- А как ты их переправишь? Кто поведет? По такой дороге - до первой канавы...
      - Пускай пришлют людей, тягачи, тракторы. - Браслетов все более возмущался, ему еще ни разу не приходилось видеть столько захваченных машин. - Не отдавать же их обратно немцам!
      - Отдадим, - сказал я.
      Браслетов остановился, недоуменно глядя на меня, дуги бровей приподнялись под козырек фуражки.
      Чертыханов проговорил, успокаивая его:
      - Не волнуйтесь, товарищ комиссар, положитесь на меня, я знаю, куда их отправить. Очень надежное место: машины, как и танки, отлично горят... Браслетов, круто повернувшись, так грозно взглянул на Чертыханова, что тот невольно приложил ладонь к пилотке. - Виноват, товарищ комиссар.
      С огорода по скользкой тропе от погребицы медленно двигалась пожилая женщина. За ней тащились, передвигая ноги в тяжелых высоких калошах, двое ребятишек. Женщина отворила калитку, обошла, крестясь и шевеля губами, убитого, валявшегося у забора, и еще издали взмолилась стонущим и протяжным голосом:
      - Сыночки, родимые... - Голова ее была замотана платком. Лицо казалось темным от невыплаканного горя. - Господи, беда-то какая!.. Не уходите от нас. Не бросайте. Грех вам будет, если покинете. - Она схватила рукав моей шинели. - Сыночки, родимые, не покидайте. Детишек не покидайте...
      Я представил на ее месте мою мать, и по сердцу остро, как лезвием, резанула боль. Мать вот так же умоляла бы не покидать.
      Чертыханов с усилием оторвал от меня женщину, обнял ее за плечи и, уговаривая, отвел к крылечку.
      Здесь меня нашел Петя Куделин. Еще не добежав до нас, он крикнул срывающимся тоненьким голосом:
      - Товарищ капитан! Скорее в штаб. Вас вызывают к телефону.
      Я взглянул на Браслетова.
      - Наверно, Ардынов.
      - Узнали наконец. Дошло.
      - Скажу наперед, что он мне заявит: "Держись, капитан, до последнего. Поможем".
      Браслетов развел руками.
      - А что ему еще остается?
      Мы поспешили к сельсовету. Я был рад тому, что весть о захвате Волнового долетела до штаба армии: там наверняка предпримут все, чтобы мы смогли удержать село за собой. Чем ближе подступал противник к Серпухову, тем ценнее и жизненно важнее становился каждый населенный пункт.
      Мы шагали вдоль улицы по мокрой траве. Еще курились, затухая, сожженные и подорванные грузовики, издавая острый и едкий запах.
      Из избы, мимо которой мы проходили, выметнулся здоровенного роста красноармеец в окровавленных бинтах. Махнул с крыльца через все ступеньки на дорожку. Его пытались удержать дядя Никифор и санитарка. Отбиваясь, он нес их на плечах.
      - Что с тобой? - спросил я.
      На меня глядели бешеные от ярости глаза.
      - Не хочу лежать с фашистами! - крикнул раненый боец. - Их надо зубами грызть, а их кладут рядом со мной. Лечат гадов! Не хочу дышать фашистским духом!
      Дядя Никифор обхватил раненого за талию.
      - Чего раскричался?.. Идем. Смотри, что наделал, дурак. Все повязки сорвал.
      Красноармеец, прикрыв глаза, вдруг повалился набок. По щеке из-под бинта поползла режущая глаз своей яркостью полоска крови.
      - Всех раненых вывезти, - сказал я санитару. - Немедленно. И своих и чужих.
      - Сначала своих, - поправил Браслетов.
      Дядя Никифор горестно взглянул на меня.
      - На чем? На себе не перетаскаешь. Есть тяжелые...
      - Заберите всех захваченных немецких лошадей, - сказал я. - Не хватит возьмите колхозных. Через два часа чтобы здесь ни одного раненого не осталось.
      Еще издали я увидел Тропинина. Он бежал к нам. Без шинели, без пилотки. Поскользнувшись, чуть не упал. Что-то кричал и взмахивал рукой. Я поспешил к нему навстречу, спросил не без тревоги:
      - Что случилось?
      Лейтенант едва переводил дух.
      - Что вы стоите? Вас ждет у телефона Сталин.
      - Сталин? - Я с испугом посмотрел на Тропинина: в себе ли он?
      - Да! Приказали немедленно разыскать. Скорее же!
      Пробегая мимо окон сельсовета, я услышал голос связиста, размеренный, со сдержанным волнением: "Я тюльпан, я тюльпан. Я вас хорошо слышу. Я тюльпан..." Увидев меня в двери, он проговорил, срываясь от радости на крик:
      - Пришел! Передаю...
      Я выхватил у него трубку.
      - Слушаю!
      Возле моего уха что-то тоненько потрескивало, попискивало, скреблось острыми коготками. "Это называется: "хорошо слышу", - подумал я, оглядываясь на связиста, который готов был совершить все, чтобы только разговор состоялся. Шум в трубке будто дышал, усиливаясь и затихая, в него вплетались какие-то выкрики, посторонние голоса. Потом издалека, пробивая глубину, донесся глухой невнятный вопрос:
      - Кто у телефона?
      - Капитан Ракитин, - ответил я.
      - Сейчас будете говорить. - Наступила пауза с теми же тоненькими и трескучими разрядами, словно вдоль всей телефонной линии сидели сверчки и неустанно пилили тишину. Затем сверчки замерли, стало тихо, и я услышал гулкие и всполошенные удары своего сердца.
      - С вами говорит Сталин, - донесся до меня знакомый и спокойный голос. - Поздравляю вас с победой, товарищ капитан.
      Я стоял. Стояли и все, кто находился в этот момент в помещении.
      - Служу Советскому Союзу! - проговорил я как можно тверже.
      - Вы правильно поступили, что атаковали превосходящего вас противника и выбили его из села. Так надо поступать всегда. Надо создавать врагу невыносимые условия на нашей земле! Сколько вам лет, капитан?
      - Двадцать четыре.
      - Я так и думал. - Помедлив, он спросил глуховатым голосом: - Сколько ты еще можешь продержаться, сынок?
      - До вечера, товарищ Сталин. Дольше не смогу.
      - Продержись до вечера. Тебе помогут. Желаю успеха.
      Голос умолк, и сейчас же по всей линии заскрипели сверчки. Некоторое время мы стояли, как бы внезапно оглушенные, не зная, как вести себя дальше.
      Я сел на лавку, снял фуражку и вытер платком вдруг вспотевший лоб.
      - Товарищи, - сказал я, оглядываясь вокруг, словно только что увидел находившихся в помещении командиров. - Товарищи, со мной разговаривал Сталин. Вы слышали? Я обещал ему продержаться до вечера... - Трубка в моей руке подрагивала, и телефонист нетерпеливо напомнил:
      - Слушайте, товарищ капитан. С вами говорят.
      Я приложил трубку к уху. Сквозь сверчковый скрип пробился голос генерала Ардынова:
      - В чем нуждаешься, капитан?
      - Людей мало! - крикнул я. - Нет боеприпасов! Помогите, товарищ генерал!
      В разговор ворвался громкий и властный голос:
      - Почему докладываете открытым текстом?!
      Ардынов помолчал, и мне в эту минуту подумалось, что он досадливо поморщился, серые воробьи бровей сердито нахохлились: сколько он ведет коротких, отрывочных телефонных разговоров, и ему со всех концов летят слова мольбы: "Нет людей, нет оружия, нет боеприпасов... Помогите!.."
      - Поможем! - крикнул Ардынов в ответ. - А вы держитесь! Стойте до последнего!
      - Есть держаться до последнего! - крикнул я, веселея. Передав трубку связисту, я переглянулся с комиссаром.
      - Что я говорил?! "Держись!" Что ж, будем стоять до последнего, сказал я.
      "Стоять до последнего!" Вот она, великая и трагическая формула, продиктованная отчаянными сражениями с превосходящими силами врага. Она родилась в горестные дни отхода и утвердилась как самая надежная защита жизни - другого пока ничего не дано. Теперь она уже вступила в свои права, стала всесильным законом. И этому закону были подчинены все - от красноармейца до командующего. Все выйдут из строя, останется один, последний, и этот последний обязан биться, пока он жив.
      - Объявить всему батальону, - сказал я Браслетову, - что нам звонил товарищ Сталин и приказал стоять насмерть! - А мне в эту минуту показалось, что я могу совершить невозможное.
      Лейтенант Тропинин, встав из-за стола, взглядом пригласил меня к карте, где была нанесена оборона села. Я склонился над нею.
      Прихватив автомат, комиссар сказал на ходу:
      - Пойду в роты. - На пороге задержался. - Хорошо бы ребятам дать по чарке. Продрогли, наверно...
      - Уже дали, - ответил Тропинин. - Я распорядился. По бутылке вина на каждого. У немцев захватили целую машину - где-нибудь склад растащили.
      На дворе прояснилось, облака посветлели. Студеный ветер с тонким свистом залетал в неплотно заткнутое окошко, выдувал тепло.
      Мимо окон сельсовета Нина вела раненого. Боец, бледный, обессиленный, тяжело опирался на ее плечи. Я выбежал ей навстречу. Нина приостановилась, увидев меня.
      - Со мной говорил Сталин, - сказал я; голос мой дрожал от сдерживаемого волнения. Раненый боец распрямился, стал тверже на ногах.
      - К нам в батальон звонил? - спросил он.
      - Да. Только что.
      Нина с грустью улыбнулась мне, смежив ресницы, поправила пилотку на волосах.
      - Стоять? - спросила она.
      - Да.
      В это время раздался грохот разрывов, близких и дальних. Они как будто ударялись мне в спину между лопаток и встряхивали.
      18
      Огневой налет длился полчаса. Он рушил и поджигал избы, калечил машины, снаряды с корнем вырывали деревца в садах. На улицу из окошек плескались ледяные брызги разбитых стекол.
      Затем немцы двинулись в атаку, шли к селу длинной извилистой цепью, нещадно паля из автоматов и неохотно крича; крик походил на протяжное улюлюканье. Потом они побежали по полю, приближаясь к огородам. Встреченные огнем, залегли. По ним редко, сберегая мины, хлестали из минометов, не давали встать.
      В сумрачном поле показались танки, четыре ползущих и стреляющих коробки. Немецкая цепь поднялась и снова рванулась к нашим окопам. Но опять залегла. Звонко рассыпались выстрелы, разрывные пули щелкали с веселым и погибельным треском.
      Танки наползали, стреляя.
      - Неужели пройдут, товарищ капитан? - проговорил Чертыханов, из-за угла следя за ними глубоко запавшими глазами. - Бутылок мало, ночью все истратили. Прорвутся в село и начнут разгуливать, как по нотам...
      Танки не прорвались. Один был подбит бронебойщиком Иваном Лемеховым, второй - артиллеристами Скниги. Два других развернулись и, вздымая пласты земли, ушли назад. Стрельба поутихла. Немцы зарывались в раскисшую землю, выжидали.
      В селе, понизу, подобно туману, стлался горький дым от подожженных изб. Метались женщины, вынося из огня скарб: они стонуще-тоскливо, пронзительно причитали, оплакивая беду.
      Чертыханов сдавил мне плечо.
      - Самолеты! Глядите.
      Взявшись невесть откуда, самолеты с угрожающим ревом пронеслись низко над селом. Они как бы присматривались к тому, что должны "обработать". Высмотрели. Зашли снова.
      - Сейчас начнут молотить, - сказал Чертыханов, запрокинув голову, следя за спускающимся самолетом. - Скатимся в погреб, товарищ капитан. Подальше от греха...
      Первая бомба, черная, свистящая, шла к земле медленно, не торопясь, в жуткой тишине. Мир как бы замер с застывшим в ужасе лицом, обнажив голову: она несла смерть. Бомба угодила в избу, в небольшую избу с тремя окошками на улицу, с крылечком, с калиточкой в огород. Она пробила крышу возле трубы, из которой тянулся утренний негустой дымок, и там, внутри человеческого гнезда, разорвалась. Точно щепочки, взлетели бревна стен, кирпичи, доски. Когда клубы пыли, дыма и копоти рассеялись, на месте избы зияла черная яма. Я зажмурился...
      - Уйдемте отсюда! - крикнул Чертыханов и с силой потащил меня за двор, к погребу. Ефрейтор прикладом сбил замок, приподнял крышку, и мы по лестнице спустились вниз, в темноту и сырость.
      - Сейчас зажгу свечу. - Прокофий чиркнул спичкой, вынул из сумки противогаза свечу и зажег. Люк оставили открытым.
      В погреб скатились один за другим связные, последним медленно сполз телефонист. Установив аппарат на кадку с капустой, он покрутил ручку, и в погребе зазвучали позывные.
      - Я тюльпан... Как меня слышите? - спокойно звал телефонист. Повернулся ко мне: - Связь есть. Спрашивают, кого бомбят. - И крикнул в трубку: Нас!.. Сколько самолетов?
      - Девять, - подсказал Чертыханов. - Пусть знают, как нам весело.
      Бомбы рвали землю на куски. Сотрясающие удары сыпались один за другим, и в погребе колебалось пламя свечки.
      - Вызови командира дивизии, - сказал я связисту.
      Боец долго объяснял, откуда вызывают, наконец передал мне трубку.
      - Начальник штаба на проводе, товарищ капитан...
      В это время протяжный, с треском, мощный гул лавой опрокинулся на погреб. Ветхое сооруженьице над погребом смахнуло, как перышко, крышку люка отшвырнуло, свечка погасла. Бомба разорвалась рядом. Телефон умер, как ни призывал его к жизни "тюльпан".
      - Обрыв, товарищ капитан, - сказал связист. - Пойду взгляну, недалеко, наверно. - И, взяв автомат, поежился, точно предстояло нырнуть в ледяную воду.
      Бойцы, придавленные к земле взрывом, зашевелились, отряхиваясь от пыли. В узкую горловину над головой виднелось небо с расчесанными на длинные пряди облаками. Под ними густился дым.
      Я вылез из погреба и, оглянувшись, ужаснулся. Село было разбито, растерзано. Вместо длинных и ровных порядков домов лежали обломки бревен, на уцелевших избах кровли сорваны, окна вышиблены, изгороди повалены. Пыль, прах вихрились вдоль улиц. Диким галопом пронеслись два обезумевших стригуна и скрылись в дальнем конце улицы, в дыму.
      Немцы, воспользовавшись налетом авиации, пошли в атаку. Они захватили окопы за огородом, устремились дальше и вытеснили наших бойцов с западной стороны улицы. Теперь нас разделяла дорога, проходившая посреди села. Я послал связных к Рогову и Кащанову с приказом прочно закрепиться на этой стороне улицы, отразить атаку противника, а затем, нанеся удар, вышибить из села...
      Связные, пригибаясь, огородами побежали один в одну сторону, другой - в другую.
      Я сказал подошедшему Астапову и командирам взводов, указывая через улицу на порушенные дома, где возвышался уцелевший над колодцем журавль:
      - Удар нанесем в этом направлении. Здесь, по моим наблюдениям, нет пулеметов. Приготовить гранаты. Ворвемся в проулки, расходиться сразу вправо и влево по огородам.
      - Понятно, - тихо отозвался Астапов и ушел, обходя избу, во взвод.
      Привел своих артиллеристов старший лейтенант Скнига. Пушку пришлось столкнуть в пруд: кончились снаряды.
      Я огляделся. В проулке находилось человек двадцать бойцов взвода лейтенанта Прозоровского. Прижимаясь к стенам, хоронясь за углами избы от пуль, они ждали. Ждали команды, с верой и беспокойством глядя на меня...
      Тропинин поставил в строй всех, даже раненых, даже санитаров. Сзади себя я заметил Нину. Я взглянул ей в глаза и отвернулся, увидел: она решилась.
      Бывают моменты наивысшего подъема духа, когда, поняв это, нужно или бросаться вперед, или, тихо остывая, отступить. Я почувствовал, что именно такая минута настала. И упустить ее - значит упустить успех...
      Я не торопясь расстегнул ремень и сбросил с плеч шинель, прямо на землю, под ноги. Все, кто находился рядом, сделали то же самое. И Нина скинула шинель, наскоро захлестнула гимнастерку ремнем. Затем я вынул из кобуры пистолет, мельком встретился взглядом с Прозоровским; мне показалось, что он перешагнул через черту страха и бледный, с дико распахнутыми глазами, ждал сигнала.
      - Приготовиться. За Родину! За Сталина! - Я произнес это негромко, твердо, как заклинание, которое должно спасти от смерти и которое должно принести победу. На затылке у меня шевельнулись волосы, в грудь хлынула какая-то темная нечеловеческая сила, захлестнула сознание. Я вдруг закричал, не помня себя, истошно, дико, изо всей мочи:
      - За мно-о-ой! Ура!
      - Ура! - подхватил Чертыханов и бросился на улицу, строча из автомата. Красноармейцы, подстегнутые собственным криком, высыпали на дорогу, обгоняли друг друга - скорей, скорей. Опаляя слух мгновенным злым свистом, летели навстречу пули - ледышки, скользящие вдоль спины. Кто-то ткнулся лицом в мокрую траву, под ноги мне, я перепрыгнул и побежал дальше. Я заметил, как споткнулась Нина. Упала, но тут же вскочила и побежала вперед.
      Слева пересекал улицу старший лейтенант Астапов. А еще дальше валила через улицу рота лейтенанта Кащанова. Среди бежавших мелькнула высокая, чуть подавшаяся вперед фигура Тропинина с винтовкой наперевес: он не бежал, он шел, даже не пригибаясь.
      А справа вел в бой красноармейцев комиссар Браслетов.
      Я остановился у колодца с журавлем перевести дух. В груди, освобожденной от накипи ярости, вдруг зазвенела, пронизывая все тело радостью, струна: жив! живой! В душе горячо и мятежно клокотала сила жизни! И Нина жива. И Чертыханов и Мартынов...
      Немцы были выбиты из села. Вон они убегают по огородам, и бойцы, преследуя, стреляют им вслед... Вот Чертыханов, привстав на колено, прицелился и выстрелил, и солдат, перелезая через изгородь, повис на жердях, потом тяжело сполз на землю.
      Я послал связных в роты с приказом: занять траншеи за селом. Я гордился своим батальоном, гордился своей победой. Удача, как хмель, кружила голову. Возбуждение постепенно улеглось, опьяненное боем сознание прояснилось...
      Из-за стремительности удара потери были незначительны. Убитые лежали посреди улицы, раненые ползли к домам. Мы заняли вырытые нами траншеи. Немцы, не торопясь, отступали, и на некоторое время перепало затишье. Женщины и подростки, крадучись, понесли бойцам только что сваренную картошку, молоко в крынках.
      Я вернулся в штаб. Там уже находились комиссар Браслетов, Тропинин, Скнига и Чигинцев. Затем подошли командиры рот. Все они, взволнованные боем, говорили громко, перебивая и не слушая друг друга, точно пытались заглушить в себе ощущение того еще не испытанного, страшного и гибельного, что неотвратимо должно было наступить. Это ощущение как бы носилось в воздухе и воспринималось каким-то неподвластным сознанию чувством.
      Передышку мы использовали для того, чтобы вывезти из села раненых и захоронить убитых. Подсчитали оставшихся в батальоне людей, оборону организовали с учетом наиболее опасных мест. Командиры разошлись по ротам с приказом держаться до последнего.
      Проводив товарищей, я вышел на крылечко. Прямо передо мной лежала площадь, угольно-черная, прокаленная пламенем, на ней - закопченные коробки танков и остовы автоцистерн с развороченными боками. За площадью - пруд, окруженный редкими ветлами: из воды торчал ствол противотанковой пушки да плавали деревянные обломки и щепки, заброшенные сюда взрывами от бомбежки. А дальше - темная гряда леса, за грядой протекала Ока. Я невольно глядел на эту гряду, мысленно определяя расстояние до нее.
      А слева от нас глухо грохотали орудийные раскаты - немцы шли к Серпухову.
      Чертыханов со скрежетом расковыривал ножом банки с консервами, угощал мясом связных, телефонистов, разведчиков, расположившихся на полу у порога. Бойцы, побывавшие в контратаке, переживали страх, как это часто бывает, задним числом.
      - Если бы немец повел автоматом чуть левее, он скосил бы меня, проговорил Петя Куделин, изумляясь и радуясь счастливой случайности.
      - Это что! - отозвался Иван Лемехов. - На меня здоровенный верзила винтовкой замахнулся. Не увернись я - разбил бы голову... Но я всадил в него очередь...
      - А ты, Чертыхан, не раз, видать, бывал в таких заварушках: как ты рявкнул, как кинулся!.. Зверь! И гранаты бросаешь на сто метров. Не меньше.
      Немцы начали контратаку через два часа. Волновое стояло на пути к магистралям, к переправам через Оку. Они пустили против нас больше двух десятков танков, пехота подступила к селу с трех сторон, отрезав нам пути отхода к своим. Солдаты в длиннополых шинелях беспрепятственно двигались за машинами, и нам нечем было осечь их, бросить на землю. Танки, рассыпавшись по всему полю, не торопясь, не стреляя, неумолимые в своей медлительности и молчании, приближались к селу. Сейчас они разорвут нашу оборону, как ниточку...
      Бойцы покидали траншеи и отходили к селу. Ползли по огородным грядкам раненые. По улице, прижимаясь к избам, торопливо отстреливаясь, стекались к сельсовету красноармейцы. Их гнали немцы, подхлестывая секущими струями огня... Первым из командиров я увидел лейтенанта Рогова. Он шагал в расстегнутой шинели, прихрамывая, загребая сапогами воду в лужах. За ним россыпью бежали бойцы его роты. Четверо несли тяжело раненного старшего лейтенанта Чигинцева. Я послал красноармейца сказать, чтобы его несли, не задерживаясь, за пруд, в сторону рощи...
      С последней партией бойцов шел комиссар Браслетов.
      С левой стороны села отступали остатки второй и третьей рот. Бойцы собирались на площади за сельсоветом, безоружные, закопченные, израненные; смертельный ужас уже коснулся их окровавленных щек, медленно скапливался в глазах.
      Браслетов, подойдя, молча и вопросительно взглянул мне в лицо. Я сказал:
      - Отходить в сторону рощи.
      Немцы вытеснили нас на окраину, а затем и совсем выбили из села. Мы отступали, оставляя убитых, не успев подобрать раненых. Немцы гнали нас до самой рощи, точно бичами, подхлестывая очередями разрывных пуль и треском мин.
      Реденький перелесок, разбросанный вдоль берега, прошивался пулями насквозь. Но именно здесь мы и решили "стоять до последнего", чтобы не быть сброшенными в черную ледяную воду реки. "Не останется боеприпасов, - думал я, - пойдем в штыковую контратаку, последнюю в жизни нашего батальона, в жизни каждого из нас..."
      Я прошел в дальний конец рощи. На берегу, почти у самой воды, лежали раненые на плащ-палатках, на ветвях, брошенных на мокрую траву, сидели на пеньках и у деревьев, привалясь спиной к сырым стволам. Нина с санитаркой перевязывала красноармейцев. Дядя Никифор в гимнастерке без ремня срубал тесаком тоненькие деревца, чтобы связать носилки для дальней дороги: повозки с лошадьми давно были отправлены. Я вглядывался в лица раненых, землисто-темные, с ввалившимися глазами. Мне было жалко до слез, до боли в сердце этих молодых, только начинающих жить ребят. Но другого выхода не было, и я сказал:
      - Кто может держать оружие - становись в строй. - Бойцы, взглянув на меня, зашевелились. Те, у кого еще остались силы, молча и безропотно двинулись туда, к краю рощи, где бойцы наскоро копали окопы, поглубже зарываясь в землю. Раненые опирались на самодельные костыли, на палки, придерживались за стволы... "Тринадцать человек, - подумал я, пересчитав раненых, направлявшихся в оборону. - Не к добру, наверно..."
      Немцы посылали в наш перелесок мины. Здесь они рвались гулко, словно стволы берез отзывались на разрывы чистым звоном. Понизу синим туманом зыбился дым взрывчатки. После каждого взрыва Нина вздрагивала, вбирая голову в плечи. Она молча поглядела на меня, как бы спрашивая: "Что же будет, Дима?" Видно было, что она до смерти устала от боя, от выстрелов, от крови и стонов раненых. Положение наше было безвыходное: еще один натиск, и немцы смахнут нас в реку.
      Я подошел к Нине, погладил ее плечо.
      - Не вешай голову, Нина. Все будет хорошо, вот увидишь, - сказал я.
      - Я не боюсь, - отозвалась она тихо. - Только, знаешь, мне почему-то все время чего-то жаль. Не знаю, чего конкретно, но жаль. То ли того, что уже прошло и никогда больше не повторится, то ли людей, которых не вернешь, то ли самих себя, то есть тебя и меня... Не знаю. Но отделаться от этого чувства не могу. А возможно, это от неуверенности в завтра, которого может и не быть?..
      - Ты просто устала. Отдохнешь, и все пройдет. Тебе незачем было возвращаться в батальон. Видишь, что тут творится...
      - Не говори так, - запротестовала Нина. - Я счастлива, что нахожусь здесь, рядом с тобой. Больше мне ничего не надо... Тебе нужно идти? - Она поцеловала меня в щеку. От влажных волос ее пахло сгоревшим порохом и лекарствами. - Иди. Ты прав: все будет хорошо...
      Немцы двумя цепями приближались к роще, нещадно паля из автоматов. Оборона наша молчала: подпускали немцев ближе, на бросок гранаты, чтобы ловчее было опрокинуть их в рукопашной.
      Но тут произошло то, чего мы уже отчаялись ждать. Невдалеке от рощи что-то вдруг загудело, загрохотало, будто повалились деревья от порыва бури. Это дали залп реактивные минометы. Снаряды проносились над рощицей, напоминая красных хвостатых птиц. Впереди, возле села, где бушевали разрывы снарядов, мы увидели поднявшуюся стену огня и тьмы. Там словно треснула земля, выплеснув пламя. Через минуту, как только утих гром разрывов, вновь пронеслась над головами хвостатая огненная стая. Огонь еще раз прокатился по земле со стремительной, всеразрушающей силой.
      Затем справа мы услышали протяжные крики - так, захлебываясь, могут кричать люди только на бегу. Они бежали в темноте и кричали, стреляя...
      - Кажется, наши, товарищ капитан, - еще неуверенно сказал Чертыханов, потом заорал хрипло, обнимая своим криком, кажется, всю рощицу: - Братцы, наши! - И добавил уже спокойно: - Как по нотам. Чуял лопатками.
      А вокруг уже восторженно голосили бойцы - куда девалась усталость:
      - Наши! Наши!
      Я почувствовал, как к горлу подкатился горячий ком, а глаза опалили слезы: атака наших войск была как награда за эти сутки, проведенные нами в Волновом, за кровь, за жертвы...
      Немцев выбил из села полковник Шестаков. Его части, кажется, накрепко заслонили переправы от врага.
      В батальоне осталось сто двенадцать человек вместе с ранеными, которых не успели отправить раньше. Рота лейтенанта Кащанова, отрезанная в дальнем конце села, к нам не вышла. Она вернулась и присоединилась к батальону позже - горсточка измученных бойцов.
      Над головой, в голых ветвях берез, как бы оплакивая нашу беду, зашумел дождь.
      Полковник Шестаков передал мне приказ генерала Ардынова: батальону отойти в Серпухов.
      19
      Разговор с генералом был коротким. Он встретил меня на пороге той же избы, где в прошлый раз, провожая меня под Тарусу, сказал: "Может, свидимся еще..." Свиделись. Обнимая, он захлестнул руками мои плечи, шаркнул небритой щекой по моему лицу.
      - Молчи, - взволнованно проговорил он глухим голосом. - Все знаю. Молодчина! Все вы молодцы, ребята... Проходи, садись. Сейчас велю принести чаю. Да ну его к шутам, этот чай! Водки принесите.
      Он все так же прихрамывал и морщился при неосторожном шаге раненой, в бинтах, ноги. Серые воробьи бровей то и дело взмахивали крылышками над большими кругами очков; подбородок чуть подрагивал в просторном воротнике гимнастерки.
      - Садись сюда, к свету... Ну, ну!.. - поощрительно, и как бы удивляясь, и как бы не веря в то, что ему обо мне доложили, произнес он, глядя на меня поверх громадных очков. - Мы переживаем сейчас такой момент, капитан, когда день, даже час могут иметь решающее значение на том или ином участке фронта. Вы сутки держали в своих руках село - это замечательно! Может быть, именно те батальоны, которые вы растрепали, и прорвались бы к магистралям, к переправам. Все может быть...
      - Сколько ребят положили, - сказал я и туго надавил кулаком на лоб, чтобы не заплакать: вдруг ослабли нервы. - Спасибо за помощь. Я впервые видел, как бьют реактивные минометы. Страшно смотреть!
      Ардынов оживился, заходил по избе, прихрамывая, возбужденно-радостно потирая руки.
      - Вот видишь! Видишь... Погоди, дай срок! Дай только срок...
      Старший сержант молча поставил на стол два стакана и налил в них водки.
      - За твое здоровье, капитан! - сказал Ардынов, но пить не стал, лишь коснулся краешка стакана губами. Я выпил до дна, без стеснения, хотя, может быть, и следовало здесь вести себя посдержаннее. Я заметил, что на войне почти не пьянеют, даже когда часто и помногу пьют, "закусывая" горем и яростью...
      Генерал похвалил:
      - Вот и ладно... Дадим тебе людей, дадим технику - она уже прибывает. И люди прибывают. Отдыхай, собирайся с силами, учи солдат - впереди еще много работы.
      - Разрешите идти? - сказал я.
      - Желаю удачи.
      В тот же день я проводил Нину в Москву: она сопровождала раненых. Раненых выносили из изб на носилках или осторожно выводили, поддерживая под руки. Машины стояли рядом у крылечек.
      Нине предложили сесть в кабину, но она отказалась, уступив место тяжелораненому, которого подняли на сиденье; боец привалился к спинке и запрокинул бледное неживое лицо с зажмуренными глазами, он не стонал, лишь по дрожащим векам можно было понять, как ему больно.
      Когда раненых уложили и усадили в кузова и накрыли одеялами, а сверху брезентом, Нина обернулась ко мне - я стоял поодаль у крыльца и наблюдал за погрузкой. Мы пошли навстречу друг другу. Настала минута расставания, быть может, навсегда. Крик зарождался в груди, возле сердца, рвался наружу и в горле внезапно глох, сдавленный спазмой. Нина, подойдя, долго, очень долго и очень серьезно и печально смотрела мне в лицо, точно старалась запомнить каждую черту. Некоторое время мы молчали, как бы сдерживая охватившее нас отчаяние. Падал снежок, легко, бесшумно. Снежинка, пролетая, зацепилась за ресницы, растаяла и повисла, как слеза.
      Нина сказала:
      - Уцелей... если сможешь...
      Она провела, едва касаясь, кончиками пальцев по моему лицу и тихо пошла к машине - в потертой шинели, в шапке с опущенными наушниками. Обернувшись, она стащила с головы шапку и медленно поклонилась мне. Я рванулся к ней, стиснул ее плечи так, что она застонала.
      - Сбереги сына. - Я почему-то был уверен, что у нас будет сын.
      Нина улыбнулась, повторила:
      - Все будет хорошо...
      Она забралась в кузов, втиснулась между ранеными бойцами и накрыла себя одеялом и брезентом.
      Я долго стоял посреди улицы, провожая взглядом машины. Нина все дальше и дальше отдалялась от меня. И в той стороне, куда она уезжала, небо, освобождаясь от туч, светлело, наливалось живыми красками. На непокрытую мою голову падал снег...
      Глава третья
      1
      В ноябре в район Серпухова стали прибывать наши свежие части, соединения.
      Окрестные леса, населенные пункты, избы, сараи, колхозные дворы - все было забито до отказа: артиллерия, танки, кавалерия, зенитные установки и люди, люди! Прибывшие из глубины России дальневосточники, сибиряки, уральцы, и наши, здешние - пензенцы и рязанцы, горьковчане и костромичи; в шинелях, в нагольных, еще новеньких, будто хрустящих, полушубках белого и оранжевого цвета, с белыми и черными барашковыми воротниками.