Глава XVII

— Я не верю вам, — сказала она.

— Боюсь, что ты просто не хочешь мне верить, — сказал Крац, прилетевший из Лондона этим утром.

— Не может быть, чтобы он работал на врагов Израиля.

— Если так, то тогда ты, может быть, объяснишь, почему он выдаёт себя за агента МОССАДа?

Последние два часа Ханна пыталась найти причину, по которой Симон мог бы обмануть её, но вынуждена была признать, что не может придумать убедительного ответа.

— Ты рассказала нам обо всем, что передала ему? — потребовал Крац.

— Да, — ответила она, испытывая внезапное чувство стыда. — А вы опросили всех наших союзников?

— Конечно, опросили, — сказал Крац. — Никто в Париже даже не слышал о нем. Ни французы, ни англичане, а о ЦРУ и говорить нечего. Руководитель их резидентуры лично сказал мне, что в списках у них никогда не было никакого Симона Розенталя.

— И что теперь будет со мной? — спросила Ханна.

— Ты хочешь продолжать работать на свою страну?

— Вы прекрасно знаете, что хочу, — сказала она, сверкнув глазами.

— И по-прежнему хочешь, чтобы тебя включили в багдадскую группу?

— Да, хочу. Зачем мне нужно было проходить через все это, если бы я не хотела принять участие в заключительной операции?

— Тогда ты по-прежнему должна быть готова выполнить клятву, данную тобой перед коллегами в Хезлии.

— Ничто не заставит меня нарушить эту клятву. Вы знаете это. Просто скажите, что от меня требуется.

— От тебя требуется убить Розенталя.

Скотт обрадовался, когда Ханна подтвердила в четверг, что сможет улизнуть из посольства и поужинать с ним в пятницу вечером, а может быть, даже остаться на ночь. Похоже, что посла опять вызывают в Женеву, где происходит что-то серьёзное, правда, она по-прежнему не знает, что именно.

Скотт уже решил, что произойдут три вещи, когда они встретятся в следующий раз. Первое: ужин он приготовит сам, несмотря на невысокое мнение Ханны о его кухне. Второе: он расскажет ей правду о себе, как бы его ни прерывали. И третье…

Впервые за последние недели Скотт обрёл покой, когда решил снять камень со своей души. Он знал, что будет отозван в Штаты, как только проинформирует Декстера Хатчинза о случившемся, а по прошествии нескольких недель тихо уволен из ЦРУ. Но это больше не имело никакого значения, ибо третье, и самое важное, заключалось в том, что он собирался просить Ханну вернуться с ним в Америку в качестве его жены.

Вторую половину дня Скотт провёл на рынке в поисках свежеиспечённого хлеба, лесных грибов, сочных отбивных из молодого барашка и мелких апельсинов. Ему хотелось устроить пир, который она никогда не забудет. Он также приготовил речь, выслушав которую она со временем могла бы простить его.

Вечером Скотт то и дело поглядывал на часы. Он чувствовал себя обокраденным, если Ханна опаздывала больше чем на несколько минут. В прошлый раз она вообще не пришла на их встречу, и хотя он понимал, что у неё нет возможности позвонить, если случалось что-нибудь непредвиденное, ему от этого не было легче. Вскоре после того, как часы пробили восемь, она появилась в дверях.

Скотт улыбнулся, когда Ханна сняла пальто и он увидел на ней то самое платье, которое выбрал для неё во время их первого совместного похода за покупками. Длинное синее платье лишь слегка обхватывало фигуру и делало её одновременно элегантной и сексуальной.

Он сразу же обнял её и был удивлён, когда от неё пахнуло холодом. Она была далёкой и отстранённой. Или все это лишь показалось ему? Ханна высвободилась из его объятий и задержала взгляд на столе, накрытом на двоих.

Скотт налил ей бокал белого вина, которое выбрал под первое блюдо, и поспешил на кухню довершать свои кулинарные усилия, сознавая, что у них с Ханной всегда было так мало времени, чтобы побыть вместе.

— Что ты готовишь? — спросила она бесцветным голосом.

— Подожди и увидишь, — ответил он. — Но могу сказать тебе, что закуска — это нечто такое, чему я научился, когда… — Он запнулся. — Много лет назад, — добавил он неуклюже.

Он не видел гримасы, появившейся на её лице, когда ему не удалось закончить своё предложение.

Скотт вернулся к ней через несколько секунд с двумя тарелками, на которых ещё шипели только что снятые с огня лесные грибы и лежало по ломтику чесночного хлеба.

— Чеснока совсем немного, — предупредил он, — по вполне очевидным причинам. — В ответ не последовало никакой остроты или меткого замечания. «Может быть, дело в том, что она не может остаться на ночь», — мелькнуло у него в голове. Он спросил бы её прямо, если бы не заботы с ужином и не желание поскорее приступить к своей речи.

— Хотелось бы выбраться из Парижа и посмотреть Версаль, как все нормальные люди, — сказал Скотт, накалывая вилкой гриб.

— Это было бы прекрасно, — сказала она.

— А ещё лучше…

Она подняла глаза и внимательно смотрела на него.

— Уик-энд в Колмендоре. Я обещал это себе ещё тогда, когда впервые услышал о Матиссе в… — Он вновь заколебался, и она опустила голову. — И это только Франция, — сказал он, преодолевая смущение. — В Италии на это не хватит целой жизни. Там сотня Колмендоров.

Он с надеждой посмотрел в её сторону, но взгляд Ханны был по-прежнему прикован к тарелке.

Что он сделал? Или у неё есть что-то, о чем она боится рассказать? Ему было страшно представить себе, что она может собираться в Багдад, когда ему хочется побывать с ней в Венеции, Флоренции и Риме. Если её действительно посылают в Багдад, он сделает все, чтобы отговорить её.

Скотт убрал тарелки и вернулся через несколько секунд с сочным барашком по-провансальски:

— Любимое блюдо мадам, как я хорошо помню. — Но встретил в ответ лишь слабую улыбку. — Что случилось, Ханна? — спросил он и, сев напротив, потянулся к её руке, которая тут же исчезла под столом.

— Я просто немного устала, — натянуто ответила она. — У меня была трудная неделя.

Скотт пытался говорить о её работе, театре, выставке Клодиона в Лувре и даже о попытках Клинтона соединить троих оставшихся солистов группы «Битлз», но все его попытки наталкивались на стену молчания. Они продолжали есть молча, пока его тарелка не опустела.

— И наконец, моё коронное блюдо. — Он надеялся, что она хотя бы в шутку похвалит его кулинарные способности, но вместо этого встретил лишь подобие улыбки и отстранённый печальный взгляд её чёрных красивых глаз.

Сбегав на кухню, Скотт быстро вернулся с чашей свеженарезанных апельсинов, слегка политых «квантру», и поставил перед ней деликатес, надеясь, что настроение у неё наконец-то изменится. Но когда он продолжил свой монолог, она по-прежнему молчала.

Он убрал чашки — свою пустую, её едва начатую — и вскоре принёс кофе. Ей такой, как она любила: чёрный, слегка сдобренный сливками и без сахара; себе — чёрный, обжигающе горячий и слишком сладкий.

Как только он сел напротив, решив, что настал момент рассказать ей всю правду, она попросила сахара. Скотт подскочил, удивлённый этой просьбой, вернулся на кухню, насыпал сахара в вазочку, схватил ложку и вернулся, увидев, как она закрывает свою маленькую сумочку.

Он сел, поставил вазочку на стол и улыбнулся ей. Ему никогда ещё не приходилось видеть такую печаль в её глазах. Налив им обоим бренди, он покрутил свой бокал, сделал глоток кофе и повернулся к ней. Ханна не прикасалась ни к кофе, ни к бренди, да и сахар, о котором она просила, так и стоял в середине стола нетронутым.

— Ханна, — начал Скотт, — мне надо рассказать тебе кое-что важное, и я жалею, что не сделал этого гораздо раньше.

Он посмотрел на неё и, увидев, что она вот-вот расплачется, хотел было спросить, в чем дело, но побоялся, что, отклонившись от темы, уже не сможет рассказать ей правду.

— Меня зовут не Симон Розенталь, — тихо сказал он. Ханна удивлённо посмотрела на него, но больше с беспокойством, чем с любопытством. Он сделал ещё один глоток кофе и продолжал: — Я лгал тебе с первого дня нашей встречи, и чем больше я любил тебя, тем больше лгал.

Она молчала, за что он был благодарен ей, ибо сейчас, как на лекции, ему нужно было, чтобы его не прерывали. В горле у него слегка пересохло, и он вновь отхлебнул кофе.

— Меня зовут Скотт Брэдли. Я американец, но не из Чикаго, как я сказал при первой встрече. Я из Денвера.

В глазах у Ханны отразилось полное замешательство, но она по-прежнему не прерывала его. Скотт продолжал идти напролом:

— Я не агент Израиля в Париже, пишущий путеводитель. Вовсе нет, хотя я должен признаться, что правда гораздо неожиданнее, чем можно себе представить. — Взял её за руку, и она в этот раз не стала противиться. — Пожалуйста, позволь мне объяснить, и тогда, может быть, ты найдёшь возможным простить меня. — В горле у него вдруг пересохло ещё сильнее. Он допил кофе и быстро налил себе ещё чашку, положив лишнюю ложку сахара. Она по-прежнему не притрагивалась к своему. — Я родился в Денвере, где учился в школе. Мой отец был адвокатом и закончил в тюрьме за мошенничество. Я испытывал такое чувство стыда, что, когда умерла моя мать, я уехал преподавать в Бейрутском университете, поскольку не мог смотреть в глаза людям, которых знал.

Во взгляде у Ханны появилось сочувствие. Это придало Скотту уверенности.

— Я не работаю на МОССАД ни в каком качестве, как не делал этого никогда. — Губы у неё сжались в узкую полоску. — Моя настоящая работа совсем не такая романтическая. После Бейрута я вернулся в Америку, чтобы стать профессором университета.

Вид у неё стал озадаченным, а затем вдруг встревоженным.

— О да, — слова у него начинали звучать невнятно, — на этот раз я говорю правду. Я преподаю конституционное право в Йельском университете. Согласись, что никто не станет сочинять такую историю, — добавил он, пытаясь улыбнуться.

Скотт выпил ещё кофе. Он не был таким горьким, как в первой чашке.

— Но я, кроме того, ещё тот, кого называют в нашей профессии шпион-совместитель, и, как оказалось, не очень хороший. И все это несмотря на то, что я многие годы готовился и сам готовил других к тому, чтобы быть хорошими агентами. — Он помолчал. — Но все это было лишь в классе.

Вид у неё стал совсем обеспокоенный.

— Тебе не надо опасаться, — сказал он, пытаясь успокоить её. — Я работаю на дружественную сторону, хотя полагаю, что даже это зависит от того, откуда ты смотришь. Я в настоящее время временный оперативный сотрудник ЦРУ.

— ЦРУ? — запинаясь, проговорила она с недоверием. — Но мне сказали…

— Что тебе сказали? — быстро спросил он.

— Ничего, — ответила она и вновь опустила голову.

Знала ли она уже его подноготную или просто раскусила его легенду? Ему было все равно. Сейчас он хотел только одного — рассказать женщине, которую он любит, все о себе, ничего не утаивая. Хватит лжи. Хватит обмана. Хватит секретов.

— Ну а поскольку это моя исповедь, я не должен преувеличивать, — продолжал он. — Я езжу в Виргинию двенадцать раз в году и обсуждаю с агентами проблемы, с которыми они сталкиваются на оперативной работе. У меня было полно блестящих идей о том, как помочь им, в тишине и комфорте Лэнгли, но теперь, испытав некоторые из этих проблем на собственном опыте и тем более заварив такую кашу, я стал бы относиться к своим обучаемым гораздо уважительнее.

— Этого не может быть, — вдруг сказала она. — Признайся, что ты придумал все это, Симон.

— Боюсь, что нет, Ханна. На этот раз я говорю правду. Поверь мне. Я оказался в Париже только потому, что многие годы добивался, чтобы меня проверили в деле, поскольку полагал, что со своими теоретическими знаниями я буду творить чудеса, если мне предоставят шанс проявить себя. Профессор Скотт Брэдли, знаток конституционного права. Непогрешимый в глазах обожающих его студентов в Йеле и старших сотрудников ЦРУ в Лэнгли. После этого выступления не будет бурных и продолжительных аплодисментов, в этом мы можем с тобой не сомневаться.

Ханна встала и смотрела на него.

— Скажи мне, что это неправда, Симон. Этого просто не может быть. Почему ты выбрал меня? Почему меня?

Он встал и обнял её.

— Я не выбирал тебя, я полюбил тебя. Это меня выбрали. Нашим людям… нашим понадобилось выяснить, зачем МОССАД внедрил тебя… внедрил тебя в иракское представительство при посольстве Иордании. — Он почувствовал, что ему трудно говорить, и не мог понять, почему его так клонит в сон.

— Но почему тебя? — Она прильнула к нему в первый раз за вечер. — Почему не постоянного агента ЦРУ?

— Потому что… потому что им нужен был тот, кого не смог бы узнать ни один профессионал.

— О Боже, кому же мне верить? — воскликнула она, отстраняясь и беспомощно глядя на него.

— Ты можешь верить мне, потому что я докажу… докажу, что все сказанное мной правда и только правда. — Скотт двинулся от стола и неуверенным шагом подошёл к серванту, выдвинул нижний ящик и, порывшись в нем, достал небольшой кожаный чемоданчик с золотистыми инициалами С. Б. в правом верхнем углу. Он торжествующе улыбнулся и опёрся рукой о сервант, чтобы не упасть. Фигура женщины, которую он любил, стала расплываться в его глазах, и он уже не видел выражения отчаяния на её лице, пытаясь вспомнить, сколько он успел рассказал ей и что ей ещё нужно было знать.

— О, мой милый, что я сделала! — сказала она с мольбой в глазах.

— Ничего, во всем виноват я, — ответил Скотт. — Но мы будем смеяться над этим до конца нашей жизни. Это, между прочим, было предложение. Согласен, что совсем невыразительное, но только потому, что мою любовь к тебе не выразить словами. Ты наверняка должна понимать это, — добавил он и попытался шагнуть к ней.

Она стояла и беспомощно смотрела, как он пошатнулся вперёд, прежде чем сделать ещё шаг, ноги у него подкосились, и он с грохотом рухнул на стол, оказавшись затем на полу у её ног.

— Я не могу винить тебя, если ты не чувствуешь того же, что… — успел сказать он, когда кожаный чемоданчик распахнулся и содержимое разлетелось вокруг его тела, которое вдруг стало неподвижным.

Ханна упала на колени, приподняла его голову и неудержимо разрыдалась.

— Я люблю тебя, конечно же, я люблю тебя, Симон! Но почему у тебя не хватило доверия ко мне, чтобы рассказать правду?

Её взгляд остановился на маленькой фотографии, зажатой в его руке. Она выхватила её. На обороте были слова: «Катрин Брэдли — лето, 1966». Это, должно быть, его мать. Она схватила паспорт, лежавший у его головы, и быстро пролистала, пытаясь читать сквозь слезы. Пол — мужской, дата рождения — 11.07.56. Профессия — профессор университета. Она перевернула ещё одну страницу паспорта, и из него выпало фото из «Пари-матч», на котором она демонстрировала костюм Унгаро из весенней коллекции 1990 года.

— Нет, нет! Только не это, — проговорила Ханна, вновь обхватывая его руками. — Пусть это будет очередной ложью.

И тут она увидела конверт, на котором просто стояло «Ханне». Она осторожно опустила его голову, взяла конверт и вскрыла его.

— Нет! — закричала она. — Нет! — почти ничего не разбирая сквозь слезы.

— Прошу тебя, Боже, нет! — рыдала она на его груди. — Я люблю тебя тоже, Симон. Я так люблю тебя.

— Нет, нет, нет! — кричала Ханна, наклоняясь, чтобы поцеловать его. Она вдруг вскочила и, бросившись к телефону, набрала 17, причитая: — О Боже, сделай так, чтобы одной таблетки оказалось недостаточно. Отвечай, отвечай, отвечай! — кричала она в телефон, когда дверь распахнулась и в квартиру ворвался Крац с незнакомым ей человеком.

Она швырнула телефон на пол и бросилась на Краца, сбив его с ног.

— Ты ублюдок, ты ублюдок! — выкрикивала она. — Ты заставил меня убить единственного, кого я любила! Чтоб ты сгинул в аду! — Её кулаки колотили его по лицу.

Подскочил незнакомец и быстро отбросил её в сторону. Затем они подхватили безжизненное тело Скотта и вынесли его из квартиры.

Ханна лежала в углу и плакала.

Прошёл час, может, два, прежде чем она медленно подползла к столу, открыла свою сумочку и достала вторую таблетку.

Глава XVIII

— Белый дом.

— Господина Баттеруорта, пожалуйста.

Наступила долгая тишина.

— У меня никто не значится под такой фамилией, сэр. Подождите секунду, я соединю вас с отделом кадров.

Архивист терпеливо ждал, с каждой секундой убеждаясь, что новая телефонная система заказана администрацией Клинтона с явным опозданием.

— Отдел кадров, — прозвучал женский голос. — Чем могу помочь?

— Я пытаюсь разыскать господина Рекса Баттеруорта, специального помощника президента.

— Кто его спрашивает?

— Маршалл, Колдер Маршалл, архивист.

— Архивист?…

— Архивист Соединённых Штатов.

Опять наступила тишина.

— Фамилия Баттеруорт ни о чем не говорит мне, сэр, но вы же понимаете, что у президента больше сорока специальных помощников и их заместителей.

— Нет, не понимаю, — признался Маршалл, прежде чем наступила очередная пауза.

— По моим данным, — сказала женщина, — он, похоже, вернулся в министерство торговли. Он был здесь по списку А — всего лишь временно прикомандированным.

— У вас есть номер, по которому я мог бы найти его?

— Нет. Но если вы позвоните в справочную министерства торговли, вам там наверняка дадут его.

— Спасибо за помощь.

— Была рада помочь вам, сэр.

Ханна не помнила, сколько пролежала, свернувшись в клубок, в квартире Симона. Она не могла представить его под другим именем, он для неё всегда будет Симоном. Прошёл час, может, два. Время больше не имело никакого значения. В памяти всплыло, как она доползла до середины комнаты, которая больше напоминала ночной клуб после пьяной драки, достала из сумочки таблетку и бросила её в унитаз, проделав это чисто автоматически, как всякий хорошо подготовленный агент. Затем принялась выискивать разбросанные фотографий и, конечно, письмо, адресованное просто «Ханне». Засунув все это в сумочку, она попыталась подняться на ноги с помощью перевёрнутого стула.

Позднее вечером Ханна лежала в своей кровати в посольстве, уставившись в потолок, и не могла вспомнить, как и каким маршрутом возвращалась назад, поднималась по пожарной лестнице или входила в посольство через центральную дверь. Она не знала, сколько пройдёт ночей, прежде чем ей удастся хоть немного поспать, сколько утечёт воды, прежде чем он перестанет занимать все её помыслы.

Она знала, что МОССАД, как водится, захочет вывести её из игры, спрятать и прикрыть, пока французская полиция не закончит своё расследование. Затем дипломаты двух стран повыкручивают друг другу руки в кулуарах. Американцы запросят высокую цену за своего убитого агента, но в конце концов ударят по рукам, и Ханну Копек, Симона Розенталя и профессора Скотта Брэдли спишут в архив. Ведь они были всего лишь номерами. Переставляемыми, расходными и заменяемыми. Что они сделают с его телом, подумала она, с телом человека, которого она любила? Скорее всего, с почётом похоронят в безымянной могиле, и она никогда не узнает где. И будут говорить, что делают это в благих целях.

Она ни за что не бросила бы таблетку в кофе, если бы Крац не напоминал без конца о тридцати девяти «скадах», свалившихся на головы израильтян, и, в частности, о том из них, который унёс жизни её матери, брата и сестры.

Она бы, наверное, отступила в последний момент, если бы они не грозили, что сделают это сами, если она спасует. Они обещали, что в этом случае смерть будет намного неприятнее.

Прежде чем достать первую таблетку из сумочки, она попросила сахару, оставив Симону последнюю соломинку. Почему он не схватился за неё? Почему ничего не спросил, не пошутил по поводу веса или не прореагировал как-то иначе, что могло бы заставить её передумать? И самое главное, почему он так долго ждал, чтобы рассказать ей правду?

Если бы он только знал, что ей тоже было что рассказать ему. Посла отозвали в Багдад — на повышение. Как и говорил Канук, он должен был стать заместителем министра иностранных дел, а это значило, что в отсутствие Мухаммада Сайда Аль-Захияфа он будет вхож к Саддаму Хусейну. Его место в представительстве должен был занять Хамид Аль-Обайди, второе лицо иракской миссии при ООН, недавно оказавшее своей стране большую услугу, о которой ей ещё предстоит узнать. Посол предложил ей или остаться в Париже и служить под началом Аль-Обайди, или вернуться в Ирак и продолжать работать с ним. Несколькими днями раньше руководство МОССАДа не задумываясь поручило бы ей второе.

Ханна же больше всего на свете хотела сказать Симону, что Саддам её уже не интересует, что он, Симон, помог ей преодолеть свою ненависть к «скадам» и заронил в ней надежду, что нанесённая ими рана со временем затянется. Она знала, что, пока ей есть для кого жить, она не сможет никого убить.

Но теперь, когда Симон был мёртв, её жажда мести стала ещё сильнее.

— Министерство торговли.

— Рекса Баттеруорта, пожалуйста.

— Из какого управления?

— Я вас не совсем понял, — сказал архивист.

— В каком управлении работает господин Баттеруорт? — спросила телефонистка, медленно выговаривая каждое слово, словно обращалась к четырехлетнему ребёнку.

— Понятия не имею, — признался архивист.

— У нас не значится человек с такой фамилией.