– Это тебе не годится. Жирное слишком. Поверь мне, милая.

– И что ж с того, что жирное? Что за беда?

– Да вот то. Оно на свином сале. Будет от тебя хрюшкой нести… Давай я вот тебе лучше отмерю этого, на кунжутном масле. Прелесть что такое. Совсем другое дело.

– Ну да, и сто ит, небось, втрое… Знаю я тебя.

Фраскито Санлукар принимает вид оскорбленной невинности:

– Разумеется, это немного подороже. Но ты заслуживаешь мыльца самого высшего качества. На красоте экономить не надо. Кстати, его же употребляет императрица Жозефина…

– Да и черт бы с ней! Не желаю мыться тем же, что эта лягушатница.

– Остынь, красавица. Ты не дослушала. И английская королева. И португальская инфанта Карлота. И еще графиня де…

– Ты кого угодно уговоришь, Фраскито.

– Так сколько, говоришь, тебе фунтов?..

Хозяин заворачивает коробочку. Когда покупку делают женщины, следует упаковать товар покрасивей, обернуть поярче – в цветную бумагу с названием лавки. Реклама заведению будет.

Грегорио Фумагаль, посторонившись, дает девицам пройти и смотрит им вслед.

– Извините, дон Грегорио, – говорит хозяин. – Спасибо за долготерпение.

– Что ж, война войной, а торговлишка, вижу, бойкая?

– Грех жаловаться. Покуда порт открыт, ни в чем недостатка нет. Даже французские товары прибывают… И слава богу, а то наш Кадис падок до всего заграничного, а испанские мыла пользуются неважной репутацией… Говорят, подмешивают туда черт знает что.

– И вы тоже подмешиваете?

Гримаса Фраскито должна означать, что достоинство его задето. Смесь смеси рознь, отвечает он. Вот, взгляните, – он показывает на коробку с кусками белоснежного мыла, – это немецкое. Содержит много жира, потому что где же взять в Германии оливкового масла, но зато уж и очищают его, пока ни малейшей отдушки не останется. А наши туалетные мыла никто брать не хочет, потому что много всякой дряни наварили – народ и перестал доверять, сплошное, говорит, надувательство. Вот и получается, что мы за чужие грехи платим.

Бум-м! – прокатывается где-то в отдалении приглушенный гром. Но здесь лишь слегка вздрагивает деревянный пол и дребезжит стекло витрины. Посетитель и хозяин мгновение прислушиваются.

– Обстрелы – как? Беспокоят вас?

– Редко. – Фраскито с невозмутимым видом упаковывает два фунта мыла и склянку с краской для волос. – Наш квартал – далеко… А бомбы и до Сан-Агустина не долетают.

– Сколько с меня?

– Семь реалов.

Грегорио кладет на прилавок серебряный дуро и ждет сдачу, полуобернувшись в ту сторону, откуда донесся грохот.

– Тем не менее постепенно приближаются, а?

– Слава богу, очень медленно… Сегодня одна упала на улице Росарио, а это, сами знаете, – тысяча вар. Ближе пока не было. Вот потому те, кто живет в восточной части города, а к родне перебраться не может, предпочитают теперь ночевать у нас.

– Да неужто? Под открытым небом? Вот это зрелище…

– Я вам говорю! И с каждым днем их все больше – приходят с тюфяками, матрасами, одеялами, напяливают ночные колпаки и устраиваются где могут, а верней – куда пустят. Слышно, будто власти начали строить бараки в Санта-Каталине, там их разместят. Знаете – пустырь за казармами?

Грегорио Фумагаль, со свертком под мышкой выйдя из лавки, вскоре нагоняет давешних девиц: они идут медленно, засматриваясь на витрины. Чучельник оглядывает их искоса, а потом, оставив позади Ментидеро, по прямым улицам, проложенным с таким расчетом, чтобы по ним не гуляли ни восточный, ни западный ветры, направляется в восточную часть города, к площади Сан-Антонио. Заворачивает в аптеку на улице Тинте, покупает три грана сулемы, шесть унций камфары и восемь – белого мышьяка. Потом доходит до перекрестка улиц Амоладорес и Росарио, где несколько горожан, присев с бутылкой вина у погребка, рассматривают полуразрушенный бомбой дом. Часть фасада обвалилась: трехэтажная стена будто стесана сверху донизу, и с улицы видны переломанные балки, осевшие перекрытия, ведущие в пустоту двери, литография или картина на стене, кровать или другая мебель, чудом устоявшая на месте в этом бедствии. Домашний, интимный уют непристойно выворочен наизнанку, выставлен напоказ. Соседи, солдаты, полицейские ставят подпорки, разбирают завал.

– Жертвы есть? – спрашивает Грегорио у кабатчика.

– Серьезно пострадавших нет. В той части, куда угодило, никого не было. Хозяйку со служанкой ранило… Бомба все разворотила, но обошлось, слава богу…

Чучельник подходит туда, где кучка горожан созерцает валяющиеся среди мусора и щебня остатки снаряда – осколки чугуна и кусочки свинца в полпяди длиной, завитые спиралью наподобие штопора. Фумагаль слышит разговоры в толпе: дом раньше принадлежал французскому негоцианту, три года назад интернированному и посаженному в плавучую тюрьму в бухте. Новые владельцы устроили здесь пансион. Хозяйку с переломанными ногами извлекли из-под развалин и свезли в госпиталь; горничная отделалась несколькими ушибами.

– Считай, второй раз родилась, – крестясь, говорит соседка.

Внимательные глаза чучельника подмечают все. Траекторию бомбы, угол падения, причиненный ущерб. Ветер сегодня восточный. Умеренный. Стараясь не привлекать к себе внимания, Фумагаль проходит от очага поражения до церкви Росарио, считая шаги и прикидывая расстояние: получается примерно двадцать пять туаз. Незаметно записывает это свинцовым карандашом в блокнотик в картонном переплете: потом он нанесет пометки на карту, разостланную у него в кабинете на столе. Прямые и кривые. Точки, которыми на медленно густеющей, обволакивающей Кадис паутине отмечены попадания… Вот и опять те две девицы, которых он видел в лавке Фраскито: пришли поглазеть, каких бед натворила французская бомба. Заглядевшись на них, чучельник натыкается на прохожего, идущего навстречу, – дочерна загорелого, в черной двууголке и синем суконном бушлате с золотыми пуговицами. Фумагаль бормочет извинения, и оба расходятся.

Пепе Лобо не обратил внимания на человека, одетого в темное, который медленно удалялся, неся два свертка в длинных руках с бледными кистями. Моряку и помимо этого было о чем поразмышлять. Например, о том, что если не везет – так уж не везет. Под развалинами пансиона, где он живет – вернее, где жил до сегодняшнего дня, – остался сундучок с его пожитками, совсем недавно перенесенный из каюты. Не бог весть что, конечно, но все же – три сорочки, еще кое-какое белье, куртка, штаны, подзорная труба английской работы и секстан, часы, морские карты, два пистолета и – среди прочих необходимых вещей – его капитанский патент. Денег, впрочем, там не было ни гроша: их вообще так мало, что можно носить при себе. Карман не сильно оттянут, разве что брякают. И совершенно неизвестно, когда он получит то, что заработал в последнем плавании. У арматора – владельца «Рисуэньи» – он побывал полчаса назад и итогами разговора остался очень недоволен. Потерпите, капитан, немного, деньков через несколько подобьем баланс этого злосчастного рейса, тогда все и решим. Перво-наперво нам придется возместить кредиторам протори за опоздание судна. За ваше опоздание, сударь. Надеюсь, вы понимаете, что ответственны за него? Что-что? Ах, вот как? Очень жаль. Нет, дать вам под начало другой корабль сейчас никак нельзя. Ну разумеется, как появится вакансия, мы вас уведомим. Непременно. Будьте покойны. А сейчас – простите, дела… Желаю вам всего наилучшего.

Моряк пересек улицу и приблизился к толпе, собравшейся перед домом. Возмущенные возгласы, глубокомысленные комментарии, брань по адресу французов. Ничего нового. Он прокладывал себе путь в густой толчее, покуда сержант довольно неучтиво не сказал ему, что дальше хода нет.

– Да я живу в этом доме. Я – капитан Лобо.

Оценивающий взгляд сверху донизу.

– Капитан?

– Он самый.

Само звание это не произвело особенного впечатления на парня в сине-белом ополченском мундире, однако он, как всякий житель Кадиса, нюхом чует моряка торгового флота и потому несколько смягчил обращение. Когда Лобо объяснил насчет сундучка, сержант предложил дать ему солдата в помощь: пошарь под развалинами, что найдешь – то твое. И Лобо, поблагодарив, сбросил бушлат и взялся за поиски. Нелегко будет, думал он, оттаскивая в сторону камни, битый кирпич, ломаное дерево, нелегко будет снять другое жилье, да чтоб еще было приличное. Наплыв беженцев сократил до крайности и без того скудный рынок. В Кадисе жителей теперь вдвое против прежнего: пансионы, гостиницы, постоялые дворы переполнены, цены на комнаты и даже на террасы в частных домах взлетели до заоблачных высот. Дешевле, чем за 25 реалов в сутки, не найдешь, а годовая аренда скромного жилья обойдется тысяч в десять, самое малое. Ему такие деньги взять неоткуда. Одни переселенцы принадлежат к знати, далеко не бедствуют, через парижские и лондонские торговые дома получают деньги из Америки или ренту со своих земель, оставшихся под французами, но все же большая часть – разоренные войной собственники, патриоты, отказавшиеся присягать королю Жозефу, оставшиеся не у дел чиновники, которых вместе с семьями и бежавшим правительством приливы и отливы войны мотают по стране туда-сюда с тех самых пор, как наполеоновские войска вступили в Мадрид, а потом в Севилью. В результате в Кадисе скопилось неимоверное количество эмигрантов и беженцев без средств к существованию, и количество это возрастает за счет тех, кто бежал сюда из областей Испании, которые уже или вот-вот будут заняты французами. По счастью, хотя бы хватает продовольствия, и люди перебиваются кто чем и как может.

– Поглядите, сеньор, это не ваш сундучок?

– Ох, ты… Да чтоб тебя… Мой. Был.

И через два часа Пепе Лобо, взмокший и перепачканный, безропотно принявший очередную превратность судьбы – ему не впервые доводилось оставаться в чем есть, – шагал в окрестностях Пуэрта-де-Мар, таща в парусиновом узле уцелевшие в его личном кораблекрушении пожитки – все, что удалось извлечь из раздавленного сундучка. Ни секстан, ни подзорная труба, ни карты не пережили бедствия. Все прочее – кое-как. В сущности, надо признать, что, если бы он не отправился спозаранку, едва пробило восемь, к владельцу «Рисуэньи», все могло бы выйти хуже. Например, сам бы остался под завалом. Не разминись он с бомбой, познакомился бы с ангелочками на небесах – или куда там ему предназначено было попасть? Тем не менее хоть и жив остался, но положение, прямо скажем, не ахти. Верней сказать, аховое положение. И все же такой город, как Кадис, всегда дает пространство для маневра – и эта мысль греет душу Пепе, пока он движется по улочкам и переулкам кварталов Бокете и Мерсед, пробираясь между моряками, рыбаками, гулящими девицами, припортовыми оборванцами, беженцами и переселенцами самого наипоследнего разбора. В этом квартале, на улицах с красноречивыми названиями Атауд или Сарна[15], наверняка – он знал – найдется логово, где моряк за несколько медяков получит на ночь топчан, пусть даже и придется разделить его с женщиной, спать вполглаза, а под свернутый бушлат, заменяющий подушку, сунуть наваху.

Кажется, что здесь, в тиши кабинета, где вдоль стен замерли животные и птицы, и само время остановилось. Проникающий сквозь застекленную дверь свет отражается в стеклянных глазах млекопитающих и пернатых, поблескивает на отлакированной коже рептилий и пресмыкающихся, играет на больших прозрачных сосудах, где в химической невесомости плавают скорченные желтоватые зародыши. Слышен только торопливый скрип грифеля. В средоточии своего особенного мира Грегорио Фумагаль в халате и шерстяном колпаке покрывает бисерными буковками листок тончайшей бумаги. Он пишет стоя, слегка наклонясь над высокой конторкой. Время от времени переводит взгляд на расстеленный по столу план Кадиса; уже во второй раз берет лупу, рассматривает тот или иной квартал через увеличительное стекло, а потом опять возвращается за конторку и принимается строчить.

Звонят колокола собора Святого Иакова. Фумагаль, взглянув на часы в позолоченном бронзовом корпусе, торопливо дописывает последние строки и, не перечитывая, туго скатывает листок в короткий и тонкий рулончик, засовывает внутрь пустотелого птичьего пера, а его с обоих концов запечатывает воском. Потом открывает стеклянную дверь, поднимается по ступенькам на плоскую крышу-террасу. После полутьмы кабинета неистовый свет режет глаза, слепит. Меньше чем в двухстах шагах недостроенный купол и остов звонницы нового собора в еще не снятых лесах врезаются в небо над городом, возносятся над всем пространством моря и песчаного берега – выбеленный солнцем до ослепительного блеска, он волнообразно подрагивает в знойном мареве, крутым изгибом уходя вдоль перешейка к Санкти-Петри и к возвышенностям Чикланы, словно гребень дамбы, над которой, кажется, вот-вот сомкнется темная голубизна Атлантики.

Фумагаль отвязывает обрывок бечевки, придерживающей дверцу голубятни, входит внутрь. Птицы, разгуливающие на свободе или сидящие в клетках, привыкли к его появлениям и не пугаются. Лишь легкий переплеск крыльев да негромкое воркование. Нагретый воздух обдает знакомым запахом конопляного семени, вики, помета, перьев, пока чучельник выбирает подходящий экземпляр – крепкого голубовато-серого самца с белой грудкой и переливающейся зеленовато-лиловой шеей, который уже несколько раз совершал перелеты через бухту и назад. Да, это образцовая особь, благодаря своему необыкновенному умению ориентироваться превратившаяся в надежного императорского курьера, испытанного ветерана, невредимо летавшего под солнцем, дождем или ветром и до сих пор не попавшего ни в когти пернатых хищников, ни под ружейный огонь бдительных двуногих без перьев. В отличие от своих собратьев, никто из которых не возвращался с задания, этот неизменно прибывает к цели: путь туда – по прямой, незримо прочерченной над бухтой, – длится от двух до пяти минут в зависимости от направления ветра и погоды, путь обратно совершается в тщательно спрятанной клетке, на контрабандистском баркасе: то и другое оплачено французским золотом. На высоте в триста футов птичка ведет собственную маленькую войну.

Осторожно держа голубя брюшком вверх, Фумагаль убедился – тот здоров, все маховые и рулевые перья целы. Потом навощенной шелковинкой привязал цилиндрик к длинному, крепкому перу на хвосте, запер голубятню и подошел к балюстраде, ограждавшей террасу с востока, с той стороны, где сторожевые башни, возвышаясь над городом, закрывают бухту и материк. Тщательно осмотревшись и удостоверившись, что с соседних крыш никто не наблюдает, чучельник подбросил голубя, и тот, ликующим щелканьем встретив свободу, взмыл в воздух и с полминуты ходил над домом кругами, с каждым витком забирая все выше. Осваивался. Потом, определив тончайшим своим инстинктом точное направление, размеренно и ритмично работая крыльями, стал стремительно удаляться в сторону французских позиций на Трокадеро: превратился в маленькое пятнышко, потом в едва различимую точку и наконец вовсе исчез из виду.

Грегорио Фумагаль, заложив руки в карманы серого халата, еще долго стоял на крыше, разглядывая крыши, башни, колокольни. Наконец повернулся, спустился по лестнице, вошел в кабинет, где ему со света показалось темно, как в склепе. Каждый раз, когда он отправляет голубя в полет, чучельника охватывает странное, беспричинное ликование. Ощущение беспредельной мощи и неосязаемой, духовной связи с теми почти магическими силами, которые по его собственной воле высвобождены и направлены к противоположному берегу бухты. И не кто иной, как эта пичуга, такая невинная, такая обыкновенная, теперь уже скрывшись в поднебесье, несет, сама того не зная, ключ, приводящий во взаимодействие сложнейшие отношения между людьми. Его жизнь и смерть.

Последнее слово произнесено вслух и тяготеет над неподвижными зверями. Наполовину выпотрошенный пес по-прежнему распростерт на мраморном столе и покрыт белой простыней. Работа требует терпения и спокойствия. Некоторые части тела уже скреплены проволокой, соединяющей кости и суставы, часть природных полостей заполнена шерстью. Глазные впадины, как и раньше, заткнуты ватой. От животного идет сильный запах раствора, удерживающего ткани от распада. Чучельник толчет в ступке и перемешивает мыло, купленное в лавке Фраскито Санлукара, с сулемой, мышьяком и винным уксусом, кистью осторожно и аккуратно наносит на шкуру получившийся состав, время от времени губкой снимая излишек пены.

Пробили бронзовые часы на шкафу, и Фумагаль, не прекращая работы, метнул на них быстрый взгляд. Голубь уже добрался до цели. И принес весточку. Это значит, что на плане появятся новые прямые и кривые, будут отмечены точки попадания и разрывов. Могущественные силы сегодня же будут приведены в действие, и гуще станет паутина на плане Кадиса, где знаком креста уже отмечена последняя упавшая бомба.

Когда стемнеет, думает чучельник, выйду прогуляться. Гулять буду долго. В это время года в Кадисе по вечерам чудо как хорошо.

Рохелио Тисон лишь пригубил вино, в котором с утра вымочил ломоть хлеба. А за ужином, по обыкновению, пьет только воду. Суп, отварное куриное бедро. Немного хлеба. Он еще обгладывает косточку, когда в дверь стучат. Прислуга – зеленовато-бледная, приземистая немолодая женщина – идет открывать и докладывает о приходе Иполито Барруля. В руках у профессора папка с бумагами.

– Уж простите, комиссар, что обеспокоил вас в это время. Но получается нечто очень интересное… помните, мы говорили о следах на песке?

– Да, разумеется, помню. – Тисон встает, утирая салфеткой губы и пальцы. – И вы меня нисколько не обеспокоили. Не угодно ли чего-нибудь?

– Нет, благодарю. Недавно отужинал.

Комиссар бросает взгляд на жену, сидящую за столом напротив. Она очень худа, и под темными, погасшими глазами, еще больше подчеркивая увядание, залегли тени усталости. Губы сурово поджаты. Весь город знает, что эта иссохшая печальная женщина была когда-то очень красива. И счастлива. Давным-давно, много лет назад – до того, как потеряла единственную дочь. Нет, возражают другие, до того, как замуж вышла. Что я вам расскажу, соседка… Такое только у нас в Кадисе возможно… Быть женой комиссара Тисона – считай, сидеть в кандалах днем и ночью. Неужто правду говорят, он ее бьет? «Бьет» – это бы, кума, еще полбеды. Я вам говорю. Если бы только бил.

– Ампаро, мы с профессором пойдем в гостиную.

Женщина не отвечает. Только рассеянно улыбается гостю и левой рукой с поблескивающим на безымянном пальце обручальным кольцом катает по скатерти хлебный шарик. Еда на тарелке нетронута.

– Присаживайтесь, профессор. – Тисон взял керосиновую лампу и покручивает колесико, увеличивая пламя. – Кофе?

– Нет, благодарю. Спать не буду.

– А я в последнее время глаз не могу сомкнуть что с кофе, что без. Ну, сигару-то все же выкурите со мной? Забудьте ненадолго свой рапе.

– От сигары не откажусь.

Окна маленькой уютной гостиной – сейчас они закрыты – выходят на Аламеду; обтянутые узорчатым шелком резные стулья и кресла, столик с грелкой-жаровней, придвинутое к оклеенной обоями стене пианино, к которому не прикасались уже одиннадцать лет. Аляповатые картины, несколько гравюр, на ореховой полке – десятка три книг: по истории Испании, по муниципальному здравоохранению, сборники королевских указов в бумажных обложках, словарь испанского языка, пятитомный «Дон Кихот», «Романсы о Германиях и Словарь» Хуана Идальго, тома, посвященные Кадису и Андалусии из серии «Ежегодник Испании и Португалии» Хуана Альвареса де Кольменара.

– Вот попробуйте-ка эту. – Тисон открывает ящик с сигарами. – Два дня как из Гаваны.

И достались, кстати сказать, даром. Без пошлин. Восемь вместительных коробок с первоклассными сигарами комиссару вручили как часть платы – а еще 200 реалов он получил в серебряных дуро – за то, что признал действительным сомнительный паспорт одного приехавшего в Кадис семейства. Барруль, едва раскурив сигару, кладет ее в массивную металлическую пепельницу, украшенную изображением гончего пса, поправляет очки, раскрывает папку и кладет перед Тисоном несколько рукописных листков. Потом снова берет «гавану», попыхивает ею и с легкой довольной полуулыбкой откидывается на спинку стула.

– Следы на песке, – повторяет он, медленно выпуская дым. – Думаю, это имеет к нему отношение.

Тисон проглядывает листки, исписанные почерком профессора. Что-то знакомое: «Всегда, как посмотрю, о сын Лаэртов, врагам удар готовишь ты нежданный…»[16]

Да, он читал это раньше. Когда-то давно. Страницы пронумерованы, но нет ни заглавия, ни названия. Это диалог Афины и Одиссея. «След свежий узнать стремясь – ты, как собака лаконская, вынюхиваешь цель…» Комиссар, зажав сигару в зубах, поднимает на гостя вопросительный взгляд.

– Не помните? – спрашивает Барруль.

– Смутно припоминаю.

– Я давал вам читать сколько-то времени назад… Это Софоклов «Аянт» в моем переводе – отвратительном, надо сказать.

Профессор напоминает: в юности он какое-то время задавался целью – так и не достигнув ее – перевести на испанский трагедии Софокла, собранные в том первого печатного издания, которое вышло в Италии в XVI веке. И еще до войны с французами, то есть года три назад, когда они играли в «Коррео» в шахматы с Тисоном и тот заинтересовался «Аянтом», Барруль рассказал ему, что первое действие начинается с едва ли не полицейского дознания, проводимого Одиссеем, более известным в кругу друзей как Улисс.

– Ах, ну да, конечно! Вот голова дырявая! Как я мог забыть!..

Рохелио Тисон тычет в листки пальцем, посасывает сигару. Вот теперь все стало на свои места. Барруль отдал ему тогда рукопись трагедии, и он прочел ее с интересом, хоть и без восторга. Тем не менее в памяти отложился образ Улисса, который под стенами осажденной Трои провел расследование. Один из греческих вождей – Аянт или Аякс – перебил овец и волов: он обезумел от обиды, нанесенной ему прочими царями из-за доспехов павшего Ахилла. И, не в силах отомстить иначе, обрушил свою ярость на животных, которых бичевал и убивал у своего шатра.

– Вы были правы тогда насчет пляжа и следов на песке… Вот, прочтите-ка.

И Тисон читает. И не упускает ни слова.

– Ну да, – говорит он не без растерянности, – теперь вспомнил. Читал эти листки три года назад. Перевод древнегреческой трагедии.

Иполито Барруль догадывается о его разочаровании.

– Маловато, да? Вы ожидали большего, не так ли?

– Да нет, профессор, отчего же… Весьма полезное сведение. Единственное, что теперь недурно бы установить, какое отношение имеет этот ваш Аякс к нынешним событиям.

– Вы ведь не определили тогда точную природу этих событий… Речь идет об осаде или о гибели этих несчастных девушек?

Тисон в поисках ответа скашивает глаза на тлеющий кончик сигары. Потом пожимает плечами.

– Да, это вопрос, – отвечает он наконец. – Я, видите ли, чувствую, будто одно как-то соотносится с другим…

Барруль мотает головой, лошадиное лицо перекашивается скептической ужимкой:

– Вы разумеете свое полицейское чутье, комиссар? То самое, что – простите, это всего лишь цитата из классика – развито у вас, как у «лаконской собаки»? Собачий нюх? Простите еще раз, но, по-моему, это собачья же чушь.

Тисон с досадой перелистывает страницы рукописи. Я так и знал. Темно, темно… Барруль молча, с видимым интересом изучает его, пуская колечки дыма.

– Черт возьми, дон Рохелио, – произносит он наконец. – Вы у нас – прямо какая-то шкатулка с сюрпризами.

– Это вы к чему?

– К тому, что в жизни бы не подумал, что человек вашего склада сможет приплести сюда Софокла.

– А какого я склада?

– Сами не знаете? Малость погрубее…

Новые кольца дыма. Молчание. Вы же – комиссар полиции, добавляет Барруль спустя несколько секунд. Привыкли дело иметь с трагедиями всамделишными, а не на бумаге. И я вас недурно знаю: вы – человек рациональный. Здравомыслящий. Вот я и спрашиваю себя: неужто и впрямь вам померещилось тут нечто общее? С одной стороны – убийство, да не одно. С другой – положение, куда загнали нас французы.

Комиссар, держа в углу рта сигару, криво усмехается. Вспыхивает золотая коронка.

– А чтобы все запутать еще больше, имеется еще ваш приятель Аякс. Осада Трои, осада Кадиса…

– И Улисс, проводящий дознание. – Барруль в улыбке показывает желтоватые зубы. – Ваш коллега. Если судить по выражению вашего лица, эти листки ничего вам не прояснили.

– Мне надо будет прочесть их еще раз, более вдумчиво…

Свет керосиновой лампы отражается в стеклах очков.

– Пожалуйста, располагайте ими как вам будет угодно. А за это – завтра утром жду вас в кофейне, за доской. Я намерен распотрошить вас без жалости и пощады.

– Это мы еще посмотрим.

– Смотреть буду я. Ну разумеется, если у вас не найдется иных занятий…

В дверях гостиной стоит жена. Они не заметили ее появления. Теперь Рохелио Тисон оборачивается к ней с гневом, потому что думает – подслушивала! И уже не в первый раз… Но женщина делает шаг вперед, и когда ее угрюмое лицо оказывается на свету, комиссар понимает: нет, у нее какие-то новости, и, судя по всему, – дурные.

– Там полицейский пришел… Обнаружен труп еще одной девушки…