошли, – говорит она. – Я тут неподалеку расположилась.
      И когда мы, свернув за угол, подходим к небольшому зданию с каменными завитушками на фасаде, на котором висит вывеска «Отель „Европа“, из подъезда выходит и идет к нам навстречу худой, как мощи, человек в шляпе и пальто, надетом поверх арестантских полосатых брюк. Он подходит к Шуре и, сняв шляпу, вытирает рукой потный лоб.
      – Шура, я искал тебя. Городскую управу организуем, – говорит он.
      Я смотрю на его беззубый рот, на обритую голову с седым ежиком волос.
      – Краус… – говорю я.
      Что– то начинает вздрагивать в лице у человека.
      – Алешенька, – говорит он и протягивает руки. – Майн кинд…
      Скрипка в пустом зале запела нежно и тихо. Рояль ответил чуть-чуть и испуганно остановился.
      – Краус, объясни им, – говорит Шура. – Чего они боятся? Всю войну спеть мечтала.
      Краус кивает головой и говорит что-то по-немецки испуганным и обтрепанным музыкантам, сгрудившимся на эстраде ресторанного зала, пустого и нетопленного. Выслушав Крауса, музыканты недоверчиво улыбаются, но, подбодренные кивками и улыбками Шуры, разбирают инструменты. Только один, во фраке и в рваных солдатских штанах и ботинках на босу ногу, мечется между ними, что-то говорит быстро и непонятно, и музыканты стараются загородить его от взглядов советских военных.