Если когда-нибудь у меня будет научная школа, то первым моим учеником будет считаться Анюта. Анюта – это человек моей школы. Мой человек, моей выучки, и вот теперь я пожинаю плоды моего чуткого руководства. Нет такого места на земле, где бы меня не разыскала Анюта.
      Она все делает на бегу. Я нервно вздрагиваю, когда слышу ее топот, неумолимый, как совесть.
      – Анюта, какого черта?… – говорю я.
      – Алексей Николаевич, там целая баталия… Бежимте скорей, – говорит Анюта со священным ужасом. – Костя и Гоша с Ржановским схлестнулись… Владимир Дмитриевич стихи порвал… Там целая баталия-Древние греки убивали гонцов, сообщавших неприятные новости.
      – Какие стихи? – спрашиваю я. – Гошкины, что ли?
      Нет, оказалось, не Гошкины. Ржановский порвал свои стихи. Когда мы отошли в сторонку, Анюта, проглатывая окончания и все время отвлекаясь, чтобы поглазеть на Катю, стоявшую под ртутным светом фонаря, широкими мазками набросала мне общую картину баталии. Как я понял, склока разгорелась из-за того, что Памфилий сказал про стихи Ржановского, что это не стихи, а дрянь.
      – Так и сказал? Анюта кивает.
      – Что поэзия – дело святое и для нее неважно, в каких чинах ходит автор…
      – А Ржановский что?
      – А Ржановский сказал: *Щенок вы и как таковой – нахал». И собрался уходить… Но не ушел.
      …Что стихи Ржановского продиктованы не органической песенной силой, которая заставляет помереть или написать, а продиктованы тщеславным желанием показать, что наши не хуже ваших и что физики тоже могут писать стихи. А кто этого не может теперь при всеобщем десятиклассном образовании, когда известны все слова и их большой запас и известны все элементы стиха – ритм, рифмы такие и рифмы сякие!
      – Тогда Ржановский начал страшно кричать, но я не поняла… Насчет интуиции, что ли? И насчет Бергсона, что ли? А?…
      …Что неизвестен только последний элемент, но он самый главный потому, что это поэзия. И что откуда берется песенная сила и красота, никому пока не известно, и ее может делать только тот, кому это отпущено, и никаким вашим киберам этого не осилить. Потому что все это будет имитация. А если не будет тех, кому это отпущено, то некого будет имитировать.
      – Тогда Ржановский схватился за грудь и сказал: «Долго ты еще меня будешь мучить?» – и вытащил из пиджака стихи и порвал, а я убежала.
      Все это так, конечно. Это бывало и раньше, только, может быть, не так резко. Непонятно только одно – почему старик пришел к Косте так поздно. Ведь уже ночь совсем, а Ржановский – человек режима. Тут что-то не так. Как сказал Горький, мысли метались у меня, как галка на пожаре… Последнее время Ржановский увлечен проблемой интуиции, ее физическим смыслом. И вдруг во мне что-то оборвалось. И вдруг я подумал, что, может быть (МОЖЕТ БЫТЬ!), Ржановский, томясь ощущением, что моя, вернее, наша схема верна потому, что хороша – это не тавтология, только некогда это объяснять, – и не находя логического подтверждения этому ощущению, пришел получить подтверждение нелогическое. В нем тоже есть своя логика, но особая, своя и пока непонятная, но она есть, и практика искусства ее подтверждает повседневно.
      Нелепая надежда на то, что Ржановекий нашел решение, вспыхнула во мне. Значит, все напрасно, значит, напрасны были мои надежды, что я избавился от мыслей об этом, и я привязан к этой проклятой электронике, как пес к своей будке. Значит, все время жила во мне мысль об этой проклятой схеме, если я могу удрать с такого свидания. А я могу.
      Я отослал обратно Анюту и вернулся к Кате. Она поджидает меня веселая. Чуть больше веселая, чем нужно.
      – Катя, простите меня. Мне надо срочно уйти. Хотя бы на время.
      – Я понимаю, – говорит она. – Работа прежде всего. Я молчу.
      – Подождите, – говорит она. – Это все слова. Уже давно все ясно, а вы молчите.
      Я молчу. Мне еще ничего не ясно. Ясно одно – я должен поглядеть на Ржановского.
      – Прощай, малыш– – говорит Катя. – Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!
      – Катя!
      – Идите…
      Когда я пришел к Косте, баталия уже заканчивалась. Ржановекий напяливал боты, Памфилий вытирал лоб, а Костя смеялся. Пахло скипидаром.
      Увидев меня, Анюта шмыгнула за мольберт с повернутой к стене картиной. Ржановский оглядел меня недоброжелательно.
      – Владимир Дмитриевич, – сказал я, собирая с полу порванные стихи Ржановского. – Я вас провожу. У меня есть ряд соображений.
      – Еще смутных, не так ли? Но они не лишены интереса, не так ли?
      – Это неважно, – сказал я, стараясь понять, нашел ли решение Ржановский или нет. – У меня есть новые идеи.
      – Они лишены интереса, – сказал Ржановский. – Алеша, я вам совершенно официально говорю: мне нужно, чтобы вы сегодня не слонялись за мной, а бродили бы где-нибудь по городу. Это нужно мне. Понимаете? Мне. Топчите асфальт, напейтесь, пусть вас оштрафуют, ухаживайте за женщинами.
      – Ее зовут Катя… – пискнула Анюта из-за холста.
      – Предатель, – сказал Ржановский холсту. – Я вот переведу тебя из курьеров в гардероб. Будешь сидеть при моей шубе. Чтобы ты не бегала, где не надо.
      – Владимир Дмитриевич, вы не правы! – сказала Анюта, вылезая.
      – Ну, знаете! – сказал Ржановский. – На этом уровне я еще не спорил.
      И ушел.
      Когда Ржановский разговаривает с Анютой, у него глаза теплеют. Поэтому он разговаривает с ней надменно.
      Хлопнула дверь. А ведь у меня действительно есть догадки.
      – Зачем ты с ним так разговариваешь? – спросил я Памфилия.
      Костя перестал смеяться.
      – Чудак, – сказал он. – Ему же это полезно. Он сам это знает. Он же умница и талантище.
      – Много ты понимаешь в физиках, – сказал я, собирая клочки бумаги.
      – Я понимаю не в физиках, а в людях, – сказал Костя. – А ты вообще ни фига не понимаешь.
      Я только вздохнул.
      И тогда они мне пересказали весь спор.
      Я отчетливо сознаю, что для всех, кроме меня, этот спор может быть вполне неинтересен. Поэтому знакомиться с ним не обязательно.
      Вот изложение этого спора:
      ПАМФИЛИЙ:
      – Вы работаете на будущее и даже больше, чем сейчас кажется. Точность ваших механизмов, ваших схем – это еще и выработка теории точности. Цель точности – это встреча предположения и факта. Власть над природой в конечном счете зависит от точно познанной причинно-следственной связи. Тот, кто познает ее, сможет сначала в ограниченных, потом во все больших пределах предсказывать будущее. И, следовательно, составлять гороскопы и, следовательно, выводить формулы счастья.
      КОСТЯ да ВИНЧИ:
      – Да!
      ПАМФИЛИЙ:
      – Все усилия людей во все исторические эпохи были посвящены попытке найти эту формулу.
      Ее статику, ее динамику. Я вообще подозреваю, что счастье – это по форме процесс, а по содержанию – состояние… Ученые – это чернорабочие, которые строят здание формулы счастья.
      – Даже личного! – выскочила Анюта.
      – Да! – воскликнул Костя да Винчи, сверкая глазами. – Даже личного! памфилий:
      – Поэтому так важно искусство! Оно дает нам гипотезы счастья, перескакивая через доводы, и показывает – вот счастье, и показывает, как выглядит несчастье. Все открытия в искусстве сделаны на этом пути. Все провалы – на пути равнодушия. Мало того. Искусство, зажигая нас образами возможного счастья, будоража нас картинами несчастья, вызывает у нас ненависть ко всему, что противоречит этому грезящемуся нам счастью, и тем толкает нас на действия, на битву. Не согласны?
      АНЮТА:
      – Я согласна!
      – Браво, крошка! – сказал Костя да Винчи. Анюта вздыхала о личном счастье, а Памфилий смеялся.
      – Значит, вы считаете, что главное в искусстве, главная его задача – изображая картины счастья и несчастья, толкать людей на действия? – спросил Ржановский.
      – Не столько толкать, сколько соблазнять, – сказал Костя. – Наука толкает. А искусство приманивает.
      – Но тогда все сводится к элементарной информации о фактах счастья и несчастья, и непонятно, чем искусство отличается от хроники, от судебных протоколов и от сообщений о спортивных триумфах. В принципе, конечно. Это ведь тоже сообщения о счастье и несчастье. – Ржановский, нахмурившись, оглядел всех. – Я думаю, меня не заподозрят в том, что я сам не вижу разницы между произведениями искусства и информацией о счастье и несчастье!…
      – Не заподозрят, – сказал Костя да Винчи. – Валяйте.
      – Валяйте… – грустно сказал Ржановский. – А в чем разница, вы можете сформулировать? Вы, практики…
      – Разница в таланте, – сказал Костя да Винчи.
      – В таланте, – сказал Ржановский. – Кончились идеи, пошла констатация. Понятно… Теперь понятно. Талант – это способность создавать образы, а способность создавать образы – это талант. Ладно, пора и честь знать. Я у вас засиделся. И кстати, зачем их создавать? Почему не брать из жизни? Мало, что ли, фактов счастья и несчастья?
      – Не в этом дело, – сказал Памфилий. – Факты! Факты одних трогают, других нет. Человек потерял состояние – факт? А вас это не трогает. У вас нет состояния, и вы не теряли денег. А поэзия в принципе стремится трогать всех. Разве только в фактах дело и только в трогательности? Вон король Лир – король? А он нас трогает. А герой производственной пьесы не трогает. Выходит, надо писать про королей? Чушь! А может быть, все дело в том, что у Лира больше несчастий, чем у производственника? Опять чушь. Можно придумать такую страшенную судьбу производственника, что несчастья Лира покажутся детскими. И даже не придумать, а взять из жизни. Будут они вас трогать? Даже больше, чем история Лира. Будет это произведение искусства равное трагедии «Король Лир»? Что-то не видно пока. Почему? Может, не хватает пустяка – Шекспира? Может быть, дело не в том, насколько велики несчастья или факты счастья, а в том, что поэзия трогает чем-то другим, опираясь на факты счастья и несчастья. И для нее факты счастья и несчастья – только средство общения, только общий для всех людей и известный им материал, на базе которого легче говорить о чем-то совсем другом?
      – Ну-ну, – жадно сказал Ржановский. – Ну-ну…
      – Иначе любой юрист мог бы стать Шекспиром. Слава богу, у него фактов несчастья полным-полно. Он только с ними и имеет дело.
      – Валяйте! – сказал Ржановский. – Прошу прощения.
      – Вон в музыке… Нет ни фактов счастья, ни фактов несчастья. А трогает нас музыка?
      – До слез! – сказала Анюта.
      – Недаром кто-то сказал: «Всякое искусство тяготеет к музыке».
      Ржановский вдруг разозлился.
      – Слышите, Гоша, мне надоел ваш ликбез! Если у вас есть идея – высказывайте. Какого черта?!. Прошу прощения… Никогда не можете ответить прямо.
      – Вам уже становится интересно, – сказал Костя да Винчи.
      – Помолчите вы, путаник, – сказал Ржановский. – Болтаете о творчестве, а сами потеряли проницательность, спорите с тупицами, с Митей спорите.
      – А вдруг поэзия – это способ мышления будущего человечества? А лирика – это предчувствие такого будущего. Поэтому так часто она печальна, кстати… – сказал Памфилий.
      – Дальше! – сказал Ржановский.
      – Ух ты! – сказала Анюта.
      – Или вы не верите в биологическую эволюцию? – спросил Памфилий. – И поэты тоскуют, сами не зная почему, и, когда поют, готовят этот качественный скачок, вызывают его! Не допускаете ли вы, что иногда происходит такое?
      – Ух ты! – сказала Анюта. Ржановский повеселел.
      – Молчи, мартышка, – сказал он Анюте. – Ну что ж… это известным образом будоражит воображение. Люблю завиральные идеи. Становится трюизмом говорить, что теория верная, если она достаточно безумная… Если принять эту версию, то поэзия – это способ глубинной раскачки организма для подготовки возможности мутационных изменении в его потомках. Я не могу исключить такой возможности.
      Ржановский встал.
      – Ну что ж, – сказал он. – Меня лично устраивает, что в этой концепции роль науки не понижается, а повышается. Но это дело будущего.
      – А живопись – дело настоящего, – сказал Костя да Винчи. – Только с чем ее кушают, понятия не имею. Это я вам говорю как профессионал.
      И тут он предложил Ржановскому коньяку и банан. Но Ржановский отказался. Ибо он был хозяином своих больших лет, и больших задач, и больших забот.
      Я подошел к столу.
      – Ну, начнем, – сказал Костя, разливая коньяк, – Ржановский велел тебе напиться.
      – Не хочу, – сказал я. – К дьяволу!
      – Катя не любит пьющих, – сказал Памфилий.
      – Ага.
      – Мы догадываемся. Ешь бананы, вегетарьянец, – говорит Памфилий.
      Он лущит банан и делает из него пальму. Я беру банан.
      – Дать тебе галстук? – спрашивает Костя. – Покажи своей школе, что ты уже большой.
      – Отстань.
      Я вешаю на мольберт банановую шкуру.
      – Выпей рюмку, чудак, – говорит Костя. – «Арарат». На Ржановского разорились.
      – Слушай, отпустим его, – говорит Памфилий. – Человек в школу опаздывает. Катя ему тройку по поведению выведет.
      – Пойду, ребята, – говорю я. – Не сердитесь.
      Ночь.
      Я мчался и бормотал: «Случайность есть проявление и дополнение необходимости… Случайность есть проявление и дополнение необходимости».
      Прибежал на старое место, а ее нет, конечно. Пошел позвонить по автомату, а ее нет. «Случайность – проявление и дополнение необходимости».
      И еще целый каскад случайностей, которые все дальше и дальше уводили меня от Кати. Я становился фаталистом. Я уже не говорил «необходимость», а бормотал знакомое с детства бабье словечко – судьба. И когда я случайно вернулся во двор на Благушу, я увидел ее на скамейке у гаражей – там, где я сидел утром и пытался ее рисовать.
      Навстречу мне делает движение не замеченный сразу женский силуэт.
      – Катя? – тихо спрашиваю я.
      – Я думала, вы не придете, – говорит она. Я беру ее за руку.

      – Я не заслужил, чтобы вы меня дожидались, – говорю я фальшивым голосом. Мы бредем по ночной Благуше.
      – Я не вас дожидалась, – говорит она. Потом она меня оглядывает с ног до головы.
      – Нет, я все-таки хочу знать, почему вы удрали? – говорит она звенящим голосом. – Работа, я понимаю… Мой знакомый, он – сверхсекретный физик, и то он удирает только с работы, это бывает. А со свидания с девушкой он ни разу не удирал!
      Я не знаю, что сказать.
      – Вот как! – говорю я. У нее даже губы побелели.
      – Просто он меня за человека считает, – говорит она.
      Тут я тоже разозлился.
      – А он случайно не «Мачо», – сказал я, – ваш физик?…
      Она остановилась.
      – Нет, – запнувшись, сказала она. – Его не так зовут.
      – «Мачо» – это не имя, это прозвище, – говорю я.
      И произношу тронную речь:
      – Ну хорошо, сверхсекретный. Я тоже физик. Вероятно. Был, во всяком случае. Про нас журналисты любят писать со слезой – «имена их неизвестны». Это так. Только нормальному жителю надо знать твердо, среди нашего брата есть куча таких, которых эта формула устраивает полностью. Благодаря этой формуле неизвестности всякий паршивый Сальеришка автоматически выходит в Моцарты и в мученики науки. Не успеешь оглянуться, а он ходит, глядя поверх голов, и на лице у него написано: «Торопитесь уважить меня, а то я завтра погибну от чего-нибудь научного в жутких корчах…» «Работает в ящике» – написано на его бледном челе и во всепрощающей улыбке. И вот он уже тычет пальцем в лицо простому люду и учит мыслить художников.
      Есть у нас на работе один дылда. Как говорят в Латинской Америке, он «Мачо», то есть сильный человек, супермен. В ящике удобно жить «Мачо». Главная мечта «Мачо» – попасть в ящик и получить секретность. Опасная ли наша работа? Безусловно. Большая ли у нее опасность? Большая. Не меньше, чем у водителя московского такси в дождливый день.
      Хотя «Мачо» кричит о равенстве на всех перекрестках, он его ненавидит. Почему? Потому что мещанин смутно подозревает, что равенство – это разнообразие. И, боясь разнообразия, как холеры, стремится превратить равенство в одинаковость. Поэтому ему ненавистен талант.
      У моего знакомого поэта я рылся в архивах и нашел такую притчу:
      «Первый сказал: „Счастье-это когда много работы и много любви, и тогда работа толкает к любви, а любовь порождает работу“.
      Второй сказал: «Чепуха. Счастье – это когда нет ни занятий, ни домашних заданий, ни работы, ни отпусков, ни каникул, а есть только весна, лето. зима, осень и можно писать их красками и кистями, и резцом, и пером круглосуточно и без отдыха».
      Третий сказал: «Счастье-это когда можно выдумывать и бросать идеи пачками и не заботиться о том, что они не осуществятся».
      Четвертый сказал: «Счастье-это когда спасаешь, помогаешь, стоишь насмерть за правое дело, защищаешь и делаешь подарки».
      И только пятый молчал. Ибо он боялся признаться, что его счастье – это сожрать все то, что придумают и добудут остальные четверо.
      Люди, запомните: если что-нибудь не ладится в вашей жизни, это значит, что рядом с вами или в вас самих завелся пятый…»
      Я спросил своего поэта, какого черта он не опубликует эту притчу? В ней же все сказано. Ее же надо в детские хрестоматии вписать и не принимать на физмат, если чадо не знает ее наизусть.
      «Заткнись, двоечник, – сказал мне поэт. – Стану я дрессировать физиков! У меня свои задачи».
      У него свои задачи! Впрочем, может быть, у него действительно свои задачи. В общем-то ему ведь нужен стих, а не притча.
      – Я тоже знала одного поэта… – сказала Катя.
      Видимо, она все время думала о своем. И тут у меня впервые зародилась мысль о невероятности. Я знаю теорию относительности и теорию вероятности. Я подумал: а что, если построить теорию невероятности?
      – А знаете, какая у меня была первая любовь? – спросила Катя.
      А, собственно, на что я надеялся? Что она дожидалась именно меня? – Я родилась в Ленинграде перед войной. Начало войны я не помню. Помню только, когда наш детдом вывезли в Караганду на самолетах. Жили там. Потом привезли обратно в Ленинград. Родителей потеряла в самом начале войны. Школу окончила в Ленинграде, там же поступила работать. Единственного родственника отыскала случайно в Москве только в 55-м году. В Москве и познакомилась с поэтом.
      Я тогда очень одинокая женщина была, в эту ночь, когда хотела попасть на кинофильм «Мост Ватерлоо», и было мне тогда неполных шестнадцать лет.
      Алексей Николаевич, вы представьте себе такую картину. Пустой вестибюль. Никого нет. Только девочка стоит у окошка кассира. Только тускло горят полупогашенные плафоны.
      – Я из Ленинграда… Я уезжаю после праздников, – говорю я.
      – Вот в Ленинграде и посмотрите, – сказал мне кассир.
      Он захлопнул окошко. Я отошла и встала в тень у стены.
      И тут вошел в дверь этот человек.
      Он посмотрел на меня как-то боком.
      – А много осталось, – спросил он, – до шестнадцати?…
      – Месяц еще.
      – Да, это очень много, – сказал он. – Пойдемте, я вас проведу.
      Он постучал в окошко и взял два билета.
      Нас впустили в темный зал.
      Он взял меня за руку, чтобы не потеряться, и мы побежали между рядами. Я, запыхавшись, опустилась рядом с ним на стул.
      Сначала пошли огни реклам. Потом черный дым над морем. Белые самолеты на палубе чужой авиаматки. Чужие солдаты идут по песку. Чужая ракета, похожая на акулу, медленно поднимается в воздух и стоит неподвижно над полигоном, подпертая белым огнем. Она начинает медленно клониться на бок, и человек в блиндаже давит на кнопку. Взрыв… Это показывали иностранную кинохронику.
      – Какие у них ракеты, – говорю я. – Взрываются.
      – Управление слабое, – говорит он. – Вот и взрываются.
      Потом вспыхнул свет, и билетеры рассаживали опоздавших.
      По– моему, начала фильма он не видел. Он все смотрел вбок, на мое лицо. Смотрел он как-то странно. Будто он что-то вспоминает и не может вспомнить. Я сдвинула платок и тряхнула волосами. Я хотела, чтобы он посмотрел, какие у меня волосы. Он тогда сразу отвернулся. Я тогда тоже стала смотреть на экран. И я увидела, как в полутемном ресторане танцуют Вивьен Ли и ее партнер – английский офицер, которые познакомились только что, во время бомбежки, и не знают еще, что это к несчастью. Звучит медленный такой, вкрадчивый вальс. Он называется «Вальс потухающих свечей». Он написан в мажоре, но ритм у него похоронный. И понятно, что надвигается несчастье на влюбленных. И слуги гасят свечи одну за другой, одну за другой… А потом она говорит: «Прощай… не забывай меня. Ты меня будешь помнить?» – «Всю жизнь, – говорит офицер. – Всю жизнь…» Или это не он говорил, а вы, Алексей Николаевич, когда рассказывали о Катарине… я уже не помню… Это же было так давно, а потом я обернулась и увидела его закрытые глаза и стиснутые челюсти и поняла, что он совсем не смотрит на экран. А на экране – тяжелый пролет санитарных машин через мост Ватерлоо, туман над Темзой, грохот военных машин, лужи и детская игрушка-талисман улыбается уродливой мордочкой.
      А потом я сидела в скверике и ревела. Вы смотрели этот фильм? Ну вот. Где-то на гитаре бренчали в тумане. Улица перед кинотеатром была полутемная, и с минуты на минуту должны были гасить фонари. Он тогда опять подошел, вгляделся, увидел, что я реву, и спросил:
      – Что с вами?
      – Они не встретились, – говорю я и реву. Я же еще маленькая была. Он тогда сказал:
      – Идите домой. Не надо здесь сидеть. Я тогда сказала:
      – Когда нет шестнадцати, это ужасно, ужасно!
      – А теперь идите домой… Вы-то уж встретитесь наверняка. Я вам обещаю. Можете мне поверить.
      – А когда? – спросила я.
      – Когда?…
      Он задумался, собрал морщины на лбу и смешно почесал кончик носа.
      – Завтра, – сказал он. – По-видимому, завтра. Приходите сюда на этот. скверик.
      Я подумала, что вот у меня будет первое свиданье.
      А он сказал:
      – А теперь идите. Вы мне очень помогли. У меня было плохо на душе.
      – А теперь?
      – А теперь замечательно.
      – Хорошо. Я тогда приду.
      – Вас проводить?
      – Нет. Я сама…
      Я пошла в одну сторону, а он в другую. Нет, он не пошел. Он стоял и ждал, пока я совсем не уйду. А я шла тогда и думала: вот он стоит и слушает, как затихают ее легкие шаги, стук ее каблуков. А потом я вспомнила, что на мне тапочки – кеды, и никакого стука каблуков, конечно, не было. Я еще ни разу в жизни, понимаете… не стояла на высоких каблуках. Какая я была дура!
      Хотите, я расскажу, как у меня появились туфли на высоком каблуке? Слушайте, это важная история. Здесь дело не в туфлях. Когда я пришла на этот скверик возле кино, его еще не было. Стояла какая-то компания – парни и девушки.