- Что случилось? Кто и зачем убил этих людей? Рябой с проплешинами на голове шмыгнул разбитым в кровь носом, мотнув подбородком в сторону распластанного трупа, затянутого в золотой шелк:
      - Я убил только одного, великий хан. Твоего цепного кобеля Чекурака. Это он подкрался сзади и пырнул ножом Тобоса, но не успел прикончить меня! Я знал, куда и к кому я иду!
      - За что же Чекурак убил Тобоса?
      - Он сказал, что мы были недостаточно вежливы с гобой, великий хан! Нам надо было молчать, а мы говорили.
      - Дурак! - сказал Техтиек с сердцем и, плюнув на труп Чекурака, спросил у плешивого: - Как твое благородное имя, батыр?
      - Я простой пастух, великий хан. У меня не может быть благородного имени манапа, зайсана или бая. А зовут меня в насмешку Эжербей. Так решил мой зайсан, который очень веселый человек...
      - Будешь моим вестовым вместо Чекурака, которого ты убил! Мне нужны ловкие, смелые и честные люди, батыр Эжербей!
      - Спасибо, великий хан. Но я вернусь к тем, кто меня послал!-заметив вспыхнувшее гневом лицо Техтиека и его руку, судорожно скользнувшую к поясу, усмехнулся: -Не торопись, великий хан! Убить меня совсем не трудно: я стар. Но как ты потом будешь смотреть в глаза своим алыпам, посланец неба? Не плюнут ли они, узнав о тебе все, в его синий купол?
      Ыныбас больше не искал потерявшуюся армию Техтиека. Скорее всего, он распустил лишних людей и сколотил новую большую банду...
      В Солонцах Ыныбас продал ненужное ему больше ружье, запасся продуктами на оставшиеся три-четыре дня пути, разжег костер на каменистой площадке, чтобы раскалить на огне нож и уничтожить тавро, а вместе с ним и затоптать в памяти очередную ложную тропу.
      Он знал свою новую дорогу - она с теми золотоискателями на реке Лебедь, которые не побоялись поднять на вооруженных мучителей свои кирки и лопаты!
      Небо слишком далеко от земли, чтобы надеяться на его помощь и милость. Справедливость лежит на земле, поверженная пулей Техтиека и подобных ему, но она не мертва, хотя, может быть, и истекает кровью. Ыныбас обязан теперь найти ее, поднять на ноги, посадить на коня и дать ей в руки не иллюзорное, а настоящее знамя!.. Может быть, то самое знамя, что взвили над головами золотоискатели реки Лебедь, разогнавшие стражников и полицейских. Их знамя было красным, и на нем были видны темные пятна крови - этим знаменем закрывали тела погибших в неравной схватке, прежде чем их предать земле!
      Нож раскалился до багрового свечения. Ыныбас обнажил плечо и положил лезвие ножа плашмя на лиловый изломанный крест в круге. Задымилась кожа, резкая боль пронзила тело, но Ыныбас только крепче стиснул зубы.
      Физическая боль - ерунда, она пройдет быстро. Куда страшнее боль душевная, разламывающая сердце днем и ночью, в радости и одиночестве, в тоске и на людях...
      Ыныбас снял нож, прилепил на красную и пока сухую рану лист подорожника, оторвал лоскут от нижней рубахи и туго перевязал плечо. Нож, брошенный на песок, медленно остывал, покрываясь синью жженой стали. Ыныбас поднял его, счистил палочкой запеченную на лезвии кожу, вяло улыбнулся. Вот и все... От очередной ложной тропы остался только еще один шрам на теле и такой же шрам в душе.
      Костер горел спокойно, огонь не спеша подъедал сухие ветки, все более отодвигаясь к краям, образуя кольцо, которое скоро распадется, не оставив следа. Камень не боится временного огня - он вечен! Вот и человеку надо быть таким же камнем, чтобы никакие кострища не оставляли на нем своей меты: копоть смоют дожди, а золу сдует ветер! Только и всего.
      Ыныбас встал, спустился по тропинке вниз, где его конь не спеша стриг зубами траву. Поправив седловку, Ыныбас провел рукой по гриве, взглянул на брошенный им алтарь: над ним тонкой бледной струйкой подрагивал последний дым.
      Глава пятая
      СОЮЗ ТРОИХ
      Мытарства с больным Дельмеком Пунцаг и Чочуш испытали немало. Храм Идама оказался закрыт сверху и снизу - Белый Бурхан ушел, как и планировал, обратно в Лхасу и, наверное, не один, а с Бабыем и Жамцем. Он оставил то, что создал, им, младшим бурханам, хану Ойроту, Чейне, ярлыкчи и народу... Конечно, они могли бы сдвинуть конями обломок скалы и открыть верхний лаз. Но затхлый воздух пещеры вряд ли будет целительным для Дельмека. А оба бурхана не были знатоками трав и не учились лекарскому мастерству. Потом все трое долго кружили по горам, ночуя в брошенных аилах и на пастбищах у пастухов, пока не вышли к Чарышу, где можно было остановиться хотя бы на несколько дней...
      Да, все надо было начинать заново, чтобы над горами никогда не утихал призыв Белого Бурхана и его белый конь продолжал будоражить умы и сердца людей, устремляя их к всеобщей свободе и справедливости, братству и счастью! А для этого надо было много и честно работать, забыв себя и свое недавнее прошлое.
      Жизнь слишком коротка, чтобы делать глупости! Пусть снова вспыхнет жертвенник на высокой скале, взметнутся жезлы с золотым крестом скрещенных молний, прозвучат слова заклинания: "Именем неба!"
      Все трое сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели в белое сухое пламя, не в силах отвести от него глаза. Что-то все-таки есть колдовское в этой пляске жизни и смерти - огонь всегда напоминает самого человека, который так же мечется и бедствует, сжигая самого себя дотла, до праха!
      - Я не очень удивился, когда нашел Храм Идама закрытым, - сказал Чочуш тихо, не напрягая голоса и еле двигая губами. - Так и должно было случиться... Сначала Техтиек уводит людей с нашим золотом, потом Белый Бурхан отзывает Хертека с перевала и заставляет его с воинами сопровождать высоких лам... Они всегда презирали нас с тобой и бросили здесь, в горах, когда в нас отпала нужда!
      - Я тоже догадывался, что такое может случиться, - кивнул Пунцаг. - Мы - алтайцы, они-чужаки. Мы у себя на родине, а их родина - далеко... Но я даже рад, что они ушли!
      Костер уже был не в силах держать на своих трепетных руках ночной мрак, все плотнее обволакивающий землю. Еще немного, и бледный лик луны, стоящей посреди темнеющего неба, разгорится во всю свою мощь, высветив тропы и ручьи, перевалы и долины, снежную шапку Будачихи, у подножия которой рассыпала свои домишки небольшая деревушка Елиновка, где Пунцаг и Чочуш, прикрыв белые одежды бурханов алтайскими шубами, покупали за мятые бумажные рубли, тройки и пятерки Дельмека хлеб, овощи, сыр, иногда мясо. Но теперь эти рубли кончились, а золотые монеты со знаком идама показывать было опасно - русская полиция уже дала распоряжение арестовывать всех, кто предъявит купцам необычные золотые монеты. Об этом им сказал один пастух, с которым они хотели расплатиться за ночлег золотой монетой.
      - Пора ехать?-спросил Дельмек, поймав быстрый взгляд Пунцага.
      - Да. Летняя ночь коротка, а дорога у нас длинная...
      На рассвете расступились горы. Вправо уходил Бащелакский хребет, влево - Тигерецкий. Пунцаг задержал размеренный ход коня:
      - Надо проститься с Алтаем. Теперь мы уже не скоро увидим его.
      - Бухтарма, куда мы уходим, тоже - Алтай! - буркнул Дельмек.
      Он ударил кресалом, рассыпав веер искр, прикурил от трута погасшую трубку и, сделав глубокую затяжку, окутал себя сизым табачным дымом, хорошо различимым даже в лунном полумраке.
      - Обо надо бы сложить!-услышал его хрипловатый голос Пунцаг, не сводивший глаз с раскаленного солнцем неба, начинающего уже зажигать вершины гор кострами наступающего дня. - Ту-Эези будет к нам добрым и охотно пропустит обратно.
      - Сложим, когда вернемся! Мы уходим из гор, а не входим в них!
      Дельмек кивнул и, развернув коня, малой рысью стал догонять ушедшего вперед Чочуша. Пунцаг спешился, нащупал камень на тропе, поднял его и, поцеловав, положил за пазуху, ближе к сердцу. Лучше унести часть вновь обретенной родины с собой, чем зыбкую память о ней...
      Бухтарма, к которой они теперь пробивали свою тропу, не звала их и не обещала ничего, кроме новых тревог и волнений. И хотя река Бухтарма - родная сестра Катуни и Чарыша, вытекала из тех же гор, что и они, она все-таки была чужой рекой, на которой хозяйничали тарбагатайцы.
      Он догнал Чочуша и Дельмека на выходе из березняка. Они стояли на опушке жиденького леса и внимательно рассматривали лежащую перед ними степь - ровную, красновато-серую при восходящем солнце, раскинувшуюся широко и вольготно по всему круглому, почти выпуклому горизонту, которому, казалось, не было ни конца, ни края.
      - Эйт! - прищелкнул Дельмек языком. - Что же мы тут делать будем, бурханы? Как жить, как спать? Чем огонь кормить? К кому в гости ходить? Где коней пасти, если все распахано и поднято дыбом!
      Привыкший к разноцветным скальным громадам гор, его глаз ни за что не цеплялся, а звезды уже исчезли с посветлевшего неба и не могли подсказать верной дороги среди путаницы многочисленных рек, летящих с горных вершин, что остались там, за спиной, где вставало сейчас солнце. Кончилась и тропа, которой они спустились вниз, влившись в хорошо наезженный тракт, ведущий не то из Бащелака в Солонцы, не то из Сентелека в Чинету... Непривычная растерянность Дельмека отозвалась и в душе Чочуша, вообще отвыкшего уже от столь быстрой смены картин, встающих перед его глазами.
      - Куда нам ехать-то теперь?-жалобно спросил он у Пунцага, разом отказав в доверии Дельмеку.
      - Прямо! - буркнул тот, не уловив настроения Чочуша.-По пути, каким пойдет солнце!
      Пунцаг, более Чочуша привыкший к степям и пустыням Монголии, решительно пересек наезженный тракт и углубился в кустарниковую поросль, отыскивая дорогу на Солонцы - ведь с гор в долину или в степь ведут сотни троп, а не только та единственная, по которой спустились они Скоро он остановился, подождал Чочуша и Дельмека. Когда те подъехали ближе, спросил:
      - Как называть нам себя встречным людям и на каком языке с ними говорить? Запасными именами?
      Дельмек выдернул снова погасшую трубку изо рта, расползся губами в снисходительной ухмылке:
      - Если можно, бурханы, я сам буду говорить с людьми.
      - Ты думаешь, что мы будем встречать только русских?
      - Разные люди живут здесь, бурхан. Но все они - люди.
      И худая и добрая слава имеют крылья. Не успели Пунцаг, Чочуш и Дельмек появиться в кочевом казахском ауле, как их догнали дурные вести из родных гор. Хозяин первой же юрты, возле которой спешились гости, долго не выпускавший из своих ладоней руку Дельмека, спросив о пути, которым прибыли путники, и о дороге, которой им еще предстояло пройти, услышав ответ, удивился:
      - Барымта1 же у вас! Теленгиты режут русских, а те сейчас собираются вместе, чтобы идти в горы и резать вашу орду! Барымта никогда и никого не щадит...
      Бурханы и Дельмек переглянулись. Увидев, что гости не поверили ему, хозяин обиделся:
      - Узун-Кулак* всегда все знает и никогда не врет! А я в своей жизни вообще не уронил изо рта ни одного пустого слова...
      * Узун-Кулак - степная весть, устный телеграф степняков. Буквально Длинные Уши.
      Скоро Базарбай, хозяин юрты, рассказал им и все подробности того, что произошло в верховьях Ануя два дня назад. И все трое без труда догадались, чьих это рук дело. И каждый из них подумал, что рано они поспешили в чужие земли искать неведомо чего, когда на их собственной земле к бессовестному грабежу и расправам русских властей добавился кровавый разбой Техтиека, прикрывшего свое черное прошлое светлым именем хана Ойрота.
      Угостив их чаем, хозяин вышел, чтобы помочь им вставить ногу в стремя. Прощаясь, сказал:
      - Не мое дело менять вашу дорогу, батыры. Но я бы не советовал вам искать курдюк у верблюда... Жол бол-сын!*
      * Пожелание счастливой дороги.
      Из-за поворота реки вывернула странная процессия. Впереди шел бородатый и босой русский мужик в грязной и изорванной рубахе навыпуск, с хомутом на шее, к которому узловатыми веревками была привязана колченогая тележка, доверху нагруженная домашним скарбом. За ним гуськом шла галдящая разнокалиберная и разнополая ребятня с какими-то узлами и корзинами в руках, замыкала шествие дородная баба в черном платке и с младенцем на руках, влепившимся ртом и носом в обнаженную материнскую желтоватую грудь.
      - Капсим!-вдруг заорал Дельмек, бросаясь к мужику навстречу. - Кто это запрег-то тебя, как коня?
      - Нужда проклятущая запрегла,-хмуро отозвался мужик, отворачивая лицо от всадников. Но в тот же миг узнал Дельмека, встряхнулся, разом сбросив хомут, шагнул с протянутой рукой ему навстречу. - Постой-постой! Да не ты ли это у доктора в Горбунках жил?
      - Я самый, Капсим! - кивнул Дельмек, оставляя седло.
      - Но ведь тебя-то, сказывали, ухлопали в горах, когда там у вас заваруха с бурханами была! Панфил Говорков похвалялся при всех наших, как он тебя вилами проткнул...
      - Соврал, как всегда. Живой я пока!
      - Вота и хорошо, что живой... Живому, брат, завсегда лучше, чем мертвому, хучь и паскудно до крайности!.. Здравствуй, тогда!
      - Здравствуй.
      Они обнялись.
      Глава шестая
      КОСТРЫ В НОЧИ
      В разгар лета вернулся только один израненный и искалеченный Серапион, которому проломили голову, выбили глаз и покрушили ребра. Облаяв матерно отца, запил горькую, добирая бутылки в тех ящиках, которые не успел опорожнить покойный алтаец. Теперь вот, не крестя лоб, живет, ни постов, ни праздников не помня и всякое почтение к своим родителям и сестрам потеряв. Горше бы надо Игнату, да и так уж - через край льется...
      Сегодня на бахчи, где Игнат все лето за сторожа, давно созревшие и сопревшие в девках дочери приехали - хлеб да молоко родителю привезли, стали со старыми разговорами приставать - о переезде в другое село, где за отцовские немалые деньги можно и женихов себе хороших охватить, да и напрочь сгнившего вконец лапердинского корня отвалиться...
      Раньше кричал на них Игнат, ногами топал, понужал срамными словами, а тут призадумался: и взаправду, проклято ведь для них теперь село Береста, не грех бы и поменять его!.. Хоть на те же Горбунки, где пока и попа нет...
      - Ладно, девки! Поднимем мать из хворости, оберем урожаишко, конишек и прочую скотинку сгоняем на ярманку и - тово...
      Зашлись от радости, дуры! Целоваться-миловаться к отцу полезли, будто он им тех женихов писаных из-за пазухи сей же час вынет, ровно пряник! Как бы не так!.. Женихи-то - денег стоят... Вот, если бы не пришла смертная погибель для их братьев, подняли бы хозяйство, как раньше... Э, что теперь о том говорить!
      Эта память для Игната всегда была жгучей и тяжелой, как старый задымленный кирпич, свалившийся нежданно-негаданно с печной трубы на голову. И чего их понесло по разным дорогам к одному месту? В каком-таком теперь почете могут быть его стариковские думы про них, бестолочей, если и пустого дела не могли осилить - калмыков, как зайчишек в лесу, ради забавы пострелять?
      А ночью на бахчу пожаловал медведь и испакостил ее всю. Не столько жрал, погань, сколько потоптал... Как увидел все это Игнат, за голову схватился, взвыл на одной ноте:
      - Да за что, господи, ты всю гору на меня рушишь? Али других греховодцев на земле уж совсем не осталось?!
      Взвыла одна из собак за его спиной, Игнат вздрогнул, выпрямился. Постоял, смотря в глаза восходящему светилу, потом вернулся в балаган, взял кнут. Но собаки, увидев его, поползли прочь на животах, виляя хвостами и скуля так, что мороз по коже.
      - Тьфу, чтоб вам!-Игнат бросил кнут и сел на землю. Сморгнул одну слезу, другую, медленно встал. - Что теперь мне тута?
      Сызнова вернулся в балаган, сложил в мешок манатки, оседлав коня, приторочил их к кольцам на алтайский манер. Но теперь уже без посторонней помощи не мог сесть верхом, как ни приноравливался. Повозившись, оставил никчемную затею, бормотнув:
      - Пешим дойду, не велик путь в пять верст... Оглядел напоследок место, где собрался летовать до зрелой осени, вздохнул, почувствовав неожиданное облегчение. Ему надоело одиночество, оторванность от односельчан и от своих собственных дел и даже по недобрым взглядам православного попа в свою сторону стал чувствовать скуку: поди, радостью исходит, не видя Игната?
      - Пошли, каурый! - весело пригласил он коня, цепко забирая в ладонь и привычно наматывая на кулак сыромятный повод.
      Подходя к дому, Игнат увидел траурный белый флаг, подоткнутый древком под стреху крыши. И сразу же сердце дало легкий перебой - кто-то опять умер в его доме... Он не бросил коня и балаганные пожитки, торопясь в дом. Прошел через калитку, отворил сам себе ворота, расседлал и поставил коня на место, прикрикнул на собак, кругом разлетевшихся по двору. И только потом, сдернув потный картуз и ударив им по коленке, толкнул тихонько скрипнувшую дверь, чуть задержавшись в сенях, чтобы осенить себя стоячим крестом... Странное дело, но без особых переживаний и тревог шагнул Игнат через порог, привычно обводя глазами прихожую...
      Сразу же увидел приодетую покойницу, лежащую на широком обеденном столе, плачущих дочерей, сидящих рядком, как воробышки на ветке в дождливый день. Заметив, что глаза Ульяны уже прикрыты темными монетами, подумал с легкой тенью беспокойства: а закрывая глаза мертвым, кому из живых мы открываем их и для чего? Уж не сами ли себе, чтобы взглянуть в бездонный колодец собственной души?
      Игнат постоял, потоптался, ушел в келью, тяжело упал перед и конами с погасшими лампадами. Хотел помолиться и не смог. Голова была светлой, свежей и пустой, как березовая роща, обронившая последний желтый лист...
      Что у него осталось? Серапион - пропащий для дела человек, а дочери... Он презрительно скривил губы: дочери в отцовском доме всегда чужие жены! Да и товар по нынешним временам не шибко-то ходовой. Пока не перезрели и не высохли дочерна, надо бы по мужьям распихать. За деньги, конечно... А вота ежли - за так? Ежли не за капиталы отца, а только лишь за одну красоту-лепоту и телесность бабью? А? То-то и оно-то...
      С утра он закрылся в конторе, вывалил содержимое железного ящика на стол и начал трясущимися пальцами сортировать свое богатство. Впервые его Игнат видел все вместе - солнечный блеск и лунное сияние, голубизну неба и сверканье льда, тревожный пожар и окаменевшие капли крови, шелковый шелест разноцветных бумажек и ласковый холодок радужных и белых полотенцев с орлами, государями и крупными толстыми цифрами с нулями. Золото, серебро, самоцветы, ассигнации!
      К двери несколько раз подходили дочери, стучались, умоляли открыть им, даже всхлипывали и шмыгали носами по очереди, но Игнат только хмурился недовольно, мысленно посылая их всех в столь далекие и неведомые края, что даже собственная его скорая дорога к берегам неблизкого отсюда Енисея казалась небольшой прогулкой на ближайшую заимку... Не иначе, как что-то почуяли, захребетницы! Боятся, как бы он, старый дурак, не съел свои деньги на голодное брюхо...
      - Дымом пущу, а на плотские сатанинские утехи не дам!
      Игнат отшвырнул стул, подошел к окну и, цепко ухватившись за желтую штору с затейливой ручной вышивкой, с силой рванул ее.
      Штора оторвалась вместе с гардиной, которая чуть было не хватила его по голове. Он расстелил ткань на полу, горстями перенес на нее все со стола, крепко-накрепко стянул в узел. Прислушался: за дверью снова скреблись, пытаясь ножом отодвинуть тяжелый засов.
      Игнат распахнул оконные створки, сбросив рамные крюки, выбросил узел в палисадник. Постоял минуту и, стараясь не шуметь, перелез сам. Присел на завалинку, прислушался. На его обширном дворе, как и во всем селе, занятом сенокосом и праздником, стояла тишина, благостность которой нарушалась лишь редким собачьим брехом, мычанием коров да лошадиным ржанием. Потом заорал что-то нечленораздельное Серапион, отсыпавшийся в бане. Видно, девки, обеспокоенные молчанием и тишиной, потревожили пьяный покой обожаемого ими братца. Вряд ли они чего добьются от него: поминки по матери сын может растянуть до Юрьева дня!
      Игнат торопливо встал, плотно затворил окно, перекрестился и, подхватив узел, зашагал к калитке палисадника, выводящей в глухой проулок с амбарами, омшаниками и овинами, тянущимися до самой реки. Но ему не надо на тот берег, густо и непролазно поросший лесом, переходящим в Коксуйский урман. Игнат еще не все, что задумал, сделал напоследок!
      Праздник Иоанна Предтечи, переиначенный мирскими под Ивана Купалу, большое событие на Руси издавна, Да и как ему таковым не быть, ежели солнцеворотные дни лета завсегда все меняют - и людей, и землю, и нечистую силу. Не оборони себя от беды или напасти какой, глянь, а она уже и на пороге стоит! Без верховой защиты себя на вторую половину года оставить урон всему нанести непоправимый: и хозяйству, и скотине, и роду-племени своему. А там - что? Домовину загодя тесать?
      Да и по-другому взглянуть ежли - ведь грехов на каждом, что блох на собаке! Какими молитвами и постами ни отбивайся от них - репьями липнут! Одного и боятся - огня. Потому и зажигаются в благословенную ночь огневые очистительные костры на полянах и берегах рек, разыгрываются пляски и хороводы с непременным скоком через пламя... А уж тут, в Бересте, и подавно! Все село на сплошном грехе стоит, а не только на берегах двух речек...
      Дальним проулком, крадучись, разряженные в новые сарафаны, прошли девки, зыркая глазами по сторонам, неся в руках пышные охапки березовых веток. Не то отворожились уже, не то за деланье-вязанье ивановских парных веников решили приняться для сегодняшних ночных бань? С завистью и болью посмотрел им вслед Игнат - его-то толстозадые дуры и в лесок ближний сбегать времени с утра не нашли, отца с его капиталами полдня просторожили, ровно цепняки!
      А кто и когда, скажи на милость, в закон ввел, что родители должны детей своих на житье-бытье сытостью определять? Не сосунки, от титьки давно отвалились! Божий закон суров и прям, двух" и трех толкований не имеет: любой зверь до той поры помет свой блюдет, пока у того свои зубы да когти не отрастут. А там - скатертью дорога! Сам свою добычу рви, сам о своем голодном брюхе думай, ежли жить хочешь... А не привык - жалобиться некому: ложись и околевай, коли в уродстве духовном зарожден!
      Вот и дом Винтяя. Высоченный забор, двухтесные ворота с железным накладом, калитка из досок, елкой сбитых, кованое кольцо запора... Повернуть его, что ли? С парада эайти, а не с хозяйского черного хода через огород! Какой бы там ни был Игнат Лапердин из зверей зверь для винтяевой вдовы, а уж свекром-то он ей доводится! А свекор для снохи завсегда впереди отца стоит!
      Отворив тяжелую калитку, Игнат прошел по дорожке к крыльцу, ткнулся глазами в большой черный замок, не поверил - рукой подержался: может, для блезира оставлен на петлях? Хмыкнул - вота и эта корова на загорбок своих родителей сызнова уселась, поди... Эх вы, детки, разъязви вас совсем!
      Потоптался, огорошенный, рукой бороду потискал, думая. А может, зазря срамотит вдову молодую? Может, потому и парад у нее на замке стоит, что сороковик еще не отревела? И живет, летуя, не во всех хороминах в пять окон, а на боковой летней кухне? Неспроста ведь ее стеклянная дверь нараспашку стоит!
      Стукнула калитка у Игната за спиной. Он обернулся и обомлел - по дорожке, хозяйственно и размеренно, шел поп, осанисто неся хорошо налившееся брюхо. Увидев Игната, остановился, отвалил вниз веник бороды, спросил насмешливо:
      - Ага! Засовестился, никак, грешник? Или престол господа замаячил, страх на душу нагоняя? - Поднявшись на крыльцо, поп Капитон отвернул полу коричневой рясы, достал из кармана ключ и сунул его в пасть замка. - Входи с миром, коли явился! Матушка моя в Чемал на лечение укатила, один я во всем доме.
      - Почему хозяйничаешь-то, Капитошка? - строго спросил Игнат, уже догадавшись, что опоздал знакомиться со снохой. - Дом-то не твой, чужой!
      - Теперь мой! В уплату отмоляемых ежедневно грехов мужа убиенного мне вдовой оного в дар принесен! И бумагой гербовой по закону о даре оформлен!
      - Хозяин, выходит, ты дому Винтяя теперь?
      - Полный и единоличный! Заходи, потолкуем...
      - Погожу покед обмирщяться!
      Иерей потянул дверь на себя, звякнув колокольчиком, шагнул через порог, захлопнул, будто пощечину влепил.
      Налегке уходил в разгар веселой праздничной ночи Игнат Лапердин из родного села в скиты у дивных гор на Енисее, оставляя за спиной у себя два хороших костра, через которые и с молодыми длинными ногами не перескочишь...
      А запалил он их от малой свечечки в честь Иоанна Предтечи и за упокой своей собственной души, отходящей на веки вечные в схиму. А свечечку ту-восковую, желтенькую - церковный ктитор Василий за семишник уступил, весьма удивившись и большой деньге за такую малость и самой покупке.
      Осторожно нес ту драгоценную свечечку Игнат за угол божьего храма. Под сухую тесовую обшивку сруба приткнул, чуть не загасив, а большого огня и дыма так и не дождался. Пришлось в узел рукой сунуться, щепоть бумажек взять, что помельче, огоньку свечечки помочь. А потом - еще...
      Сначала хорошо синенькие занялись - долго в руках их тискали, потом красненькие полыхнули трепетным и быстро гаснущим огоньком, ровно и спокойно загорелись беленькие, а уж радужные-то - большим и веселым сполохом пошли!*
      * Семишник - три копейки. Остальные - бумажные деньги: синенькая пятерка, красненькая - десятка, беленькая - ассигнация в 25 рублей, радужные - в 100 и 500 рублей.
      Наконец, и сам сруб - сухой и черный - хорошо запылал, как водой, облив огнем весь шестигранник церкви.
      Дождавшись, когда люд берестовский к пылающей паперти прихлынул, свои дома и покосы побросав, дворами прокрался Игнат к бывшим хоромам своего покойного старшего сына, а ныне - поповскому дому, твердо зная, что поп на пожар молодым козлом ускакал, чтоб поливщиков сбить да парней с баграми где надо расставить.
      Бумажных денег в узле у Игната было еще вдосталь- их вполне хватило, чтобы рассовать, скомкав, под крыльцо и стреху, а хотитовские спички в летней кухне дома сами по себе нашлись...
      Дом Игнату пришлось поджигать более старательно, чем церковь, под ветром качающуюся от своей неказистости. Ему надо было не людей попугать, а начисто смести с земли всю постройку, ставшую не только бельмом на глазу, но и занозой в сердце. И не только все бумажные деньги пришлось на нужное дело пустить, но даже и штору под доски, которыми была обшита завалинка, палкой затолкать - тряпка завсегда долго и нудно тлеет, а загасить ее даже водой из ведра не так-то просто... Оставшееся добро в камнях и металле Игнат рассовал по карманам - его и набралось-то три-четыре горсти.
      Сделав самое душевное в его жизни дело, Игнат отшатнулся от сотворенного им огня, кинулся огородом в проулок, по которому долго брел, натыкаясь на плетни и попеременно попадая ногами в ямы и колдобины: ослепшие от близкого пламени глаза ничего не видели в темноте. Наконец, он выбрался на поскотину, далеко, до самой согры, обнесенную жердяной оградой, оберегавшей огороды и дома берестянцев от бродячего скота и зверя.
      Выйдя к перелазу, Игнат снял одну из жердей, шагнул через три оставшихся, обронил несколько монет из кармана. Поднимать их не стал - тыщи улетели дымом в небо, чего копейки-то считать?
      Согра мягко пружинила под ногами - будто не по земле шел Игнат великим грешником, а по облакам небесным ангелом порхал! Но скоро она затвердела, заскрипел под сапогами песок, камни и обломки скал выставились на тропу, пугая длинными тенями.
      Поднявшись на пригорок, Игнат сел на теплый еще от дневной жары камень, долго смотрел на далекие отсюда костры пожаров, беззвучно плакал...
      Потом встал, отмахнулся на огни широким, медленным и плавным крестом, легко сошел вниз, к лесу, чтобы навсегда затеряться там, как для живых, так и для мертвых.
      Глава седьмая
      ЛЕД И ПЛАМЕНЬ
      Прикативший в великой срочности из столицы архимандрит Поспелов по крупицам собирал все данные о смуте для доклада обер-прокурору Святейшего Синода, порой выхватывая бумаги из рук тех, кто нес их на подпись или просмотр главе православной миссии. Пухла папка, а ему все было мало, и он всяческими правдами и неправдами добирался до протоколов полиции, жандармерии, управления царским имением, входя в канцелярию Булаваса, как в свои покои. Такая напористость новоявленного синодального чиновника в смущение вводила даже отца Макария, который и сам ангельским характером не отличался:
      - Церковные дела мирским властям неподвластны суть!
      Но Поспелов только отмахивался:
      - Сапогам наваксненным отдать все? Они-то уж себя крестами да медалями увешают! Нет уж, ваше преосвященство, излишек усердия Константином Петровичем не возбраняем, а восхваляем! Понял я его, вник... Когда ожидается приезд игумена?
      - К светлому воскресению, не раньше.
      - Через два дня? Что ж, героя можно и подождать!.. Ну, Никандр Попов! покрутил архимандрит головой. - Шел-таки с одним крестом на бурханов, пуль не страшась! Упрям и зол!
      - Не иначе как пьян был. - Заметил отец Макарий.
      - Сие подвига не умаляет!
      Вчера Поспелов присутствовал на допросе Чета Чалпана - живого святого бурханов, схваченного в долине Теренг. Архимандрит ожидал увидеть что-то необычное - гиганта мысли и духа. А ему показали обыкновенного неграмотного и не очень разговорчивого алтайца с тусклыми глазами и горькой складкой у рта. Он с трудом подбирал русские слова, отвечая на вопросы.
      - Приехал хан Ойрот на белом коне,-уныло говорил он, не поднимая опущенной на грудь головы,-сказал дочке Чугул, что надо закопать оружие и сжечь шаманские бубны. Еще сказал, что не надо рубить сырой лес и портить землю, нельзя дружить и родниться с русскими, держать в аилах кошек... Потом пришли бурханы, прочитали народу новые законы, наказали виновных, собрали армию для хана Ойрота, отдав людям новые деньги и отменив русские... Вдруг началась стрельба, и люди стали уходить из долины через перевал. Многих убили, а меня привезли сюда...
      Попробовал задавать свои вопросы и Поспелов, но на все получал один и тот же ответ: "Не знаю, абыз. Не видел, абыз, не помню... Все говорю, как было, абыз".
      Отпустив пророка, полицмейстер долго молчал, смотря виновато и обескураженно. Потом выругался.
      - Это не Чалпан,- покачал головой архимандрит, - вам подсунули кого-то другого!
      - У меня тоже такая думка завелась,-вздохнул Богомолов. - Настоящего Чалпанова бурханы увезли, а моим дуракам впихнули в руки какого-то пастуха!.. Я уж и под арест посадил своих оболтусов... Долдонят одно и то же: он - и баста!