В вопросах литературных стилей высший авторитет – выдающийся наш филолог академик Виктор Владимирович Виноградов, блистательный исследователь и знаток стилей русских писателей и целых литературных школ.
      Встретились. Показал стихотворение ему. Как всегда, глядя задумчиво вдаль, мигая медленно и спокойно, Виноградов, обдумав вопрос, обращает глаза ко мне:
      – Это в духе поэзии Лермонтова. Но строки «Ее не вырвут у меня» и «Разорвет мое блаженство» для тридцатых годов не характерны. Они ближе к словосочетанию сороковых. Окончательно трудно сказать – это надо внимательно поглядеть,- но мне думается, что стихотворение написано не Лермонтовым. И даже не при Лермонтове. А позже. На несколько лет.
      – Не Лермонтов?!
      – Да. Я не думаю.
      – А как же другие все элементы стиля? – спрашиваю я.- Почти дословные совпадения? Излюбленные приемы Лермонтова?
      – Это же все атрибуты романтического стиля,- отводит мои доводы Виноградов.- Я не отрицаю сходства с поэтикой Лермонтова. Но после него эти элементы становятся особо распространенными…
 
      Да, не обрадовал меня Виктор Владимирович! Но в этих вопросах важны ведь не радости, не огорчения, а факты. С тех пор как, студентом еще, я слушал лекции этого замечательного ученого, я привык считаться с его суждениями, даже и с беглыми. Да что – я! С его словами считаются филологи всего мира! Виноградов с высокой точностью определяет время создания вещи на основании анализа стиля.
      – Вам нужно посмотреть поэтов сороковых годов,- советует Виноградов.- Особенно подражателей Лермонтова. И постараться привлечь новые факты.
      Привлечь? Каким образом?
      Подумал, подумал я и решил перепечатать стихотворение в «Неделе». И обратиться за советом к читателям.
      Хотите знать результаты?
      Если бы целая бригада выясняла его историю, то и нескольких лет, наверное, было бы не довольно, чтобы узнать, что я узнал из писем и телефонных звонков подписчиков журнала «Неделя».
      «Стихотворение «Краса природы, совершенство» я слышал от своей тетки: она пела его под гитару. Было это в Днепропетровске (тогда еще Екатеринославе)». (А. М. Шевченко.)
      «В 1908 году в харьковской больнице крестьянский парень целыми днями распевал песню «Краса природы, совершенство». (Пенсионер И. Сидоров.)
      «50 лет назад моя мать в Рязани пела это стихотворение. Говорила, что Лермонтов написал. Отец ворчал:
      «В кутузке насидимся из-за тебя». (Н. А. Бобров.)
      «Эту песню с ее бунтарским содержанием я услышал впервые в Одессе от моей покойной жены». (В. А. Чернецкий.)
      «Эту песню пела мне мама, когда я была девочкой. Ее адрес – Ростов-Дон… Если я не перепутала, эту песню пели в тюрьме…» (Е. А. Дудошкина.)
      «В начало двадцатых годов я видел это стихотворение в альбоме «губернской барышни» в Семипалатинске». (С. Соколов.)
      «Моя бабушка – старая москвичка. Ей 80 лет. Она и сейчас помнит эту песню. Я записала для вас мелодию». (Ученица Центральной музыкальной школы Люда Шевченко.)
      Оказывается, романс «Краса природы, совершенство…» пели в гостиных. Пели на семенных и на студенческих вечеринках. Делали добавления от себя:
 
И если царь тогда подпишет,
Чтоб жизнь с позором кончил я,
Я так скажу, чтоб всякий слышал!
«Она моя, она моя!»
 
 
 
      Екатеринослав, Харьков, Одесса, Ростов, Рязань, Семипалатинск, Москва, больницы, тюрьмы, гостиные, студенческие и семейные вечеринки – вот где исполнялось это стихотворение, вот что выяснилось с помощью читателей «Недели».
      Но это еще не все!
      «В 1912-1917 годах мой друг служил мальчиком для посылок в «Европейской гостинице» в Киеве. Однажды ему дали конверт с надписью «Прочитай и передай товарищу». В нем он нашел «Неизданное стихотворение Лермонтова»:
      «Пусть бог с лазурного чертога придет меня с ней разлучить». (Подпись неразборчива.)
 
      «Уважаемый товарищ Андроников! В журнале «Сибирский архив» за 1911 год я встретил заметку, которую посылаю вам:
      «В 70-х годах прошлого столетия иркутская обывательница княжна Ю. А. Ланская приобрела в Германии лейпцигское издание сочинений М. Ю. Лермонтова. Интересно отметить, что в этом заграничном издании есть строфы, каких нет в русском издании. Например, в «Демоне» были стихи:
 
Краса природы! совершенство!
Она моя! она моя!
Кто разорвет мое блаженство?
Кто вырвет деву у меня?
 
      К сожалению, сама книжка произведений Лермонтова лейпцигского издания затерялась». (В. Русин.)
      «Перелистайте роман Д. Мережковского про Александра Первого: это стихотворение приводится, по-моему, там». (Н. Курасов.)
      Вот они – новые факты!
 

 
      Еще письмо – из Казахстана. Из города Темир-Тау. От инженера-статистика Ольги Дмитриевны Каревой.
      «Строки «Краса природы, совершенство» встречались мне,- пишет она,- только давно, в собрании сочинений Н. С. Лескова,- приложении к журналу «Нива», в рассказе «Очарованный странник». Мне помнится, в сноске было указано, что стихотворение принадлежит перу малоизвестного поэта той поры Грубера или Губера. Этого старого издания у меня теперь нет».
      Неслыханно! Новый кандидат в авторы появился – Эдуард Губер!
      Пересмотрел все издания Лескова. Вот откуда мне помнилась эта первая строчка: «Краса природы, совершенство…»! Теперь-то понятно! Действительно, она варьируется в «Очарованном страннике». Но это и все! Ибо дело вперед не пошло. Никакого примечания в изданиях Лескова нет.
      На помощь приходят педагог Г. В. Гончаренко из Минска и заведующая кафедрой иностранных языков Сибирского отделения Академии наук СССР тов. В. Купреянова.
      «Я хорошо запомнил замечательное стихотворение «Краса природы»,- пишет Г. В. Гончаренко в ответ на мое обращение в «Неделе».- Я читал его еще семнадцатилетним юношей в журнале «Нива». Помню, в этой подшивке была корреспонденция о закрытии Государственной думы».
 
      «Часть этого стихотворения я знаю наизусть с детства,- читаю в письме В. Купреяновой.- Насколько могу припомнить – это было больше сорока лет назад,- я читала его в журнале «Нива», в романе «Избалованный» (не то Брешко-Брешковского, не то Потапепко, не то Тихонова)».
      Сажусь перелистывать комплекты журнала «Нива».
      Действительно, оба корреспондента правы: в «Ниве» 1912 года напечатаны и заметка о разгоне Государственной думы, и повесть «Избалованный» известного беллетриста тех лет А. А. Лугового (Тихонова). Видимо, эта повесть смутно помнилась и О. Д. Каревой, потому что именно в ней идет спор о достоинствах стихотворения «Грубера или Губера» «Краса природы, совершенство…».
      Почему Тихонов-Луговой решил, что стихотворение это принадлежит Губеру, покуда остается загадкой. Архив Лугового в Пушкинском доме ответа на этот вопрос не дает.
      Перечитал всего Губера. Современник Пушкина, сверстник Лермонтова: родился в 1814 году, умер в 1847-м. «Красы природы» среди его напечатанных произведений нет, да и быть, конечно, не может. Если бы он даже и написал этот вызов царям и богу, напечатать его в те времена нечего было и думать.
      Современники прочили Губера в преемники Пушкину. Сколь неосновательны были эти надежды, видно уже из того, что ныне имя Губера знают по преимуществу историки русской литературы.
      Губер – поэт умелый, но своего «лица», своего ясно выраженного индивидуального стиля у него нет. Когда вошел в славу Лермонтов, Губер стал ему подражать, и многие строчки его стихов кажутся перепевами Лермонтова. Мысль, что Губер – автор стихотворения «Краса природы», была бы не лишена основания, если б не одно неуловимое, но важное обстоятельство. Стихотворение кажется мне слишком бурным для Губера, слишком увлекательным, энергичным. Слишком талантливым! И тем не менее нельзя отрицать, что в «Прометее», губеровском стихотворении 1844 года, многие строчки сильно похожи на монолог о «красе природы». «Встают ли грозными толпами», «Я вырвал тайну бытия», «Кто дышит злобой на меня», «Я ад и небо подниму», «Когда к небесному чертогу», «Я головы моей не преклоню перед чужим кумиром»…
 
      Что же? Выходит, что Губер?
      Нет, покуда ясно одно: «Краса природы, совершенство…» – стихотворение лермонтовской поэтической школы, при этом удивительное по смелости. Но напрасно станем мы искать его в поэтических сборниках. Оно осталось неизвестным даже самым крупным знатокам русской революционной поэзии. А между тем оно долгие годы читалось и распевалось по всей России, было популярно в различных слоях русского общества. Стало народной песней. Его переписывали, заучивали с голоса, переделывали, дополняли. В предреволюционную пору оно сыграло свою благородную роль, использовалось в освободительной борьбе. В истории русской революционной поэзии оно должно запять почетное место. А кто автор – поможет выяснить тот из вас, молодых читателей этой книги, кого увлечет история русской поэзии и общественной мысли.
      Стихотворение стоит того.
      И надо помнить еще, что альбом, который во время войны видел Сергей Сергеевич Смирнов, еще не разыскан!
 

 
      Когда она попала мне в руки, значительного я увидел в ней мало, но без нее, наверное, не отыскал бы того, что удалось обнаружить после, листая архивные дела, старые адрес-календари п статистические отчеты. Словом, настоящие поиски начались уже после находки. А находка пришла сама. И тут же пропала… Но лучше вспомнить историю эту сначала. Случилась она в ту пору, когда нынешний Центральный государственный архив литературы и искусства СССР в Москве – ЦГАЛИ – был еще Центральным государственным литературным архивом и соответственно назывался в сокращении ЦГЛА. Так вот, одна из сотрудниц ЦГЛА привезла на мою московскую квартиру толстую тетрадь – страниц 350 с лишним; порыжевшие чернила, тронутые желтизною листы…
      Ее еще не купили, а только взяли у владелицы посмотреть, стоит ли покупать. А для этого выясняли мнения людей, изучающих литературу прошлого века. Решили узнать и мое. В тот день я листал эту тетрадь… ну, что-нибудь вроде минут двадцати, не больше.
      На первом листе автор старательно вывел;
 

 
      А дальше каллиграфическим почерком, без единой помарки этот «Вас. Завелейский», современник Лермонтова и Пушкина, подробно описывал детство свое, годы учения в Витебске, переезд в Петербург, службу в министерстве финансов – в департаменте внешней торговли… словом, жизнь чиновника 1830-х годов: сослуживцы, протекции, преуспеяния, повышения в чинах, награды к Новому году и к пасхе…
      Все было бы хорошо – неважно одно: большею частью упоминались малозначительные события. Правда, иногда попадались литературные имена:
      «Я несколько раз видел Пушкина на Невском проспекте в сюртуке шоколадного цвета, с зонтиком под мышкой»,- записал Завелейский.
      Не много! Но вот и еще о Пушкине:
      «Видывал его в лавке купца Барсукова, где иногда по вечерам собирались наши литераторы и пили там чай».
      Встречался автор с Пушкиным в доме известного журналиста Николая Ивановича Греча, где в одной комнате литераторы «курили цигары и трубки, а иные читали свои сочинения и иногда очень горячо спорили, что чаще случалось между господами Сенковским и Булгариным».
      О том, что Пушкин одно время бывал в доме Греча,- это известно. Но что оп посещал чайную лавку купца Барсукова в доме Энгельгардта на Невском,- про это никто никогда не слыхал. Снова мелочь,- а все же о Пушкине. И, наверное, когда-нибудь пригодится. И бесспорно значительный факт – страницы о белорусском дворянине Островском, который послужил Пушкину прототипом Дубровского.
      «Островский проказничал долго, лет пять, шесть,- пишет о нем Завелейский.- Или его преследовали не так усердно, или он умел вести свои дела, так что его трудно было поймать. У него, кажется, не было шайки: крал и грабил один. Он был несколько образованный шляхтич, то есть знал грамоту, учился где-то в уездном училище и пошел на этот промысел, чуя в себе богатырскую силу и любя свободу, по своим понятиям. Он грабил с разбором: у кого лишнее, он отнимал это лишнее; встретясь в лесу или на дороге с нищим, он делился с ним тем, что сам имел. Поэтому у него было много покровителей, даже между дворянами; ему сочувствовали некоторые даже дамы из помещиц средней руки, начитанные романов».
 
      Полиция схватила Островского. Завелейский жил тогда в Витебске и видел несколько раз, как его водили на допрос из острога – в цепях, в сером сюртуке, в фуражке набекрень.
      Тем, кто занимается Пушкиным, эти страницы окажутся не без пользы.
      В Петербурге, уже чиновником, по дороге в свою канцелярию, подходя по Большой Садовой к зданию Публичной библиотеки, Завелейский часто видывал во втором этаже Крылова, который, лежа в окне, иногда без фрака, в одной жилетке, облокотясь на подушке «посматривал на ходящий и езжущий народ и на кучи голубей, которые смело бродили тут и выпархивали из-под ног людей и лошадей. Я думаю,- рассуждает мемуарист,- что тут родилась не одна басня дедушки Крылова».
      Однажды Завелейскому удалось даже и познакомиться с Иваном Андреевичем.
      Александровская колонна на Дворцовой площади в Петербурге в ту пору еще только строилась и стояла в лесах. И многие петербургские жители подымались на эти леса, чтобы полюбоваться видами города. Все ходили – и Завелейский пошел.
      Приближаясь к колонне, он догнал высокого и массивного на вид человека в коричневом сюртуке, с круглою шляпою на голове и толстою палкою, которая лежала у него на самом изгибе талии, а обе руки были заложены за палку.
      «Человек этот, поставя ногу на первую ступень лестницы, оглянулся, и я узнал Крылова,- вспоминает наш автор.- Не будучи знаком с ним, я, однако ж, снял почтительно шляпу и поклонился нашему славному поэту. Он так приветливо взглянул на меня, что я влюбился в его ласковую улыбку. Он спросил меня: «И вы тоже наверх?» – Я отвечал: «Да-с!»
 
      Тут Завелейский пропустил великого баснописца вперед, и они поднялись до самых верхних подмостов, где, «сидя на стульях перед столиками, два молодых художника что-то рисовали на больших листах бумаги, наклеенных на досках. Они встали и тоже почтительно поклонились Крылову».
      Это были – Завелейский не знает! – братья Чернецовы, художники, которым было поручено изобразить панораму Санкт-Петербурга. А до этого один из них – Григорий Чернецов – написал картину «Парад на Марсовом поле», где в группе литераторов изобразил и Пушкина, и Крылова.
      Полюбовавшись видами Петербурга, Крылов с Завелейским стали спускаться. По вицмундирному фраку Крылов без труда угадал, в каком министерстве служит его новый знакомый, и заговорил с ним об этом:
      «Да-с! – с гордостью отвечал Завелейский.- Я служу помощником столоначальника в департаменте внешней торговли».
      «А, я знаю, там славный директор – Бибиков, знаю»,- сказал на это Крылов…
 
      Тут они оказались уже внизу и простились. Крылов пошел на Невский, а Завелейский поворотил к Адмиралтейскому бульвару, чтобы у Зимнего дворца сесть в ялик и переехать через Неву на Петербургскую сторону.
      Дальше листаю…
 
      Однажды Завелейский мельком видел поэта и драматурга Нестора Кукольника и оставил в записках довольно точный его портрет. В другой раз возвращался со службы с поэтом Бенедиктовым, имя которого в ту пору гремело… Эпизоды не очень значительные, но все же доносят до нас какие-то живые мгновения, живые черты характеров.
      Василий Павлович Игнатович-Завелейский, автор записок, приходился родным племянником известному Петру Демьяновичу Завелейскому, который несколько лет до этого прослужил на Кавказе в должности грузинского гражданского губернатора и был хорош с Александром Сергеевичем Грибоедовым…
 
      Дочитав до этого места, я понял, что в записках будет сообщено что-то новое. А подумал я так потому, что незадолго до своей гибели Грибоедов увлек Петра Демьяновича Завелейского, грузинского губернатора, своим колоссальным проектом: создать в Закавказье акционерное общество – «Российскую Закавказскую компанию», чтобы с ее помощью осуществить полное экономическое переустройство закавказских провинций.
      Из этого плана так ничего и не получилось. Грибоедову было объявлено о назначении его министром-посланником в Персию, и он должен был покинуть пределы Кавказа. Перед отъездом он женился на дочери своего давнего друга замечательного грузинского поэта и генерала русской службы Александра Гарсевановича Чавчавадзе. Две недели спустя, представив записку о «Российской Закавказской компании» главноуправляющему Грузией фельдмаршалу графу И. Ф. Паскевичу, он уехал. А через три месяца стало известно, что он убит при разгроме русской миссии в Тегеране.
      Вскоре в Тифлисе был раскрыт заговор грузинских аристократов, мечтавших о восстановлении грузинского престола и династии грузинских царей. В числе арестованных оказался и Александр Гарсеванович Чавчавадзе. Он не разделял этих замыслов. Но заговорщики открылись ему. Напрасно уговаривал он их отказаться от этой мысли, находя ее безрассудной: о заговоре ему стало известно. Поэтому следственная комиссия отнесла его к категории лиц, «кои знали об умысле, но с тем вместе не изъявили на оный согласия». В 1834 году, по окончании дела, за Чавчавадзе установили секретный надзор и сослали его в Тамбов.
      Завелейского в это время в Грузии не было. Он находился уже в Петербурге. И вот из мемуаров его племянника, Василия Завелейского, я узнаю, что в 1834 году в Петербурге, в доме своего дяди Петра Демьяновича, он познакомился с князем Александром Гарсевановичем Чавчавадзе!
      Как так?! Александр Чавчавадзе в Петербурге, в 1834 году? В то время, как в 1834 году он сослан в Тамбов?
      Ничего не понятно! Это какое-то новое сведение, неизвестное никому из исследователей!… Вот еще раз про Чавчавадзе!… И еще раз!…
 
      Одного этого было достаточно, чтобы привлечь интерес к тетради. А тут еще Пушкин, Крылов…
      Я написал для архива небольшую записку, рекомендовал тетрадь Завелейского приобрести. А сам решил внимательно изучить ее после того, как она поступит в архив. Возвращая, поинтересовался, кто продает.
      – Внучка.
      – Сколько просит?
      – Немного!
      Собеседница назвала какую-то ничтожную сумму и, спрятав тетрадь в портфель, удалилась.
 

 
      Прошло года два. Получаю письмо. Его автор прочел в моей книге, что Лермонтов в 1837 году встретился в Грузии с Александром Гарсевановичем Чавчавадзе. «Мне очень неприятно,- читаю в письме,- сообщать Вам о допущенной Вами грубой ошибке. По делу о грузинском заговоре 1832 года Чавчавадзе был сослан в Тамбов на четыре года. Выехал в ссылку в начале 1834-го. Значит, вернулся в 1838-м. В 1837 году в Грузии его не было. Следовательно, в 1837 году Лермонтов и Чавчавадзе встретиться не могли. А вы пишете…»
      Мой оппонент беспокоился зря. Мне уже удалось найти к этому времени бесспорные доказательства, что осенью 1837 года Чавчавадзе находился в Тифлисе. Что же касается ссылки в Тамбов, то действительно почти во всех биографиях Чавчавадзе можно прочесть про эти четыре года. Правда, в них говорится, что ссылка окончилась раньше. Но объяснить, откуда известно, что ссылка была недолгой, и откуда взялись эти четыре года, я не могу. Из документов это не видно.
      В Тбилиси, в Историческом архиве Грузии, хранится утвержденный царем приговор:
      «Чавчавадзе князь Александр… Выслать на жительство в Тамбов».
      Про четыре года не сказано!
      Видимо, для того чтоб решить этот вопрос окончательно, надо обратиться в тамбовский архив. Наверное, туда никто никогда не писал.
      Пишу. Получаю ответ: Чавчавадзе прибыл в Тамбов 18 февраля 1834 года, выехал оттуда в самом начале мая того же, 1834 года.
      Куда выехал?
      В Петербург.
      На каком основании?
      По велению царя.
      Оказывается, поэт написал в Варшаву фельдмаршалу графу Паскевичу, которого знал по Кавказу,- просил помочь в облегчении его, Чавчавадзе, участи. Паскевич обратился к царю. Николай, ценивший Паскевича едва ли не выше всех сановников в государстве, просьбу его исполнил. Чавчавадзе был вызван в столицу для свидания с царем и больше в Тамбов не вернулся.
      Значит… тамбовская ссылка длилась совсем не четыре года, а всего два с половиной месяца! Но тогда возникает новый вопрос: где находился Чавчавадзе с мая 1834 года до середины 1837-го?
      Вот тут-то и вспомнил я о тетради Василия Завелейского.
 

 
      Приезжаю в Центральный литературный архив. Вхожу в кабинет начальника. Строчу заявление: «Прошу разрешить ознакомиться… Записки Василия Завелейского…»
      – Да их у нас нет. Мы их тогда не купили…
      – Как – не купили? Там же про Пушкина есть! Про Крылова!
      – Так это всё мелочи! Ну, видел на улице Пушкина… Какой в этом толк для науки? А тут ценные документы приносят…
      – Ну как же так? – говорю. – Ведь иной раз и незначительный факт, если его поставить рядом с другими, становится важным! Вы же спрашивали – я написал: купить.
      – У нас как-то сложилось другое мнение…
      – А вот мне теперь эта тетрадь просто до зарезу нужна!
      – Этого же мы не могли предвидеть!…
      – Ну, хоть фамилию владелицы помните?… Которая вам приносила…
      – Сразу так не скажу… Попробуем выяснить… Внутренний телефон под рукой:
      – Тут внучка одна приносила записки… Два года назад… Завелейского… Фамилию ее случайно не записали?… Жаль!… Что-то похоже на орла? Не Орлова?… Нет?… Не Орловская?… Орлевич не подойдет?…- Усмехнулся.- Да уж это не «лошадиная» фамилия, а скорей птичья… Ну, добре!…
      И в мою сторону:
      – Поищем. Попробуем выяснить…
      Но ясно, что если никто не помнит сейчас, то потом вспоминать не станут. Надо искать самому. А вот как искать – это надо подумать…
 

 
      Завелейского звали Василием. Следовательно, сын или дочь его были Васильевичи. Посмотрю-ка я в каталогах, не писал ли книжек какой-нибудь Икс Васильевич Завелейский?
      Генеральный каталог Государственной библиотеки имени В. И. Ленина дает ответ положительный. В 1894 году вышла в свет брошюра «Электрический трамваи в Киеве». Автор Игнатович-Завелейский Владимир Васильевич. Очевидно, сын «нашего». Вторая брошюра – его же «Помощь утопающим». Киев. Третья работа – «Киевское реальное училище».
      Первый вопрос выяснен: в 90-х годах прошлого века Игнатовичи-Завелеиские жили в Киеве. Это хорошо согласуется с пометой в конце тетради Василия Завелейского, я ее тогда выписал: «…1869 год. Киев». Возможно, что и внучка, которая приносила в архив эту тетрадь, тоже из Киева?
      Еду в Киев – по другим делам, разумеется. Заодно навожу справки. Узнаю от одного театрала: была в Киеве, только давно, Игнатович, актриса. Потом она выступала в Москве.
      Вернулся в Москву – заглянул в ВТО (Всероссийское театральное общество). Решаю посоветоваться с сотрудницами кабинета драматургии. И начинаю выкладывать им эту историю. А какой-то маленький старичок ждет, когда ему наведут справку. Я мешаю ему.
      – Я не расслышала,- переспрашивает меня та, что наводит старичку справку,- как вы назвали фамилию?
      – Игнатович. Актриса. Играла в Москве.
      – Нашли вы ее?
      – Я еще не искал.
      И вдруг старичок ядовито глядит на меня:
      – И, между прочим, никогда не найдете!
      – Почему не найду?
      – Потому что она никогда не играла под этой фамилией. Ее сценическая фамилия Орлик. А зовут ее Ольгой Дмитриевной.
      – А как мне ее найти?
      – Вот уж этого я не знаю!
      Взял справку и, приняв горделивый вид, удалился. А я даже не спросил, кто он такой.
      Во всяком случае, ясно стало одно: «птичья» фамилия уточнилась.
      Еду в адресный стол – нет в Москве Ольги Дмитриевны Орлик!
      Состояние привычное, но все-таки неприятно.
      Тогда я обращаюсь к Ивану Семеновичу Козловскому, нашему замечательному певцу. Он знает чуть ли не всех старых актеров, с довоенных времен добывает им пенсии, поет на их юбилеях, с готовностью откликается на их нужды… Я ему позвонил. И что же вы думаете?!
      Он говорит, что помог устроить Ольгу Дмитриевну Орлик в Ленинградский дом ветеранов сцены.
      – Она в переписке с моим секретарем – Саррой Рафаиловной Шехтер, – говорит мне Козловский. – Вы же с ней знакомы. Поговорите… Я сейчас попрошу ее к телефону.
      Невероятно! Я слышу голос той самой сотрудницы Центрального литературного архива, которая привозила ко мне на дом тетрадь Завелейского, вскоре ушла с работы, потом поселилась под Москвой где-то по Казанской дороге, и адрес ее выяснить было не легче, чем найти тетрадь Завелейского.
      Ну конечно… Она в курсе дела: Ольга Дмитриевна писала совсем недавно, что тетрадь по-прежнему у нее, что она готова уступить ее в какой-нибудь архив за бесценок.
      – Она вам охотно отдаст, я совершенно уверена,- говорит Шехтер.- По-моему, рада будет.
      Хотя Ольга Дмитриевна живет в Ленинграде, а я – в Москве, мне кажется, можно уже успокоиться. Остается сесть в поезд.
 

 
      Не так скоро, но случай представился. Я – в Ленинграде. Свиданию с Ольгой Дмитриевной решаю посвятить утро. Покатил на Петровский остров. Красота. Черная вода Малой Невки. Осенний парк. Уютный дом с флигелями и службами. Под окном, на скамейке под голым кустом сирени,- старушка в фетровых ботах, в шляпке, повязанной сверху оренбургским платком.
      – Простите,- спрашиваю,- где тут у вас канцелярия?
      – Я лучше, чем канцелярия,- отвечает старушка,- я знаю тут всех. Кто вас интересует, скажите?
      – Ольга Дмитриевна Орлик.
      – Ее комната там… Но… Ольга Дмитриевна скончалась недавно – я должна огорчить вас… Разве вам не известно? Уже две недели…
      Я действительно огорчился. Тетрадь показалась в эту минуту не столь уж и важной. Кстати, подумал, что сейчас ее получу.
      Вхожу в помещение дирекции. Объясняю, что меня привело сюда, выражаю сожаление по поводу смерти старой актрисы. Интересуюсь, нельзя ли получить записки деда ее. А мне отвечают с досадой:
      – Ну что бы вам раньше прийти! Орлик бумаги пожгли!… Вчера как раз, вечером. Ну скажите!… Кто знал?! Инспектор соцстраха отложил в сторону – «это, говорит, тетради с ролями… сожгите». А нам какой смысл беречь? Нужен текст роли – возьми «Нору» или Островского и спиши…
      – Да ведь у нее были записки деда ее! – выкрикиваю я.- Завелейского! Там было про Пушкина, про Крылова! Про грузинского поэта Александра Чавчавадзе ценнейшие сведения! В огонь? Под плиту? И только вчера? Где же я был? Будь я проклят!…
 
      Всех огорчил, растревожил весь дом, нарушил порядок и тишину. В канцелярию стали заглядывать с недоумением и даже тревогой: «Где огонь?»
      Послали за директором на строительство. Пришел – высокий, статный, с серебряной головой, с благородным и бледным лицом, тонким, умным. В свое время – любимец театрального Петербурга. Партнер знаменитой Комиссаржевской. Прославленный Лаэрт в «Гамлете» – Андрей Андреевич Голубев. Улыбается примирительно. Хочет успокоить, утешить:
      – Погодите огорчаться. Не могли мы сжечь бумаги про Пушкина. Сожгли тетради, не имеющие никакого значения. К архивам наших актеров мы относимся очень бережно. Мы вам целый музей покажем… Берусь вас уверить – это недоразумение. На всякий случай я сейчас попрошу уборщицу еще раз поглядеть па кухне… Голубчик,- говорит он, приоткрывая дверь в коридор,- спросите на кухне, не осталось ли там бумаг из комнаты Орлик?
      – Да на них вчера кот сидел,- отвечает голос из коридора,- так повар кота шуганул, а бумагу всю под плиту, на растопку…
      Директор поморщился, снисходительно улыбается:
      – Целая диссертация про кота – совсем ни к чему все это! Попробуем посмотреть в шкафу, где лежат документы Орлик.
      Посмотрели: пенсионная книжка, сберегательная книжка, профсоюзная книжка… Завелейского нет!
      Директор поворачивает ключ:
      – Очевидно, и не было.
      – Как-не было! – говорю. – Было! Я уверяю вас! Может быть, тетрадь осталась в комнате Орлик?
      – Нет, там ничего не осталось. В ту комнату мы перевели уже другого актера – Василия Ильича Лихачева. Вы не застали его на сцене? Он в Москве, в Незлобинском театре играл ростановского Орленка. О, это было блестяще! Вообще он считался лучшим Орленком не только среди русских актеров, но и среди европейских. Это талант удивительный!
      – Я не знал, что Лихачев здесь,- говорю я.
      – А что? Вы хотели бы познакомиться?
      – Конечно, если это возможно.
      – Ну почему же… Если хотите – зайдем. Но я попрошу вас не заводить с ним разговор о тетради. Мы не любим нашим актерам напоминать об утратах. Разве только если он сам заговорит об Ольге Дмитриевне Орлик. Они были дружны.
      Идем к Василию Ильичу Лихачеву. Идем по сверкающим паркетам через анфиладу уютнейших гостиных, обставленных старинной мебелью, увешанных полотнами знаменитых художников, фотографиями прославленных артистов. И чуть не каждая – с дарственной надписью. Или на память о посещении Дома. Или в знак старой дружбы. Тут основательница Дома Мария Гавриловна Савина, Шаляпин, Собинов, Давыдов, Варламов…
      Чайковский с автографом. Бюст Станиславского. Старые афиши. Портреты тех, кто здесь жил, для кого этот Дом стал родным домом… Проходя, Голубев здоровается с артистами. На низеньком диванчике читает книгу знаменитая Снегурочка-Виолетта-Лакмэ, голос которой не можешь забыть с юных лет. В следующей гостиной над шахматным столиком склонились, задумавшись, знаменитый Вотан из опер Вагнера и знаменитый Кречинский. Знаменитый Швандя из пьесы Тренева следит за игрой. Навстречу, закутанная в пушистый платок, с огненным взором, вышла в коридор знаменитая Настасья Филипповна…