Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
      Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
      И сладко в сумерках бродить мне голубых,
      И ночь меня зовет, как женщина в объятья...
      БОГЕМА
      Не властен более подошвы истоптать,
      В пальто, которое достигло идеала,
      И в сане вашего, о Эрато, вассала
      Под небо вольное я уходил мечтать.
      Я забывал тогда изъяны... в пьедестале
      И сыпал рифмами, как зернами весной,
      А ночи проводил в отеле "Под луной",
      Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.
      Я часто из канав их шелесту внимал
      Осенним вечером, и, как похмелья сила,
      Весельем на сердце и лаской ночь росила.
      Мне сумрак из теней там песни создавал,
      Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
      И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.
      ФЕИ РАСЧЕСАННЫХ ГОЛОВ
      На лобик розовый и влажный от мучений
      Сзывая белый рой несознанных влечений,
      К ребенку нежная ведет сестру сестра,
      Их ногти - жемчуга с отливом серебра.
      И, посадив дитя пред рамою открытой,
      Где в синем воздухе купаются цветы,
      Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
      Впускают грозные и нежные персты.
      Над ним мелодией дыханья слух балуя,
      Незримо розовый их губы точит мед;
      Когда же вздох порой его себе возьмет,
      Он на губах журчит желаньем поцелуя.
      Но черным веером ресниц их усыплен
      И ароматами, и властью пальцев нежных,
      Послушно отдает ребенок сестрам лен,
      И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
      Тогда истомы в нем подъемлется вино,
      Как мех гармонии, когда она вздыхает...
      И в ритме ласки их волшебной заодно
      Все время жажда слез, рождаясь, умирает.
      СТЕФАН МАЛЛАРМЕ
      ДАР ПОЭМЫ
      О, не кляни ее за то, что Идумеи
      На ней клеймом горит таинственная ночь!
      Крыло ее в крови, а волосы как змеи,
      Но это дочь моя, пойми: родная дочь.
      Когда чрез золото и волны аромата
      И пальмы бледные холодного стекла
      На светоч ангельский денница пролила
      Свой первый робкий луч и сумрак синеватый
      Отца открытием нежданным поразил,
      Печальный взор его вражды не отразил,
      Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой
      Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой
      И слабым голосом страданий и любви
      Шепнешь ли бедному творению: "Живи"?
      Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила
      Движеньем ласковым поблекшего перста,
      Не освежить тебе, о белая Сивилла,
      Лазурью девственной сожженные уста.
      ГРОБНИЦА ЭДГАРА ПОЭ
      Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
      Грозя, заносит он сверкающую сталь
      Над непонявшими, что скорбная скрижаль
      Царю немых могил осанною звучала.
      Как гидра некогда отпрянула, виясь,
      От блеска истины в пророческом глаголе,
      Так возопили вы, над гением глумясь,
      Что яд философа развел он в алкоголе.
      О, если туч и скал осиля тяжкий гнев,
      Идее не дано отлиться в барельеф,
      Чтоб им забвенная отметилась могила,
      Хоть ты, о черный след от смерти золотой,
      Обломок лишнего в гармонии светила,
      Для крыльев дьявола отныне будь метой.
      ШАРЛЬ КРО
      СУШЕНАЯ СЕЛЕДКА
      Видали ль вы белую стену - пустую, пустую, пустую?
      Не видели ль лестницы возле - высокой, высокой,
      высокой?
      Лежала там близко селедка - сухая, сухая, сухая...
      Пришел туда мастер, а руки - грязненьки, грязненьки,
      грязненьки.
      Принес молоток свой и крюк он - как шило, как шило,
      как шило...
      Принес он и связку бечевок - такую, такую, такую.
      По лестнице мастер влезает - высоко, высоко, высоко,
      И острый он крюк загоняет - да туки, да туки, да туки!
      Высоко вогнал его в стену - пустую, пустую, пустую;
      Вогнал он и молот бросает - лети, мол, лети, мол,
      лети, мол!
      И вяжет на крюк он бечевку - длиннее, длиннее,
      длиннее,
      На кончик бечевки селедку - сухую, сухую, сухую.
      И с лестницы мастер слезает - высокой, высокой,
      высокой,
      И молот с собою уносит - тяжелый, тяжелый, тяжелый,
      Куда, неизвестно, но только - далеко, далеко, далеко.
      С тех пор и до этих селедка - сухая, сухая, сухая,
      На кончике самом бечевки - на длинной, на длинной,
      на длинной,
      Качается тихо, чтоб вечно - качаться, качаться, качаться...
      Сложил я историю эту - простую, простую, простую,
      Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились,
      сердились.
      И чтоб позабавить детишек таких вот... и меньше...
      и меньше...
      СМЫЧОК
      У нее были косы густые
      И струились до пят, развитые,
      Точно колос полей, золотые.
      Голос фей, но странней и нежней,
      И ресницы казались у ней
      От зеленого блеска черней.
      Но ему, когда конь мимо пашен
      Мчался, нежной добычей украшен,
      Был соперник ревнивый не страшен,
      Потому что она никогда
      До него, холодна и горда,
      Никому не ответила: "Да".
      Так безумно она полюбила,
      Что когда его сердце остыло,
      То в своем она смерть ощутила.
      И внимает он бледным устам:
      "На смычок тебе косы отдам:
      Очаруешь ты музыкой дам".
      И, лобзая, вернуть он не мог
      Ей румянца горячего щек,
      Он из кос ее сделал смычок.
      Он лохмотья слепца надевает,
      Он на скрипке кремонской играет
      И с людей подаянье сбирает.
      И, чаруя, те звуки пьянят,
      Потому что в них слезы звенят,
      Оживая, уста говорят.
      Царь своей не жалеет казны,
      Он в серебряных тенях луны
      Увезенной жалеет жены.
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Конь усталый с добычей не скачет,
      Звуки льются... Но что это значит,
      Что смычок упрекает и плачет?
      Так томительна песня была,
      Что тогда же и смерть им пришла;
      Свой покойница дар унесла;
      И опять у ней косы густые,
      И струятся до пят, развитые,
      Точно колос полей, золотые...
      x x x
      Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.
      Ням-ням, пипи, аа, бобо.
      Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.
      Папаша бреется. У мамы
      Шипит рагу. От вечной гаммы,
      Свидетель бабкиных крестин,
      У дочки стонет клавесин...
      Ботинки, туфельки, сапожки
      Прилежно ваксит старший сын
      И на ножищи, и на ножки...
      Они все вместе в Luxembourg {*}
      Идут сегодня делать тур,
      Но будут дома очень рано
      И встанут в шесть, чтоб неустанно
      Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.
      Ням-ням, пипи, аа, бобо.
      Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.
      {* Люксембургский сад (в Париже), произносится Люксамбур (франц.). - Ред.}
      МОРИС РОЛЛИНА
      БОГЕМА
      Сонет
      Последний мой приют - сей пошлый макадам,
      Где столько лет влачу я старые мозоли
      В безумных поисках моей пропавшей доли,
      А голод, как клеврет, за мною по пятам.
      Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам
      Коробку старую мою не дразнят боле!
      Душа там скорчилась от голода и боли,
      И черви бледные гнездятся, верно, там.
      Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,
      С которыми сравнял меня завидный жребий,
      И даже псов бежит передо мной орда;
      Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я - парий.
      Но ухмыляюсь я презрительно, когда
      Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.
      БИБЛИОТЕКА
      Я приходил туда, как в заповедный лес:
      Тринадцать старых ламп, железных и овальных,
      Там проливали блеск мерцаний погребальных
      На вековую пыль забвенья и чудес.
      Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,
      Казалось, целый мир заснул иль опустел;
      Там стали креслами тринадцать мертвых тел.
      Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.
      Оттуда, помню, раз в оконный переплет
      Я видел лешего причудливый полет,
      Он извивался весь в усильях бесполезных:
      И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен,
      И пробили часы тринадцать раз железных
      Средь запустения проклятых этих стен.
      БЕЗМОЛВИЕ
      (тринадцать строк)
      Безмолвие - это душа вещей,
      Которым тайна их исконная священна,
      Оно бежит от золота лучей,
      Но розы вечера зовут его из плена;
      С ним злоба и тоска безумная забвенна,
      Оно бальзам моих мучительных ночей,
      Безмолвие - это душа вещей,
      Которым тайна их исконная священна.
      Пускай роз вечера живые горячей,
      Ему милей приют дубравы сокровенной,
      Где спутница печальная ночей
      Подолгу сторожит природы сон священный.
      Безмолвие - это душа вещей.
      1901
      ПРИЯТЕЛЬ
      Одетый в черное, он бледен был лицом,
      И речи, как дрова, меж губ его трещали,
      В его глазах холодный отблеск стали
      Сменялся иногда зловещим багрецом.
      Мы драмы мрачные с ним под вечер читали,
      Склонялись вместе мы над желтым мертвецом,
      Высокомерие улыбки и печали
      Сковали вместе нас таинственным кольцом.
      Но это черное и гибкое созданье
      В конце концов меня приводит в содроганье.
      "Ты - дьявол", - у меня сложилось на губах.
      Он мигом угадал: "Вам Боженька милее,
      Так до свидания, живите веселее!
      А дьявол вам дарит Неисцелимый Страх".
      ТРИСТАН КОРБЬЕР
      ДВА ПАРИЖА
      1
      НОЧЬЮ
      Ты - море плоское в тот час, когда отбой
      Валы гудящие угнал перед собой,
      А уху чудится прибоя ропот слабый,
      И тихо черные заворошились крабы.
      Ты - Стикс, но высохший, откуда, кончив лов,
      Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый,
      И где для удочек "проклятые" поэты
      Живых червей берут из собственных голов.
      Ты - щетка жнивника, где в грязных нитях рони
      Прилежно роется зловонный рой вороний,
      И от карманников, почуявших барыш,
      Дрожа, спасается облезлый житель крыш.
      Ты - смерть. Полиция храпит, а вор устало
      Рук жирно розовых в засос целует сало.
      И кольца красные от губ на них видны
      В тот час единственный, когда ползут и сны.
      Ты - жизнь, с ее волной певучей и живою
      Над лакированной тритоньей головою,
      А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл,
      Глаза стеклянные он широко раскрыл.
      2
      ДНЕМ
      Гляди, на небесах, в котле из красной меди
      Неисчислимые для нас варятся снеди.
      Хоть из остаточков состряпано, зато
      Любовью сдобрено и потом полито!
      Пред жаркой кухнею толкутся побирашки,
      Свежинка с запашком заманчиво бурлит,
      И жадно пьяницы за водкой тянут чашки,
      И холод нищего оттертого долит.
      Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы,
      Журчаще - жаркий жир {*} для всех готовит солнце?
      Собачьей мы и той похлебки подождем.
      Не всем под солнцем быть, кому и под дождем.
      С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут,
      И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.
      {* Le gras grouillon grouillant.}
      ФРАНСИС ЖАММ
      x x x
      Когда для всех меня не станет меж живыми,
      С глазами, как жуки на солнце, голубыми,
      Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой
      Пойдем ли мы одни... одни, рука с рукой?
      О, я не жду тебя дрожащей, без одежды,
      Лилея чистая между стыдливых дев,
      Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды,
      Корсажем розовым младую грудь одев.
      И, даже братского не обменив лобзанья,
      Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья,
      Где паутин повис трепещущий намет,
      Молчанья чуткого впивая жадно мед.
      И иногда моей смущенная слезою,
      Ты будешь нежною рукой мою сжимать,
      И мы, волнуясь, как сирени под грозою,
      Не будем понимать... не будем понимать...
      ВЬЕЛЕ ГРИФФЕН
      ОСЕНЬ
      Как холодный дождь изменницей слывет,
      Точно ветер и глуха, да оборвет.
      Подозрительней, фальшивей вряд ли есть,
      Имя осень ей - бродяжит нынче здесь...
      Слышишь: палкой-то по стенке барабанит,
      Выйди за дверь: право, с этой станет.
      Выйди з_а_ дверь. Пристыди ж ты хоть ее,
      Вот неряха-то. Не платье, а тряпье.
      Грязи, грязи-то на ботах накопила,
      Да не слушай, что бы та ни говорила.
      Не пойдет сама... швыряй в нее каменья,
      А вопить начнет - не бойся. Представленье.
      Мы давно знакомы... Год назад
      Здесь была, ходила с нами в сад,
      Улыбалась, виноградом нас дарила,
      Так о солнышке приятно говорила:
      "Слышишь, летний, мол, лепечет ветерок,
      Поработал, так приятно - на бочок".
      Ужин подали - уселась вечерять.
      Этой женщины, да чтобы не узнать.
      Дали нового отведать ей винца,
      Принесли потом в сарай мы ей сенца.
      Спать ложилася меж телкой и кобылой,
      Смотрим: к утру и вода в сенях застыла.
      Лист дождем посыпался с тех пор.
      Нет, шалишь. Теперь и ставни на запор.
      Пусть идет в другие греться сени:
      Нынче места нет на нашем сене,
      Околачивать других ищи ступ_е_ней...
      Листьев, листьев-то у ней по волосам,
      А глаза-то смотрят, точно бы из ям.
      Голос хриплый - ну, а речи точный мед;
      Только нас теперь и этим не возьмет.
      Золотом обвесься - нас не тронет,
      Подвяжи звонок-то, пусть трезвонит.
      Да дровец бы для Мороза припасти,
      Не зашел бы дед Морозко по пути.
      АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
      ПРОГУЛКА
      Заветный час настал. Простимся и иди!
      Пробудь в молчании, одна с своею думой,
      Весь этот долгий день - он твой и впереди,
      О тени, где меня оставила, не думай.
      Иди, свободная и легкая, как сны,
      В двойном сиянии улыбки, в ореолах
      И утра, и твоей проснувшейся весны;
      Ты не услышишь вслед шагов моих тяжелых.
      Есть дуб, как жизнь моя, увечен и живуч,
      Он к меланхоликам и скептикам участлив
      И приютит меня - а покраснеет луч,
      В его молчании уж тем я буду счастлив,
      Что ветер ласковым движением крыла,
      Отвеяв от меня докучный сумрак грезы,
      Цветов, которые ты без меня рвала,
      Мне аромат домчит, тебе оставя розы.
      x x x
      Грозою полдень был тяжелый напоен,
      И сад в его уборе брачном
      Сияньем солнца мрачным
      Был в летаргию погружен.
      Стал мрамор как вода, лучами растоплен,
      И теплым и прозрачным,
      Но в зеркале пруда.
      Казалась мрамором недвижная вода.
      АДА НЕГРИ
      ПОД СНЕГОМ
      На поля и дороги, легко и неслышо кружася, падают снежные хлопья. Резвятся белые плясуны в небесном просторе и, усталые, неподвижные, целыми тысячами отдыхают на земле, а там заснут на крышах, на дорогах, на столбах и деревьях.
      Кругом - тишина в глубоком забытьи, и ко всему равнодушный мир безмолвен. Но в этом безбрежном покое сердце обернулось к прошлому и думает об усыпленной любви.
      ТУЧИ
      Я стражду. Там, далеко, сонные тучи ползут с безмолвной равнины. На черных крыльях гордо прорезая туман, каркая, пролетают вороны.
      Печальные остовы деревьев с мольбой подставляли свои нагие ветви под жесткие укусы ветра. Как мне холодно. Я одна. Под нависшим серым небом носятся стоны угасшего и говорят мне: Приди. Долина одета туманом, приди, скорбная, приди, разлюбленная.
      x x x
      Она сказала мне: "Ты не знаешь смеха. Проклятье неразлучно с твоим злым стихом. Ты не знакома с песнью, где резвится радость и в солнечных лучах бродит музыка лобзаний, с той гармоничной песнью, которая, как античная богиня, нагая вырвалась из языческих покровов, вырвалась и летит ввысь, разбрасывая розовые и белые тучи". Потом она спросила: "Где ты родилась, поэтесса рокового несчастья? Какая ненавистная сила заговорила тебя еще в колыбели?"
      И я ответила:
      "Я родилась в лачуге и выросла в грязи. С тех пор в тумане солнечного блеска, среди жгучих гимнов вселенной, меня обступает издалека и вблизи эхо жалобных стонов".
      На сердце у меня бешеным пурпуровым дождем льется кровь тех избранников, которые положили свою жизнь за свободу, где она требовала живого оплота. Стоны несутся ко мне из рабочих домов, где топчется возбужденная и тревожная толпа, где серая масса после ст рашного труда жадно бросается на хмель, из мрачных фабрик, где движутся стальные чудища и ядовитая медь, пробиваясь через поры, сосет из ткачих алую кровь. Они несутся из отравленных рисовых полей и из замурованных домов. Во имя бога гибнет столько жалки х созданий. Плач идет ко мне со всех сторон и не хочет умолкнуть, скорбный и бесконечный, точно летучая мышь, бьющаяся в тумане, точно туча, темнящая солнце.
      Мимо пролетает и радость, и красота, и свет пробудившегося утра, и смелая страсть любви, и безумства лобзаний. Одна скорбь остается.
      Но это скорбь, которая не уступит и не преклонится, скорбь, которая стремится к божеству. Это та доблесть, которая поддерживала Прометея, пригвожденного к дикому утесу.
      Звучно носится моя мрачная песня над внимающей ей бледной толпой, как над вечными льдами парит огромный раненый орел.
      ЗДРАВСТВУЙ НИЩЕТА
      Кто это стучится в мою дверь?
      Здравствуй нищета, ты не страшна мне.
      Войди и повей холодом смерти.
      Я приму тебя, суровая и спокойная.
      Беззубое привидение с руками скелета, посмотри - я смеюсь тебе в лицо.
      Тебе и этого мало! Что ж, подойди, подойди, проклятое видение, отними от меня надежду, когтистой лапой захвати мое сердце и простри крыло над скорбным ложемм моей матери, которая умирает.
      Ты беснуешься. Напрасно.
      Молодость моя, жизнь моя, ты не увидишь, ты не увидишь моей погибели в роковой борьбе. Над грудой обломков, над всеми муками жизни горят и блещут мои двадцать лет.
      Тебе не отнять у меня божественной силы, что сжигает мне сердце, тебе не остановить бешеного полета, который влечет меня. Твое жало бессильно.
      Я иду своей дорогой, о черная богиня.
      Посмотри там, в мире, сколько там солнца, сколько роз, слышишь ли в радостном небе веселые трели ласточки, что за блеск верований и идеалов, что за трепет крыльев!
      Старая бескровная мегера, что ты там прячешься в своем черном чепце? В моих жилах течет кровь, горячая и гордая мужицкая кровь. Попираю страх, и слезы, и гнев и стремлюсь в грядущее.
      Я ищу вдохновенного труда, который все подчиняет своей благородной власти, я ищу вечно юного искусства, лазурного смеха, воздуха, напоенного цветами, я хочу звезд, поцелуев и блеска. Ты же проходи мимо, черная колдунья, проходи, как роковая тень отходит от солнца.
      Все воскресает, все надеется, в чаще улыбаются фиалки, и я смело выскользаю из твоих сетей и пою гимн жизни.
      МАШИНА СВИСТИТ
      Свисток машины. С ревом подымаются торжественные и гулкие звуки, точно коршун, который, рассекая воздух, несется к золотым тучам.
      Свисток машины - это дикие вопли человека, погибшего среди ее зубьев, молодой жизни, раздавленной ее жерновами.
      Страшный повелитель всех этих ремней, стали, винтов, огня и пружин, это жарко пышущее чудовище на своем сторожевом посту опьяняется диким шумом.
      Паровик беснуется, грохочет, разбрасывает искры, замедляет ход, скрипя сдерживается и останавливается, потом дергается вперед и, отвязавшись, пускает в небо пророческий возглас.
      Вперед, вы, которые ищете счастья в труде! Вперед на честный бой, на благородное состязание пилы, заступа, кирки, топора!
      Вы, с кипящей кровью во вздувшихся жилах, вы, с лобзанием солнца на лице, впивающие амброзию свежего утра, вскормленные плодородной землей... Дерзайте, вы, новые и славные борцы.
      Вас ожидает свободный век.
      Паровик свищет, по небу среди ветров разносится пророческое ура.
      УЛИЧНЫЙ МАЛЬЧИШКА
      Вот он идет по грязной улице сам такой грязный и такой красивый, куртка вся в лохмотьях, рваные сапоги, капризное лицо. Когда я вижу его среди экипажей или на мостовой, в дырявой обуви, как он швыряет камни собакам под ноги, уже разбойник, уже развращенный и бесстыжий человек, когда я вижу, как он прыгает, смеется, этот бедный цветок, распустившийся на тернии, когда я думаю, что его мать теперь где-нибудь за типографским станком, что его очаг холоден, а отец в тюрьме, страх за него сжимает мне сердце, и я говорю себе: что будет с тобой, оборванцем и невеждой, как будешь ты жить без опоры и руководителя и чем ты станешь в двадцать лет, ты, без умолку поющий соловей лачуг, - жалким и порочным шарлатаном, или усердным работником, или карманным вором.
      Какую блузу ты тогда наденешь - блузу честного рабочего или каторжника?
      Кем увижу я тебя - ремесленником или преступником, за работой, в тюрьме или в госпитале?
      О, когда я вижу этого грязного мальчика, как мне хочется побежать за ним по улице и прижать его к сердцу и передать ему в горячем объятии всю скорбь, всю любовь, всю печаль, все муки моей души. Как мне хочется тут же осыпать его лицо и грудь поцелуями и рыданьем братской любви, задыхаясь, прошептать ему: Я тоже жила в горе, в трудах, и я такой же цветок терния, и у меня была мать в мастерской, и я знала печаль. О, я люблю тебя.
      ПЕСНЯ ЗАСТУПА
      Я грубая шпага и рассекаю грудь земли. Я сила и невежество, во мне скрежет голода и блеск солнца. Я нищета и надежда. Мне знаком и раскаленный бич жгучего полдня, и грохот урагана в долине, и тучи, мечущие молнии. Я знаю дикие и вольные ароматы, которые, торжествуя, разливает по земле май с его душистыми цветами, бабочками и поцелуями. От труда ежечасного, ежеминутного я становлюсь острее и блестящее, и я иду решительная, страшно сильная и постоянная, иду, прорезывая твердую землю.
      Я вхожу в низкие покосившиеся лачужки, в грубо сколоченную сыроварню, куда пробирается сквозь дверные щели резкий зимний ветер, туда, где у стонущего пламени очага приютилась малодушная лень и где дрожит голодная старуха с худым и желтым лицом. Я вхожу туда и все это вижу. И вот, брошенная в угол в глубокую и страшную ночь, которая налегла на сырую равнину и на дымную комнату, пока ржавая лихорадка треплет разбитые женские тела и слышно только, как храпят мужики, я не сплю, и дуновение желания воспламеняет меня. Я грежу о новой заре, когда, как сельское победное знамя на солнце, что золотит воздух, в ясном блеске колеблясь над вдохновенной толпой, я восстану над плодородной землей, сияя жизнью и мощью.
      На железе не будет крови, знамена будут белы. Под молодецкими ударами, раздавленная, умрет змея ненависти, и из земли, насыщенной любовью, благоухающей розами, очищенной юным пылом, до самой небесной лазури будет доноситься шум грубых человеческих голосов, не то гимн, не то вопль.
      Мира... труда... хлеба.
      ПОБЕЖДЕННЫЕ
      Сколько их - сотня, тысяча, миллионы.
      Их без числа и счета.
      Сдержанный гул несется издалека из их тесных рядов.
      Они идут среди сурового ветра ровным и медленным шагом, с голой головой, в грубых одеждах, с воспаленными взглядами. Они ищут меня.
      Они меня настигли, и вот толпа серых фигур, масса изможденных лиц колеблющейся волной окружила меня, сдавила, скрыла, замкнула. Я слышу хриплое дыхание, долгий плач звучит в тумане, проклятия, вздохи.
      Мы собрались из домов без огня, с беспокойных постелей, где осиленное тело сначала должно скорчиться, потом подается и, наконец, сляжет. Мы пришли из рвов и из тайников и бросаем на землю чудовищную тень скорби и опасностей.
      Мы искали ее, идеальной веры. И она предала нас. Мы искали любви, которая надеется и верит, и она предала нас. Мы искали труда, который бодрит, возрождает, и он отверг нас.
      Где же надежда? Где сила?
      О, пощади, пощади нас. Мы побеждены. Над нами и вокруг нас в сильном золотом свете солнечных лучей ярко разносится веселый и громкий гимн лобзаний и труда.
      Железной змеей с шумом влетает поезд под горные своды. Промышленность военной трубой зовет умы и руки на жатву.
      Тысячи уст горят влюбленным желаньем.
      Тысячи жизней отважно бросаются в это пылающее жерло.
      А нас не нужно. Кто бросил нас на эту землю, злую мачеху?
      Кто не дает нам свободно дышать? Кто гнетет и давит нас? Чья ненависть тяготеет над нами? И чья неизвестная рука нас оттолкнула? Почему слепая судьба кричит нам: напрасно.
      О, милосердие, милосердие к побежденным.
      НЕ ТРЕВОЖЬ МЕНЯ
      Если иногда, поглощенная думой, я не внимаю твоим любовным речам, если мои глаза горят, а по лицу и губам разливается непривычная бледность, если я все забываю и, склонив темно-русую голову, вся отдаюсь своим мыслям, не трогай меня: передо мной в эти минуты открывается огромный божественный мир. Разорванные тучи окружили солнце, нагое и смеющееся. Небо держит в могучих объятьях землю всю в миртах и фиалках.
      И отовсюду, со скошенного луга и с волнующихся безбрежных полей, с листвы дубов и кипарисов, из оазиса и из пустыни, из бесконечных лесов, где воет, бешено ревет сердитый ветер с трепетом чувственной любви, что живит все созданное, я чувствую, как отовсюду несется вместе с беспокойным полетом рассеявшихся в воздухе птиц широкое, свежее, торжествующее дыхание, веет силой и здоровьем.
      Все зацветает розами, надеждой, чистой, верующей думой, торжествующим трудом, благородным одушевлением, талантом, подвигом.
      Не пьет больше крови скорбная земля.
      Война, эта свирепая и непокорная колдунья, не наводит больше ружей и не разражаются больше пушки яростными выстрелами, а на боевом поле не слышно больше военных песен.
      Весь мир одно отечество, и всех оживляет один священный энтузиазм, и песня торжественной и кроткой любви летит с одного берега на другой.
      Паровик дымит, плуг разрывает плодородную грудь земли, ревут и стучат машины, пылают очаги, и над этим диким львиным ревом земли в брожении Свобода распустила свои белые крылья, и гул их гордо разносится по ветру.
      АРАБСКИЙ КОНЬ
      Не желтые ли пустыни тебе грезятся?
      Не горячие ли равнины, все золотые от солнца?
      Безбрежные миражи раскаленных песков?
      Бег и ржание смелых коней на твоей родине?
      Когда ты взмахиваешь косматой гривой и, кусая удила, и боевым копытом бьешь в землю, когда ты ржешь с диким завываньем, в груди у меня внезапно зажигается жажда видеть новые страны.
      Знаешь ли? Меня влекут те ясные равнины, те блестящие пески, что золотятся на солнце.
      Дай мне оседлать твою быструю спину, черный скакун мой, живее в путь и пожирай землю.
      Беги от туманов, застывших над равниной, топчи эту грубую толпу, рви на скаку колючий кустарник. Вскачь промчись через долины и леса.
      Ты свободен, ты царь.
      Скачи через пропасти и стремнины, через надувшиеся потоки, через сплетшиеся лианы, попирай цветы.
      Вперед, все вперед, и если дорога наша слишком длинна, пусть вместе с тобой упаду я в прах, о мой борзый конь.
      О, розовое пламя тихих вечеров, и вы, призраки гибких пальм, отражающие в море суровые и обрывистые силуэты, и вы, хриплые трели арабской песни, уходящие в голубое небо.
      Раскаленный песок мечет искры.
      В галоп, Ахмед! Нет преград твоему вольному бегу.
      Вихрем улетай в неведомую даль.
      Все нипочем, если в лицо повеяло свободой.
      КОММЕНТАРИИ
      Большинство переводов И. Ф. Анненского было напечатано в составе его книги "Тихие песни", часть помещена В. Кривичем в издании "Посмертные стихи" (Петроград, 1923), некоторые опубликованы в 1959 году в книге "Анненский И. Стихотворения и трагедии" (Л.).
      Квинт Гораций Флакк. (65-8 гг. до н. э.)
      Древнеримский поэт, прославившийся своими одами.
      1. (Ода II, 8) перевод оды "К Барине".
      2. (Ода III, 7) перевод оды "К Астерии". Вифиния - область в Малой Азии.
      Орик - город на берегу Адриатического моря.
      Амалфея - символ изобилия в виде рога.
      Нот - бог сильного южного ветра (античный миф).
      Беллерофонт, Пелаей, Прет - герои древнегреческого мифа, оклеветанные женщинами.
      4) (Ода III, 26) Барбитон - древнеримский струнный музыкальный инструмент.
      Мемфис - одна из столиц Древнего Египта.
      Стрекало - колющий посох.
      Иоганн Вольфганг Гете. (1749-1832)
      Великий немецкий поэт.
      4. Перевод "Ночной песни странника", это стихотворение переводили также М. Лермонтов и В. Брюсов.
      Вильгельм Мюллер. (1794-1827)
      Немецкий поэт-романтик.
      5. Перевод стихов из цикла "Зимний путь". Положено на музыку Ф. Шубертом.
      Генрих Гейне. (1797-1856)
      Великий немецкий поэт.
      По поводу своих переводов из Гейне Анненский писал Н. П. Бегичевой: "Это не Гейне, милая Нина, это - только я". 6-9. Перевод стихов из "Книги песен". 10. Перевод из книги "Романцеро".
      Ганс Мюллер. (1882-1950)
      Немецкий поэт, прозаик, драматург.
      11-14. Все стихи переведены из сборника "Манящая скрипка", вышедшей в Мюнхене в 1904 году.
      Генри Лонгфелло. (1807-1882)
      Американский поэт-романтик, автор знаменитой "Песни о Гайавате".
      15. Перевод из книги "Песни и сонеты".
      Фредерик Мистраль. (1830-1914)
      Французский поэт, автор поэм и трагедий.
      16. Перевод отрывка из поэмы "Mireio". Обада - утренняя серенада.
      Шарль Бодлер. (1821-1867)
      Французский поэт-романтик, предшественник декаданса.
      17-23. Все стихи переведены из книги "Цветы зла".
      Шарль Леконт де Лиль. (1818-1894)
      Французский поэт-романтик, глава т.н. "Парнасской школы" опирающейся на достижения античной культуры и проповедовавшей близость к природе.
      24. Перевод из книги "Варварские поэмы".
      Сигурд - герой скандинавского средневекового эпоса.
      Свевы - древнегерманское племя.