8

Рожала Алла в Куйбышеве. Саша в это время был в море. И узнал о появлении на свет близнецов только по возвращении на базу, с опозданием на две недели.

Из роддома Аллу встречали мама, папа, свекровь и свекор, приехавшие по этому случаю из Ленинграда, две одноклассницы и, кажется, кто-то еще из родственников. Но количество встречающих не могло компенсировать отсутствия Саши, и Алла чувствовала себя матерью-одиночкой. И снова плакала, за что все ее очень ругали.

Близнецы орали день и ночь, молока не хватало, спать приходилось в общей сложности не больше четырех часов в сутки, хотя, грех жаловаться, мама очень помогала. На маме, собственно, все и держалось.

Когда Саша приехал в отпуск, Алла весила меньше пятидесяти килограммов, и все халаты, в которых она ходила, можно было обернуть вокруг нее по два раза.

Про любовь Алла уже не думала, думала только про пеленки, молоко и подозреваемый дисбактериоз не добирающих в весе близнецов. Все по сто раз кипятилось, переглаживалось, перемывалось — было не до Саши. Вернее, он был очень нужен как лишняя пара рук, как дополнительная единица в уходе за Ромкой и Антоном, с которыми все сбились с ног и валились от усталости от постоянного недосыпания.

Когда двухмесячные дети оказались только на одних руках — руках Аллы (как Нина Александровна умоляла дочь никуда не ехать с такими крохами!), начался настоящий ад.

Но это только сначала было невыносимо, а потом каким-то совершенно удивительным образом близнецы к полугоду образумились, стали вести себя очень даже прилично. Каждый в своем манеже, самостоятельно развлекая себя всевозможными игрушками, терпеливо дожидался своей очереди на кормление, горшок или переодевание.

Алла потихоньку начала все успевать и соответственно хорошеть и набирать потерянный вес. Она никогда не была худенькой и особо к этому не стремилась. А поняв со временем, что ее привлекательность заключается именно в приятных глазу округлостях белейшего фарфорового тела, любила с удовольствием повторять: «Мужики не собаки, на кости не бросаются».

Первая измена мужу вовсе не была случайной. Сначала произошло очередное открытие: рядом с нею совсем не тот, кто нужен. Совсем не тот.

У Саши был отпуск, а уехать всем вместе было невозможно из-за школы (мальчишки учились тогда во втором классе). Поэтому Саша должен был ненадолго съездить к своим в Ленин град, потом — в Куйбышев, где, кроме тещи Нины Александровны (папа Аллы к тому времени умер), жила и его восьмидесятилетняя бабушка.

В Куйбышев Саша попадал на Восьмое марта. Алла заблаговременно приготовила подарки и дала тысячу указаний мужу: непременно купить цветы (папа Аллы всегда дарил жене букеты и букетики по любому малейшему поводу и без повода — тоже), маме — тюльпаны, бабушке — гвоздики; поехать вместе с мамой к бабушке и накрыть там стол с шампанским, фруктами и прочим (Сашина бабушка любила, чтобы все было красиво); сказать нежные слова и той и другой. Одним словом, Саша должен был устроить праздник двум одиноким женщинам. Поскольку склонности к устраиванию праздников у него не было (а вот папа Аллы… как он все это умел!), жена и расписала ему так подробно, что он должен сделать.

Саша позвонил из Куйбышева вечером злополучного Женского дня. Позвонил, чтобы поздравить Аллу. Он, конечно, знал, что она будет дотошно обо всем расспрашивать. И догадывался, какой нагоняй получит. Но не позвонить не мог. И соврать не мог: все равно бы потом все стало известно. Честно признался, что накануне с друзьями-одноклассниками хорошо посидели, слишком хорошо, домой (то есть к теще) он попал под утро, а весь день Восьмого марта пролежал, «болея», поэтому с цветами не сложилось, с шампанским и фруктами — тоже. Но подарки вручены были вовремя, попробовал оправдаться он.

— Какой же ты… — сказала Алла и положила трубку. И добавила еще несколько слов. Непечатных, разумеется.

Кстати, трубку она не положила, а шваркнула. В этом он весь, ее Саша! Плыть по течению, никогда не напрягаясь, никогда не преодолевая ни одной преграды! Перепить с друзьями — это да, это пожалуйста, это запросто! А дело сделать… Ну ладно, перепил, черт с тобой. Хреново тебе — но ты ползи, а сделай! Тогда ты мужик! А так — тряпка…

Тут-то и припомнилось, как в свое время муж отреагировал на ее сообщение о беременности (собственно, это никогда и не забывалось, просто стараниями Аллы пряталось на самое дно бездонного сундука памяти). Припомнилось, как он никогда не мог совершить ни одного мало-мальски решительного поступка: ни машину на службе попросить, чтобы ребят до поликлиники довезти (и приходилось ей тащить их на одних санках, с которых они, неуклюжие и неповоротливые в своих шубах, по очереди сваливались), ни путевки нужной добиться (хотя должность у него была неплохая), ни билеты на самолет достать (все Алла суетилась). Да и на службе ее Петров звезд с неба, прямо скажем, не хватал: слишком мягкий, слишком инертный. Непонятно, как в штаб попал служить. Видимо, просто в какой-то момент повезло. Но на этом все и остановилось. Ни к чему Саша особенно не стремился: ни к должностям, ни к званиям. Как идет, так и идет.

Одним словом, поняла бедная Алла окончательно, что никогда уже из ее Саши не получится, как она ни старайся, мужчины, похожего на ее папу: разворотливого, напористого, умеющего решить любую проблему.

Ничего такого сверхъестественного папа Аллы вроде бы и не добился, обычный инженер (правда, настоящий инженер, то есть творец, а не просто человек с техническим образованием), но жить с ним, как с любым настоящим мужчиной, было удобно и надежно.

С Сашей было надежно только в смысле верности. Алла твердо знала, что Саша не способен на измену (и это было действительно так). Были у мужа и другие достоинства: он не был жадным (деньги всегда были в руках Аллы), привередливым или слишком требовательным, как иные офицеры по отношению к своим неработающим женам. А был покладистым, добрым, нежным. Алла как будто все это ценила, но ей решительно не хватало в муже полета, романтики, стремления ежедневно совершать подвиги и ее, Аллу, тем самым покорять.

Разводиться с Сашей после того Восьмого марта Алла не собралась, просто где-то глубоко заявила о себе не осознанная еще пока до конца потребность добирать то, чего так не хватало, на стороне. Нет, она, конечно, не пошла в тот же вечер искать настоящего мужчину. Это случилось позже. Дня через два. Она не искала — ее нашли. Прямо на улице.

Смуглолицый капитан третьего ранга с волевым подбородком и глазами цвета стали заглянул в ее глаза и спросил:

— Вы замужем?

— Конечно, — небрежно дернула плечом Алла.

— А муж где? — бесцеремонно продолжал этот тип, переводя свой стальной взгляд с ее желто-зеленых глаз (которые секунду назад смотрели высокомерно, а теперь — растерянно) на пухлые губы, а затем ниже — на спрятанную под шубой немаленькую грудь.

— В отпуске, — честно призналась Алла, суетливо поправляя выбившуюся из-под шапки прядь выкрашенных тогда в модный пепельный цвет непослушных волос.

— Сегодня вечером я буду ждать вас у себя по адресу… Алла обалдела от такой наглости. И адрес с испугу запомнила.

Андрей (это потом выяснилось, что он Андрей) не стал повторять улицу, номер дома и квартиры. Видел: запомнила. И был уверен: придет.

Она пришла, оставив мальчишек на Лену Турбину, тогда еще совсем девочку, только приехавшую в Полярный. Лене Алла не сказала, куда идет. Было стыдно. Сказала, что очень нужно — и все. А вот Вальке Воронцовой все выложила. Та ее, собственно, и поддержала. И советы всякие давала. И что надеть, они вместе выбирали.

Никаких слов Андрей почти не говорил. Но все, что он делал и как он это делал, было необыкновенно. Алла такого даже в фильмах не видела (скорее всего просто фильмов соответствующих тогда еще не смотрела).

Андрей был красив как бог. Молчалив как бог. И не допускал возражений, тоже как бог. Одним словом, Алла влюбилась как кошка. И, как кошка, была готова бежать к Андрею по первому его зову.

Уже и Саша приехал, а Алла бродила по дому с шальными глазами и тоскующим телом, не желая ни притворяться соскучившейся и любящей, ни давать каких-либо объяснений.

Через месяц Андрей уехал (их лодка была в ремонте), и Алла никогда его больше не увидела, так почти ничего про него и не узнав. А вот тело свое она теперь знала. Знала, как много ему надо. И еще знала, что и тело, и душа ее желают быть подвластны настоящему мужчине, немногословному, волевому, уверенному в себе, всегда достигающему своей цели. Вот в таких и влюблялась периодически, при этом все равно боясь потерять своего Сашу, Алла Петрова, роскошная крашеная блондинка с желто-зелеными глазами. И смысл жизни ее заключался одновременно и в семье, и в любви, которая никак не желала совпадать с любовью к мужу, а всегда существовала параллельно.

Что по этому поводу думал Саша? Много чего думал. Конечно, страдал. Конечно, ревновал. Но при этом никогда не пытался выяснить отношения, расставить точки над i и тому подобное. Смысла в этом не видел. Он принимал и любил Аллу такой, какой она была. Да, влюбчивая. Ну и что? Это пройдет со временем. Должно пройти. А менять что-то в своей жизни… Зачем? Он же видел и знал, что Алла, заполыхав, через какое-то время обычно успокаивается, снова становится близкой, родной, понятной.

Со стороны все выглядело, наверное, странно. Но глупо было бы оставить Аллу, которой он все равно всегда был нужен, оставить своих детей ради того, чтобы показать окружающим, что он не намерен больше терпеть… Чего не намерен терпеть? Измен? А кто знает, были ли они? Кто-то держал свечку? Ну, увлекается. Бывает. Потому что натура творческая. Поет, пишет музыку, ни один концерт в гарнизоне без нее не обходится. Звезда местного масштаба. Поэтому есть поклонники. Была бы бесталанной замухрышкой — никого бы не было. Вот и все.

Саша был по большому счету благодарен Алле за то, что она, такая интересная, такая умная (умудрилась с двумя детьми институт заочно окончить), такая яркая, всегда в центре гарнизонных событий, успевала следить за детьми и за домом. А Алла была благодарна мужу за то, что он — рядом, что он всегда пожалеет и всегда простит, хотя о том, за что именно он должен был Аллу прощать, они никогда не говорили.

9

Алла знала, что Гаврилин не позвонит. Ни за что не позвонит. Это порода такая. Вот ты рядом — значит, нужна. А нет — так нет. Это бабы-дуры мучаются-страдают, ждут малейшего знака внимания, сами готовые осыпать этими самыми знаками постоянно, готовые залюбить до смерти. А они, мужики-сволочи, не хотят, чтобы до смерти. Хотят — чтобы так, чуть-чуть. И только в тот самый момент, когда им надо. А в остальные моменты — нет, спасибо, не трогайте меня и не любите так сильно.

Конечно, Алла позвонила сама. Да, на службу позвонила. Не домой же. Ответил. Занятым голосом. Попросила перезвонить, когда освободится. Буркнул: «Добро». Позвонит, значит. Это у военно-морских начальников любимое слово: «добро».

Раз сказал «добро» — надо ждать. Никакого магазина теперь. Только дома: отдыхать по хозяйству.

«Отдыхая» сначала в стирке, потом — в мытье посуды, Алла думала, разумеется, не о белье и о кастрюлях-тарелках (чего о них думать: три да три), а о нем, о Гаврилине. С обидой думала. В минуты близости — и страстный, и нежный, хороший-хороший. Но времени у него на Аллу — только в постели (это, ясное дело, условное слово — «постель», где уж придется — там и «постель»). А ведь хочется и поговорить. Хочется все-все ему рассказать: о себе и о том, как он ей дорог и нужен, какой он красивый, умный, замечательный, как она о нем думает-вспоминает, как хочет его почаще видеть. А он ей такой возможности никак не дает. И сам почти ничего не говорит, и Алле не позволяет. Ускользает — и все.

Бедная Алла! Никак ей было не понять, что это для женщин физическая близость — путь к близости духовной, а для большинства особей противоположного пола — уже конечная цель. И ничего с этим не поделаешь. И страдать бедным женщинам вечно от недостатка внимания, нежности, заботы со стороны тех, кто так притягивает своей мужественностью, силой и умом. У тех, кто награжден всем этим в меньшей степени, больше соответственно в запасе и внимания, и нежности, и заботливости. Но вот их-то любить так бешено и страстно не получается. Несправедливо это, конечно. Несправедливо и неправильно. Но факт.

Алла все перемыла-перестирала, а звонка не дождалась. В общем-то обычное дело.

Да, не смог Гаврилин позвонить. Не до нее было сегодня: проверка с флота ожидалась, надо было подчиненных драть как Сидоровых коз, иначе результатов не добьешься. Правда, можно было бы вечером сообразить насчет встречи (Гаврилин знал, что Петров дежурит и Алла примчится куда угодно, лишь бы позвал), но зашел Зайченко, командир лодки, старинный друг. Принес «шило». Это святое.

Ну а потом нагрузившегося начштаба водитель отвез домой, где тот был встречен женой неласково, с перечислением всех его недостатков.

Дослушать до конца список своих прегрешений Гаврилин не смог: захрапел, едва коснувшись подушки.

Утром жена растолкала, кинула ему чистую кремовую рубашку с невыглаженной спиной. Он пробовал возмутиться. «Перебьешься, — сказала жена, — меньше по б… будешь шляться».

Грубая женщина, думал Гаврилин, но мать его детей. Не разводиться же. К тому же сам виноват, перебрал вчера, это точно.

На службу капитан первого ранга Гаврилин прибыл не в настроении. Выдал всем по полной программе и, закрывшись в кабинете, позвонил Алле.

— Может, в обед на Героев «Тумана» зайдешь? — спросил. — Дом три, квартира пятнадцать.

Ключи Гаврилину дал вчера Зайченко. Так что помнил он, то есть Гаврилин, об Алле. Помнил.

А вечером Алла с Леной отправились погулять. Погода была — чудо! И Лена чуть ли не насильно вывела Аллу на улицу.

Они отправились погулять и в очередной раз обговорить-обсудить текущую жизнь.

Жизнь у обеих была так себе, потому что ни та, ни другая никак не могла дождаться простого заветного слова «люблю», так нужного всем и всегда.

Гаврилин такого слова, как подозревала Алла, не знал вовсе, ну… в смысле… в общем, понятно.

А Буланкин, по предположениям Лены, приберегал его для какого-то особого случая.

Обе друг друга поддерживали-успокаивали, пытаясь на все лады объяснить мужскую психологию и разложить ее составляющие по полочкам. Теоретически все выходило красиво. Настоящие мужчины (Алла, поддакивая подруге, на самом деле думала: «Это Буланкин — настоящий?!» — а Лена соображала про Гаврилина: «Нет, опять Алка промахнулась…») презирают всякие лишние слова во-первых, во-вторых, главное для них — дело, а не бабьи юбки. Поэтому все нормально.

У Гаврилина на первом месте — служба, на втором — семья, на третьем — она, Алла. Как может быть иначе?

Так рассуждала Алла, свято верившая, что у Гаврилина она одна, и не подозревавшая, что третье место с нею делят еще две-три полярнинские красавицы. Лена про одну из них знала достоверно, из первых, как говорится, уст, про других слышала, но убеждала Аллу, которая тоже что-то такое слышала, что все это — сплетни. Видный мужик, большой начальник, все на него и вешаются. Но разве может кто-то сравниться с Аллой? Он и на концерты все ее ходит, и машину дает когда требуется, и вообще…

— Думаешь, нужна я ему? — с надеждой спрашивала Алла.

— Конечно, нужна, — убежденно отвечала Лена.

Убеждая-успокаивая Аллу, Лена нисколько в этот момент не кривила душой. Да, Гаврилин — бабник. Собственно, это ей известно еще и потому, что он и к Лене клинья одно время подбивал (о чем Алле она, разумеется, никогда не говорила), но Алку-то не любить невозможно. Она же одна такая! И отношения ее с Гаврилиным длятся уже долго. А если и поимел он кого-то между делом, ну что… натура…

Эти мысли про гаврилинскую натуру Лена, конечно, держала при себе.

Алла тоже держала при себе, что Буланкину она не верит. Вот не верит, и все! Если бы он Ленку любил, давно бы уже предложение сделал. Он же свободен! Вот если у Гаврилина семья, и у Аллы семья… вот они и не могут быть вместе. А Буланкина-то что держит, спрашивается? Нет, скользкий он тип. Дуры бабы все-таки, что Ленка, что Лариска Игнатьева. А Ленка уж давно бы замуж вышла. Были достойные мужики, были. Нет, все говорила, не то. А Буланкин — то!

Но эти мысли Аллы тоже были тайными. Не могла она подругу расстраивать-разочаровывать, поэтому также находила-выискивала признаки, подтверждающие буланкинскую любовь к Лене.

— Он же звонит, видишь? По пять раз в сутки. Значит, думает о тебе постоянно. А что ничего не предпринимает… Знаешь, Ленка, он… — Аллу осенило, — он боится!

И Алла, мы-то с вами знаем, была в этом права.

— Он боится, потому что ты для него слишком красивая, — вдохновенно развивала свою мысль Алла. — Он, между прочим, очень тяжело развод со своей Светланкой перенес, хотя сам был виноват. Очень тяжело, я тебе точно говорю. И снова мужику решиться на создание семьи… тем более с такой, как ты…

— С какой «такой»? — спрашивала удивленно Лена.

— С такой! Красивая — раз. Значит, могут увести. Умная — два. Все время напрягаться надо, чтобы соответствовать. А мужики этого, между прочим, не любят! Ну, что еще? Какой еще хозяйкой будешь, неизвестно. Тебе бы все книжки читать. А мужика кормить надо.

— Да ну тебя, Алка, чушь какую-то ты несешь! — недовольно морщилась Лена.

«Может, и несу, — думала Алла. — Но мне же надо объяснить как-то, почему твой Буланкин не мычит не телится».

Вот так, проговаривая то, что нужно, и сохраняя при себе все остальное, что могло бы расстроить-обидеть-огорчить, и гуляли Алла Петрова и Лена Турбина по зимнему Полярному.

Было морозно и тихо. Чистое глубокое небо светило всеми своими звездами, но их свет обещало затмить северное сияние, слабые сполохи которого начинали потихоньку тревожить спокойствие и определенность ясной полярной ночи.

— Смотри, смотри, — уговаривала Лена Аллу. — Сейчас такое будет!

Алла послушно закидывала голову вверх. Восхищалась. Но через минуту снова возвращалась к земному, то есть к Гаврилину. А Лена уже не могла говорить ни о ком и ни о чем. Ждала. Вот сейчас… Совсем немного и пока еще неуверенно мигающие отдельные вертикальные полоски на небе превратятся в мощные потоки белого и голубого света.

Видеть северное сияние Лене приходилось за восемь лет всего несколько раз. Ошибаются те, кто думает, что северяне избалованы картинами этого фантастического явления. Нет, не избалованы. И всегда ждут ясной морозной погоды в надежде, что вот сегодня наконец все там, в атмосфере, сложится нужным образом — и небо потрясающе преобразится от быстро меняющегося таинственного свечения. И картину эту, всегда единственную в своем роде, нельзя будет передать ни словами, ни красками, ни музыкой.