Очень быстро я поставил Винницкий облисполком в известность, что в Барском районе отыскалось новое стихотворение Лермонтова, и просил машину, чтобы добраться до Бара и до Верховки.
      Мне пояснили, что туда более ста километров, идет уборочная, машины в разгоне; может быть, придется несколько обождать. Но я как-то ловко сумел намекнуть, что в других областях лермонтовские автографы уже находились, а в Винницкой еще ни разу не находились. Так что Винница в некотором смысле как бы «недовыполнила план по автографам».
      Посмеялись. Решили отдать меня в руки областного радиокомитета: «Раз письмо пришло на радио – радио и помочь должно».
 
      Вскоре к подъезду подкатил «газик». В нем нашел я поэта Анатолия Бортняка, заведующего литературным вещанием, и Женю Щура-водителя. Ребята живые, культурные, милые. Хорошо было с ними. И путешествие вышло на славу. Еще бы: окрестность какая! За каждым поворотом дороги – новая красота, приветливая, волнующая совершенством линий набегающих друг на друга холмов и какой-то задушевной певучестью, скромностью. И август стоит украинский, долгий и светлый вечер!… Зато дорога мостилась, верно, еще при Чичикове. И, как написал бы Гоголь, бокам нашего героя досталось порядочно, и он уже начинал ворчать.
      До Бара добрались – солнце село. Встречены были редактором местного радиовещания товарищем Вороновским П. И., человеком немолодым, обстоятельным. Впоследствии он еще более усилил приятность нашего путешествия, но вначале меня напугал.
      – Нам тут позвонили из Винницы,- сказал он негромко.- Предупредили, что вас интересует учитель Кушта П. А. Мы подняли ведомости отдела народного образования – нет такого в Верховке. Вас разыграли. Есть Кушта – ребенок, пошел в первый класс. А учителя Кушты нет. Так что делайте вывод!
      – Ребенок тут ни при чем,- сказал я.- Письмо – со стихами Лермонтова, стихи – с французским заглавием. Писал человек пожилой, что, кстати, и по почерку видно.
      – Если не затруднит,- сказал товарищ П. И. Вороновский,- разрешите взглянуть… Так и есть: рука дитячча, нетвердая. И пишет? Ребенок! «Виддилу литературных информации». Учитель должен знать, что по-русски надо сказать: «отделу».
      – А все-таки,- говорю я, – старик.
      – Нет,- говорит он, – ребенок.
      Тем временем мы уже мчимся по степной дороге в Верховку. Темнеет. Отчетливо проступила луна. Степь окинулась серебристо-лиловым светом.
      Вскочили в Верховку. Осадили «газик» у сельсовета. Посылаем вопрос:
      – Есть у вас в Верховке учитель Кушта П. А.?
      – Нет учителя Кушты П. А.
      – А какой-либо есть у вас Кушта П. А.?
      – Есть пенсионер Кушта П. А. До пенсии был учитель. Не в ту ведомость заглянули: надо бы в ведомость райсобеса – отдела социального обеспечения.
 

 
      Поехали к Куште. Остановились возле его плетня, у калитки. Луна стояла уже высоко над садами и хатами. Кушта давно уже спал. Его разбудили. В высокой соломенной шляпе он вышел к нам под лунную яблоню.
      – Вы сообщили в Москву, в редакцию радио, стихотворение Лермонтова,- извиняясь, говорю я ему.- Нельзя ли мне посмотреть альбом, где это стихотворение?
      – Его нет у меня.
      – А откуда же стихотворение, простите?
      – Из альбумчика. Только он был не мой. Я его возвернул хозяйке.
      – Откуда же текст, который вы нам прислали?
      – Он был у меня на листочке списан. Только тот листочек пропал ще при Петлюре.
      – За столько лет,- говорю я, стараясь скрыть разочарование и мысленно браня себя за опрометчивый вылет,- за целых полвека текст в памяти мог претерпеть изменения… Вряд ли это может быть то, что вы читали в альбоме. Скорей – приблизительный текст…
      – Да нет, у меня память хорошая,- степенно говорит Павел Алексеевич Кушта.- Я помню точно. Правда, признаюсь, я две строфы позабыл. Я и писать их не стал. А за другие строчки ручаюсь… Спросите меня Шевченка стихи или Пушкина… Я их ребенком учил, а и теперь скажу без ошибки. Что ж вы думаете – я только с печатного помню? Я и с писаного так же хорошо помню.
      Не возразишь – убедительно.
      – А кому принадлежал тот альбом? – спрашиваю.
      – Соболевской Анне Андреевне…
      И Кушта обстоятельно объясняет. До революции в Верховке служил агроном Игнатий Балтазарович Соболевский. Поляк. Жена у него была украинка – Анна Андреевна Подольская. Ее сестра работала в Одессе зубным врачом. По словам Павла Алексеевича Кушты, Анна Андреевна «была хороша, как у Рафаэля Мадонна». Детей Соболевских звали Еленой, Казимиром и Антониной – Антосей. Сам Павел Алексеевич, окончив учительскую семинарию в Коростышеве, вернулся в Верховку преподавать. Соболевские пригласили его репетитором к детям. Антосю Кушта отличал более всех: старательная, красивая, стройненькая, умная, похожа на мать.
      Однажды Анна Андреевна показала Куште старинный альбомчик. В нем учителю понравилось стихотворение «Mon Dieu» («Мой бог»). Он списал его на листок – альбомчик вернул.
      – Кому,- спрашиваю,- принадлежало имение?
      – Бибиковой, помещице.
      Это сведение показалось мне интересным. Бибиковы состояли с Лермонтовым в родстве. У одного из Бибиковых хранился лермонтовский альбом со стихами, которые так и остались нам неизвестными – пропали вместе с альбомом.
      Спрашиваю:
      – Может быть, это Бибиковых альбом?
      – Нет,- задумчиво качает головой Кушта.- Не думаю. Я Бибикову, помещицу, знал. Бибочкой ее звали. Невзрачная была, пигалица, можно сказать. А Соболевская Анна Андреевна – как у Рафаэля Мадонна. Она, как передавала альбом, говорит мне: «Вот, погляди, учитель Павел Алексеевич, какой у меня есть старинный альбумчик». Эти слова не забывают.
      Ну, ему видней, чей альбом! Стало быть, Соболевских!
      – А куда девались они?
      Идет украинская ночь. Идет разговор потихоньку.
      – В тысяча девятьсот шестнадцатом году,- рассказывает Кушта не торопясь,- Соболевские купили участок земли тут же, на Винничине, в Могилев-Подольском уезде. Из Верховки уехали. Жили они от Могилева-Подольского к югу двенадцать верст… Название села… вроде… Садки…
      – Садова! – подсказывает кто-то из моих спутников.
      – Нет, не Садова… Садова – двенадцать верст к северу. А это – на юг.
      Во время гражданской войны Павел Алексеевич встретил в Могилеве-Подольском Антосю. Он пульвзводом командовал, а она служила в военкомате. И все. Больше не знает…
      Старик провожает нас. Сняв шляпу, дожидается, покуда мы сядем в машину. На чесучовом его пиджаке фестоны лунного света.
 

 
      В Винницу вернулись под утро, разбитые. Не ложась спать, соорудили по радио передачу, я обратился к жителям области с просьбой сообщить, кто что знает про Соболевских, Подольских и Бибиковых. Просил написать мне в Москву.
      Просмотрел картотеку областного адресного стола. Подходящих кандидатов не обнаружил. Подумал было – не поехать ли поискать альбом в Могилев-Подольском районе, но тут же эту идею отверг. Уж где-где, а на Украине искать полвека спустя альбомчик в радиусе двенадцати километров, когда по этой земле прошли кровавые войны, оккупации, переселения, пожары!… Это показалось мне нереальным. И я воротился в Москву с пустыми руками, но крайне довольный своим утомительным путешествием.
      По врожденной склонности делиться впечатлениями даже тогда, когда меня об этом никто не просит, стал я рассказывать эту историю и очень скоро дорассказывался до автора «Брестской крепости» Сергея Сергеевича Смирнова. Мы уже очень давно дружим с ним, пишем, можно сказать, в одном жанре, при встречах делимся новостями по части раскрытия литературных и исторических тайн, подаем друг другу советы. Кому же, как не ему, было поведать о поездке на Винничину? Но только завел я про альбом, про стихотворение с французским заглавием, как Смирнов сразу насторожился:
      – И куда ж вы поехали?
      – Туда, откуда было письмо: в Барский район.
      – Боюсь, вам надо было ехать в другое место.
      – В какое?
      – По-моему, в Могилев-Подольский район.
      – В Могилев-Подольский? Позвольте… откуда вы знаете?
      – Нет, нет… рассказывайте вы. Я – потом. И как только я дошел до конца и сказал, что Соболевские поселились под Могилевом-Подольским, Сергей Сергеевич воскликнул:
      – Боюсь поручиться, но, кажется, я видел этот альбом!
      – Вы?
      – Да, в сорок четвертом году.
      И он рассказал.
      Весной сорок четвертого года, когда войска Второго Украинского фронта, совершая бросок от Умани к Бессарабии, шли по весенней распутице без остановок, редакция армейской газеты, в которой работал Смирнов, совершала вместе с частями столь же стремительное движение. Останавливались, ночевали, утром шли дальше. Названий населенных пунктов Смирнов не помнит, и установить их теперь уже трудно. Помнит он точно только одно: это было между Могилевом-Подольским и Ямполем. Он в хате. Сидит, обсушенный, на диване, обтянутом парусиной, пьет чай, патефон крутит пластинку «Стелла». И он рассматривает какой-то старинный альбом и обращает внимание на неизвестное стихотворение Лермонтова с французским заглавием.
      – Как? «Mon Dieu»?
      – Я почти в этом уверен! Вам надо ехать сейчас же и начинать поиски между Могилевом-Подольским и Ямполем!
      Да, это дело другое! Ведь если альбомчик пропал полвека назад, бессмысленно искать его после того, как по украинской земле прокатились сражения гражданской войны и Великой Отечественной. Но если альбом был цел в 1944 году, после того как фашистское войско отброшено было на Запад, а с тех пор никаких «глобальных» событий в этих местах уже не было,- надо ехать искать.
      Так врожденная говорливость привела меня к новой поездке.
 

 
      Сразу помчаться в Могилев-Подольский район, как я ринулся в Барский, не получилось. Но зимой, оказавшись на Украине, я решил поиски альбома продолжить, посоветовался в Киеве с управлением «Украэрофлота», по уже изведанной трассе добрался до Винницы, а оттуда на двенадцатиместном «АН» полетел в Могилев-Подольский.
      Если хотите знать, «АН» не хуже воздушных такси. Снаружи похож на этажерку, притом не очень устойчивую, ползет по аэродрому, покачиваясь, потом пошел подскакивать и сразу повис и уже подбирает под крыло домики и овраги, перелески, поля – диг-диг-диг… И за час «додигал» до Могилева.
      В Могилеве-Подольском меня встретили сотрудники районной газеты «Надднистряньска правда» и корреспондент «Литературной Украины» поэт Станислав Тельнюк. Настоящий поэт. И человек очень милый. И встретил Глыньский И. В., краевед могилев-подольский, великолепный знаток всего, что относится до украино-польских связей. И умница.
      Привезли в редакцию «Надднистряньской правды». Я говорю:
      – Вам должны были из Киева позвонить, передать мою просьбу подготовить аудиторию, с которой я могу посоветоваться…
      – Мы покуда не объявляли – не знали, с каким самолетом вас ждать.
      – Как же так? Ведь я ненадолго!
      – А мы побежим объявим. День выходной, погода хорошая. Солнце. В тринадцать часов можно будет начать.
      Минут через сорок сотрудница надднистряньской газеты Майя Григорьевна Барановская воротилась.
      – Идемте,- говорит, запыхавшись,- в Дом пионеров. Публика уже собирается.
      Оказалось, объявили о встрече по радио, городок небольшой – двадцать тысяч, всем близко. И созвать людей – дело, в общем, несложное.
      Приходим – уже полный зал. Начал я исполнять рассказы свои. Потом заговорил о поездке в Барский район, о знакомстве с учителем Куштой, о Смирнове Сергее Сергеевиче… Кончил – потянулись на сцену и дети, и люди спелого возраста, и старики, знающие про тех Соболевских, что проживают в Могилеве-Подольском, Записал адреса. Взял одно из трех такси, что носятся по улицам города, поехал…
      Ах, какой городок прелестный! Стояла зима, обильная снегом, с сугробами. Выедешь на окраину – в поле наст серебрится уже по-весеннему, за широкой смелой излучиною Днестра поднимаются «заднистряньские кручи». Красиво. Легко. Ветер плотный, как надутое полотно. Кругом все бело, а попятно, что город летом зеленый и тонет в садах.
      Стал объезжать Соболевских. На четвертом адресе кончил. Все знают всех. Но не тех Соболевских. А про Анну Андреевну, про «Антосю» даже не слышали.
      Следующий день начался с рассмотрения карты района. Воткнув палец в кружок «Могилев-Подольский», я отмерил «двенадцать верст к югу» – попал в точку Садковцы. Это удача! Кушта говорил про Садки. А Садова, как ему помнилось,- к северу. Так и по карте!
      Попросил я автобус. В автобус село полгорода. Поехали в Садковцы. Входим в школу, спрашиваем учителей молодых:
      – Как узнать, жили здесь Соболевские или нет?
      – Вам надо,- говорят,- старичков пошукать.
      – А кто пошукает?
      – Ось Дмитро Варзарук, попросить його… А Дмитро Варзарук обернулся:
      – Вам якых Соболевських? Антосю?
      Выходит, приехали куда надо!
      Оказалось, надо расспросить Криворука Прокипа – «вин про их знае богато». Филимона Потолошного надо спросить – «у его зэлэна хата пид бляхою».
      Пошли. Узнаём: Соболевский умер в Садковцах в двадцатых годах. Анна Андреевна – в тридцатых, в соседнем селе Бандышивке, ближе к Ямполю.
      В Бандышивке показали нам место, где стояла та хата. Хату во время войны спалили враги. Куда девались пожитки? «То була хата Микиты Волоськи. Жена его Домна вмэрла. Дивчина Ханна замужем у Ямполе. Явтух був – немае. Олександра була – немае. Може, крывый Мойсов знае?»…
      Кривого Мойсова мы не нашли. Спросили про дочку, Антосю.
      – Та ж вона була медсестрою у Могилеви! Воротились в Могилев – п прямо в Торговый техникум. Там идет конференция читателей «Литературной Украины». Дали мне слово. Начал я рассказывать про медсестру Соболевскую – потянулась на сцену очередь:
      – Повидайте доктора Бланка. До войны он заведовал районной больницей.
      Назвали адресов двадцать.
      Идем гурьбой к доктору Бланку. Да, он помнит: была медицинская сестра Антонина Игнатьевна Соболевская. Очень культурная, выдержанная, опытная, очень красивая. На нее всегда можно было положиться спокойно. Но он помнит ее только в начале тридцатых годов. Куда она девалась потом, не знает.
      Не пойму одного: кроме доктора Бланка, никто из медицинских работников города не помнит ее.
      – Соболевская? Антонина Гнативна?… Нет! Так и не нашел я Антонины Игнатьевны. А город весь взбудоражил. Сажусь в ресторане за столик – подходит официантка:
      – Пэльмени исты будэтэ?
      – Буду.
      – Альбум знайшлы?
      И радио в дело включил. И в газету статью написал – просил сносить все семейные альбомы в редакцию. Шум поднял такой, что мог бы Чичиков позавидовать. Но так ничего и не обнаружил. И улетел восвояси, провожаемый тучей новых друзей.
      Ан нет! Не напрасно обследовал я Могилев-Подольский район! Воротился в Москву – вдогонку приходит письмо. Пишет Р. И. Шаткина, учительница, из Могилева-Подольского.
      «Одна наша девочка, – пишет она,-которая живет за Днестром, пересказала родителям вашу историю. Они говорят, что Казимир Соболевский переехал в Днепродзержинск. Поезжайте туда».
      В Днепродзержинск я все-таки не поехал, а послал в Управление милиции просьбу сообщить мне адрес К. И. Соболевского.
      Приходит ответ: Казимир Соболевский в 1934 году переехал из Днепродзержинска в Одессу, работал па судоремонтном заводе, в войну пропал без вести. В Днепродзержинске живет его младший брат, Андрей Соболевский, 1914 года рождения. «Мы пригласили его для беседы. Он сообщил, что в Днепродзержинске по одному адресу с ним проживает его родная сестра, 1903 года рождения, Антонина Игнатьевна Выхрестюк».
      Нашлась все-таки! Милая!
      Я немедленно ей написал. В ответ пришла коротенькая записка:
      «Была бы рада помочь, но в ту пору, о которой вы говорите, я была еще девочкой и, к сожалению, о судьбе альбома ничего сообщить не могу».
      Вероятно, он ушел из рук Соболевских в то время, когда «Антося» была подростком и еще не интересовалась такими вещами. Либо он, как я и думал, принадлежал не Анне Андреевне, а кому-то другому. И находился в семье Соболевских временно. В таком случае, С. С. Смирнов видел другой альбом.
      Так или иначе, но альбома я не нашел. И все же… был очень доволен!
      Я нашел женщину, которая тридцать лет назад вышла замуж, переменила фамилию. И отыскал ее не в том городе и не в той области, а в другом городе, в другой области. И уверенность в том, что можно отыскать все, что захочешь, наполняла душу надеждой.
 

 
      Позвонил мне в Москве Маршак Самуил Яковлевич, просил приехать к нему. Сидя у него в кожаном кресле, прочел я ему стихотворение «Mon Dieu». Но имени автора не назвал. Маршак говорит:
      – Знаешь, похоже на Лермонтова! Видел Николая Семеновича Тихонова – Тихонову прочел:
      – О-о! – говорит.-Это манера лермонтовская! И стал вспоминать лермонтовские стихи, напоминающие это бурное заклинание.
      Что же касается литературоведов – они привыкли больше верить не ощущениям, а фактам.
      – Автограф известен? Нет? И копии нельзя верить? Тогда вероятного мало…
      Приехал я в Ленинград, завел разговор в Рукописном отделе Пушкинского дома в присутствии известного пушкиниста Николая Васильевича Измайлова – элегантного, высокого, статного, хоть и начал изучать Пушкина лет пятьдесят назад с лишним и немолод уже. Прочел я это стихотворение ему – он от удивления даже голову в плечи втянул:
      – Помилуйте! Какой же это Лермонтов? Это – Рылеев!
      Я всполошился:
      – Рылеев? Почему вы так думаете?
      – Да я не думаю! Я просто знаю! Как стихотворение Рылеева оно было напечатано еще в тысяча восемьсот шестьдесят первом году.
      Ужас какой! Оказывается, стихотворение появилось впервые в заграничном издании, в Лейпциге.
      Вот так так! Полный провал! Рылеева принял за Лермонтова! Да еще опубликованное стихотворение! Вот где ждал меня бесславный конец! А главное, вырыл себе яму сам, без чьей-либо посторонней помощи. И теперь в нее рухнул. Просто профессию надо менять!… Не пойму: как же я так обмишурился? Память у меня покуда что крепкая – и вдруг… не узнал рылеевские стихи!
      Хватаю томик Рылеева…
      Нету «Красы природы»!
      Другое издание…
      Нету!
      Дореволюционное…
      Нету!
      О счастье! Рано стонать! Не все пропало еще! В издании 1872 года редактор его П. А. Ефремов в примечании указывает, что стихотворение «Краса природы, совершенство…» приписано Рылееву без оснований и не включается, в собрание его сочинений, потому что является полной противоположностью нравственным убеждениям Рылеева. И действительно, автор стихотворения «Краса природы…» обещает сокрушить в небе бога, а Рылеев перед смертью пишет жене: «Как спасительно быть христианином».
      На душе стало несколько легче. Значит, с 70-х годов прошлого века это стихотворение рылеевским не считается. Но, увы, на той же странице Ефремов сообщает, что оно приписывалось поэту пушкинской поры Михаилу Деларю.
      Прочел стихи Деларю. Не мог он сочинить это стихотворение! Деларю на каждой странице с умилением пишет о боге и об ангелах в «горних высотах», а в стихотворении, присланном Куштой, богу посылается вызов.
      Только я успокоился – рано еще! Стихотворение приписывалось поэту H. M. Языкову.
      Перечитал Языкова – не Языков! Ничего общего с языковским стилем нет.
      Итак: не Рылеев, не Деларю, не Языков. Но ведь это еще не значит, что Лермонтов.
      Прежде всего надо выяснить, когда стихотворение написано.
      Если оно было известно в 20-х годах, когда Лермонтов стихов еще не писал, Лермонтов отпадает. Наоборот, если стихотворение начинает распространяться в списках в 30-х, шансы, что это Лермонтов, повышаются.
      Друзья подают совет: обследовать архивы, изучить все дошедшие до пас списки.
      Послушал добрых советов – обследовал:
      В Москве – Библиотеку имени Ленина, Центральный государственный архив литературы и искусства СССР, Государственный Литературный музей, Исторический музей на Красной площади. В Киеве – Институт литературы имени Т. Г. Шевченко, Рукописное отделение Киевской Публичной библиотеки. Литературовед Ефим Григорьевич Бушканец прислал две копии из казанских хранилищ. Получил сведения из Свердловска.
      Обследовал Публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, перелистывал рукописные сборники.
      Сиднем сидел в Пушкинском доме, в Рукописном отделе…
      Нашел одиннадцать списков. Все разные. В шести – подпись Рылеева, в одном – Деларю, в двух – Лермонтова. Два – безыменных. Большинство списков поздние – середина 40-х годов, 50-е годы. И все же радоваться нечему. В общем, вопрос можно считать решенным – не Лермонтов.
      В Пушкинском доме хранится тетрадка стихотворений Рылеева. В этой тетрадке стихотворение – то самое. Только без первой строфы. Под заглавием «К жене». А на обложке тетради каллиграфически выведено:

Альбом

 

стихотворений

 

К. Рылеева

 

С.-Петербург.

 

1825.

 
      Значит, в 1825 году стихотворение было уже известно? А Лермонтов начал писать стихи в 1828-м.
      Ну, надо это дело кончать!… Только тетрадь какая-то странная. Ошибки – чуть не в каждой строке: «Чертоге» вместо «чертога», «непередатель» вместо «не предатель», «состатель», а не «создатель», «против бог», «взглят»… Словно не русский писал. Кроме того, составитель тетрадки приписал Рылееву стихотворение поэта-декабриста Федора Глинки, которое Глинка сочинил после смерти Рылеева – в 1827-м. Да и другое стихотворение написал совсем не Рылеев, а Полежаев. И тоже после смерти Рылеева – в 1828-м!
      Значит, стихи вписывались после 1825 года? А на обложке – 1825?!
      Ничего не пойму!
 

 
      Откуда взялась тетрадка? Из архива академика А. А. Куника.
      Чьей рукой написана? Рукой академика А. А. Куника. Это определил Лев Борисович Модзалевский. А уж он был величайшим специалистом по почеркам. Ошибиться не мог.
      Что мы знаем про академика А. А. Куника, кроме того, что он известный историк и этнограф? Где тут словарь?
      Академик Куник Эрнст Эдуард, ставший впоследствии Аристом Аристовичем, родился в 1814 году в немецком городе Лигнице, окончил Берлинский университет, в Россию впервые приехал в 1839 году.
      Значит, в 1825 году ему было одиннадцать лет. Жил он в Германии и стихи Рылеева в Петербурге в ту пору переписывать не мог. А тетрадь написана его почерком. Стало быть, указанию «С.-Петербург. 1825» не верь! Тетрадь начала заполняться не раньше 1839 года. Что же касается даты, то остается прийти к заключению, что она поставлена, так сказать, в память декабрьского восстания и в обозначение того, что в нее вошли последние стихотворения Рылеева,- как известно, после 1825 года стихов он уже не писал.
      Итак, имя Рылеева под стихотворением «Краса природы» появилось не раньше 40-х годов.
      Опять стало легче. Можно снова искать доказательства в пользу того, что эти стихи писал Лермонтов.
      Ищу доказательств – нет доказательств!
      Ищу доказательств… нашел наконец! Напал на важную рукопись.
      В 1905 году некий Н. А. Боровка подарил в Пушкинский дом список поэмы «Демон», который в свое время принадлежал его отцу, майору Африкану Ивановичу Боровке. Список изготовлен в 1857 году. Перелистываю его… И вдруг перед словами Демона, обращенными к ангелу;
      «Она моя! – сказал он грозно,-
      Оставь ее, она моя!»
 
      вижу стихи, которые прислал мне Павел Алексеевич Кушта:
 
 
Краса природы, совершенство!
Она моя, она моя!
Кто разорвет мое блаженство?
Кто вырвет деву у меня?
Пускай идут цари земные
С толпами воинов своих…
Что мне снаряды боевые?
Я смелой грудью встречу их.
Они со всей земною силой
Ее не вырвут у меня:
Ее возьмет одна могила –
Она моя! она моя!
Она моя! – пускай восстанет
И ад и небо на меня;
Пусть смерть грозою в очи взглянет –
Против всего отважусь я!
 
 
Пускай восстанут миллионы
Крылатых демонов в огне
И серафимов легионы –
Они совсем не страшны мне!
В ней жизнь моя, моя отрада!
Что мне архангел, что мне бес?
Я не страшусь ни казни ада,
Ни гнева страшного небес.
Пусть бог с лазурного чертога
Придет меня с ней разлучить –
Восстану я и против бога,
Чтобы ее не уступить.
И что мне бог! – его не знаю…
В ней все святое для меня:
Ее одну я обожаю
Во всем пространстве бытия.
Я не убийца, не предатель;
Не дышит злобой грудь моя;
Но за нее и сам создатель
Затрепетал бы у меня!
Во мне нет веры, нет законов!…
И чтоб ее не уступить,
Готов царей низвергнуть с тронов
И бога в небе сокрушить.
Она одна моя святыня,
Всех радостей моих чертог-
Мне без нее весь мир – пустыня:
Она мой бог! она мой бог!
 
 
 
      О, это уже картина иная! Выходит, что стихи считались лермонтовскими еще до того, как впервые были напечатаны в Лейпциге с именем К. Ф. Рылеева! И читатели были убеждены, что это – монолог Демона.
      Кто же вставил эти стихи в поэму? Сам майор Африкан Иванович Боровка? Или тот, у кого он списал поэму? Или, может быть, автор?
      Лермонтов писал «Демона» десять лет. Писал даже в те годы, когда учился в юнкерской школе. Насколько это было опасно, можно понять из того, что воспитанникам запрещалось читать книги литературного содержания. Самим же писать возбранялось тем более. А уж сочинять поэму про «врага небес» Демона!…
      Это могло грозить страшной карой! И вот приятель Лермонтова, однокашник его по юнкерской школе – Меринский,- потом вспоминал, что Лермонтов в монологах Демона уничтожил несколько стихов прекрасных, но слишком смелых.
      Но о «Красе» ли «природы» он говорит?
      Вполне допустимо.
      Но тогда возникает новый вопрос: если уничтожил, то каким образом они могли обращаться в публике да еще под чужим именем?
      Ну, это как раз очень просто.
      Если Лермонтов уничтожил стихи в поэме, то есть вычеркнул их, то это еще не значит, что он уничтожил их вовсе. Их могли пустить в обращение под видом рылеевских. После казни Рылеева ему постоянно приписывали стихи революционного содержания, которые сочиняли другие. Рылееву они уже не могли повредить, а живому поэту грозили тюрьмой и Сибирью.
      «Но неужели,- спросите вы,- Лермонтов выставил под своим сочинением имя Рылеева? Он, пославший такой смелый вызов вельможам, доведшим Пушкина до кровавой могилы!»
      Нет, не Лермонтов! Но почему бы не допустить, что это сделал кто-нибудь из друзей? И стали стихи размножаться с подписью: К. Рылеев! А иной знал или просто догадывался, кто истинный автор. И другие списки ходили с именем Лермонтова.
      Итак, предположение, что это лермонтовские стихи, само по себе смущать не должно, если только они отвечают стилю его поэзии.
      Что они похожи – в этом сомнения нет. Вот еще одно место из «Демона»:
 
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: «она моя!»
 
      А мог ли Лермонтов сказать: «И что мне бог? Его не знаю».
      Мог! Вспомним строки из «Любви мертвеца»:
 
Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
 
      А похожа ли на Лермонтова двадцать девятая строчка:
 
В ней все святое для меня.
 
      Ну, тут даже сомнения не возникает! Эта строка с лермонтовским стихом совпадает почти дословно:
 
Все для меня в тебе святое.
 
      Автор стихотворения «Mon Dieu» употребляет слово «толпы» с ударением на слоге последнем:
 
Пускай идут цари земные
С толпами воинов своих.
 
      И у Лермонтова есть – и царь земной, и воины, и «толпы» с ударением на том же слоге. II антитезы есть:
      «демоны – ангелы», «рай – ад», «святыня – злоба», «архангел-бес». И даже ударение в слове «против»- «против» («против всего отважусь я»). Всё напоминает стиль Лермонтова! Напоминают Лермонтова поэтические афоризмы-концовки, такие, как «мир – пустыня», и очень любимый автором стихотворения «Mon Dieu» прием, известный в теории литературы под названием «анафора», когда строки стихотворения начинаются с одного и того же слова. В стихотворении «Mon Dieu» таким зачином-анафорой служат «пусть» и «пускай»: «пускай идут цари земные», «пускай восстанет…», «пускай несутся…», «пусть бог с лазурного чертога…».
      Но и у Лермонтова это любимый прием!
 
Пускай ханжа глядит с презреньем
На беззаконный наш союз.
Пускай людским предубежденьем
Ты лишена семейных уз.
Пускай ни дочери, ни сына
Ты вечно не прижмешь к груди…
 
      И еще один оборот, который кажется лермонтовским:
 
«чтоб – готов».
И чтоб ее не уступить,
Готов царей низвергнуть с тронов…
А вот из Лермонтова пример:
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку –
Безумец – лишний раз пожать!
 
      Да это только малая часть совпадений, которые позволяют считать, что стихотворение имеет много общего с поэзией Лермонтова. И разве герой этих строф, бросающий вызов царям земным и небесному, не похож на героя лермонтовских юношеских стихов, который говорит о себе, что он «для мира и небес чужой»? Не мудрено, что Павлу Алексеевичу Куште стихи к Н. Ф. И., которые он услышал тогда по радио, напомнили стихотворение «Mon Dieu»! Настолько они похожи! И в то же время… есть в них что-то не лермонтовское! Какой-то не присущий его поэзии декларативный пафос! И наряду с очень «лермонтовскими» строчками какие-то очень на него непохожие: