7. О насущности хлеба

Карен Святославович Пересветов и Генрих Федорович Ослябин дружили с самого детства. Родились они каждый где сумел: Карен Святославович, которого мы для краткости будет называть Кареном, – в Орджоникидзе (бывшем-будущем Владикавказе), а Генрих – в Петрозаводске. Это отнюдь не означало, что там же родились родители Карена и Генриха или что, родив Генриха и Карена, они остались на месте: у Карена родители были геологами и перемещались с экспедициями по следам что-тоносных пород, а у Генриха – военными, и двигались, как прикажет командование. Так вот они и оказались в соседних квартирах в городе Йошкар-Оле. И хватит об этом.

Чернявый и кудрявый Карен рос быстрым и смышленым. Росту он всегда был недостаточного, но это компенсировалось возвышенными устремлениями, и ни Владикавказ-Орджоникидзе, ни Йошкар-Ола этих стремлений удовлетворить не могли. Лучше быть первым в провинции, чем последним в Риме? Скажите это кому-нибудь еще: Карен твердо решил, что будет первым в Риме, и стал печь хлеб. (Щадя читателя, мы опускаем подробности становления характера Карена и не рассказываем, как он колотил ни в чем не повинный начальный капитал.)

Белокурый и жидковолосый Генрих рос тихим, бледным и тонкогубым. Было это довольно ожидаемо: человек с фамилией Ослябин и не мыслится широким, как шаляпинская масленица, русским богатырем, пускай он и Федорович. Да и к тому же во всем Ослябине победил Генрих, причем захудалый: не королевских кровей, а невротик из тех, что делаются завсегдатаями кожаных кушеток и пишут сложные подростковые книги, где называют себя «саванными койотами». Пускай этот койот никого не обманывает.

И все-таки при всей голубизне ногтей и недостатке гранатов в организме Генрих был сообразительным юношей и пришел к мысли о том, что, «если выпало в империи родиться, лучше жить в столице Родины, у Бори»{19} (Боря о ту пору в этой самой Родине царил) приблизительно тогда же, когда и Карен. Так и получилось, что и Карен, и Генрих почти одновременно оказались в столице. Мы не сказали, что привело Генриха в метрополию? Всё тот же хлеб.

Да, так получилось, что оба наших негероя занялись одним и тем же делом. Должен же кто-то кормить русского человека тем, что ему всего привычнее? Кормить, скажем, картошкой прибыли мало: этот человек недорого возьмет, да и начнет «садить» ее у себя на шести сотках, на приусадебных участках или вдоль железнодорожных полотен. А потом, картошка, как ни тужься, картошка и есть, а вот хлеб…

О хлеб! Ты – всё. И заслуженно забытый полный тугого теста «батон за тринадцать», и добрый черный бородинский, пахнущий то ли тмином, то ли кориандром, и честная буханка, об аппетитный зазубренный гребень которой можно порезаться, и новомодная итальянская чиабатта, от одного запаха которой может сойти с ума борец сумо, это кладбище бифштексов, которому два ужина назад запретили по ночам лазить в холодильник. Слово «хлеб» объединяет в себе множество упоительных явлений, на которые мы не станем тратить пространство нашей истории, ибо каждый читатель, возвращаясь с работы, проходил мимо прилавков, где теснились батоны, багеты, палочки, хлебцы, сухарики, баранки, сушки, плюшки, булки, круассаны, пирожки, эклеры и кольца с творогом… и каждый говорил себе: «Не вечером и не с моим образом жизни», потом говорил: «Эх, да разве мне будет что от одной слоечки?», а потом тянулся к хлебу. А уж про пончики – горячие, раздухарившиеся, в сахарной пудре – мы и упоминать не станем.

Ко времени нашего рассказа и Карен, и Генрих были уже взрослыми, большими людьми. У Карена были пекарни, у Генриха – завод. И жили они в Москве, в старом добром Кунцеве – не совсем на заезженной во всех смыслах Рублевке, но на том же московском западе. Хлебопеки купили старый детский сад и отдали его на растерзание модному итальянскому архитектору и турецким строителям, а в полученном доме поселились. Вход (белый) там был один, было три этажа настоящих и – со стороны Генриха – один ложный, подземный и снаружи невидимый. Встроили даже и лифт. Вот так они и поселились: слева от лифта на всех трех этажах Генрих с женой и тремя детьми (им, впрочем, в подвал опускаться было запрещено: ход туда был только у Генрихова доверенного помощника со странным именем Морфирий), а справа – Карен с домохозяйкой и бурными попытками устроить личную жизнь. Тут уже, пожалуй, можно внести ясность: Карен и Генрих были друзьями и смертельными врагами.

Еще Генрих пил. Карен, конечно, тоже пил – куда без этого, – но Генрих пил прямо-таки самозабвенно, а Карен так, скорее, попивал. Кроме этого, были у них, ясно, и другие занятия: ведь два хлебодела кормили столицу Родины тем, без чего нет жизни, и делали это с тем большим азартом, что в этом кормлении состояло их соперничество. В костный мозг странных пекарей было зашито: «Мы братья». Но содержался там и более глубокий message[12]: «Один из нас – Авель». Такая уж это была старая игра.

В субботу повторился очередной сюжет: Пересветов и Ослябин ужинают в ресторане «Ерофей Палыч», Карен поит Генриха. Пили-то они вместе, только Карен спокойно мог выпить если не море, то уж, по крайней мере, Бискайский залив, а Генрих быстро и с удовольствием начинал тонуть.

«Покупаем б/у поддоны», – Генрих не без труда составил слова из букв, раскиданных по цыплячье-желтой рекламной подложке, ярко выделявшейся на серой газетке, которую он по привычке оставил на краю стола. Генрих до сих пор верил в личный мониторинг случайных возможностей. В конце концов, именно так он когда-то купил за бесценок свой первый склад в районе улицы Кирпичные Выемки и закрепился в Москве. Карен же мыслью не отставал: успевал и другу подливать, и себя не забывал.

– Да брось, братушка, – усмехнулся он. – Сколько можно… Детство это…

– А помнишь, как ты меня с забора толкнул? – поинтересовался Генрих с нетрезвым добродушием, способным в любой момент дать ростки ссоры. Но не так-то просто было переиграть Карена Пересветова:

– А ты мне в морду дал перед всем строем на физре, – он очень правдоподобно изобразил на лице неизжитую юношескую травму и позор поражения. – А я всего-то хотел с тебя трусы сдернуть!

– «Всего-то», – проворчал чрезвычайно довольный Генрих. – Посмотрите на него. Это перед всеми девчонками, среди которых, между прочим, была и Лида.

Имя «Ли-и-и-ида» Генрих протянул длинно и, насколько это возможно для человека, интересующегося «б/у поддонами», трепетно. Лида стала позже носить фамилию Ослябина, чему в немалой степени способствовала абортированная попытка унижения Генриха перед физкультурным строем. Каренова рука питоном метнулась к резинке Генриховых спортивных трусов и… дернула, Генрих взвился, как помесь овода с аспидом, развернулся и крайне неумело, но с восхитительным плескучим звуком шлепнул Карена вялым кулаком по щеке. Строй охнул. Лида кинулась к… Карену, который то ли от неожиданности, то ли взаправду потеряв равновесие, рухнул наземь и пребольно стукнулся затылком, но сознания не потерял и, что самое удивительное, не обиделся, а сделал какие-то выводы. Дело было в девятом классе.

Много воды утекло в Малой Кокшаге с того дня. Карен прогулял с Лидой девятый и десятый классы и ушел в армию. А когда пришел, Лида была замужем за Генрихом.

Я верю в силу слова. Я верю в то, что оно было в начале, иэто слово было Бог. Это слово было; я верю.

Пролетел негромкий ангел, прерываемый лишь щелканьем глоток, жеванием и шелестом сизокрылого оперения. Что это было, что-то про Слово? Как будто обрывок чьей-то чужой мысли, столь уверенной и всеобъемлющей, что не остановить ее было ни холодному воздуху улиц, ни ресторанным стенам. Да и то сказать, они ведь когда-то давали друг другу какое-то слово… то ли быть братьями до гробовой доски, то ли довести друг друга до нее же?.. Последнее – вряд ли. Не вслух.

– Знаешь, Хайнрихь, – Карен прервал полет ангелического шмеля, налил Генриху и себе, выпил, налил опять – Генриху и себе, – знаешь, пацанское братство не продается.

Водка, которую часто наряду с другими близкими сердцу продуктами величают уменьшительно-ласкательно «водочкой», – напиток, с которым вступают в священное взаимодействие, именуемое «попить водочки», как, скажем, «покушать икорки» или «послушать музыку»… – так вот, эта водочка проскользнула, как Христос пяточками, в хрустальные горлышки наших друзей-врагов, и все тихие ангелы спикировали наземь, одурманенные алкогольными парами: ангелы, судя по всему, – изобретение не русское.

А Карен, вздохнув, сделал то, ради чего и пришел: достал из кармана пару небрежно сложенных листков.

– Выпьем еще, братушка, – крякнул он. – Выпьем-ка за жизнь, за детство непростое, за то, что взяли мы с тобой этот город за жабры и кормим его нашим хлебушком, прямо в горло засовываем…

– Да-ааа, – протянул Генрих, все еще блаженно купавший уставшие мозговые извилины в спиртовых волнах. – Да.

– «Да?» – подобрался Карен. – Тогда подмахни паршивую бумажку, – он тщательно разгладил лист, жалкое состояние которого как бы кричало о никчемности его содержания. – Сколько ей у меня на столе валяться? Дело, братушка, дело-то не ждет.

Генрих обреченно простер вялую руку к бумажонке, а Карен почему-то покраснел одной щекой. Видимо, организм вспомнил, как получил по этой щеке вот этим самым вялым кулаком. И уступил Ли-и-и-иду.

Ослябин тем временем подтянул к себе бумажки и, прямо на скатерти в крошках настоящей итальянской чиабатты, поверх подозрительных винных и масляных пятен, которые успел насажать за этот ужин, не глядя, подмахнул документик в двух экземплярах. Откуда только ручку взял? Словно из рукава.

– Подписал я, братушка, – все так же пьяно пробормотал Ослябин, толкая бумаги назад к Карену. – Будешь ты теперь, Карен Пересветов, совладельцем хлебозавода, – Генрих чуть закашлялся и запил кашель водочкой, как водичкой. Карен сидел ниже травы, тише воды, смирнее сивки-бурки. – Только помни, братушка: обманешь Генриха – убью.

Так закончил свои речи Генрих Ослябин, аккуратно сложил жидковолосую худую голову на руки, руки – на стол и закрыл глаза. Карен же холодной твердой рукой распрямил заветные бумажки, методично втряхнул каждый экземпляр в прозрачный файлик, оба файлика – в непрозрачную папку, быстро и отрывисто прозвонил какого-то алхимика Леню, договорился с ним о химическом пилинге ценных документов, вызвал доверенного официанта и с его помощью бережно транспортировал бессознательного Ослябина в свою машину, на заднее сиденье. Генрихов богатый «брабус» с охраной был отпущен (жили-то братушки, напомним, в одном доме), а Карен уселся на переднее пассажирское место своего флагманского «кайена» и вперил бесстрашно-задумчивый взгляд в ночной Кутузовский проспект. Водитель по имени Женис сурово молчал, будто держал в руках не руль автомобиля, а судьбу всей пищевой промышленности России. Знал он, что балагура Пересветова лучше не трогать, когда он сам с собой, без свидетелей. Надо будет – сам тронет. Пересветов невесело хмыкнул:

– Еще неизвестно, кто кого, друг мой, Генрих, кто кого… – повторил он. – Одно запомни, братушка: Карен Пересветов вторую щеку не подставляет. Так-то вот.

8. Встреча героя с Героем

Был вечер, отстоявший от дня победы ровно на неделю.

Митя вышел из редакции. Все получалось: родной журнал был в кулаке, Юрий Львович потерял актуальность уверенно и бесповоротно, и унизительная сцена с увольнением уже целые две ночи не определяла ему содержание ускользающих снов. Вместе с ней ушла мерцающая бессонница и желание дать хоть кому-нибудь в морду. Дорога в таинственную корпорацию «Гнозис», кажется, лежала открытой. И потому-то, едучи к Алене в маршрутке, Митя решил, что настала пора расслабиться. Ведь все время перед этим – между увольнением и перед восстановлением в столь неожиданном качестве – он, напротив, пытался сосредоточиться, а теперь можно было дать себе передышку.

«Как же я устал», – подумал Митя, прислоняясь краем лба к холодному стеклу. Лоб не был горячим, и стекло не несло никакого облегчения, а только мерзко холодило. «Устали? – вкрался, переспрашивая, мягкий голос прямо в многострадальный остывший Митин лоб. – От чего же, позвольте?»

Если в начале фразы Митя и был настолько доверчив, что счел голос своим собственным, внутренним, то на слове «позвольте» его доверчивость поперхнулась, сошла с маршрутки и уступила сидячее место тревоге. Голос хмыкнул, и в голове воцарилось молчание: бархатное, впитывающее мысли.

Между тем лихая маршрутка, привычно икая на ухабах (где-то их находил водитель на ровной дороге?), неслась в темноте по так называемой Дороге смерти в Нижних Мневниках мимо несуществующей уже деревни Терехово навстречу микрорайону Крылатское, который за четыре десятилетия, прошедших со славной памяти Олимпиады, из невнятных прихолмовых выселок, вспоенных серебряным источником, в котором, по преданию, мыл руки после совершения своих кровавых злодеяний Иван Грозный, превратился… Нет, тпру! Начнем еще раз. Так вот – микрорайон Крылатское из безвестного веера дорожек, окружавших останки птицефабрики и олимпийские сооружения, превратился в место, лежащее одесную самой Рублевки. Здесь сияла сапфировым светом наполненная серебряными изделиями в человеческий рост галерея Zar, мигало лас-вегасовскими огнями казино «Третий Рим», собирал позолоченную молодежь кинотеатр «Матрица», а по-над атомным бомбоубежищем, поросшем травой и березками забвения, между простыми многоэтажками крылатчан и разлапистым «чазовским домом» отечественных кардиологов, не доходя буквально пяти минут до кромки леса, скрывавшего Центральную клиническую больницу, долго теоретически проживал российский президент № 1. Теперь мимо темных окон, перекрывая узкую Дорогу жизни, что соединяла микрорайон с миром, гонял с работы на дачу президент действующий, недавно под овацию автолюбителей пересевший на Stealth-вертолет.

Митя сидел загипнотизированный (привлечение профессионального месмериста не прошло для него даром) и лихорадочно записывал в блокнот приходившие в голову образы. Он описал аметистовое свечение мегабайка у врат в рокерский вертеп Sexton, ресторанчик а-ля рюс «Ермак Тимофеевич», подумал, не тиснуть ли в статье каламбурчик «рюс-таран», но устыдился: что это на него нашло? Он никогда не писал раньше городской лирики, гиляровщинкой, при всем уважении к великому певцу Москвы, не увлекался… В чем дело? Перо опустилось, на Митю упала тишина.

«Ну что, довольны?» – снова проснулся в голове черный бархатный голос.

«Чем?» – почти панически подумал Митя в ответ и все-таки сообразил обвести взглядом товарищей по маршрутке. Никого. Женщина в куртке цвета старой оливки (или спелой фисташки? Митя никогда не различал оттенки цветов). На голове мягкий бежевый платок с коричневыми цветами. В черных брюках и желтых носках, уходящих в почти мужские плоские туфли. Лет шестидесяти пяти. Нет, не может быть… Налево – развеселая парочка… «Телок да ярочка», – подсказало что-то в голове тем же самым бархатным и каким-то чужим тоном: человек, говоривший эту фразу, похоже, в первый и последний раз встречался с ней на страницах словаря Даля. Мите захотелось начать громко говорить что-нибудь, чтоб заглушить голос, но он сразу понял – бесполезно: только уронит лицо в грязь перед таинственным голосом из бархата, в который обернут обнаженный черный клинок. В голове усмехнулись.

«Образно, – сказал бархат. – Так что ж?»

Перед Митей сидел относительно молодой человек в черной бейсболке с гнутым козырьком, на котором уютно разместились темные очки; его ноги в джинсах и красных кроссовках как будто независимо от владельца привольно разлеглись в узком проходе маршрутки. Молодой человек смотрел в пространство перед собой и, похоже, что-то там видел. Насмотревшийся на Настоящего Гипнотизера Митя с негодованием отринул возможность вещания ему в голову кем бы то ни было в красных кроссовках, но для очистки совести наклонился к молодому человеку и, подумав, спросил:

– Простите, а до «Якитории» далеко еще?

Молодой человек перевел на Митю спящие глаза и сказал бы, наверное, «Чего?», если бы в голове у Мити не засмеялись сухим коротким смехом: «Ну уж… обижаете».

Митя отшатнулся от красных кроссовок, и его слегка подбросило без всякого ухаба. В тоске он перевел взгляд на стекло маршрутки и на секунду поймал за окном выхваченный вспышкой фонарного света острый профиль мужчины, сидевшего на пассажирском сиденье проезжавшего автомобиля. «Это он», – сказала ему собственная голова. Бархат молчал. Тогда Митя заговорил, вернее, задумал в ответ: «Ну и как? – для верности повторил он вопрос. – Здорово, мне понравилось. Впервые в жизни я пошел совсем уж против обстоятельств. Может, у меня и появились временные проблемы с Аленой, слишком уж велико было напряжение, но это пройдет. Алена умная. Она сама мне и помогала. Вот сейчас приеду к ней, и все опять будет хорошо. В сущности, если бы я был циничной скотиной, я бы сказал: пошла она, эта корпорация “Гнозис”!..»

«Ну-ну», – коротко остановил голос Митины мысли. Приобнажился черный клинок, и Митя благоразумно замедлился. «Я мог бы остановиться на достигнутом», – перефразировал он сам себя. «Вот как? – удивились у него в голове с чуть большей, чем хотелось услышать, толикой разочарования. – Редакторство в этом «Солдате» – предел ваших мечтаний? Даже если забыть о том, что ваше карьерное… телодвижение было сделано исключительно с подачи “Гнозиса”. Вы что же, неблагодарны, Митя? Печально».

Митя ахнул, очнулся и оглянулся. Вокруг чернели склоны Москвы-реки, потемневшей в ожидании зимы. Маршрутка тусклой янтарной каплей, по-прежнему подпрыгивая на любимых ухабах, неслась через мост, а Дорога смерти, приближавшаяся к слиянию с Дорогой жизни, совершенно опустела, и Митя остался наедине с рубцами, получившимися от черного клинка. Конечно, он был порядочен и благодарен.

Кроме того, он был весьма напуган, но отступить уже не мог.

На следующий день, зачем-то в семь часов утра и зачем-то в субботу, Митя был в корпорации «Гнозис». С Аленой они в минувшую ночь помирились окончательно, но по завершении процесса заснуть он уже не смог. Мите иногда нравилась бессонница – в остальном упорядоченной жизни она сообщала легкий оттенок мученичества, ведь человеку так сложно бороться с гравитацией, когда все вокруг наслаждаются горизонтальностью. И Митя решил: поеду-ка вновь к Изумрудной Скрижали, посижу рядом в кафе, чтобы у Алены кофейной посудой не греметь…

Приехал быстро, на такси, уютно и споро прошуршавшем по полуспящей мокрой Москве. Вчера на карточку как раз упал первый большой главредовский аванс, и Митя принялся его вдохновенно тратить, купив Алене роскошную пашмину на грядущие морозы (писк вернувшейся моды, якобы, вот бы послушать, как она пищит!) и скромное с виду колечко с кораллом и жемчужиной, покорившее его сердце сочетанием развратного алого и чистого белого. Так что можно было теперь и на такси… Предполагаемое утреннее кафе тоже было продолжением возросшего Митиного благополучия. И как не хотелось думать, что будет дальше! Que sera, sera[13]: копейки-то считать стыдно.

Как назло, присмотренное в прошлый раз заведение под названием «Скрипка и немножко нервно» (где-то во дворах вокруг Большой Дмитровки), напиравшее на свою круглосуточность, оказалось закрыто – на листе бумаги было написано дрожащей рукою: «Пожалуйста, приходите позже, нас аудируют!». Было, однако же, холодно. Ни один сознательный офис в Москве еще не открылся по доброй воле, и только бесстрастные ночные охранники, как деревянные солдаты Урфина Джюса, бороздили вверенные им стеклопластиковые пространства. В поисках прибежища Митя как-то бесцельно прибрел к входу в «Гнозис» и, к своему удивлению, обнаружил, что за матово-стеклянной дверью, обозначавшей один из входов в Пряничный домик корпорации, горит свет, а сама дверь приоткрыта. Неподалеку от входа стоял лиловый плимут Prawler – наиболее необычно выглядящая машина из всех, какие Мите доводилось видеть, – с немосковским номером S4CFW. Напомним, стоял ранний ноябрь – то есть светлело поздно, темнело рано, улица была негостеприимна, – поэтому миновать дорогой желтый свет, лившийся на темный пока Крапивенский переулок, было совершенно невозможно. Митя зашел, почтительно хмыкнув Prawler-у. У него не было «назначено», он пришел сам. С другой стороны, в активе у Мити было выполненное задание, и это сообщало ему гладиаторской бодрости.

Свет ненадолго вспыхнул поярче. Никого не было внутри. Ни охранника в черном костюме с карточкой на лацкане, ни оснащенной длинными ногтями Салли, ласкающей клавиатуру подушечками пальцев, ни веселого бестолкового Крекера, ни незнакомого ночного портье, ни удивительного лысого человека в неописуемой дохе, дававшего Мите первое тестовое задание. Пусто. Открыто. Только свет.

Митя миновал приемную, робко оглядел где закрытые, где приоткрытые двери офисов. Ни одного open-space[14] не встретилось ему в ответвлениях коридоров, и Митя порадовался. Хотя наш герой и считал себя добродушным экстравертом, в работе он был существом норным и вмешательства заплечных наблюдателей в сокровенное взаимодействие с компьютером не любил так же, как вуайеризм.

«Какой большой этот “Гнозис”, – подумал Митя. – В первый раз показалось, что Пряничный дом невелик, а тут, гляди-ка – куча дверей, и на всех дверях таблички: скромные, но недвусмысленно бронзовые». На одной из табличек было написано: «Эсмеральда Воробей, Бей Смелее Не Жалей». Митя удивился, потому что в этой беспощадной рифме ему почудилась рука развеселой девушки, всучившей ему памятную листовку. Сомнений быть не могло: девушка работала на «Гнозис», в «Гнозисе», здесь, в этом офисе, а не «в полях», она была послана персонально за ним, она его поймала… Митя потянул за ручку. Дверь была закрыта.

– Заходите, – сказали сзади. Митя едва не подпрыгнул: это был тот же голос, что говорил с его мозгом нынче ночью. Он оглянулся. В конце коридора под потолком зажглась изумрудом простенькая стрелочка с надписью «Выход». «Так выход или вход? Зависит от ракурса?» – удивился Митя, но пошел, куда показали. Выяснилось, что в направлении «Выхода» двери не было вовсе: в кабинет, если так можно было назвать помещение с потолком на уровне третьего этажа, вели широкие и высокие ворота в арке, обложенной по краю камнями, как будто в этрусском стиле. И даже если предположить, что арка оставалась здесь от глубоко дореволюционных времен, это выглядело слишком авангардно… или, наоборот, чересчур доисторично. Митя помедлил и, вежливо поколебавшись, как пристало визитеру на пороге предполагаемого руководителя, шагнул в кабинет. За ним что-то сочно и крупно щелкнуло.

– Вот вам и ракурс, – произнесли от окна, выделив последнее слово явным ненашим курсивом.

Митя резко обернулся. Арка оставалась на месте, но деревянные ворота были закрыты – и неудивительно было бы, если б перед ними обрушилась на каменный пол еще и опускная решетка. Этого не произошло, и все же бросаться назад и судорожно дергать дверь Митя не стал: зачем по любому поводу ронять лицо?

Возле окна деликатно молчали, давая Мите возможность продуматься, а Митя тем временем досадовал на свое неумение оставаться хладнокровным в таких пустяковых ситуациях. А ведь пока не начались эти чудеса с дверью, он намеревался твердо сказать обладателю проникающего голоса, что он против этого самого… проникновения: нельзя так ни жить, ни работать, если у тебя постоянно копаются в голове, если ты постоянно голый, со всем своим подсознанием, страхами, любовью, неуверенностью, фантазиями!

У окна негромко вздохнули.

– Все неправильно, – сказал голос. – Никто не подглядывает за Митей в ванной и не считывает сокровенные картины любви. То, что вас так беспокоит, – просто продвинутый способ взаимодействия, не зависящий от расстояния и занятости собеседников. И даже сохраняющий их право на ложь и умолчания.